Эти три месяца я запомнила надолго. Во-первых, лето выдалось самым жарким за многие годы. Манхэттен напоминал раскаленную духовку, под ногами плавился асфальт. Каждое утро я начинала потеть, как только вылезала из душа, продолжала потеть в подземке, пока ехала в Виллидж, потела до самого вечера.

Я работала под началом ужасной женщины, которую звали Кики. Шести футов ростом, худая до неприличия, просто обтянутый кожей скелет, с рыжими, крашенными хной волосами, в очках и с постоянно хмурым лицом, Кики обычно ходила в мини-юбке с бежевыми сапогами до середины бедра или с туфельками на высоченных шпильках, грохот от которых разносился по всей редакции, и в футболке с рекламой ресторана румынской кухни «У Сэмми», спортивного зала бойскаутов или чего-то еще, не менее экзотического.

Поначалу Кики ставила меня в тупик. Нет, не одеждой, которая в принципе соответствовала и редакционной атмосфере, и материалам, публикуемым в «Вангард». Я не могла понять, когда она работает. Приходила Кики поздно, уходила рано, в промежутке на два часа удалялась на ленч, в редакции главным образом, висела на телефоне, болтая с бесчисленными друзьями и подругами. На мозаичной табличке, которую Кики повесила на заборчик из белого штакетника, поставленный у входа в ее кабинетик, значилось «Помощник редактора». Возможно, она помогала своим телефонным собеседникам. Но я ни разу не видела, чтобы она что-то редактировала.

А вот что она умела, так это перекладывать на других малоприятные дела. «Я вот думаю о женщинах и убийцах, – объявляла она в четверг, во второй половине дня, потягивая кофе со льдом, тогда как я, потея, стояла перед ней. – Почему бы тебе не посмотреть, что мы об этом писали?»«

Шел 1991 год. Старые выпуски «Вангард» не хранились в Интернете, их даже не пересняли на микропленку, держали в толстенных папках, каждая из которых весила не меньше двадцати фунтов. А лежали папки в коридоре, соединяющем кабинеты обозревателей с залом, уставленным металлическими стульями и обшарпанными столами, который служил рабочим местом для менее именитых сотрудников редакции. Я проводила день за днем, снимая папки с полок, тащила их на стол, потом к копировальной машине, параллельно пытаясь избежать перегара и рук известного борца за право свободного приобретения оружия, чей кабинет находился рядом с полками. Он в то лето нашел себе новое хобби: мимоходом погладить мне грудь, когда папки оттягивают мои руки вниз.

Как же мне было плохо!.. Через две недели я перестала ездить в подземке, отдав предпочтение автобусу. И пусть дорога теперь занимала в два раза больше времени, я шла на это, лишь бы не спускаться в провонявшую потом дыру, какой стала станция подземки на 116-й улице. Как-то в начале августа я сидела в автобусе 140-го маршрута, никого не трогая и потея, как обычно. Вдруг, когда мы проезжали мимо стрип-бара «У Билли», я услышала очень тихий, очень спокойный голос, доносившийся, как мне показалось, из основания черепа.

«Я знаю, куда ты едешь», – произнес голос. Волосы на руках и на загривке встали дыбом. По коже побежали мурашки, меня словно обдало холодом, я нисколько не сомневалась, что голос этот... нечеловеческий. Голос из мира призраков, могла бы я сказать в то лето, рассказывая о случившемся друзьям. Но на самом деле я подумала, что это голос Бога.

Разумеется, то был не Бог, а всего лишь Эллин Вайсе, маленький, странный, похожий на андроида репортер «Виллидж вангард», который сел позади меня и вдруг решил сказать: «Я знаю, куда ты едешь», – вместо того чтобы поздороваться. Но я успела подумать: «Если мне доведется услышать голос Бога, звучать он будет именно так: тихо спокойно и уверенно».

После того как человек слышит голос Бога, он меняется. В тот день, когда известный борец за свободную продажи оружия прогулялся пальчиками по моей правой груди возвращаясь в свой кабинет, я сознательно уронила папку с номерами 1987 года ему на ногу. «Ах, извините», – проворковала я, когда он позеленел, захромал прочь и потом уже ни когда не прикасался ко мне. А услышав от Кики: «Я думаю о женщинах и мужчинах, чем они отличаются» и чувствуя что она вот-вот отошлет меня к тем же папкам, я солгала ей в лицо: «Руководитель практики говорит, что я не получу зачет, если вся моя работа будет состоять в снятии копий. Если вы не можете использовать меня, я уверена что моя помощь понадобится выпускающим редакторам» В тот же день я выскользнула из когтей злобной Кики и до конца лета писала заголовки и ходила по дешевым забегаловкам с моими новыми коллегами из группы выпуска.

И вот теперь, семь лет спустя, я сидела на столике для пикника, около которого стоял мой горный велосипед сидела, скрестив ноги, подняв лицо навстречу бледному ноябрьскому солнечному свету и надеясь услышать тот же голос Я ждала, что Бог увидит меня, сидящую в центре Пеннвуд-стейт-парк, в пяти милях от дома, в котором выросла и соблаговолит молвить: «Сохрани ребенка» или «Позвони в Центр планирования семьи».

Я вытянула ноги, подняла руки над головой, вдыхала через нос, выдыхала ртом, как учил бойфренд Саманты инструктор по йоге, для того, чтобы очистить кровь и достичь ясности мышления. Если все произошло, как я предполагала, если я забеременела в тот последний раз, когда была с Брюсом, тогда моему ребенку уже восемь недель. И какой он теперь? – задалась я вопросом. Размером с кончик пальца или такой, как ластик на карандаше, или как головастик?

Я успела подумать, что дам Богу еще десять минут когда действительно услышала голос.

– Кэнни!

Черт. Этот голос никак не мог принадлежать божеству Я почувствовала, как качнулся столик, когда Таня уселась на него, но глаз открывать не стала в надежде, что в этот раз, единственный, она уйдет, если я ее проигнорирую.

– Что-то не так?

Ну до чего же я глупа. Постоянно забываю, что Таня участвовала в работе многих групп поддержки: семей алкоголиков, жертв сексуального насилия, наркоманов, решивших избавиться от пагубной страсти. Оставить страждущего одного – об этом не могло быть и речи. Таня стояла за то, чтобы навязывать помощь нуждающимся в ней.

– Если об этом поговорить, возможно, станет легче. – Она закурила.

– М-м-м... – Даже с закрытыми глазами я чувствовала, что она наблюдает за мной.

– Тебя уволили, – неожиданно объявила она. Тут уж мои глаза раскрылись помимо воли.

– Что?

На лице Тани играла самодовольная улыбка.

– Я не ошиблась, да? Твоя мать должна мне десять баксов. Я легла на спину, помахала рукой, отгоняя от лица табачный дым, чувствуя растущее раздражение.

– Нет, меня не уволили.

– Значит, Брюс? Что еще стряслось?

– Таня, я сейчас не хотела бы об этом говорить.

– Все-таки Брюс. – В голосе Тани послышалась тоска. – Дерьмо.

Я села.

– А тебе что до этого? Она пожала плечами.

– Твоя мать предположила, что ты сама не своя из-за Брюса. Если она права, мне придется ей заплатить.

«Круто, – подумала я. – На мою жизнь ставят по десять долларов». Из глаз брызнули слезы. Похоже, в эти дни я могла плакать по любому поводу и даже без оного.

– Полагаю, ты видела последнюю его статью? – спросила Таня.

Я ее видела. «Любовь, опять» – так она называлась, в декабрьском номере, который попал на газетные лотки аккурат ко Дню благодарения, чтобы испортить мне праздник.

Я знаю, мне следовало сосредоточиться только на Э., – написал он. – Я знаю, сравнивать – неправильно. Но и избежать этого невозможно. После Первой следующая женщина, как ни крути, становится Второй. По крайней мере вначале, по крайней мере на какое-то время. И Э. во всем отличалась от моей первой любви: невысокого роста, стройная и миниатюрная в отличие от рослой и полнотелой К., добрая, мягкая, не способная на сарказм.

«Защитная реакция, – говорят мои друзья, кивая, как старые кролики, а не двадцатидевятилетние выпускники университетов. – Она твоя защитная реакция». Но что плохого в защитной реакции? – задаюсь я вопросом. Если была Первая и не получилось, тогда, естественно, должна быть Вторая, следующая. Так или иначе, но надо двигаться вперед, не застывать на месте.

Если первая любовь – исследование нового континента, то вторая – переезд в новый район. Ты уже знаешь, что там будут дома и улицы. И теперь получаешь удовольствие, узнавая, каковы эти дома изнутри, что чувствуют ноги, проходя по улицам. Ты знаешь правила, базовый набор действий: телефонные звонки, шоколад на День святого Валентина, как успокоить женщину, когда она говорит тебе, что у нее не сложился день, жизнь. Теперь ты можешь заниматься тонкой настройкой. Подобрать ей милое прозвище, узнать, как держать ее за руку, найти на шее самое чувствительное местечко, у изгиба челюсти...

Я успела это прочитать, прежде чем метнулась в туалет, второй раз за день. Одной мысли о том, что Брюс целует кого-то еще в чувствительное местечко на шее, более того, заметил, что есть такое местечко, оказалось достаточно, чтобы вызвать яростную реакцию желудка. Брюс больше меня не любит. Вновь и вновь мне приходилось напоминать себе об этом, и всякий раз, когда я мысленно произносила эти слова, они словно звучали для меня впервые, буквально вспыхивали перед глазами, написанные огромными заглавными буквами, прямо-таки как в рекламном ролике о следующей премьере, какие обычно показывают в кинотеатрах перед фильмом: «ОН БОЛЬШЕ МЕНЯ НЕ ЛЮБИТ».

– Должно быть, тебе очень тяжело, – промурлыкала Таня.

– Это нелепо! – рявкнула я. И действительно, ситуация отличалась крайней нелепостью. После трех лет его просьб, уговоров, чуть ли не еженедельных заверений в том, что я единственная женщина, которую он будет любить, мы в разлуке, я беременна, он нашел другую, и я, вероятнее всего, больше никогда его не увижу. («Никогда» – еще одно слово, которое часто звучало в моей голове. Например, так: «Ты уже никогда не проснешься рядом с ним». Или: «Ты никогда не будешь говорить с ним по телефону».)

– Так что ты собираешься делать? – спросила Таня.

– Это сложный вопрос, – ответила я, спрыгнула со стола, оседлала велосипед и поехала домой. Только свой дом я уже не считала своим домом (спасибо Таниному вторжению) и не знала, когда к нему вернется прежний статус.

Чем меньше вы знаете о сексуальной жизни своих родителей, тем лучше. Конечно, вам известно, что хотя бы раз они этим делом занимались, чтобы создать вас, потом, возможно, еще несколько раз, если у вас есть братья и сестры, но это продолжение рода, обязанность, и думать о том, что они используют свои различные отверстия и выступающие части для развлечения, для получения удовольствия, то есть так, как вы, их ребенок, хотели бы использовать свои, как-то не принято. Тем более если говорить о нетрадиционной сексуальной ориентации, вошедшей в моду в конце 1990-х годов. Вам не нужно знать о том, что ваши родители занимаются сексом, и уж совсем незачем знать, что их сексуальная жизнь куда круче, чем ваша.

Все началось с того, что мой брат Джош приехал домой из колледжа и забрел в спальню матери в поисках маникюрных ножниц. Там он и нашел стопку поздравительных открыток с птичками и деревьями на лицевой стороне и каллиграфическими надписями внутри. «Думаю о тебе», – прочитал он в одной, под стихотворным куплетом. «Энни, после трех месяцев огонь по-прежнему горит», – в другой. Без подписи.

– Я думаю, они от той женщины, – прокомментировал находку Джош.

– Какой женщины? – спросила я.

– Которая здесь живет. Мама говорит, что она ее тренер по плаванию.

Проживающий в доме тренер по плаванию. Так я впервые об этом узнала.

– Возможно, это ничего не значит, – сказала я Джошу.

– Возможно, это ерунда, – услышала от Брюса, с которым поговорила в тот же вечер.

Именно этими словами я и начала разговор с матерью, когда она позвонила мне на работу двумя днями позже.

– Возможно, это ерунда, но...

– Ты о чем? – спросила моя мать.

– У нас... э... живет кто-то еще?

– Мой тренер по плаванию.

– Ты знаешь, олимпиада была в прошлом году, – заметила я.

– Таня – моя подруга из Еврейского культурного центра. Она съехала с одной квартиры, еще не сняла новую, поэтому несколько дней поживет в комнате Джоша.

Ответ меня насторожил. У моей матери никогда не было подруг, которые жили в квартирах. И уж тем более таких, кто съезжал с одной квартиры, не позаботившись об аренде новой. Ее подруги жили в домах, оставленных им бывшими мужьями. Но я не стала вдаваться в подробности, и в итоге, когда позвонила домой в следующий раз, мне ответил незнакомый голос.

– Алло? – Странный голос, я даже сначала не поняла, мужской или женский. Но в любом случае чувствовалось, что его обладателя вытащили из постели, хотя была пятница и часы показывали только восемь вечера.

– Извините, – вежливо, ответила я, – наверное, ошиблась номером.

– Это Кэнни? – полюбопытствовал голос.

– Да. А с кем я, простите, говорю?

– Таня, – с гордостью ответили мне. – Я подруга твоей матери.

– Ага... – На большее меня не хватило. – Ага. Привет.

– Твоя мать мне много о тебе рассказывала.

– Да, конечно... это хорошо. – Мысли у меня путались. Кто эта женщина и по какому праву отвечает на звонки по нашему телефону?

– Но ее сейчас нет, – продолжила Таня. – Она играет в бридж. Со своей компанией.

– Понятно.

– Хочешь, чтобы я попросила ее перезвонить тебе?

– Нет, не нужно.

Произошло это в пятницу. С матерью я не разговаривала до ее звонка мне на работу в понедельник, во второй половине дня.

– Ты мне хочешь что-то сказать? – спросила я, ожидая вариаций на тему «Нет». Но она глубоко вздохнула.

– Ну, ты знаешь, Таня... моя подруга. Она... ну... мы любим друг друга и живем вместе. Что я могла сказать? Семейные тайны не обсуждают на рабочем месте.

– Мне надо бежать. – И я бросила трубку.

Остаток дня я провела за столом, тупо глядя в никуда, но поверьте мне, сие ничуть не отразилось на качестве статьи о церемонии вручения наград MTV за музыкальное видео. Дома я нашла на автоответчике три послания: одно от матери («Кэнни, позвони мне, нам надо это обсудить»), одно от Люси («Мама просила позвонить тебе, но не сказала зачем») и одно от Джоша («Я же тебе ГОВОРИЛ!»).

Я их все проигнорировала и вытащила из дома Саманту, чтобы обговорить дальнейшую стратегию. Мы устроились в баре за углом, я заказала стаканчик текилы и кусок шоколадного торта с малиновой прослойкой. Подкрепившись, ввела Саманту в курс дела.

– Bay, – пробормотала Саманта.

– Святой Боже! – воскликнул Брюс, когда я позвонила ему вечером. Но первоначальный шок быстро прошел, уступив место задумчивости. С немалой примесью снисходительности. И в дверь моей квартиры он входил уже либералом: – Тебе надо радоваться, что она нашла, кого любить.

– Я радуюсь, – медленно ответила я. – Полагаю, что радуюсь. Только...

– Радуйся, – повторил Брюс. Он иной раз становился невыносимым, особенно когда речь шла о тенденциях, господствующих среди выпускников университетов Северо-Востока в девяностые годы. Обычно я ему не противоречила, давая волю. Но на сей раз не позволила выставить меня ханжой, показать, что в вопросах секса я закомплексована и придерживаюсь куда менее свободных взглядов. Потому что происходящее касалось меня лично!

– Сколько у тебя друзей-геев? – спросила я, заранее зная ответ.

– Ни одного, но...

– Ни одного, кто назвал бы себя геем, – уточнила я и выдержала паузу, дабы до него дошел смысл моих слов.

– И что это означает? – пожелал знать он.

– Только то, что я сказала. Никто не признавался тебе в том, что он гей.

– Ты думаешь, среди моих друзей есть голубые?

– Брюс, я даже не знала, что моя мать – розовая. Откуда мне знать о сексуальной ориентации твоих друзей?

– Ага. – Он заметно успокоился.

– Но я говорю о том, что ты не знаком с людьми, исповедующими однополую любовь. И мне непонятно, как ты можешь с такой уверенностью заявлять, что для моей матери это скорее плюс, чем минус. А потому я должна этому радоваться.

– Она любит. Разве это может быть плохо?

– А как насчет ее подруги? Вдруг она ужасная? Вдруг... – Я начала плакать. Потому что перед моим мысленным взором замелькали жуткие образы. – Что, если, ну, не знаю, они куда-то пойдут, их кто-то увидит, разобьет пивную бутылку об их головы или...

– О, Кэнни...

– Люди такие злые! Вот что я хочу сказать! В том, что кто-то голубой или розовый, нет ничего плохого, но люди злые... так легко осуждают других... такие отвратительные... и ты знаешь, в каком районе мы живем! Люди не позволят своим детям приходить на Хэллоуин в наш дом... – По правде говоря, никто не позволял детям приходить к нам с 1985 года, когда мой отец начал пренебрегать уходом за домом, все больше отстраняться от нас. Он принес из больницы скальпель и превратил полдюжины тыкв в карикатурное подобие ближайших маминых родственников, а одну тыкву, изображающую тетю Линду, поставил на крыльцо, украсив ее париком а-ля платиновая блондинка, который позаимствовал в столе находок больницы. Но я прежде всего имела в виду другое: Эйвондейл еще не превратился в интегрированный пригород. Насколько я знала, там жили считанные евреи и не было ни черных, ни тех, кто открыто заявлял о своей нетрадиционной сексуальной ориентации.

– Да кого волнует, что думают люди?

– Меня, – зарыдала я. – Это хорошо – иметь идеалы и надеяться на перемены, но мы должны жить в том мире, какой есть, а мир этот... этот...

– Почему ты плачешь? – спросил Брюс. – Ты волнуешься из-за матери или из-за себя? – Разумеется, в тот момент я так рыдала, что ответить физически не могла, но ситуация возникла щекотливая и требовала внимания. Я вытерла лицо рукавом, шумно высморкалась. Когда подняла голову, Брюс продолжал говорить. – Твоя мать сделала выбор, Кэнни, и, если ты хорошая дочь, твоя обязанность – поддержать его.

Ну-ну. Ему-то говорить легко. Это ведь не Одри Безупречный Вкус объявила на одном из своих кошерных обедов из четырех блюд, что решила припарковаться на другой стороне улицы. Я поставила бы недельное жалованье на то, что Одри Безупречный Вкус в жизни не видела влагалища другой женщины. Да она и своего-то не видела.

Мысль о матери Брюса, сидящей в ванне для двоих и, прикрывшись полотенцем из египетского хлопка, играющей со своей киской, вызвала у меня смех.

– Видишь? – неправильно истолковал мой смех Брюс. – Тебе просто надо с этим примириться, Кэнни.

Я засмеялась еще громче. Решив, что дружеский долг выполнен, Брюс сменил пластинку. Тон стал куда более интимным.

– Иди сюда, девочка. – Так обычно ворковал, исполняя любовные песни, Лайонел Ричи[39]. Брюс усадил меня рядом с собой, нежно поцеловал в лоб, не столь нежно сбросил Нифкина с кровати. – Я тебя хочу. – И он положил мне руку на промежность, чтобы не осталось никаких сомнений.

В общем, на какое-то время о матери я забыла.

Брюс уехал в полночь. Я провалилась в тяжелый сон и проснулась от трезвонящего над ухом телефона. Разлепила один глаз. Четверть шестого. Я сняла трубку.

– Але?

– Кэнни? Это Таня. Какая Таня?

– Подруга твоей матери.

О Господи. Таня.

– Привет, – едва слышно отозвалась я. Нифкин смотрел на меня, словно спрашивая: и что все это значит? Потом пренебрежительно фыркнул и вновь устроился на подушке.

Таня говорила и говорила:

– ...впервые увидев ее, я сразу поняла, что у нее могут возникнуть ко мне чувства...

С большим трудом мне удалось сесть, я схватила журналистский блокнот. Этот разговор стоил того, чтобы записать его и сохранить для вечности. К тому времени, когда пришла пора вешать трубку, я исписала девять страниц, опоздала на работу и узнала все подробности жизни Тани. О том, как ее растлил учитель музыки, как мать умерла от рака груди, когда она была совсем юной («Я заглушала боль алкоголем»), как отец женился на не слишком порядочной женщине, работавшей редактором книжного издательства, которая отказалась платить за обучение Тани в муниципальном колледже в Грин-Маунтин-Вэлью («У них одна из лучших в Новой Англии программ по арт-терапии»), Я узнала имя первой любви Тани (Маджори), узнала о том, как она попала в Пенсильванию (хорошая работа плюс возможность разорвать семилетние отношения с Джанет). «Она никого ко мне не подпускала, – откровенничала Таня. – Грозилась или убить меня, или покончить с собой, если я осмеливалась посмотреть на кого-то еще». К тому времени я уже настроилась на репортерскую волну, и мой вклад в разговор состоял из коротких «Да-да» и «Я понимаю».

– Вот я и переехала.

– Да-да.

– И посвятила себя ткачеству.

– Я понимаю.

Она перешла к встрече с моей матерью (страстные взгляды в женской раздевалке при сауне – тут я едва не бросила трубку), к первому свиданию (в тайском ресторане), к аргументам, которыми Таня убедила мою мать, что ее лесбийские наклонности – нечто большее, чем мимолётное увлечение.

– Я ее поцеловала, – гордо объявила Таня, – и она попыталась уйти. Но я удержала ее за плечи, заглянула в глаза и сказала: «Энн, от этого не уйдешь».

– Да-да. Я понимаю.

Таня приступила к анализу ситуации.

– Как ты сама знаешь, твоя мать всю свою жизнь посвятила вам, детям.

Слова «вам, детям» она произнесла таким тоном, какой я использую, когда речь заходит о нашествии тараканов.

– И она столько лет отдала этому мерзавцу...

– О каком мерзавце идет речь? – полюбопытствовала я.

– О твоем отце. – Таня, похоже, не собиралась смягчать характеристики ради отпрыска мерзавца. – Как я и говорила, она посвятила свою жизнь вам... и это не так уж плохо. Я знаю, как ей хотелось стать матерью, иметь семью, и, разумеется, в те годы других вариантов для нас, даек От английского слова[40], в принципе и не было...

Дайка? Я едва переварила слово «лесбиянка». А мать уже произвели в дайки.

– ...но вот что я думаю, – продолжала Таня. – Пожалуй, пришла пора, когда твоя мать может делать то, что хочется именно ей. Жить для себя.

– Я понимаю. Да-да.

– А мне действительно очень хочется познакомиться с тобой, – добавила она.

– Я должна бежать, – ответила я и бросила трубку. Не знала, смеяться мне или плакать, так что в результате совместила оба эти занятия.

– Это за пределами добра и зла, – сказала я Саманте по сотовому телефону, по пути на работу.

– Ты просто не поверишь, что могут быть такие выродки, – сказала я Энди за ленчем.

– Не суди, – предупредил меня Брюс, прежде чем я успела произнести хоть слово.

– Она... э... она общительная. Очень уж общительная. Делится всем.

– Это хорошо. – Брюс покивал. – Тебе бы поучиться этому у нее, Кэнни.

– Что? Мне?

– Ты скрываешь свои истинные чувства. Все держишь в себе.

– Знаешь, ты прав, – согласилась я. – Давай найдем какого-нибудь незнакомца, чтобы я смогла рассказать ему о том, как меня лапал учитель музыки.

– Что?

– Ее растлили, – пояснила я. – И она рассказала мне об этом в мельчайших подробностях.

Тут даже мистер Любить Всех, похоже, поперхнулся.

– Ну и ну.

– Да-да. Как и о том, что ее мать умерла от рака груди, а мачеха убедила отца не оплачивать ее обучение в колледже.

Брюс с сомнением смотрел на меня.

– Она все это тебе рассказала?

– А ты думаешь, что я съездила домой и прочитала ее дневник? Разумеется, она мне все это рассказала! – Я сделала паузу, чтобы взять с его тарелки немного жареной картошки. Мы сидели в ресторане «Тик-Так», славящемся на весь Нью-Йорк огромными порциями и толстомясыми официантками. Жареную картошку я себе там никогда не заказывала, зато убеждала заказать Брюса и таскала с его тарелки. – Судя по этому разговору, у нее сильно съехала крыша.

– Может, ты поставила ее в неловкое положение?

– Но я практически ничего не говорила! Она никогда со мной не встречалась. И именно она мне позвонила, так что как я могла поставить ее в неловкое положение?

Брюс пожал плечами.

– Ты это умеешь, знаешь ли.

А когда я нахмурилась, потянулся к моей руке.

– Не сердись. Это всего лишь... констатация факта. Есть у тебя такая особенность.

– Кто это говорит?

– Ну, мои друзья.

– Должно быть, причина в моих словах о том, что они должны найти работу.

– Видишь, в этом ты вся.

– Дорогой, они же лодыри. Прими сей факт. Это правда.

– Они не лодыри, Кэнни. У них есть работа, ты знаешь.

– Да перестань. Как Эрик Сильверберг зарабатывает на жизнь?

Эрик, как мы оба знали, вроде бы что-то делал на каком-то интернетовском сайте, но в основном продавал пиратские копии альбомов Спрингстина, встречался с девицами, которых находил через онлайновые службы знакомств, в картотеках которых состоял, да приторговывал наркотиками.

– У Джорджа настоящая работа.

– Джордж проводит каждый уик-энд в бригаде хранителей традиций Гражданской войны. У Джорджа есть собственный мушкет.

– Ты уходишь от темы. – Я видела, что Брюс старается злиться, но его рот уже расплывается в улыбке.

– Я знаю, – ответила я. – Просто очень уж легко подколоть человека, у которого есть собственный мушкет. Я поднялась, обогнула стол, села рядом с Брюсом, прижалась бедром к его ноге, положила голову на плечо.

– Ты знаешь, я ставлю людей в неловкое положение, потому что я завистливая. Хотела бы я вот так жить. Никаких тебе ссуд на обучение в колледже, никаких проблем с оплатой квартиры, хорошие, милые, женатые, гетеросексуальные родители, которые отдают любимому отпрыску практически новую мебель всякий раз, когда меняют свою, да к тому же покупают автомобиль на Хануку.

Я замолчала. Брюс смотрел на меня в упор. Я поняла, что дала характеристику не только большинству его друзей, но и ему самому.

– Извини, – мягко продолжила я. – Просто иногда кажется, что другим все достается легче, чем мне, а когда ситуация вроде бы выправляется... случается вот такое.

– А ты не думала, что такое случается с тобой, потому что ты достаточно сильная, чтобы выдержать такие удары? – спросил Брюс. Схватил меня за руку, положил себе на бедро, двинул вверх. – Ты такая сильная, Кэнни, – прошептал он.

– Я просто... Я хочу...

И тут он меня поцеловал. Я почувствовала кетчуп и соль на его губах. Его язык нырнул мне в рот, я закрыла глаза и позволила себе обо всем забыть.

Уик-энд я провела в квартире Брюса. И все в тот раз (что случалось нечасто) мы делали правильно: хороший секс, в субботу – ленч и обед в ресторанах по соседству, в воскресенье – только ленч, во второй половине дня – неторопливое чтение воскресного выпуска «Тайме». И домой я уехала до того, как мы начали цепляться друг к другу. О моей матери мы, конечно, говорили, но в основном я пыталась раствориться в Брюсе. И он дал мне свою любимую байковую рубашку, чтобы я носила ее дома. Она пахла как он, как мы, как травка и секс, его кожа и мой шампунь. В груди рубашка мне жала, как и все вещи Брюса, рукава доставали до кончиков пальцев. В этой рубашке я чувствовала себя очень уютно, словно Брюс крепко прижимал меня к себе, держа за руки.

«Будь храброй», – думала я, улегшись в постель в рубашке Брюса. Я подтянула к себе Нифкина, чтобы он лизнул меня в щеку, после чего позвонила домой.

К счастью, трубку взяла мать.

– Кэнни! – В ее голосе слышалось облегчение. – Где ты была? Я звонила и звонила...

– Я была у Брюса, – ответила я. – Мы ходили в театр. – Тут я солгала. Брюс не любил ходить в театр. Не мог сосредоточиться на происходящем на сцене.

– Понятно. Знаешь, я хочу извиниться за то, что эта новость обрушилась на тебя как снег на голову. Полагаю, мне следовало... наверное, мне следовало подождать и, может, объясниться с тобой лично...

– Уж во всяком случае, не на работе. Она рассмеялась.

– Ты права. Я прошу прощения.

– Да ладно.

– Тогда... – Я чувствовала, что мать лихорадочно выбирает наиболее удачное продолжение из полдюжины вариантов. – У тебя есть вопросы? – наконец спросила она.

Я глубоко вздохнула.

– Ты счастлива?

– У меня такое ощущение, будто я вернулась в среднюю школу, – радостно ответила моя мать. – У меня такое ощущение... я просто не могу найти слов.

«Пожалуйста, не ищи», – подумала я.

– Таня – потрясающая женщина Ты увидишь.

– И сколько ей лет?

– Тридцать шесть, – ответила моя пятидесятишестилетняя мать.

– Молодая женщина, – обронила я.

Мать хохотнула. Меня это встревожило. Раньше такого за ней не замечалось.

– У нее есть некоторые проблемы... с приличиями, – решилась я.

– В каком смысле? – Голос матери звучал предельно серьезно.

– Ну, она позвонила мне в пятницу утром... Полагаю, ты не слышала...

Шумный вдох.

– И что она сказала?

– Мне потребуется гораздо меньше времени, если я перечислю то, чего она не сказала.

– О Боже, Кэнни!

– Мне, конечно, очень жаль, что ее, ты знаешь, растлили...

– Кэнни, она не могла этого рассказать! – Но в голосе матери слышалась гордость. Словно она одобряла нестандартный поступок своего ребенка.

– Рассказала, – заверила ее я. – Мне известна вся сага, от учителя музыки, который первым добрался до ее сисек...

– Кэнни!

– ...и злобной мачехи до бывшей подруги, которая грозила убить то ли ее, то ли себя.

– Ага, – выдохнула мать. – Понятно.

– Может, ей пора обратиться к психотерапевту?

– Она обращается. Поверь мне, обращается. Ходит к ним многие годы.

– И до сих пор не поняла, что не принято вываливать всю историю своей жизни абсолютно незнакомым людям в первом же разговоре с ними?

Мать вздохнула.

– Похоже, что нет.

Я ждала. Ждала извинений, объяснений, чего-то, проясняющего ситуацию. Ничего не последовало. После долгой паузы мать сменила тему, и я не стала упираться, решив, что это фаза, бзик, дурной сон. Как бы не так! Таня надолго вошла в нашу жизнь.