Саймон во всех подробностях припомнил потрясающий шлем Фенгбальда сверкающую серебром каску, увенчанную парой распростертых крыльев.
      А ведь Рейчел и все прочие правы, подумал он вдруг. Фенгбальд и его благородные друзья никогда и не узнают о моем существовании. Пора что-то делать, ведь не хочу же я навсегда остаться ребенком? Он царапал по черепице кусочком гравия, пытаясь нарисовать орла. Кроме того. вряд ли я хорошо выглядел бы в латах, верно?
      Мысли об эркингардах разбередили все еще свежую рану, но каким-то образом и успокоили. Он лениво стучал по кровле ногами, внимательно наблюдая за кошачьей пещерой, в надежде уловить звук хоть какого-нибудь движения ее обитательницы.
      Был уже час пополудни, когда у входа в нору раздался подозрительный шум. Саймон, который к этому времени уже успел въехать в Фальшир на боевом жеребце и немного устал от мелькания в воздухе сотен цветов, которыми прекрасные девушки осыпали его из окон, насторожился и замер. Из щели показался нос серой короткошерстной кошки с белой отметиной, идущей от правого глаза к подбородку. Юноша лежал совершенно неподвижно и смотрел на нее. Внезапно испугавшись чего-то, кошка выгнула спину и сузила глаза. Саймон подумал, что маленький охотник понял, что за ним наблюдают, и изо всех сил старался не шевельнуться. Тогда кошка двинулась вперед, выходя из тенистой щели на солнечные просторы крыши. Саймон застыл, а котенок подхватил лапкой кусочек гальки и по- бежал по крыше, подбрасывая игрушку, догоняя ее и опять подбрасывая.
      Мальчик некоторое время наблюдал за этой игрой, но тут кошка проделала особенно смешной пируэт: разогнавшись в погоне за галькой, она решила резко затормозить обеими передними лапами и, перекувырнувшись через голову, свалилась в очередную щель между черепицами, где и осталась лежать, в изнеможении взмахивая хвостом. Тогда долго сдерживаемый смех вырвался наружу; зверек в ужасе взмыл в воздух, приземлился и кинулся к своей щели, удостоив Саймона лишь беглым взглядом. Этот акробатический уход вызвал новый изматывающий приступ смеха.
      - Кувыркайся-кошка! - кричал он вслед исчезнувшей гимнастке. Кошка-кувыркошка, кувырк-кувыркайся, кувырк-кошка!
      Когда он полз по направлению к входу в кошкину дырку, чтобы спеть маленькую песенку о любви к крышам и камням для не менее маленькой серой кошки, в чьем благодарном внимании он был просто убежден, что-то привлекло его взгляд. Он подполз к самому краю крыши и вытянул шею. Легкий ветерок ласково взъерошил ему волосы.
      На юго-востоке, далеко за границами Эрчестера и перепаханными землями за Кинслагом, по чистому маррисовскому небу было размазано темно-серое пятно, как будто кто-то провел грязным пальцем по свежевыкрашенной стене. Пока он смотрел, ветер кое-как отмыл грязное пятно, но снизу поднимались новые черные клубы, неподвластные никакому ветру. Мрачное черное облако заволакивало восточный горизонт.
      Прошло довольно много времени, прежде чем Саймон понял, что это за облако. Бледное чистое небо пачкал густой султан дыма.
      Фальшир горел.
      10. КОРОЛЬ ЯСЕНЬ
      Двумя днями позже, утром последнего дня марриса, Саймон спускался к завтраку вместе с другой прислугой, как вдруг тяжелая черная рука опустилась ему на плечо. На какой-то миг он задохнулся, вспомнив свой сон о тронном зале и тяжеловесном танце малахитовых королей.
      Однако эта рука оказалась самой обычной человеческой конечностью в драной черной перчатке, а владелец ее вовсе не был сделан из темного камня, хотя удивленный Саймон, посмотрев в лицо Инча, готов был признать, что Господу здесь явно в последний момент не хватило человеческого материала и пришлось воспользоваться куском известняка.
      Инч наклонился к Саймону, приблизив к нему свое лицо. Казалось, что и дыхание его пахнет камнем, а не чем-нибудь обыкновенным, вроде лука.
      - Доктор хочет видеть тебя, - сказал он, вращая глазами. - Вот прямо сразу.
      Проходя мимо, прочие слуги, не прерывая движения, бросали на Саймона и стоящего рядом с ним огромного неуклюжего Инча любопытные взгляды. Саймон, пытаясь вывернуться из-под тяжелой руки, провожал их с бесконечной тоской.
      - Хорошо, я сейчас буду, - сказал он и, изогнувшись, освободился. - Только дайте мне время, чтобы взять горбушку хлеба. Я съем ее по дороге.
      Он побежал по коридору к столовой. Украдкой посмотрев назад, Саймон обнаружил, что Инч стоит на том же самом месте и в глазах у него спокойствие быка, жующего свою жвачку.
      Вернувшись назад с краюхой хлеба и куском мягкого белого сыра, он с ужасом понял, что Инч все еще ждет его. Огромный человек пошел рядом с ним по направлению к жилищу доктора. Саймон предложил ему хлеба и сыра, выдавив из себя приветливую улыбку, но Инч только взглянул на него безо всякого интереса и ничего не сказал.
      Когда они вышли во двор и принялись лавировать между группами священников-писцов, Инч вдруг откашлялся, как бы собираясь что-то сказать. Саймон, который всегда чувствовал себя в обществе этого человека так неловко, что тягостным казалось даже его молчание, посмотрел на спутника выжидательно.
      - Почему, - медленно начал Инч, - почему ты занял мое место? - Он не сводил безжизненных глаз с запруженной писцами дороги.
      Теперь сердце Саймона стало похоже на камень - такое же тяжелое, холодное и обременительное. Он и жалел эту домашнюю скотину, которая считает себя человеком, и боялся ее.
      - Я не занимал вашего места, - тихий голос прозвучал фальшиво даже в его собственных ушах. - Разве доктор не просит вас больше носить и устанавливать всякие вещи? Меня он учит другому, совсем другим вещам.
      Некоторое расстояние они прошли молча. Наконец показалось жилище доктора, увитое плющом, как гнездо малиновки. В десяти шагах от двери Инч снова вцепился в плечо Саймона.
      - Пока тебя не было, - сказал Инч, и его широкое лицо надвинулось на Саймона, как корзина, которую опускают с верхнего этажа. - Пока тебя не было, я был его помощником. Я был бы следующим. - Он сморщился, выпятив нижнюю губу и сведя широкие брови так, что они образовали невероятный угол, но глаза его оставались кроткими и грустными. - Я был бы доктор Инч. - Он остановил взгляд на лице мальчика, который уже побаивался, что тяжесть огромной лапы сомнет его. - Я не люблю тебя, кухонный мальчик.
      Отпустив мальчика, Инч пошел прочь, еле волоча ноги, затылок был почти не виден за массивными сгорбленными плечами. Саймон, потирая придавленную шею, чувствовал себя на редкость паршиво.
      Моргенс провожал у двери троицу молодых священников. Они были заметно пьяны, что пожалуй даже шокировало Саймона.
      - Они приходили за пожертвованиями на празднование Дня всех дураков, сказал Моргенс, запирая за троицей дверь. С улицы донеслось пьяное пение. Подержи эту лестницу, Саймон.
      На верхней ступеньке стояло ведро с красной краской, и доктор, добравшись до него, выудил откуда-то кисть и начал малевать странные знаки над дверной рамой - этакие угловатые символы, каждый из которых представлял собой крошечную картинку. Они напоминали Саймону древние письмена, встречавшиеся в некоторых книгах Моргенса.
      - А зачем это? - спросил он.
      Занятый рисованием доктор не отвечал, и Саймон отпустил лестницу, чтобы почесать коленку. Лестница угрожающе покачнулась. Доктору пришлось схватиться за дверной косяк, чтобы удержаться от падения.
      - Нет, нет, нет! - рявкнул он, одновременно стараясь удержать равновесие и поток краски из накренившегося ведра. - Ты прекрасно знаешь, Саймон. Вопросы в письменном виде, так гласит правило. Только подожди, пока я слезу отсюда: если я упаду и умру, некому будет тебе ответить. - Моргенс вернулся к своему занятию, бормоча про себя ругательства.
      - Извините, доктор, - сказал несколько возмущенный Саймон. - Я просто забыл.
      Некоторое время прошло в молчании, нарушаемом только шорохом кисти доктора.
      - Я всегда должен буду записывать свои вопросы? Нет никакой надежды, что я когда-нибудь научусь писать так же быстро, как обдумываю те вещи, о которых мне хочется узнать.
      - В этом-то, - сказал Моргенс, сделав последний мазок, - и заключается весь смысл правила. Ты, мальчик, создаешь вопросы примерно в таком же количестве, в котором Бог создает мух и бедных людей. Я старый человек и предпочитаю сам выбирать скорость.
      - Но, - голос Саймона стал почти безнадежным, - так мне придется писать до конца своих дней.
      - На свете есть масса менее стоящих способов потратить жизнь, - отозвался Моргенс, спускаясь с лестницы, и повернулся, оценивая результат проделанной работы - арку из причудливых букв над дверной рамой. - Например, - сказал он, бросая на Саймона острый взгляд, - например, ты можешь подделать письмо, присоединиться к стражникам Брейугара и всю жизнь наслаждаться тем, как люди с мечами отрубают от тебя маленькие кусочки.
      Проклятие, подумал Саймон, попался как крыса!
      - Так вы знали, да? - спросил он. Доктор кивнул, сохраняя напряженную улыбку.
      Спаси меня, Узирис. у него такие глаза! Как настоящие молнии. Этот взгляд даже хуже голоса Рейчел Дракона!
      Доктор продолжал неумолимо смотреть на него. Саймон опустил глаза. Наконец, он произнес мрачным голосом, звучавшим гораздо более по-детски, чем ему хотелось бы:
      - Простите меня.
      Теперь доктор резко двинулся с места, как будто перерезали сдерживавшую его веревку, к начал расхаживать по комнате,
      - Если бы я только мог предположить, как ты собираешься использовать это письмо... - говорил он раздраженно. - О чем ты думал? И почему, почему ты решил, что можешь врать мне?
      Где-то внутри Саймону было даже приятно, что доктор так огорчен. Какой-то другой его части было нестерпимо стыдно. А уж совсем в глубине души - сколько там было еще Саймонов? - сидел спокойный заинтересованный наблюдатель, который ждал исхода событий, чтобы посмотреть, какая именно часть ответит за все.
      Непрерывное расхаживание Моргенса уже начало раздражать мальчика.
      - Ну какое вам дело! - крикнул он. - Это же моя жизнь, верно? Дурацкая жизнь кухонного мальчишки! И потом, - пробормотал он под конец, - они все равно не взяли меня...
      - И ты должен благодарить Господа! - резко сказал Моргенс. - Благодарить Господа за то, что они не взяли тебя. Что это за жизнь? В мирное время ты будешь сидеть в грязных бараках, играя в кости с неотесанными невежами, во время войны тебя разрубят, застрелят или растопчут жеребцы. Ты же ничего не знаешь об этом, ты, глупый мальчишка! Быть простым пехотинцем, когда на поле битвы сходятся все эти благородные рыцари - крестьянские заступники, ничуть не лучше, чем быть воланчиком на играх в день леди! - он повернулся лицом к Саймону. - Ты знаешь, что Фенгбальд и его рыцари сделали в Фальшире?
      Юноша молчал.
      - Они предали весь Шерстяной район огню, вот что они сделали. Сожгли женщин и детей живьем, потому что те не хотели продавать своих овец. Фенгбальд приказал наполнить чаны для вымачивания шерсти раскаленным маслом и вылить их на зачинщиков волнений. Они убили шестьсот человек, и после этого граф Фенгбальд и его люди, весело распевая, вернулись, в замок. Это ведь к ним ты мечтаешь присоединиться?!
      Теперь Саймон и в самом деле был зол. Он чувствовал, что лицо его стало невозможно горячим и боялся горько разрыдаться. Невозмутимый Саймон-наблюдатель куда-то исчез.
      - Да! - завопил он. - Кому какое дело! Очевидное удивление Моргенса, не ожидавшего такого необычного взрыва, заставило Саймона чувствовать себя еще хуже.
      - Что со мной будет? - спросил он и в расстройстве хлопнул себя по бедрам. - Нет никакой надежды на славу в посудомоечной, никакой надежды среди горничных... и никакой надежды здесь, в темной комнате, среди дурацких... книг!
      Огорченное лицо доктора прорвало наконец сдерживаемую плотину. Саймон в слезах бросился в дальний конец комнаты и уткнулся носом в холодный камень стены. Где-то снаружи три юных пьяных священника распевали, завывая, гимн.
      Маленький доктор стоял рядом с Саймоном, неумелой рукой поглаживая плечо юноши.
      - Ну, ну, мой мальчик, - сказал он смущенно, - что это за разговор о славе? Где ты ухитрился подхватить эту болезнь? Будь я проклят, слепец, я должен был понять. Она разъела и твое наивное сердце, так ведь, мальчик? Нужна сильная воля и опытный глаз, чтобы разглядеть сквозь мишурный блеск гнилое нутро. Мне очень жаль. - Он снова погладил руку Саймона.
      Саймон не понял ни слова из длинной тирады доктора, но голос его подействовал успокаивающе. Он почувствовал, как помимо его воли злость улетучивается, но пришедшая на ее место слабость заставила его сесть и сбросить с плеча руку доктора. Он утер лицо рукавом своего камзола.
      - Я не знаю, почему вам жаль, доктор, - начал он, стараясь, чтобы голос не очень дрожал. - Мне жаль, потому что я вел себя как ребенок. - Он встал, и пока шел через всю комнату к длинному столу, маленький человек не сводил с него глаз. Саймон остановился и принялся водить пальцем по груде раскрытых книг. - Я солгал вам и вел себя как дурак, - сказал он не оборачиваясь. - Пожалуйста, простите глупость кухонного мальчишки, доктор, кухонного мальчишки, возомнившего, что он может стать чем-то большим.
      В тишине, которая наступила после завершения этой смелой речи, Саймон уловил странный звук - неужели доктор плакал?! Но в следующее мгновение все встало на свои места: доктор просто смеялся, - нет, хохотал! - пытаясь заглушить смех широким рукавом своего одеяния.
      Саймон резко повернулся, уши его горели. Моргенс поймал его взгляд, потом посмотрел в сторону, плечи его вздрагивали.
      - Ох, мальчик... мальчик... - прохрипел он, протягивая руку к обескураженному Саймону. - Не сердись. Не уходи. Ты только напрасно пропадешь на поле битвы. Ты должен быть великим лордом и выигрывать сражения за столом переговоров, а такие победы всегда ценнее, чем одержанные в бою. Или эскритором церкви, чтобы выманивать бессмертные души у богатых и беспутных.
      Моргенс снова начал смеяться и прикусил бороду, чтобы быстрее прошел приступ. Саймон стоял, как истукан, нахмурившись, не понимая, получил он комплимент или оскорбление. Наконец к доктору вернулось самообладание, он вскочил и направился к бочонку с элем. Долгий глоток окончательно успокоил Моргенса, и он с улыбкой повернулся к юноше.
      - Ах, Саймон, Саймон, благослови тебя Бог. Не дай бряцанию оружия и хвастовству добрых молодцев и бандитов короля Элиаса чересчур поразить твое воображение. У тебя есть проницательный ум - ну иногда, по крайней мере, - и у тебя есть достоинства, о которых ты еще ничего не знаешь, - пока. Научись, чему сможешь, от меня, юный ястреб, от меня и от других достойных, которых ты еще встретишь в жизни. Кто знает, какая судьба тебя ждет? Слава бывает разная... он поднял бочонок и сделал следующий глоток.
      После быстрого взгляда на Моргенса, предпринятого с целью убедиться, что последняя тирада не является очередным издевательством, Саймон позволил себе застенчивую улыбку. Ему очень понравилась фраза о "юном ястребе".
      - Тогда хорошо. И я очень виноват, что солгал вам. Но если у меня такой уж острый ум, почему вы не научите меня чему-нибудь действительно важному?
      - Чему, например? - спросил Моргенс, и улыбка его погасла.
      - О, я не знаю... Волшебству или чему-нибудь в этом роде.
      - Волшебство! - прошипел Моргенс. - Это все, о чем ты способен думать, мальчик? Ты воображаешь, что я какой-нибудь фокусник, какой-нибудь дешевый придворный заклинатель? Тебе хочется посмотреть на такие трюки?
      Саймон ничего не ответил.
      - Я все еще сержусь на тебя за эту бессовестную ложь; - добавил доктор. Почему я должен ублажать тебя?
      - Я сделаю все, что хотите, в любое время, - сказал Саймон. - Я даже вымою потолок.
      - Ладно, ладно, - ответил Моргенс, - подкуп тебе не удастся. Послушай-ка, если ты прекратишь эти бесконечные разговоры о волшебстве, я отвечу на твои вопросы за целый месяц вперед и тебе ни одного не придется записать. Ну как, а?
      Саймон вздохнул, но ничего не сказал.
      - Хорошо, тогда я дам тебе прочитать мой манускрипт о жизни Престера Джона, - предложил доктор. - Я помню, ты один или два раза просил меня об этом.
      Саймон вздохнул еще глубже.
      - Если вы научите меня волшебству, я каждую неделю буду приносить вам один из пирогов Юдит и баррель стенширского темного от кладовщика.
      - Вот оно! - торжествующе рявкнул Моргенс. - Видишь? Ты видишь, мальчик? Ты так уверен, что волшебные фокусы принесут тебе славу и могущество, что готов подкупить меня крадеными вещами, только бы я научил тебя. Нет, Саймон, я не могу заключать с тобой такие сделки.
      Саймон почувствовал, как его снова охватывает злоба, поморщился и ущипнул себя за руку.
      - Почему вы так настроены против этого? - спросил он. - Потому что я судомойка? Моргенс улыбнулся.
      - Даже если ты все еще работаешь на кухне, друг Саймон, ты не судомойка. Нет, в тебе нет никакого ущерба, кроме разве что возраста и незрелости. Ты просто не понимаешь, о чем просишь.
      - Я не понимаю, - пробормотал Саймон, плюхнувшись на стул.
      - Вот именно, - Моргенс сделал еще один глоток эля. - То, что ты называешь волшебством, на самом деле есть результат элементарных природных сил, похожих на огонь и ветер. Они подчиняются особым законам - и законы эти невероятно трудны для понимания и изучения. Многие из них так никогда и не будут поняты.
      - Но почему вы не научите меня этим законам?
      - По той же причине, по которой я не дам горящего факела ребенку, сидящему на стоге сена. Ребенок - я не имею в виду ничего оскорбительного - не готов к такой чудовищной ответственности. Прежде чем приступить к овладению Искусством, которым ты так очарован, необходимо многие годы провести за книгами, изучая другие науки. И даже тогда не всякий может овладеть могуществом.
      Старик снова выпил, отер губы и улыбнулся.
      - К тому времени, когда человек способен использовать Искусство, он обычно бывает уже достаточно взрослым, чтобы понимать, что к чему. Искусство слишком опасно для юных, Саймон.
      - Но...
      - Если ты сейчас скажешь: "но Прейратс...", я стукну тебя, - сказал Моргенс. - Я уже говорил тебе, что он безумен. Он упивается могуществом, которое дает Искусство, и игнорирует последствия. Спроси меня о последствиях, Саймон.
      Саймон угрюмо спросил:
      - И что же с пос...
      - Нельзя напрягать силы, не заплатив за это, Саймон. Если ты украл пирог, кто-то другой останется голодным. Если ты слишком сильно гонишь лошадь, лошадь погибает. Если ты используешь Искусство, чтобы открывать двери, Саймон, ты не выбираешь гостей.
      Саймон разочарованно оглядел комнату.
      - Почему вы нарисовали эти знаки на вашей двери, доктор, - спросил он наконец.
      - Чтобы уберечься от чужих гостей, мальчик. - Моргенс нагнулся, чтобы поставить свою кружку, и из-за его воротника выскользнуло что-то золотое и блестящее и повисло, раскачиваясь на цепочке. Доктор как будто не замечал этого. - Теперь я вынужден отослать тебя, Саймон. Но ты запомни этот урок, урок, который годится для королей... или королевских сыновей. За все надо платить! Есть цена любому могуществу, хоть это и не всегда очевидно. Обещай мне, что ты запомнишь это.
      - Я обещаю, доктор, - после плача у Саймона кружилась голова, как после быстрого бега. - Что это такое? - спросил он, указывая на золотой предмет, маятником качающийся взад и вперед. Доктор прикрыл его ладонью и бросил на Саймона быстрый взгляд.
      - Это перышко, - коротко сказал доктор. Когда он прятал под одежду блестящую вещицу, Саймон заметил, что конец золотого перышка был приделан к свитку пергамента, вырезанного из блестящего белого камня.
      - Нет, это перо, - сказал он заинтересованно, - писчее перо, верно?
      - Очень хорошо, это перо. Теперь, если тебе нечего делать, кроме как допрашивать меня о моих личных украшениях, ступай прочь. И не забудь своего обещания! Помни!
      Пока Саймон брел обратно к помещениям для слуг, он с удивлением размышлял обо всех событиях сегодняшнего странного утра. Доктор узнал о его проступке, но не наказал и не выгнал вон. И тем не менее он продолжал отказываться научить Саймона какому-нибудь волшебству. И совсем уж непонятно, почему такое раздражение вызвал интерес Саймона к брелку-перу.
      Размышляя, Саймон задумчиво дергал высохшие ветки розового куста. Неожиданно он уколол палец о скрытый шип и ругаясь отдернул руку. Яркая капелька крови повисла на кончике его пальца, как крошечная алая жемчужина. Саймон сунул палец в рот и ощутил легкий соленый вкус.
      В самую темную часть ночи, пик Дня всех дураков, чудовищный толчок прокатился по Хейхолту. Он вытряхнул спящих из кроватей и вызвал долгое шмелиное гудение сочувствующих колоколов на Башне Зеленого ангела.
      Удар сбросил со стульев нескольких юных священников, отвергнувших вечерние молитвы и посасывающих вино, беспрерывно оскорбляя аббата Дометиса, в эту единственную для них ночь свободы. Сила толчка была так велика, что даже пьяные солдаты ощутили волну леденящего ужаса, словно всегда были уверены, что Бог в конце концов непременно даст им почувствовать свое недовольство.
      Но когда обезумевшая толпа ринулась во двор замка, чтобы посмотреть, что же случилось, они не обнаружили никаких следов вселенского катаклизма, кроме торчащих тут и там бритых голов церковных прислужников, похожих на бледные ядовитые грибы. Ночь была ясной и невозмутимой.
      Саймон спал в своей скромной занавешенной тряпками постели, окруженный дивными сокровищами, которые он так бережно собирал; во сне он взбирался по колонне из черного льда, и за каждым мучительным продвижением вперед следовало почти столь же мучительное соскальзывание назад. В зубах он держал какое-то послание, написанное на туго свернутом пергаменте. На самом верху обжигающей холодом колонны была дверь, за дверью пряталось что-то темное и, притаившись, дожидалось его, дожидалось послания.
      Когда он наконец достиг порога, оттуда высунулась рука, похожая на змею, и схватила пергамент испачканными в чернилах пальцами. Саймон попытался, отпрянув назад, скользнуть вниз, но из дверного проема появилась вторая черная лапа и схватила его за руку. Его потащили вперед, к глазам, блистающим, как два малиновых уголька в адском чреве дьявольской печи...
      Когда он, задыхаясь, проснулся, колокола недовольно переговаривались, сердито стонали, возвращаясь в холодный ночной сон.
      Только один человек во всем огромном замке мог утверждать, что он что-то видел. Калеб, конюшенный мальчишка, туповатый помощник Шема-конюха, не спал всю ночь, потому что на следующее утро его собирались провозгласить королем дураков, и юные священники должны были маршем пронести его через весь замок, распевая непристойные песни и осыпая окружающих овсом и цветочными лепестками. Действо продолжилось бы в трапезной, где он будет присутствовать на банкете всех дураков, сидя на шутовском троне, сплетенном из гленивентского камыша.
      Он тоже слышал гром, рассказывал Калеб всем, кто хотел слушать, но это был не просто гром, а грохочущий голос, который выговаривал слова на странном языке, про который конюшенный мальчик только и мог сказать, что он был "плохой". Он также утверждал, что видел огненную змею, вылетевшую из башни Хьелдина, некоторое время извивавшуюся в воздухе, а потом рассыпавшуюся снопами огненных искр.
      Никто не обратил внимания на историю Калеба, и тому была причина - недаром он был признан королем всех дураков. Кроме того, рассвет принес в Хейхолт нечто, заставившее забыть о громе в ночи и даже о предвкушении Дня всех дураков.
      Дневной свет озарил линию облаков, дождевых облаков, припавших к северному горизонту, словно стадо толстых серых овец.
      - Во имя окровавленного деревянного молота Дрора, ужасного единственного глаза Удуна и... и... и Господа нашего Узириса! Что-то надо делать!
      Герцог Изгримнур, почти забывая в гневе о своем эйдонитском благочестии, с такой силой стукнул по Великому столу покрытым шрамами волосатым кулаком, что глиняная посуда разлетелась во все стороны. Его широкое туловище раскачивалось от крика, как корабль во время качки. Он перевел глаза на другой конец стола и снова опустил свой кулак.
      Глиняный кубок коротко звякнул и подчинился силе тяжести.
      - Должны быть приняты меры, сир! - ревел герцог, яростно дергая усы длиной с поясной ремень. - На Фростмарше завелась анархия, будь она проклята! Пока я сижу здесь со своими людьми, бесполезный, как сучья на бревне, путь на север превратился в столбовую дорогу для бандитов. И уже больше двух месяцев я не получал ни слова из Элвритсхолла. - Герцог выдохнул с такой силой, что усы его взлетели в воздух. - Мой сын в бедственном положении, а я ничем не могу ему помочь. Где же гарантии безопасности Верховного короля, сир?
      Красный, как свекла, риммерсман рухнул обратно в кресло. Элиас вяло приподнял бровь и оглядел остальных рыцарей, между которыми просвечивали пустые сиденья. Факелы, укрепленные в стенных нишах, отбрасывали длинные трепещущие тени на потемневшие гобелены.
      - Что ж, теперь, когда престарелый, но благородный герцог высказался, есть ли еще желающие? Может быть, кто-то еще полагает, что Верховный король Светлого Арда забыл о нуждах своих подданных? - Элиас играл со своим кубком, катая его вдоль полукруглых рубцов на дубовой поверхности стола. Гутвульф, сидевший по правую руку короля, самодовольно улыбнулся.
      Изгримнур со страдальческим лицом начал было снова подниматься, но Эолер из Над Муллаха успокаивающе положил руку на локоть старика.
      - Сир, - сказал Эолер, - ни Изгримнур и никто другой из говоривших ни в чем не обвиняют вас. - Эрнистириец плашмя опустил руки на стол. - Поэтому все то, что мы здесь говорим, означает только, что мы просим - умоляем, мой лорд, чтобы вы уделяли больше внимания тем вашим подданным, которые живут вне поля вашего зрения, далеко от Хейхолта. - Решив, что его слова были чересчур резки, Эолер улыбнулся. - Корни проблем здесь, - продолжал он. - Беззаконие царит везде, на севере и на западе. У голодающих людей нет угрызений совести, а только что кончившаяся засуха вызвала к жизни все самое худшее... во всех.
      После того как эрнистириец кончил, Элиас продолжал молча смотреть на него. Изгримнур не мог не заметить, каким бледным стало лицо короля. Это напомнило ему лицо Джона, отца Элиаса, во время жестокого приступа лихорадки на Южных островах.
      Такой же ясный взгляд и орлиный нос. думал герцог. Странно, как эти мелкие частицы переходят из поколения в поколение, не изменяясь и не старея. Герцог подумал о Мириамели - хорошенькой грустной дочери Элиаса. Интересно, что унаследует она от отца, а что от прекрасной загнанной матери, умершей десять лет назад - или двенадцать?
      На другой стороне стола Элиас внезапно тряхнул головой, как бы просыпаясь от долгого сна или пытаясь освободиться от винных паров. Изгримнур заметил, как Прейратс отдернул бледную руку от рукава Элиаса. Что-то есть в этом священнике, вызывающее отвращение, уже не в первый раз подумал герцог, и это нечто большее, чем просто лысина и скрипучий голос.
      - Что ж, граф Эолер, - сказал король, и губы его на мгновение искривились в улыбке. - Если мы говорим об "обязательствах", что может сказать ваш родственник, король, по поводу письма, которое я ему отправил?
      Эолер ответил сдержанно, аккуратно выбирая слова:
      - Как всегда, мой лорд, он выражает свои уважение и любовь к благородному Эркинланду. Тем не менее, он действительно опасается, что никак не сможет послать больше, имея в виду налоги...
      - Дань! - хрюкнул Гутвульф, чистивший ногти тонким кинжалом.
      - Имея в виду налоги, в настоящее время, - закончил Эолер, игнорируя вмешательство.
      - Так ли это? - спросил Элиас и снова улыбнулся.
      - В настоящее время, мой лорд, - Эолер умышленно не понял значения улыбки, - он уполномочил меня попросить о королевской помощи. Вы знаете, какие бедствия причинили засуха и чума. Эркингарды должны помочь нам в охране торговых путей.
      - Ах, они должны, должны, не так ли? - глаза короля Элиаса блестели, на щеке задергалась жилка. - Так теперь мы уже вам что-то должны? - Он наклонился вперед, стряхивая быструю как змея сдерживающую руку Прейратса. - А кто ты такой, - прорычал он, - младенец, сводный кузен короля-пастуха, который и король-то только благодаря слабоволию и терпимости моего отца! - кто ты такой, чтобы говорить мне "должен"?!
      - Мой лорд, - в ужасе вскричал сир Флуреп Наббанайский, всплескивая руками, некогда могучими, а теперь скрюченными и согнутыми, как лапы ястреба, мой лорд, - задыхался он, - вы сердитесь по-королевски, но Эрнистир доверенный союзник под Высокой опекой вашего отца, не говоря уж о том, что эта страна была родиной вашей святой матери, да отдохнет ее душа! Пожалуйста, сир, не говорите так о Луге!
      Элиас перевел взгляд ледяных изумрудных глаз на Флурена и, казалось, собирался обрушить на него всю свою ярость, но Прейратс снова подергал край темного рукава короля и тихонько сказал что-то ему на ухо. Лицо короля смягчилось, но линия нижней челюсти оставалась напряженной, как тетива. Даже воздух над столом казался туго натянутым, порождая в головах ужасные предположения.
      - Прости меня за непростительное, граф Эолер, - сказал наконец Элиас, его губы растянула странная глупая ухмылка. - Прости мне мои грубые, необоснованные слова. Меньше месяца прошло с начала дождей, и это был нелегкий год для всех нас.
      Эолер кивнул, в его умных глазах была тревога.
      - Конечно, ваше величество. Я понимаю. Обещайте мне ваше прощение за то, что я был причиной этому.
      На другой стороне овального стола сир Флурен положил руки на стол и удовлетворенно кивнул.
      Тогда со своего места встал Изгримнур, похожий на бурого медведя, поднявшегося на задние лапы;
      - Я тоже постараюсь быть деликатным, сир, хотя всем известно, что это противоречит моей солдатской натуре. Веселая гримаса Элиаса сохранялась.
      - Очень хорошо, дядюшка Медвежья Шкура, вот мы все вместе и займемся деликатностью. Что вы хотите от вашего короля?
      Герцог Элвритсхолла набрал в грудь побольше воздуха, нервно перебирая свою бороду.