Подобные взгляды не были Габриэле в диковинку, но чем дальше, тем больше ее угнетало нарочитое, вызывающее отделение чувств, эмоций от физиологического акта. Впрочем, так же, как и его равнодушие, прикрываемое фиговым листком философских рассуждений о сути жизни – в этой области Паскаль считал себя знатоком. Габриэлу раздражал и его ребяческий фанатизм – вся музыка, созданная не в эпоху барокко, не считалась музыкой, любая картина, не принадлежавшая кисти Живерни, объявлялась мазней… Если до сих пор она сдерживалась, не выражала протест против подобных, достаточно примитивных, воззрений, то только потому, что принимала Паскаля таким, каким он был. Он может исповедовать любые взгляды, Габриэла сама должна решить, продолжать ли встречаться с ним. Необходим ли он ей? Что толку переубеждать Паскаля, тем более устраивать сцены, если она с самого начала приняла его правила игры. Если честно, Габриэла приехала в Париж растерянная и опустошенная, после того как Дина решила остаться с отцом. Совместная работа с Паскалем, их тесное общение в свободное время отвлекали ее от тяжелых воспоминаний и дали возможность прийти в себя после разрыва с семьей.
      – После коктейля вернешься?
      – Уже будет слишком поздно, – ответил Паскаль.
      – Завтра зайдешь? – поинтересовалась Габриэла.
      – Завтра меня ждет кромешный ад. Дел по горло…
      – Мы еще встретимся до отъезда?
      – Если ты заглянешь в редакцию.
      – Не знаю, смогу ли.
      – Я позвоню тебе, – пообещал Паскаль.
      Опять Габриэла опустила занавес и скрыла за ним свои чувства и переживания, решила, что им сейчас не время.
      – Как долго ты собираешься пробыть в Америке? – напоследок спросил он.
      – Не знаю, пока не решу, что делать с Диной.
      – Если она будет по-прежнему холодна с тобой, скажи ей, что смерть не дает права на грубость, – посоветовал Паскаль.
      – Манеры в этом вопросе не самое главное.
      – Вот тут я позволю себе не согласиться с тобой. В любом деле самое важное – умение вести себя. Где ты остановишься? – поинтересовался Паскаль.
      – У своих родителей.
      Он чмокнул ее в щеку:
      – Еще увидимся!
      Когда Паскаль ушел, Габриэла испытала облегчение. В этот весенний день в Париже она не испытывала чувства потери, постигшей ее. Сейчас ее мысли занимало возвращение в Нью-Йорк и связанные с отъездом хлопоты – надо позаботиться о билете, сообщить в редакцию, поговорить с Клер, собрать вещи… На мгновение Габриэла замерла – ее появление в родных краях вряд ли можно будет назвать триумфальным возвращением, а ведь мысль о подобном завершении ее пребывания в Париже она так долго лелеяла в душе. Опять ее планы нарушены вмешательством извне, все идет наперекосяк, и ничего, кроме горечи, Габриэла не испытывала.
 
      Солнечные лучи, проникшие через огромное – от пола до потолка – окно, затопили маленькую комнату. Дина Мэри Моллой с трудом приоткрыла один глаз – другому мешала подушка, – перевернулась на живот, сняла мужскую руку со своего плеча. Потом предусмотрительно отодвинулась на дальний край постели.
      – Не вставай, – сонно пробормотал он.
      Дина не ответила – еще в детстве она решила, что с утра слова следует поберечь, они понадобятся днем. Вместо ответа она накинула на него простыню, концы затянула на шее.
      – Вернись в кровать, – недовольно сказал он.
      Солнце врывалось в комнату через огромное окно и освещало выкрашенный белой краской пол, яркий ручной работы коврик в индейском стиле, который ее отец купил прошлым летом в Аризоне. Девушка потянулась, оглядела комнату – вокруг царил беспорядок: груда бумаг и несколько учебников, вывалившихся из брошенного в углу ранца, расшатанный стул, для сохранения равновесия прислоненный к стене, разбросанная одежда. Дотянувшись до дверной ручки, Дина сняла с нее белые трусики и красную футболку. Фигурой Дина, рослая, крепкая девушка, очень напоминала мать. Была она высока, хорошо сложена, правда, несколько широковата в бедрах и плечах. Она принадлежала к тому типу юных женщин, описывая которых чаще используют слова «привлекательная», чем «хорошенькая», «сдержанная», чем «чувственная». У Дины были ясные голубые глаза, золотистые волосы, бледная кожа. Она унаследовала от матери лучшие черты, и, кроме того, в ней было что-то воздушное, неземное, может быть, просто свойственное юности.
      – Дина, он опять стоит, – раздался шепот мужчины из-под смятых простыней. – И неустанно повторяет твое имя…
      Девушка искоса глянула в сторону постели, ничего не ответила и принялась расчесывать свои длинные волосы, собрала их в хвост, закинула за плечи… Затем устроилась на полу и приступила к зарядке, описание комплекса которой она купила в Неаполе, где побывала с отцом на весенних каникулах. Сначала, обхватив пятку правой ноги, вытянула ногу как можно дальше в сторону. Потом повторила тоже с левой ногой. Это упражнение, повторяемое регулярно, способствовало тому, что ягодицы долго оставались упругими.
      До полудня занятий у Дины не было – в первые же дни после прибытия в Брамптонский колледж в Коннектикуте она постаралась подобрать такое расписание, чтобы ей не приходилось вставать спозаранок. По внутреннему складу она была совой – эту черту она унаследовала от отца. Но в отличие от него, способного не спать практически всю ночь, а ранним утром появляться в суде с ясной головой, Дине необходимо было спать до десяти или одиннадцати.
      – Ну, иди же в кровать, – опять раздался тот же голос. – Я так хочу тебя…
      Когда-то эти слова соблазнили ее, сейчас Дина почувствовала себя оскорбленной. Когда-то она обещала ему отдаваться всегда, везде… Или ей это только казалось? В ту пору она еще испытывала иллюзии по поводу их отношений, теперь же понимает, что нужна была ему в качестве восторженной почитательницы, с восхищением принимающей все его донкихотские увлечения и частые приступы откровенного эгоизма. И хотя теперь Дина нередко раскаивалась в том, что позволила ему превратить ее в то, чем она стала, в душе с горечью сознавала – он навсегда занял место в ее сердце. Возможно, потому, что он был первым.
      Пятно солнечного света не спеша передвигалось по комнате – вот оно добралось по потолку до угла, скользнуло вниз и замерло на куче одежды, брошенной на пол. Несколько пар джинсов, одинокий ковбойский ботинок, сшитый из грубой, шоколадного цвета кожи – другой выглядывает из-под кровати; комнатная туфля из золотой парчи, чистое белье из прачечной, уложенное в красно-белый полосатый пластиковый мешок…
      – Мне уже скоро сперма ударит в голову. Со мной случится удар, если мы не займемся любовью, – сказал он.
      Дина повернулась на его голос и зачарованным взглядом следила, как он приподнялся в постели и скинул с себя скомканные простыни. Гладя собственное тело, он опускался все ниже, пока его пальцы не коснулись члена, который, казалось, увеличивался прямо на глазах. Он не подходил Дине – человек, по возрасту годящийся ей в отцы: седовласый интеллектуал, словно бы сошедший со страниц романа Набокова; широкий лоб, темные глаза под нависшими бровями…
      Джошуа Московиц был сыном еврея – эммигранта из России. В Брамптонском колледже он вел курс «Социалистический реализм в советском кино»… Человек, которого отец Дины назвал бы не иначе, как «развратным коммунистическим ублюдком», а тетя Клер выразилась бы просто – «этот еврей». Если бы они, конечно, были знакомы.
      – Ну, иди же ко мне, – уговаривал он ее голосом, хриплым от страсти. – Я жду!
      Его настойчивость сломила ее сопротивление. Сняв с себя одежду, она, стыдливо прикрывая грудь, не произнося ни слова, взобралась на него.
      – О, Господи! – ее вскрики и стоны нарушили утреннюю тишину, его мужская плоть, казалось, заполнила все ее существо.
      – Кто способен сделать лучше, чем я? – пробормотал Джошуа.
      – Не знаю… – ответила Дина, не уверенная, что получила настоящее удовольствие от близости с ним.
      И опять мелькнула глупая, ненужная мысль – знала бы, давно бы ушла от тебя. Неужели на нем свет клином сошелся? Возможно, тот человек, о котором она мечтает, где-то сейчас тоже занимается любовью, и другая женщина стонет от наслаждения в его объятиях. И тот мужчина пощадил бы ее стыдливость и не позволил ей, воспитанной в строгих правилах, быть в этой позе. Он бы прикрыл ее своим телом, спрятал, дал радость.
      Робея и смущаясь, Дина только покорно отдавалась; ее приручили, подавили ее волю, и она вновь безропотно выполняла его желания. Словно оцепенела и не в силах была попросить его сменить положение. Ей так неудобно, стыдно… Она была слишком скромна и поэтому пассивна, слишком сдержанна и подавлена его напором. Она даже не могла сказать Джошуа, что ей не все приятно из того, что он делает. Католическое воспитание нашептывало Дине: «Блуд – это смертный грех!»
      – Трахать тебя – райское наслаждение, – бормотал он.
      Дина, по-прежнему прикрывая грудь, ждала, когда же он кончит, обычно он всегда опережал ее. И на этот раз все завершилось так быстро…
      – Останься со мной еще немного, – шепотом попросила она, когда почувствовала, что он, удовлетворенный, замер.
      – Не могу, – равнодушно ответил он. – Теперь будь хорошей девочкой и спрыгни с меня.
      Она покорилась безмолвно, без возражений, – впрочем, так же, как и оседлала его, – перевалилась на ту сторону постели, где спала, ее ноги лежали у него на груди. После того как все кончилось, она испытывала чувство горечи и неудовлетворенности.
      – Джошуа, – еще раз попросила она, – у тебя же до трех часов нет лекций. Пожалуйста, побудь со мной еще хоть немного. Хочешь кофе?
      Джошуа сниходительно улыбнулся.
      – Что это значит? – Он вопросительно вскинул брови. – Мы же договорились, никаких собственнических инстинктов.
      – Неужели чашка кофе, выпитая со мной, что-то переменит в жизни?
      Джошуа снял с себя ее ноги, поднялся и принялся одеваться.
      – Может быть, я не хочу кофе. Может быть, ты его хочешь и пытаешься навязать мне свое желание. А ты подумала о том, что именно с этого и начинается тотальный контроль над личностью?
      Если бы как-то на лекции ее не заворожила, не приковала внимание его мужская стать, когда он небрежно поставил ногу на стул, она, возможно, высказала бы ему сейчас, как нелепо и смешно звучат его поучения…
      – Я не нуждаюсь сейчас в лекции, здесь не аудитория.
      – По существу, вся жизнь – аудитория, – вздохнул Джошуа.
      Презирая себя, не находя в себе сил совладать со своими эмоциями, пытаясь удержать его, она спросила:
      – Я тебе нравлюсь? Я надеюсь, ты считаешь меня интересной, умной женщиной?
      – Дина, я не вижу связи.
      – Я не могу без… этого, Джошуа. Вот почему мы вместе.
      – Я встречаюсь с тобой потому, что это обогащает твою жизнь.
      – А как же ты? Что это дает тебе? – спросила Дина.
      – А мне приятно делать добро.
      – А как же другие?
      – Точно так же. Я стараюсь относиться к тебе как-то по-особому, выделяю тебя среди других…
      Опять ушел от ответа.
      Дина встала, начала вытаскивать чистое белье из пакета и, стоя с его носком в руке, спросила:
      – И ради этого я должна спать с тобой, пока другие ходят на танцульки и рок-концерты?
      Джошуа отрицательно покачал головой:
      – Нет, это ради того, что… Я чувствую, как ты нуждаешься в том, чтобы разделить со мной сокровенную интимную жизнь. Возможно, именно это придает тебе уверенность в своих силах.
      – Тогда почему, когда ты уходишь, я чувствую полную опустошенность?
      – Твои запросы слишком велики. И что за недовольное выражение? Тебе неприятно за мной ухаживать?
      Дина задумалась.
      – Нет, – наконец ответила Дина, покривив душой, так как именно необходимость постоянно следить за чистотой его вещей тяготила ее, становилась одной из причин ее разочарования. Его трусы, все как на подбор полосатые; майки с блеклыми пятнами пота под мышками, кричащего цвета носки – все раздражало ее. Запах грязного белья напоминал о нем, о его теле.
      – Джошуа, – с усилием выговорила она, – у меня есть право на что-то большее. И, если ты не можешь – или не хочешь – дать мне это, я найду себе другого.
      – Ах, опять этот гонор девочки из высшего света! Сплошной нарциссизм! Всему виной твое трудное детство.
      – Заткнись, Джошуа, и оставь в покое мое детство.
      – Ну, ну, Дина. Наконец-то мы набрели на что-то интересненькое. Давай-давай, продолжай… Может быть, проблема в том, что ты никогда не рассказывала о своих родителях.
      – Мое детство и мои родители здесь ни при чем. Все дело в тебе. В том, как ты обращаешься со мной после «этого».
      – После чего «этого»?
      Дина почувствовала неловкость:
      – Ты знаешь, чего…
      – О, замечательное девичье «это»! Когда ты запнулась на «этом», ты потеряла все свое обаяние.
      – Почему ты всегда сразу уходишь после «этого»? – продолжала допытываться Дина.
      – Потому что все уже сказано.
      Словно они о чем-то разговаривали до, во время или после «этого».
      – И все же мне не по себе, когда ты вот так спешно начинаешь собираться.
      – У тебя, вероятно, скоро месячные. – Он с победным видом глянул на нее. Джошуа был доволен своей маленькой победой – он еще не потерял проницательности, ему еще есть чему поучить неразумное молодое поколение.
      – Вовсе нет, – слабо запротестовала Дина.
      Как и многие ее сверстники, она не умела постоять за себя в споре и пропускать колкости старших мимо ушей.
      – Тогда ты должна серьезно задуматься над моими словами. А на твой вопрос я могу ответить только так – тебе еще далеко до умной, интеллигентной женщины. Еще очень далеко. То, как ты сегодня вела себя, лишь подтверждает мою мысль о том, что в тебе еще слишком много от типичного испорченного американского ребенка, каких, например, никогда не встретишь среди детей из Советского Союза.
      Это сравнение привело Дину в совершенную ярость. Она едва успела открыть рот, чтобы достойно ответить этому знатоку юных девиц, как в комнате зазвонил телефон.

Особая линия

      Питер Моллой настоял, чтобы в комнату Дины была проведена собственная телефонная линия. Случилось это после того, как он однажды всю ночь не мог добиться, чтобы Дину позвали к аппарату, обслуживающему все женское общежитие. Моллой предупредил дочь, что этот номер подключен к абонентской сети только ради их личного удобства и его никому не следует давать, особенно девицам, населяющим общежитие. Разве что Адриена в случае крайней необходимости может им воспользоваться.
 
      Из столбняка Дину вывел резкий телефонный звонок.
      – Да, папочка, – сняв трубку, машинально сказала она. Взгляд ее еще был направлен на Джошуа. Тот решил, что наступил подходящий момент удалиться, и стал энергично одеваться – джинсы, ковбойские сапоги, рубашка и ветровка быстро оказались на своем хозяине.
      – Боже мой! – вскрикнула Дина и схватилась рукой за спинку стула. – Нет!
      Джошуа обернулся на ее возглас, уже держась за ручку двери, не скрывая неприязненного выражения.
      – Характер характером, а я должен идти, – заявил он.
      Дина не обратила на его слова никакого внимания. Она судорожно вцепилась в телефонную трубку и вдруг зарыдала.
      – Да, да… поездом. Нет, теперь же. Выезжаю немедленно.
      – Дина, что, в конце концов, происходит? – осторожно спросил Джошуа.
      Девушка положила трубку и, достав бумажный носовой платок, вытирая с щек слезы, ответила:
      – С папой несчастье… Обширный инфаркт.
      – Ну, в 1990 году хорошей новостью можно считать то, что подобные случаи не всегда кончаются фатально.
      Она всхлипнула:
      – На этот раз фатально! – Дина, рыдая, бросилась на кровать.
      Джошуа тихо присвистнул.
      – Умер?
      – Да! – крикнула Дина, уткнувшись лицом в подушку. – Да, умер! Умер, умер, умер!..
      Она выкрикивала это снова и снова.
      – Эй, ну нельзя же так. – Джошуа оторвался от двери, приблизился к кровати. – Ну-ка, вздохни поглубже. Расслабься! Не надо так переживать… Стоит ли гробить жизнь в погоне за деньгами? – тихо спросил он самого себя.
      Дина тихо всхлипывала, прижав к себе подушку и раскачиваясь на кровати из стороны в сторону.
      – Что я теперь буду делать? У меня никого не осталось.
      – Погоди минутку, а что случилось с твоей матерью? – растерялся он. – Она тоже умерла?
      – Нет, – прошептала Дина, отбросив подушку в сторону.
      – Значит, у тебя кто-то есть?
      – Нет, никого не осталось. – Она заплакала еще горше.
      Но больше всего поразило Дину в этот момент то, что вдруг разрыв с матерью предстал перед ней гораздо более трагичным событием, чем потеря отца.
      Все это было слишком сложно для Джошуа Московица, который гордился своим умением быстро вникать в суть вещей и разбираться в человеческих отношениях, распутывать самый запутанный сценарий, способностью найти скрытый подтекст в любом советском фильме, разбираемом в студенческой аудитории, который помнил любой персонаж из любого романа Достоевского и цитировал его слова, не заглядывая в книгу.
      – Если твоя мать жива, тогда что означают твои слезы и жалобы на то, что ты осталась одна?
      – Она живет в Париже, – ответила Дина голосом, полным страдания. – Мы не виделись и не разговаривали целых два года.
      Джошуа развел руками:
      – Сладкая жизнь! Богатые липнут к ней, как мухи к липкой бумаге, – презрительно сказал он, – они забывают при этом обо всем, даже о собственных детях!
      – Какая сладкая жизнь? Моя мать не из богатых. Она зарабатывает на жизнь нелегким трудом – фотографа. Я сама не захотела жить с ней.
      – Почему?
      – Я решила остаться с отцом… – резко сказала Дина, желая прекратить разговор на эту тему.
      – Ну, о нем я наслышан. Он глаз с тебя не спускал.
      Дина взглянула на Джошуа, понимая, что он не прав. И в то же мгновение в памяти всплыли события двухлетней давности – тот вечер, накануне ее шестнадцатилетия, когда отец взял Дину с собой в ресторан и там дал прочитать письмо. То, что она узнала из этих строк о своей матери, потрясло Дину. Это письмо отец написал скорее для себя, хотя оно было обращено к ней.
      Питер Моллой был слишком расчетлив и умен, чтобы создать у дочери иллюзию, будто он обеспечил ее мать материально после развода. Нехватка денег могла здорово испортить ей жизнь, размышляла Дина, – именно такая перспектива ждала ее, останься она с матерью. Питер Моллой всю свою любовь и заботу обратил на дочь, совершенно не интересуясь судьбой бывшей жены. Дина была предана отцу и благодарна за его отношение к ней.
      – Что же с ним могло случиться? – с горечью спросила она. – Он выглядел вполне здоровым…
      – Стресс… – Джошуа пожал плечами.
      – Мой отец так любил свое дело.
      – Но ведь что-то подтачивало его изнутри?
      Она едва не потеряла над собой контроль.
      – Нет! – крикнула она. – Он был счастливым человеком. Любил жизнь… – Кто теперь может сказать что-нибудь определенно?
      Схватив руку Джошуа, Дина крепко сжала ее.
      – Пожалуйста, побудь со мной, пока я не поеду на вокзал.
      Дина никак не могла смириться, что несчастье обрушилось именно на нее. Одна мысль об этом выводила ее из себя.
      – Не могу. – Джошуа глянул на часы. – Скоро у меня студенческая конференция, мне обязательно надо присутствовать на ней. – Он отстранился от нее. – Но я всегда с тобой, Дина, – добавил он. – Я буду думать о тебе и постараюсь поскорее вернуться.
      – Пожалуйста! – Она вновь заплакала. – Ну пожалуйста, не оставляй меня одну.
      Собственный голос ей был ненавистен. Ее унижали эти уговоры, к которым ей пришлось прибегнуть.
      – Мы увидимся позже. Позвони мне завтра, – сказал Джошуа, целуя ее в щеку.
      – Я никогда тебя ни о чем не просила, – умоляющим голосом вымолвила Дина, смирив свою гордость. – Разве что выпить чашку кофе после занятия сексом. Побудь со мной! Мне сейчас так тяжело, когда я узнала, что отец умер…
      – Не смешивай одно с другим – любовь и смерть. – Он попытался еще раз коснуться губами ее щеки.
      – Убирайся! – выкрикнула Дина. – Убирайся отсюда немедленно.
      Все, что было между ними, мгновенно исчезло из ее души в приступе ненависти. Он никогда не видел Дину такой яростной. Она прижалась к стене и выставила руки вперед, чтобы он не мог подойти к ней, холодным взглядом она следила за тем, как он вышел из комнаты.
      Дина с бешеной энергией стала кидать в сумку свои вещи, но, оглянувшись, она обнаружила, что Джошуа вернулся.
      Он стоял у двери, ироническая улыбка, так раздражавшая Дину, кривила его губы.
      – Прости, я забыл свое белье, – сказал он, явно издеваясь над ней.
      Дина медленно отступила в глубь комнаты. В ее мозгу, как кинолента, прокручивались в обратную сторону воспоминания – ее отец жив, ее переполняет враждебность к матери, любовник, который еще минуту назад действительно был ее любовником… И ей так захотелось уйти в прошлое, стать снова ребенком, почувствовать любовь и опеку родителей.

2