Глава 17

Регистратора в приемной моего отца, похоже, нисколько не удивила долгая пауза, после которой я сказала ей, почему звоню.

У меня шрам, наконец объяснила я, и я бы хотела, чтобы доктор Шапиро взглянул на него. Я назвала регистратору номер сотового телефона Макси, выдав его за свой, и представилась как Луа Лейн[71]. Девушка не проявила ни малейшего любопытства, записала меня на пятницу, в десять утра, и предупредила о транспортных пробках.

Поэтому в пятницу я выехала из, дома рано. Накануне Гарт подровнял мне волосы (пусть прошло четыре недели, а не шесть), а левую руку украшало не только скромное золотое колечко, но и бриллиант, такой огромный и сверкающий, что меня так и тянуло смотреть на него, а не на дорогу.

Макси принесла кольцо со съемок, заверив меня, что никто его не хватится, зато оно сообщит моему отцу в частности и миру вообще о том, что на меня стоит обратить внимание.

– Но позволь спросить, – начала она за завтраком, состоящим из вафель, персика и имбирного чая, – почему ты хочешь предстать перед отцом замужней женщиной?

Я встала, раздвинула занавески, посмотрела на океан.

– Честно говоря, не знаю. Я даже не знаю, приду ли к нему в кольцах.

– Но ты же думала об этом, – резонно заметила Макси. – Ты обо всем думаешь.

Я посмотрела на свои окольцованные пальцы.

– Наверное, все просто. Отец мне сказал, что никто меня не полюбит, никто даже не захочет меня. И если я предстану перед ним беременной и незамужней... получится, что он не ошибся.

Макси смотрела на меня с таким видом, будто никогда не слышала ничего печальнее.

– Но ты ведь знаешь, что это неправда? Ты знаешь, сколько людей тебя любят.

Я глубоко вздохнула:

– Да, конечно. Просто... тут... трудно быть рациональной. – Я посмотрела на нее. – Это семья, понимаешь? Кто может рационально мыслить, когда дело касается семьи? Я... я хочу знать, почему он так поступил с нами. Мне нужно хотя бы задать ему этот вопрос.

– Возможно, у него не будет ответов, – заметила Макси. – А если и будут, то, возможно, не те, которые ты хотела бы услышать.

– Я хочу хоть что-то услышать, – упрямо твердила я. – Дело в том, что родителей у каждого ребенка только двое, а моя мать... – Я махнула рукой, осуждая вдруг проявившиеся лесбийские наклонности матери. Мой палец ярко сверкнул в солнечных лучах. – Я считаю, что должна попытаться.

Круглые и абсолютно идентичные груди медицинской сестры, которая привела меня в смотровой кабинет, напоминали две половинки одной дыни. Она протянула мне мягкий махровый халат и папку с бланками.

– Доктор скоро подойдет. – Она включила яркую лампу, направила ее свет на ту часть моего лица, где я придумала себе шрам.

– Гм-м. – Она пристально всмотрелась в гладкую кожу. – Что-то я его не вижу.

– Он есть, – настаивала я. – И отчетливо виден на фотографиях. Я хочу от него избавиться.

Медсестра кивнула, словно мой довод показался ей убедительным, и ретировалась.

Я села в кресло, обдумывая, какую ложь я могла бы написать на бланках, и жалея, что у меня нет шрама, какого-нибудь физического повреждения, которое я могла бы продемонстрировать, чтобы показать отцу, что мне пришлось пройти через многое, но я выжила. Двадцать минут спустя в дверь постучали, и вошел мой отец.

– Так что привело вас сюда, мисс Лейн? – Он смотрел на мою карту. Я молчала. Мгновение спустя он вскинул на меня глаза. Это злое выражение лица я помнила с детства: перестаньте тратить попусту мое драгоценное время. С минуту он смотрел на меня, и я не видела ничего, кроме раздражения. Потом пришло узнавание. – Кэнни? Я кивнула:

– Привет.

– Господи, что... – Мой отец, который никогда не лез за словом в карман, потерял дар речи. – Что ты здесь делаешь?

– Мне назначено.

Он поморщился, снял очки, потер переносицу. И это действо я хорошо помнила. Обычно оно предшествовало эмоциональному взрыву.

– Ты просто исчез. – Он покачал головой, открыл рот, но я не хотела, чтобы он заговорил, пока я не выскажусь до конца. – Никто из нас не знал, где ты. Как ты мог так поступить? Как ты мог уйти, напрочь вычеркнув нас из своей жизни? – Он молчал... просто смотрел на меня... сквозь меня... словно видел перед собой истеричную пациентку, недовольную тем, что бедра остались обвисшими или левый сосок стал выше правого. – Неужели тебе на нас совершенно наплевать? Неужели у тебя нет сердца? Или такой глупый вопрос не задают человеку, который зарабатывает на жизнь, убирая целлюлит с бедер?

Глаза отца злобно сверкнули.

– А вот в снисходительном тоне нужды нет.

– Зато у меня была нужда в отце. – Я и представить себе не могла, какая меня распирала злость, пока не увидела его, в накрахмаленном белом халате, с ухоженными ногтями, загорелого, с тяжелыми золотыми часами.

Он вздохнул, словно этот разговор наводил на него скуку, я наводила на него скуку.

– Чего ты пришла?

– Я пришла не потому, что искала тебя, если ты спрашиваешь об этом. Моя подруга собралась к врачу, и я поехала с ней. Увидела твою фотографию. Не очень удачный ход, знаешь ли. Для того, кто хочет держать в секрете свое местонахождение...

– Нет у меня никаких секретов, – раздраженно бросил он. – Это ерунда. Выдумки твоей матери.

– Тогда почему никто из нас не знал, где ты?

– Если б и знали, это ничего бы не изменило, – пробормотал он, взяв папку, с которой пришел.

Его слова совершенно ошеломили меня, поэтому я заговорила, лишь когда он взялся за ручку двери.

– Ты сошел с ума? Конечно, изменило бы. Ты же наш отец...

Он надел очки. Я видела за ними его водянисто-карие глаза слабохарактерного человека.

– Вы уже выросли. Все.

– Ты думаешь, то, что ты с нами сделал, уже не имеет значения, раз мы стали старше? Ты думаешь, потребность в родителях можно перерасти, как трехколесный велосипед и высокий стульчик?

Отец выпрямился в полный рост, во все свои пять футов и восемь с половиной дюймов, принял свойственный врачам важный вид.

– Я думаю, – отчеканил он, – что множество людей разочаровано той жизнью, которой им приходится жить.

– Этого ты и ждешь от нас? Разочарования в собственной жизни?

Он вздохнул:

– Я не могу помочь тебе, Кэнни. Я не знаю, чего ты хочешь, но скажу лишь одно – я ничего не могу дать тебе. Никому из вас.

– Нам не нужны твои деньги...

В его взгляде я увидела что-то похожее на доброту.

– Я говорю не о деньгах.

– Зачем? – Мой голос дрогнул. – Зачем заводить детей и бросать их? Этого я не понимаю. Что мы сделали... – Я шумно сглотнула. – Что мы сделали такого ужасного, что ты больше не захотел нас видеть? – Еще произнося эти слова, я знала, что несу чушь. Ни один поступок ребенка, самый плохой, самый отвратительный, не заставит родителя отвернуться от него. Я прекрасно понимала, что вина не наша. «Нас винить не в чем, – думала я. – Я могу сбросить с плеч этот груз. Освободиться от него, идти дальше налегке».

Да только знания в голове обычно отличаются от чувств в сердце. И в тот момент я поняла, что Макси права. Что бы ни сказал мне отец, какой бы ответ ни дал, как бы ни объяснял свое поведение, меня это не устроит.

Я смотрела на него. Ждала, что он о чем-нибудь спросит, поинтересуется моими делами: где живу, что делаю, с кем решила провести жизнь? Вместо этого он вновь посмотрел на меня, покачал головой и повернулся к двери.

– Эй! – вырвалось у меня.

Отец остановился, но не повернулся ко мне. Что я хотела ему сказать? Ничего. Я хотела, чтобы он задавая мне вопросы: как ты, кто ты, как прожила эти годы, кем стала? Я смотрела на него, а он не сказал ни слова, просто ушел.

Я ничего не смогла с собой поделать. Потянулась к нему, когда он выходил за дверь. Успела коснуться кончиками пальцев его белой накрахмаленной спины. Он даже не замедлил шаг.

Вернувшись домой, я положила кольца в бархатные коробочки. Смыла макияж с лица и гель с волос. Позвонила Саманте:

– Ты не поверишь.

– Возможно, нет. Рассказывай. Я рассказала.

– Он не задал мне ни одного вопроса, – закончила я. – Не захотел узнать, что я здесь делаю, чем занимаюсь по жизни. Думаю, он даже не заметил, что я беременна. Ему абсолютно наплевать.

Саманта вздохнула:

– Это ужасно. Я даже представить себе не могу, что ты сейчас чувствуешь.

– Я чувствую... – Я посмотрела на океан, потом на небо. – Я чувствую, что готова вернуться домой.

Макси с грустью кивнула, когда я сообщила ей о своем решении, но отговаривать не стала.

– Со сценарием ты закончила? – спросила она.

– Несколько дней назад. – Я оглядела кровать, на которую выложила свои вещи – одежду, книги, плюшевого медвежонка, купленного ребенку в Санта-Монике.

– Я бы хотела, чтобы мы успели больше, – вздохнула она.

– Мы и так много сделали. – Я обняла ее. – И мы сможем говорить по телефону... переписываться по электронной почте... и ты приедешь, когда родится ребенок...

Глаза Макси вспыхнули.

– Тетя Макси! – воскликнула она. – Твой ребенок будет звать меня тетя Макси. Я собираюсь страшно его баловать!

Я улыбнулась, представив себе, как Макси воспринимает моего малыша словно двуногого Нифкина, одевает ребенка в наряды под стать ее собственному.

– Ты будешь потрясающей тетушкой.

Макси настояла на том, чтобы проводить меня в аэропорт, помогла сдать багаж, посидела со мной в галерее для улетающих пассажиров, хотя все вокруг таращились на нее как на редкое животное в зоопарке.

Мы обнялись и поцеловались, должно быть, в восемнадцатый раз. Макси погладила меня по животу.

– Билет у тебя? Я кивнула.

– Деньги на молочко есть?

– Да, конечно, – улыбнулась я.

– Тогда можешь идти.

Я вновь кивнула, крепко ее обняла.

– Ты – прекрасная подруга. Самая лучшая.

– Будь осторожна, – ответила она. – Долети в целости и сохранности. Позвони мне, как только приедешь.

Я кивнула, ничего не, сказала, потому что не доверяла своему голосу, повернулась и пошла к телескопическому трапу, самолету, дому.

На этот раз пассажиров в первом классе заметно прибавилось. Рядом со мной сел мужчина примерно моего возраста и роста, с вьющимися светлыми волосами и синими глазами. Я как раз пыталась застегнуть ремень. Мы вежливо кивнули друг другу. Он достал пачку по виду очень важных документов с грифом «Для служебного пользования», я – «Энтертейнмент уикли». Он искоса взглянул на мой еженедельник и вздохнул.

– Завидуете? – спросила я. Он улыбнулся, кивнул, достал из кармана пачку «Ментос».

– Не хотите?

– А у них действительно уникальный вкус? – спросила я, беря одну таблетку.

Он посмотрел на «Ментос», потом на меня, пожал плечами:

– Знаете, это хороший вопрос.

Я откинулась на спинку сиденья. «А он милый, – подумала я, – и у него хорошая работа, во всяком случае, по документам чувствуется, что у него хорошая работа. То, что мне и нужно: приличный человек с хорошей работой, человек, который жил бы в Филадельфии, читал книги и обожал меня». Я бросила еще один взгляд на мистера Ментоса, задалась вопросом, а не дать ли ему свою визитку... потом одернула себя, услышав голоса матери и Саманты, слившиеся в моей голове в пронзительный вопль: «Ты сошла с ума!»

Может, в другой жизни, решила я, натягивая одеяло до подбородка. Но и в этой все будет хорошо. Пусть мой отец так больше и не станет мне отцом, пусть моя мать до конца дней останется с этой Жуткой Лесбиянкой Таней. Пусть моя сестра никогда не остепенится, пусть мой брат так и не научится улыбаться. Но я все равно смогу найти в этом мире добро. Я все равно смогу найти красоту. И когда-нибудь, сказала я себе перед тем, как заснуть, я, возможно, даже найду человека, которого полюблю. «Любовь», – прошептала я ребенку. И закрыла глаза.

Если чего-то очень уж хочешь, в конце концов ты это получишь, так учат сказки. Но едва ли я ожидала, что все произойдет именно так, да и счастливым концом могут похвастаться далеко не все сказки. Долгие месяцы я думала о Брюсе, грезила Брюсом, вызывала из памяти его лицо и не отпускала, пока мне не удавалось заснуть. И конечно же, раз мне так хотелось, чтобы он появился передо мной, он появился.

Произошло это, как и предсказывала Саманта. «Ты его увидишь, – сказала она мне как-то утром, много месяцев назад, когда я сообщила ей, что беременна. – Я посмотрела достаточно «мыльных опер», чтобы это гарантировать».

По телескопическому трапу я вышла в здание аэропорта, зевнула, чтобы прочистить заложенные уши, и прямо перед собой, под указателем «Тампа/Сент-Пит» увидела Брюса. Я почувствовала, как подпрыгнуло сердце, и уже решила, что он пришел, чтобы встретить меня, пришел за мной, но потом заметила рядом с ним какую-то незнакомую женщину. Низенькую, хрупкую, с короткой стрижкой, в светло-синих джинсах и желтой оксфордской рубашке. Неприметная одежда, неприметное лицо, неприметная фигура. Если за что и цеплялся глаз, так это густые брови. Моя замена, догадалась я.

Я застыла на месте, парализованная этим ужасным совпадением, этой вселенской катастрофой. Но если что-то должно случиться, то обязательно случится, и произошло сие в огромном, бездушном международном аэропорту Ньюарка, где только и могут встретиться пассажиры из Нью-Йорка, Нью-Джерси и Филадельфии, которые прилетают или отправляются как за границу, так и в другие города Соединенных Штатов.

Пять секунд я стояла столбом и молилась, чтобы они меня не заметили. Бочком двинулась в сторону, чтобы обойти их по широкой дуге, нырнуть на какой-нибудь эскалатор, скрыться из виду. Но тут взгляд Брюса встретился с моим, и я поняла, что опоздала.

Он наклонился и что-то сказал женщине, которая отвернулась, прежде чем я успела хорошенько разглядеть ее. Брюс же направился ко мне, в красной футболке, к которой я столько раз прижималась, и синих шортах, которые он частенько то снимал, то надевал. Я, конечно же, возблагодарила Бога за прическу, сделанную Гартом, за мой загар, за бриллиантовые сережки и пожалела, что на моем пальце не сияет то самое роскошное бриллиантовое кольцо. «Это был бы завершающий штрих», – подумала я, но решила, что и без кольца смотрюсь неплохо, насколько неплохо может смотреться после шестичасового перелета беременная женщина со сроком семь с половиной месяцев.

А Брюс уже стоял передо мной, бледный и серьезный.

– Привет, Кэнни. – Его взгляд упал на мой живот и остался там. – Так ты...

– Совершенно верно, – холодно ответила я. – Я беременна.

Я выпрямилась и крепче сжала ручку клетки Нифкина. Нифкин, конечно же, учуял Брюса и пытался выскочить, чтобы поприветствовать его. Я слышала, как он повизгивал, как его хвост бился о стенки.

Брюс поднял глаза к информационному табло над коридором, из которого я вышла.

– Ты прилетела из Лос-Анджелеса? – спросил он, показывая, что за время нашей разлуки не разучился читать.

Я вновь коротко кивнула, надеясь, что он не видит, как дрожат мои колени.

– А что делаешь здесь ты? – спросила я.

– Решили отдохнуть. Мы летим во Флориду на уик-энд. «Мы», – с горечью повторила про себя я, глядя на него.

Он ничуть не изменился. Может, самую малость похудел, а в конском хвосте добавилось седых волос, но он оставался тем же Брюсом, с тем же запахом, той же улыбкой, теми же баскетбольными кроссовками.

– Хорошее дело.

Но об отдыхе во Флориде Брюсу говорить не хотелось.

– А ты летала в Лос-Анджелес по работе?

– Да, в Калифорнии у меня было несколько важных встреч. – Мне давно хотелось кому-то это сказать.

– Ты была в Калифорнии от «Икзэминер»?

– Нет, разговор шел о моем сценарии.

– Ты продала сценарий? – Брюс искренне радовался за меня. – Кэнни, это же здорово!

Я молчала, сверля его взглядом. Его поздравления не вызывали ни малейшего отклика в моей душе, потому что я не получила от него главного: любви, поддержки, денег, признания моего существования, признания существования нашего ребенка.

– Я... извини меня, – наконец промямлил он. И вот тут я пришла в ярость.

«Какой же он говнюк, – подумала я. – Появиться в аэропорту, чтобы отвезти эту маленькую мисс во Флориду, и пробормотать эти жалкие извинения, словно они могли искупить месяцы молчания, тревогу и душевную боль, которые я пережила, думая о том, как обеспечить моего ребенка всем необходимым». Выводило меня из себя и его самодовольство. Плевать он хотел и на меня, и на младенца. Ни разу не позвонил, ни о чем не спросил, знать ничего не хотел. Просто бросил меня... бросил нас. Кого это он мне напомнил?

Даже в тот момент я знала, что злюсь не на него. Конечно же, я злилась на отца, который покинул меня первым, вселил в меня неуверенность и страхи. Но мой отец находился в трех тысячах миль от меня, окончательно повернувшись ко мне спиной. Если б я могла отступить на шаг и глаза не застилала бы ярость, я бы увидела, что Брюс – обычный парень, каких тысячи, с травкой и конским хвостом, с ленивой, неспешной, без определенной цели жизнью, с диссертацией, которую он никогда не напишет, с книжными полками, которые никогда не соберет, и ванной, которая никогда не будет чистой. Таких парней, как Брюс, так же много, как и белых носков из хлопка, которые продаются в «Уолмарте» пачками по шесть штук, а если хочется заменить одного такого парня другим, для этого надо лишь прийти на концерт «Фиш» и улыбнуться.

Но Брюс в отличие от моего отца стоял передо мной... и о его невиновности речи быть не могло. В конце концов, он тоже бросил меня, не так ли?

Я поставила клетку с Нифкином на пол и повернулась лицом к Брюсу, чувствуя, как ярость мутной волной поднимается из груди к горлу.

– Значит, ты извиняешься? – выплюнула я. Он отступил на шаг.

– Извини, – повторил Брюс, голос его звучал так печально, будто он что-то отдирал от себя. – Я знаю, мне следовало позвонить, но... я просто...

Я прищурилась. Руки его повисли как плети.

– Очень уж многое навалилось. Смерть отца и все такое.

Я закатила глаза, показывая, что я думаю об этой отговорке, давая понять, что нам больше не придется обмениваться трогательными воспоминаниями о Бернарде Губермане.

– Я знаю, какая ты сильная. Я знал, что ты справишься.

– Мне пришлось справляться, не так ли, Брюс? Ты не оставил мне выбора.

– Извини, – вновь повторил он еще печальнее. – Я... я надеюсь, ты будешь счастлива.

– Я вижу, ты просто лучишься добрыми пожеланиями, – фыркнула я. – О, подожди. Я ошиблась. Это всего лишь дымок марихуаны.

Я почувствовала, как какая-то моя часть отделилась от меня, взлетела к потолку и с ужасом и грустью наблюдала за происходящим. «Кэнни, Кэнни, – услышала я тихий голос, – ты же злишься не на него».

– И знаешь, что я тебе скажу? – продолжала я. – Я сожалею, что твой отец умер. Он был мужчиной. А ты, ты мальчишка с большим размером ноги и волосами на лице. И тебе никогда не стать другим. Ты так и останешься третьеразрядным писателем во второразрядном журнале, и только Бог сможет помочь тебе, когда ты толкнешь все воспоминания о нашей с тобой жизни.

Подруга уже подошла, переплела его пальцы со своими, но я продолжала говорить:

– Ты никогда не будешь писать так же хорошо, как я, и ты всегда будешь знать, что лучше меня у тебя никого не будет.

Подруга попыталась встрять, но я не собиралась останавливаться.

– Ты всегда будешь большим придурковатым подростком с кучей кассет в коробках из-под обуви. Парнем, свертывающим самокрутки с травкой. Парнем с пиратскими дисками «The Grateful Dead». Добрый старина Брюс. Да только нельзя до конца жизни оставаться таким же, каким ты был на втором курсе колледжа. Ты не двигаешься вперед, ты стоишь на месте, потому и качество твоей писанины не улучшается. И вот что я тебе скажу. – Я шагнула к нему, чуть ли не уперлась в него животом. – Ты никогда не закончишь свою диссертацию. И так и останешься жить в Нью-Джерси.

Брюс застыл как истукан. У него отвалилась челюсть. Раскрытый рот никак не красил его, подчеркивал безвольный подбородок и сетку морщинок вокруг глаз.

Подруга смотрела на меня снизу вверх.

– Оставьте нас в покое, – пропищала она. Мои новые туфли от «Маноло Блахник» прибавили мне три дюйма роста, и я чувствовала себя могучей амазонкой, которой нет дела до малявки, едва достающей мне до плеча. Я одарила подругу Брюса суровым взглядом: заткнись-и-дай-поговорить-умным-людям, который за долгие годы отточила на брате с сестрой. Задалась вопросом, а слышала ли она о том, что брови можно выщипывать. Но она могла при этом посмотреть на меня и спросить, а слышала ли я о «Слим-Фаст»[72] или о противозачаточных таблетках. И я поняла, что меня это совершенно не волнует.

– Не думаю, что мне есть что тебе сказать, – ответила я, и память тут же услужливо подсказала мне услышанную где-то фразу. – Я не верю, что вину можно возлагать на жертв.

Слова эти вернули Брюса в реальность. Он крепче сжал руку своей подруги.

– Оставь ее в покое.

– О Господи, – вздохнула я. – Да разве я к вам пристаю? – К твоему сведению, – я повернулась к подруге, – я написала ему только одно письмо, когда узнала, что беременна. Одно письмо. И не собираюсь писать второе. У меня достаточно денег, более высокооплачиваемая работа. Это я говорю на тот случай, если он забыл упомянуть об этом, излагая историю наших отношений. Так что я прекрасно без него обойдусь. Надеюсь, вы будете счастливы вместе.

Я подхватила Нифкина, тряхнула своими великолепными волосами и проплыла мимо охранника.

– Я бы обыскала его багаж, – произнесла я достаточно громко для того, чтобы услышал Брюс. – Возможно, он везет с собой травку.

А потом, все еще беременная, я направилась в туалет по малой нужде.

Колени подгибались, щеки горели. «Ха! – думала я. – Ха!» Я поднялась, спустила воду, открыла дверь. И там стояла она, новая подруга, скрестив руки на жалкой груди.

– Да? – вежливо осведомилась я. – Тебе есть что сказать?

Ее рот дернулся. Я обратила внимание, что прикус у нее неправильный.

– Ты думаешь, ты умная? Он никогда по-настоящему не любил тебя. Сказал мне, что не любил. – Ее голос становился все выше, все более походил на писк резиновой игрушки, который раздается, если нажать на нее.

– Ну а ты, конечно, его истинная любовь. – Глубоко в душе я знала, что мне с ней делить нечего, но ничего не могла с собой поделать.

Ее верхняя губа вздернулась кверху, совсем как у Нифкина.

– Почему ты не оставишь нас в покое? – прошипела она.

– Оставить вас в покое? – повторила я. – Оставить вас в покое? Слушай, мы вновь и вновь возвращаемся к этому, но я не понимаю, в чем дело. Я не имею ни к одному из вас ни малейшего отношения. Господи, я даже живу в Филадельфии.

И тут я поняла. Что-то в ее лице подсказало мне.

– Брюс по-прежнему говорит обо мне, да?

Она открыла рот, чтобы ответить. А я решила, что больше не хочу ее слушать. На меня внезапно навалилась усталость. Хотелось поскорее оказаться дома, растянуться на своей постели, уснуть.

– Он не говорит... – начала она.

– На это у меня нет времени, – я начала обходить ее, – мне есть чем заняться.

Я попыталась пройти к двери, но она стояла у раковины, загораживая дорогу.

– Дай пройти, – потребовала я.

– Нет, – ответила она. – Сначала ты меня выслушаешь!

Она подняла руки, схватила меня за плечи, стараясь остановить, чуть тряхнула. Только что я стояла, стараясь протиснуться мимо нее, а в следующее мгновение моя нога поскользнулась на лужице воды. Она подвернулась в щиколотке, разворачивая меня. И я повалилась на бок, ударившись животом о край раковины.

Молнией вспыхнула боль, и я уже лежала на спине, лежала на полу, с лодыжкой, вывернутой под углом, который не сулил ничего хорошего, а она стояла надо мной, дыша как зверь, с пылающими щеками.

Я села, упершись в пол руками, потом ухватилась за раковину, и тут меня скрутила схватка. Посмотрев вниз, я увидела кровь. Немного, но... на восьмом месяце кровь ниже пояса – это лишнее.

Каким-то образом мне удалось подняться. Лодыжка ужасно болела, я чувствовала, как струйки крови бегут по ноге.

Я посмотрела на подругу Брюса. Она – на меня, потом, вслед за моим взглядом, на кровь, густыми каплями пятнающую пол. Вот тогда она приложила руку ко рту, повернулась и побежала.

Перед глазами все шло кругом, волны боли разрывали живот. Я об этом читала. Я знала, что это значит, знала, что роды начались слишком рано, знала, что попала в беду. «Помогите, – произнесла я, но никто не мог услышать меня в пустом туалете. – Помогите...» – повторила я, и окружающий мир сначала посерел, а потом почернел.

Часть V

Джой