Начала и концы

      В кухне царил беспорядок, обычно сопутствующий ремонту, чисто было только в углу возле электрического кофейника. Везде были расставлены пластмассовые и жестяные банки с краской, часть из которых была еще запечатана, лежали валики и кисти.
      Габриэла внимательно следила за соблюдением установившейся между ними дистанции, особенно когда Ник принимался расспрашивать о ее личной жизни. Она была так взвинчена и раздражена, что с трудом удерживала в руке скребок, которым счищала со стен старую краску.
      – Давай я займусь этим, – предложил Ник. Стоя на верхних ступеньках лестницы, он готовил к покраске потолочные балки.
      – Нет, все в порядке, – откликнулась Габриэла, – просто меня тянет вздремнуть хотя бы полчаса…
      – Это из-за смены времени?
      – По-видимому, – согласилась она. – Гораздо приятнее красить, чем готовиться к этому. – Она почесала скребком кончик носа. – Как обычно, самая интересная работа начинается в конце, не так ли?
      Он особенным взглядом посмотрел на нее, потом опять уставился на потолок.
      – Иногда да, иногда нет. – Ник помолчал, потом спросил: – Ты судишь по опыту своей семейной жизни?
      «Американцы всегда идут напролом, – подумала Габриэла, – они не любят ходить вокруг да около, если их что-то интересует, даже если это сугубо личные вопросы».
      – В моей семейной жизни было много всякого. – Габриэла сделала паузу и счистила со стены кусок старой краски. – Когда же разочарования стали перевешивать, я решила, что пора с этим кончать. – Она как будто оправдывалась. – Это, в общем-то, не оригинально, зато правда.
      Они оба смолкли, и Габриэле пришло в голову, что наступил ее черед задавать вопросы. Так они и беседовали, с долгими перерывами, паузами, позволяя друг другу спокойно размышлять над ответом.
      – Послушай, Ник, – зевнув, сказала Габриэла, – я на самом деле буквально валюсь с ног. Мне необходимо немного вздремнуть. – Она подошла к составленным в угол стульям, перевернула один из них, стряхнула с него пыль и села, в изнеможении прикрыв глаза. – Лучше немного вздремну, а потом займусь ленчем, – призналась она с усталой улыбкой.
      – Да, с тобой не соскучишься, – поддразнил ее Ник. – Просто душа общества! Такие рабочие нам не годятся. Ты слишком любишь перекуры!
      Габриэле было приятно его общество, она чувствовала себя легко и свободно. Она взглядом поискала в царящем хаосе кофейные чашки.
      – Пока кофе еще не готов, я как раз закончу одну стену. – Улыбаясь, она подняла вверх волосы, открыв его взгляду тонкую изящную шею. – Потом я приготовлю что-нибудь поесть, когда у нас будет следующий перерыв. Имеем мы право на обеденный перерыв?
      – А имею я право пригласить тебя в ресторан? – спросил он, обрушивая куски старой штукатурки к подножию стремянки.
      – Может, лучше где-нибудь на травке?
      – Еще лучше будет, когда мы покончим с этим ремонтом и выберемся на свежий воздух из этой пещеры!
      Разливая кофе по чашкам, Габриэла почувствовала, что после стольких лет в ней просыпается что-то женское, что она прежде усиленно подавляла в себе. Ее мозг сопротивлялся, но тело уже подавало свои сигналы. Ей казалось, что любовь переполняет ее, не обязательно к этому конкретному человеку, а просто любовь женщины к мужчине. Она испугалась, что он прочел ее мысли, и решила сменить тему разговора.
      – Мне приходят на память стихи Филиппа Ларкина. Особенно строки, посвященные уходу человека из жизни…
      – Ты имеешь в виду «Старых дураков»?
      Габриэла не могла скрыть своего удивления.
      Николас и Габриэла долго молчали, погруженные в невеселые мысли. Наконец взгляды их встретились. Габриэла тихо произнесла, вспоминая отдельные строки:
      – Для них восход, закат – пустые звуки, и никогда им не узнать, что наступил конец их вечным мукам. Что ночь, что день, и от руки ли чужака им суждено погибнуть… Ужас – вот так на склоне лет превратиться в беспомощного младенца. – Ее глаза наполнились слезами, и она поспешила вытереть их. – Мне дважды довелось с этим столкнуться – в первый раз, когда маму поразил удар, но ей удалось выжить. Хотя разве это называется жизнью? Потом, когда умер Пит, не дожив до возраста «Старых дураков».
      Ее нижняя губа задрожала:
      – Никто из нас не думает о том, что его может поджидать подобная участь – умереть молодым или жить растительной жизнью. – Она попыталась взять себя в руки. – Прошу простить меня за такое признание, но иногда тяжелее похоронить человека, с которым вы в ссоре, чем кого-то из близких. Странная мысль, не правда ли?
      Она с испугом и подозрением взглянула ему в глаза, опасаясь, что он не поймет ее правильно.
      – Мне тяжело было видеть, – голос ее прервался от нахлынувших воспоминаний, – что на его похоронах никто не проявил искреннего горя, а люди приходили просто отдать ему последний долг, скорее из любопытства или потому, что так положено.
      Они снова взялись за работу.
      – Не молчи, – окликнула Ника Габриэла, – скажи, что ты обо всем этом думаешь?
      Он спустился с лестницы и подошел к Габриэле, взяв ее руки в свои.
      – Откуда такая боль? Кто довел тебя до этого?
      – Ой, кофе готов! – Она бросилась к кофейнику и выключила его. – Налить? – спросила Габриэла, с трудом доставая из занавешенного пленкой шкафа две кружки. Но этот ее порыв словно подстегнул Ника. Он шагнул к ней, потом остановился в нерешительности, словно не зная, что ему делать дальше.
      – Габриэла, – наконец сказал он, – давай выйдем из дому на пару минут и поговорим.
      Она последовала за ним к распахнутой двери и направилась к плакучей иве, растущей за домом. Они опустились на траву в тени дерева.
      – Что тебе больше всего запомнилось о Пите? – спросил он без предисловий.
      Опершись на локоть, она лежала в расслабленной позе, и по ее лицу блуждала меланхолическая улыбка.
      – Его запах, – ответила Габриэла и засмеялась. – Это звучит нелепо, но даже месяцы спустя после того, как мы расстались, я везде ощущала запах Пита – на своей одежде, в постели, в своей парижской квартире. В доме, где он даже никогда не бывал.
      Ник был совсем рядом, и Габриэла знала – если он наклонится и поцелует ее, она не станет возражать.
      – Какой же это был запах?
      – Я не знаю… Какой-то одеколон. Наверное, он выливал на себя по флакону в день. Это благоухание буквально преследовало меня, в первый месяц я не знала, как от него избавиться. Без конца проветривала свою одежду, чем только не обрызгивала ее!.. Знаешь, самое удивительное, что вчера, стоя у гроба, я не смогла учуять даже следов этого аромата.
      – Как долго вы были женаты?
      – Семнадцать лет.
      – И все, что запомнилось, это его одеколон?
      – Нет, конечно, нет! Но это прежде всего.
      – Габриэла Карлуччи-Моллой, – прошептал он и взял ее за подбородок. – Неужели никому не удастся завоевать тебя и сделать счастливой?
      Она покачала головой:
      – Может, я не хочу быть покоренной и осчастливленной?
      – Почему? – настаивал он.
      Габриэла перевернулась на живот, чтобы избежать его пристального взгляда, и ответила:
      – Не знаю. Может, потому, что я невезучая и все делаю невпопад. Как умерла твоя жена?
      – Она долго болела, очень мучилась…
      – Детей нет?
      – Нет.
      – А какое твое самое сильное воспоминание?
      – Я не могу вспомнить что-то определенное, мы жили дружно, все делили поровну, плохое и хорошее, что случалось с нами.
      – А что вспоминается плохого?
      – Это любопытно, но мне ничего подобного не приходит на память. После ее смерти я почувствовал страшную пустоту. Мне вообще не хотелось бы вспоминать нашу совместную жизнь, даже ее счастливые моменты.
      – Итак, ты сохраняешь в себе память о том хорошем, что было между вами, а я лучше всего запомнила то, что было плохого. – Она отхлебывала из кружки кофе, чувствуя на себе его теплый взгляд. – Так что же, никто не явился и не сделал тебя счастливым?
      – Почему ты думаешь, что этого не было?
      Такая мысль не приходила ей в голову.
      – А были такие?
      – Нет.
      – Как тебе в руки попала книга Филиппа Ларкина? – спросила она, решив переменить тему разговора.
      – А тебе? – Он сделал глоток кофе.
      – Потому что я такая умная, – язвительно сказала она.
      – А я просто сентиментальный идиот, который не может понять классиков, а Ларкин пишет как раз для таких обычных людей, как я.
      Ее рука скользнула по траве и легонько коснулась его руки как бы в знак признательности и понимания.
      – Ты связан с мафией? – осмелилась спросить Габриэла.
      Ник громко рассмеялся:
      – Почему? Потому что я итальянец?
      Закусив травинку, она ответила без запинки, хотя слегка покраснела, смущаясь, что спросила его об этом:
      – Частично поэтому, кроме того, ты знаком с моим отцом и дядей. А еще потому, что занимаешься строительным бизнесом.
      – Кто-нибудь когда-нибудь говорил тебе, что ты настоящая фанатичка?
      – Много раз говорили.
      Но его улыбка показала, что он не особенно доверяет тому, что Габриэла способна верить во что-то слепо и безгранично.
      – Нет, – сказал он серьезно. – Ни я, ни мой отец, ни отец моего отца не имели никакого отношения к мафии. Возможно, поэтому мы все много и упорно работали, а до сих пор не разбогатели. Хотя, конечно, мы не нищие. Впрочем, нас это устраивает.
      Когда он замолчал, Габриэла уже твердо знала, что влюбилась, – и, возможно, влюбилась так, как никогда в жизни. Как могло так случиться, что они встретились на похоронах, так мало знакомы, а сейчас они вдвоем ремонтируют кухню в родительском доме? Боясь выдать Нику свои чувства, Габриэла решила вернуться к нейтральной теме:
      – Может, нам следует вернуться к работе, а потом позавтракать?
      Поднявшись, Ник протянул ей руку. – Ты права, действительно пора заняться делом.
      На мгновение Габриэла поддалась искушению спросить, что он подумает, если она поцелует его, но передумала, догадываясь, что его ответ помешает им закончить работу.
      – Что случилось? – спросил Ник, взглянув на ее лицо, когда они вошли и остановились посреди кухни.
      – Я припомнила, сколько же здесь всякого случилось с тех пор, как на кухне в последний раз делали ремонт. – Она отколупнула кусочек старой высохшей краски. – Смотри – зеленый слой под белым, а под ним розовый…
      – Помнишь времена, когда стены здесь были зеленые?
      – Я тогда была еще ребенком, а мама – здорова.
      – Как это случилось? – внезапно спросил он.
      – Случился удар. Но как это произошло, нас тогда особенно не волновало. Куда важнее – почему? Она была еще так молода.
      – Ты испугалась?
      – Сначала да, а потом привыкла, и мне стало казаться, что она всегда была такой. Люди ко всему приспосабливаются. Потом, когда я стала старше, я начала горевать о ней, тем сильнее, чем ближе приближалась к возрасту, когда это случилось с ней. А теперь страх меня оставил, как только подобная участь постигла Пита. Я поняла, что несчастливые номера выпадают как в рулетке и не могут два номера подряд выиграть или проиграть.
      Ник очень внимательно выслушал ее, потом заметил:
      – Эти философские взгляды – насчет предопределения, неизбежности судьбы, уготованной для каждого из нас, – ты в это веришь?
      Габриэла едва заметно улыбнулась, потому что он как будто читал ее мысли. Все, что она говорила или делала с момента их встречи, вызывало в нем повышенный интерес. Казалось, он воспринимал каждое ее высказывание как голос, звучавший с небес.
      – Не всегда, – сказала Габриэла с еле заметной улыбкой, – только когда это касается жизни и смерти.
      – И только? Может быть, ты объяснишь мне, что еще ты считаешь важным?
      Габриэла нахмурилась, размышляя:
      – Все, что происходит «между» – лучше сказать, между рождением и смертью – и есть подлинная жизнь.
      Ее взгляд выражал печаль.
      – Почему же ты выглядишь такой несчастной?
      – Я все время думаю о Дине.
      – Что с ней?
      Как она могла объяснить малознакомому человеку, что она чувствовала себя полной идиоткой, удалившейся с позором с похорон и не предпринявшей никакой попытки объясниться с дочерью. Она сама себе вынесла приговор быть презираемой своим ребенком, которого так любила!
      – Я очень беспокоюсь за нее.
      – Почему?
      Как ей не хотелось отвечать на этот вопрос Ника и вообще продолжать разговор на эту тему. Она привыкла говорить всем, кто имел право интересоваться ее отношениями с дочерью, что не чувствует своей вины перед Диной. Это была явная ложь, но она служила Габриэле прикрытием, и сейчас она попыталась прибегнуть к этой же лжи.
      – Мне кажется, что Дина жалеет о нашем разрыве. Но я не знаю, как утешить ее.
      – Неужели? По-моему, это в твоих силах.
      – Конечно, я должна проявить инициативу, но передо мной столько препятствий, не правда ли?
      – Это главная проблема, которая тебя волнует?
      – Не только!
      – Может быть, я смогу чем-то помочь?
      – Может быть, хотя я скоро уезжаю.
      Он усмехнулся:
      – Излагай свои проблемы, и я буду их решать по очереди.
      Габриэла укоризненно посмотрела на него.
      – Ты ведешь себя как плохой игрок в покер, все твои чувства отражаются на лице, – заметил он.
      Она выдавила улыбку:
      – Я просто подумала о Пите – что он больше никогда ничего не почувствует, даже боль.
      На мгновение она почти поверила, что Ник как раз тот человек, который способен защитить ее, уберечь от всех неприятностей, успокоить. Она затаила дыхание, глядя, как он спустился с лестницы и двинулся вперед, и только вздохнула, когда Ник подошел к столу, взял чашку и отпил кофе.
      – Знаешь, встречаются живые люди, но совершенно бесчувственные. – Он обернулся к ней: – Ты не из их числа?
      – Я не знаю.
      – Может быть, тебе стоит об этом задуматься?
      Этот затянувшийся разговор был ей в тягость. Габриэла, не ответив, вновь молча принялась за работу. Ник тоже взялся за скребок. Она обратила внимание на его руки. Это были руки скульптора или, скорее, руки, которые скульптор мог бы с вдохновением изваять или высечь из камня. Но, если бы ее спросили, что больше всего ей нравится в Нике, она бы выбрала рот. Габриэле представилось, как его губы приближаются к ее раскрытым губам.
      – Почему? – неожиданно спросила она.
      – Что «почему»?
      – Почему ты меня об этом спросил? Неужели я такая?
      – Прости, я сказал не подумав, – извиняющимся тоном ответил Ник.
      Ей показалось, что больше нет причин скрывать свои чувства, и сразу стало удивительно легко. С Ником не надо было спорить, отвечать на какие-то вопросы, а только получать удовольствие от общения с ним, наблюдать, как он работает и изредка, украдкой поглядывает на нее.
 
      Во время лекции Дина без конца ерзала на сиденье и зевала. Экран погас, в аудитории вспыхнул свет, и Джошуа вышел к кафедре. Обычно он не стоял во время занятий, а стремительно расхаживал по аудитории, чуть наклонившись вперед, с маленькой записной книжкой в кожаном переплете в руке.
      – В первой сцене просмотренного нами фильма мы видели Марину, сидящую за рулем трактора и вспахивающую колхозное поле, расположенное где-нибудь возле Костромы. В отдалении Игорь занят ремонтом другого трактора. Подобные кадры я называю сексуальными сценами во время трудового процесса. Вскоре Марина и Игорь встретятся…
      Некоторые девушки, сидящие в аудитории, захихикали, другие обменялись многозначительными взглядами и вздохами.
      – Итак, вы теперь имеете представление о кино, относящемся еще к периоду застоя. – Джошуа обвел аудиторию взглядом, не замечая желающих ответить студентов, поднявших руки.
      – Как мы можем судить об этом, мисс Моллой?
      Дина, не зная, что ответить, суетливо стала одергивать на себе старую отцовскую твидовую куртку. Джошуа стоял, скрестив руки на груди, и с безразличным выражением на лице ждал, пока Дина достанет очки, словно это могло помочь ее памяти. Она не могла ничего сказать, не зная сути фильма, за которым почти не следила.
      – Прошу меня простить, – наконец сказала Дина, – но я не смогла сосредоточиться.
      – Вы понимаете, мисс Моллой, что вы в этом году заканчиваете слушать этот курс?
      – Да, прошу меня простить, – опять повторила она.
      Подруги начали перешептываться, искоса поглядывая на нее, но Дине было безразлично, кто что о ней подумает. Другая мысль поразила ее – ведь Джошуа все знал о постигшем ее несчастье и мог бы быть более деликатным. Разве можно быть таким бесчувственным, эгоистичным? Ему было прекрасно известно, что она вернулась в колледж только потому, что у нее нет другого пристанища; и на его лекцию она пришла только потому, что сил не было сидеть в своей комнате в одиночестве и выслушивать по телефону жалобы Клер и Адриены на их страдания и тоску.
      Дина попыталась объяснить Джошуа, какой беспомощной и расстроенной она себя чувствует, как нуждается в сочувствии и поддержке, когда он так неожиданно заявился к ней прошлой ночью. Он только заметил, что ему требуется партнерша для секса, что перерыв в интимных отношениях ухудшает самочувствие и ведет к быстрому старению. Джошуа разделся, и его огромный член выглядел даже угрожающе и, казалось, скоро просто прорвет трусы. Орган подобной величины ей пришлось однажды видеть на станции подземки. Его демонстрировал, бесстыдно распахивая пальто, какой-то маньяк. Пока Джошуа раздевался, Дина объясняла знатоку советских фильмов и тел юных девиц, как она собирается отомстить своей матери, явившейся как ни в чем не бывало из Парижа на похороны отца. Джошуа слушал рассеянно, только изредка поддакивал, делал удивленное и многозначительное лицо, а сам между тем неторопливо раздел Дину и отнес на кровать. После их недолгой разлуки Джошуа был неукротим. Дина практически всю ночь не спала, так что поутру на занятиях ей было абсолютно все равно, где и как займутся любовью Марина и Игорь. В Костроме или еще где-нибудь…
      После всего этого он еще издевается над ней, приставая на лекциях с вопросами. С этим пора кончать. Без всякого сожаления… Она сама удивилась, почему не сделала этого раньше.
      Боже, как нескончаемо долго тянется лекция, – уж не специально ли Джошуа затягивает ее? Если уж она докатилась до того, что отдается человеку, который ни в грош ее не ставит, который не только не любит ее, но и не желает не то чтобы любить, но и понять, то как жить? Впрочем, так и должно было случиться – Дина наконец поняла простую истину, что у женщин, у которых непросто складываются отношения с мужчинами, в детстве были трудности в общении с отцами. Для того чтобы разобраться в этих проблемах, следовало пережить потерю отца, явно баловавшего ее и настраивавшего против матери. Недаром и мама, и даже Адриена пеняли отцу, что он неправильно ведет себя с Диной, что это пагубный для нее путь, ведущий к разочарованиям в будущем. Даже Адриена укоряла Пита в том, что он устроил дочери нескончаемый день рождения.
      Пытаясь сосредоточиться на лекции, Дина прислушалась. Джошуа распространялся на тему, которую прекрасно знал:
      – Давайте поговорим о сексуальном равноправии в коллективе. – Он легко взбежал вверх по проходу, при этом чем-то напомнил ведущего телевизионного шоу. – Потому что, как вы помните, в финале фильма Марина соблазняет Игоря. Эта сцена принципиально отличается от того, что мы видим в западных пуританских фильмах… – Остановившись, он погрозил пальцем хихикнувшей девице в задних рядах. – Так будет продолжаться, пока кинематограф свободного мира будет подчиняться глупым, давно устаревшим правилам, регулирующим отношения полов.
      Если бы у Джошуа в руках был микрофон на длинном проводе, он запутался бы в этом проводе, так энергично двигался он по аудитории взад-вперед.
      – Женщины хотят иметь, – продолжал Джошуа, – свой дом и машину, но больше всего они желают обладать мужчиной, который бы открывал двери в доме и косил газон. – Он сделал большую паузу. – Итак, Марина очень хочет Игоря. Она сама говорит об этом! – воскликнул он. – Помните, она говорит: «Игорь, иди сюда!»
      Профессор сбежал вниз к кафедре и продолжил лекцию:
      – Итак, они совокупились, вступили во внебрачную связь, называйте это как угодно. – Он повернулся лицом к аудитории. – Давайте, девочки, теперь послушаем вас. – И он обратился к рыжеволосой девушке, ссутулившейся на своем месте: – Что вы думаете об этом, мисс Лемей?
      – О чем «об этом»? О верности? – выпалила она. – Как к ней относятся в обществе?
      Джошуа засмеялся, откинув назад голову.
      – О какой верности может идти речь в Костроме? Верности нет места ни в Москве, ни в Киеве, ни в Питсбурге, ни в Торонто и Нью-Йорке, ни в любом другом месте, которое находится в стадии культурного и интеллектуального развития или уже достигло его.
      Наконец прозвенел звонок.
      – Мне хотелось бы знать, – торопливо заговорил профессор, – насколько это важно для социального и экономического развития общества. До четверга. Желаю всем приятно провести уик-энд.
      Дина собрала вещи в большую полотняную сумку и направилась к выходу. Уже у самого порога ее окликнул Джошуа:
      – Ты куда идешь?
      – К себе, в общежитие.
      – Почему такая мрачная?
      – Я не мрачная.
      – Ты же знаешь, у меня нет любимчиков среди студентов.
      Дина ничего не ответила – не хотелось тратить слова, тем более что это больше не имело значения. Она выросла из этих игр, этого флирта и даже разочарований. Хватит. Все кончено.
      – Так мы поедем на семинар? – неожиданно для себя спросила она, глядя ему в глаза.
      – Обязательно. В восемь утра жду тебя у своего офиса.
 
      В восемь часов ровно Дина уже стояла у коттеджа, расположенного недалеко от столовой, где помещался кабинет Джошуа. Опоздав всего на несколько минут, профессор подкатил на черном «вольво», наклонившись, открыл дверцу.
      – Привет, – сказала Дина и скользнула в салон.
      – Ну, поехали? – спросил Джошуа и, не дождавшись ответа, тронулся с места.
      Машина выехала на скоростное шоссе, Джошуа увеличил скорость, и машина помчалась по холмистой равнине Новой Англии.
      С полчаса они ехали по пустынному шоссе. Последнее, что запомнилось Дине, был прогноз погоды, обещавший дождь по всем северо-восточным штатам, потом последовало предупреждение об ухудшившейся обстановке на дорогах, на что Джошуа коротко и тихо отозвался:
      – Дерьмо!
      Внезапно автомобиль будто воспарил над землей – на какое-то мгновение Дине почудилось, что разделительная белая полоса тоже вроде бы оторвалась от дорожного полотна. В этом положении машина замерла – впереди мелькнула насыпь, поросшая лесом, потом разом они провалились в глубокую, метров десять, лощину, раздался глухой удар, еще удар, треск, скрежет раздираемого металла и звук разбивающегося стекла. Еще один удар…
      Когда Дина пришла в себя, то обнаружила, что сидит на том же самом месте рядом с Джошуа, но земля и небо поменялись местами. Она долго не могла понять, что случилось, пока не догадалась, что машина перевернулась.
      – Джошуа, – тихо позвала она.
      – Ну и дерьмо! – только и ответил он.
      Они с трудом выбрались наружу через разбитое заднее стекло и, едва переставляя ноги, побрели по направлению к шоссе.
      – Смертельный трюк! – обернувшись, сказала Дина. Но вдруг почувствовала головокружение и тошноту и больше не смогла произнести ни слова.
      Потом сознание то покидало ее, то возвращалось. Она смутно ощущала, что ее поднимают, потом опускают на заднее сиденье какого-то автомобиля. Потом провал… Сознание вернулось к ней уже в госпитале, она поняла, что лежит на больничной койке, окруженная какими-то пузырьками и трубками. Она стала звать кого-то и, прежде чем провалиться в глубокий сон, догадалась кого. Она звала маму.

5

Свидание

      Вслух Габриэла сказала, что ей будет приятно пообедать в ресторане отеля в Сэг-Харборе, а про себя подумала, что это совсем не так! По такому случаю ей хотелось бы провести с ним вечер в уютном ресторанчике возле Нотр-Дам де Пари, куда люди искусства забегают обсудить самые горячие новости. Или посидеть с ним за столиком у Липпа на Сен-Жермен, где собираются известные литераторы, где царит тишина и по традиции ужин посетители часто проводят в молчании. Сколько удивительных мест она могла ему показать в городе, где она прожила последние годы, и какой странный заманчивый мир она могла ему открыть в вечер их первого свидания. В Париже все кажется таким романтическим и красивым. А здесь, в Сэг-Харборе, провинциальном городишке, все воспринимается иначе. Случайная короткая встреча в похоронном бюро – это одно; чашка кофе на лужайке в перерыве между шпаклевкой и покраской кухни – другое; посещение ресторана и тем самым первый шаг к установлению более близких отношений – это третье. Именно это последнее обстоятельство уже становится труднее игнорировать.
      Обед с Ником Тресса в ресторане отеля был подобен измене тому интеллектуальному кругу, в котором она так долго пребывала. Два года Габриэла сознательно избегала всего, чтобы могло напомнить ей о доме. Теперь на душе было смутно, раздражала собственная неуверенность, она укоряла себя за то, что ведет с Ником нелепую игру, зная о своем скором возвращении в Париж…
      – …Половину нашей совместной жизни мы друг с другом почти не разговаривали, – ответила Габриэла на обращенный к ней вопрос Ника. – Мы считали это лучшим выходом из положения, чтобы избежать крикливых скандалов и выматывающих душу разборок. – Она покрутила пальцами пепельницу, не отводя взгляда от пламени свечи, при этом не переставая удивляться себе – зачем она все это ему рассказывает. – Мне было всего девятнадцать, когда мы поженились. Что я тогда понимала? И Пит, хотя он был старше меня на шесть лет, тоже плохо разбирался в жизни. Он предпочитал действовать по указке других, а не жить своим умом. По большому счету, конечно… А верность, как ты понимаешь, – она взглянула на Ника, – как раз к таким вещам и относится. Он был воспитан в рабском повиновении условностям. Его родители были бедны и жили надеждой на чудо. Они привили эту веру своему старшему сыну, только он, вероятно, по-своему развил эту идею – она переродилась во всевозрастающие амбиции. Пит заявил, что не собирается всю жизнь работать на фабрике, пить пиво в забегаловках, просиживать вечера у телевизора с пачкой печенья в руках. Непонятно, откуда он набрался подобных устремлений, но факт остается фактом – даже когда Пит еще работал на фабрике, он никогда не ходил в дешевые, пропахшие потом спортивные залы. Только в самые престижные и дорогие, с толстыми коврами и мягким освещением, как в психиатрических больницах.
      Габриэла заметила, что Ник, не скрывая удивления, слушает ее рассказ.
      – Никогда бы не подумал, – наконец произнес он. – Пит производил впечатление преуспевающего, уверенного в себе человека, он обычно побеждал меня на теннисном корте, спортивная форма у него всегда была самых престижных фирм.