Сбивают из досок столы во дворе, —

Пока не накрыли — стучат в домино…

Дни в мае длиннее ночей в декабре,

Но тянется время — но все решено!

Уже довоенные лампы горят вполнакала,

Из окон на пленных глазела Москва свысока, —

А где-то солдатиков в сердце осколком толкало,

А где-то разведчикам надо добыть языка.

Вот уже обновляют знамена, и строят в колонны,

И булыжник на площади чист, как паркет на полу, —

А все же на запад идут и идут, и идут батальоны,

И над похоронкой заходятся бабы в тылу.

Не выпито всласть родниковой воды,

Не куплено впрок обручальных колец —

Все смыло потоком народной беды,

Которой приходит конец наконец!

Вот со стекол содрали кресты из полосок бумаги,

Вот и шторы долой — затемненье уже ни к чему, —

А где-нибудь — спирт раздают перед боем из фляги:

Он все выгоняет — и холод, и страх, и чуму.

Вот уже очищают от копоти свечек иконы,

И душа и уста — и молитву творят, и стихи, —

Но с красным крестом все идут и идут, и идут эшелоны,

А вроде по сводкам — потери не так велики.

Уже зацветают повсюду сады,

И землю прогрело и воду во рвах, —

И скоро награда за ратны труды —

Подушка из свежей травы в головах!

Уже не маячат над городом аэростаты,

Замолкли сирены, готовясь победу трубить, —

А ротные все-таки выйти успеют в комбаты —

Которого все еще запросто могут убить.

Вот уже зазвучали трофейные аккордеоны,

Вот и клятвы слышны — жить в согласье, любви, без долгов, —

И все же на запад идут и идут, и идут эшелоны,

А нам показалось — почти не осталось врагов!..

Под собою ног не чую —

И качается земля…

Третий месяц я бичую,

Так как списан подчистую

С китобоя-корабля.

Ну а так как я бичую,

Беспартийный, нееврей, —

Я на лестницах ночую,

Где тепло от батарей.

Это жизнь! Живи и грейся —

Хрен вам, пуля и петля!

Пью, бывает, хоть залейся:

Кореша приходят с рейса —

И гуляют «от рубля»!

Рупь — не деньги, рупь — бумажка,

Экономить — тяжкий грех.

Ах, душа моя тельняшка —

В сорок полос, семь прорех!

Но послал господь удачу —

Заработал свечку он! —

Увидав, как горько плачу,

Он сказал: "Гуляй на Вачу!

Торопись, пока сезон!"

Что такое эта Вача —

Разузнал я у бича, —

Он на Вачу ехал плача —

Возвращался хохоча.

Вача — это речка с мелью

Во глубине сибирских руд,

Вача — это дом с постелью,

Там стараются артелью, —

Много золота берут!

Как вербованный ишачу —

Не ханыжу, не «торчу»…

Взял билет, — лечу на Вачу,

Прилечу — похохочу!

Нету золота богаче —

Люди знают, им видней!

В общем, так или иначе,

Заработал я на Ваче

Сто семнадцать трудодней.

Подсчитали, отобрали, —

За еду, туда-сюда, —

Но четыре тыщи дали

Под расчет — вот это да!

Рассовал я их в карманы,

Где и рупь не ночевал,

И уехал в жарки страны,

Где кафе и рестораны —

Позабыть, как бичевал.

Выпью — там такая чача! —

За советчика бича:

Я на Вачу ехал плача —

Возвращаюсь хохоча!

…Проводник в преддверье пьянки

Извертелся на пупе,

То же и официантки,

А на первом полустанке

Села женщина в купе.

Может, вам она — как кляча,

Мне — так просто в самый раз!

Я на Вачу ехал плача —

Возвращаюсь веселясь!

То да се, да трали-вали, —

Как узнала про рубли…

Сотни по столу шныряли —

С Валей вместе и сошли.

С нею вышла незадача, —

Я и это залечу!

Я на Вачу ехал плача,

Возвращаюсь — хохочу!..

Суток пять как просквозило, —

Море вот оно — стоит.

У меня что было — сплыло, —

Проводник воротит рыло

И за водкой не бежит.

Рупь последний в Сочи трачу —

Телеграмму накатал:

Шлите денег — отбатрачу,

Я их все прохохотал.

Где вы, где вы, рассыпные, —

Хоть ругайся, хоть кричи!

Снова ваш я, дорогие, —

Магаданские, родные,

Незабвенные бичи!

Мимо носа носат чачу,

Мимо рота — алычу…

Я на Вачу еду, плача,

Над собою хохочу!

"Граждане! Зачем толкаетесь,

На скандал и ссору нарываетесь?

Сесть хотите? Дальняя дорога?

Я вам уступлю, ради Бога!

Граждане! Даже пьяные!

Все мы — пассажиры постоянные,

Все живем, билеты отрываем,

Все по жизни едем трамваем.

Тесно вам? И зря ругаетесь, —

Почему вперед не продвигаетесь?!

Каши с вами, видимо, не сваришь…"

«Никакой я вам не товарищ!»

«Ноги все прокопытили…»

«Вон уже дыра на вашем кителе!»

"Разбудите этого мужчину, —

Он во сне поет матерщину".

"Граждане! Жизнь кончается! —

Третий круг сойти не получается!"

"С вас, товарищ, штраф, рассчитайтесь!

Нет? Тогда еще покатайтесь!"

Снег скрипел подо мной,

Поскрипев, затихал,

А сугробы прилечь завлекали…

Я дышал синевой,

Белый пар выдыхал, —

Он летел, становясь облаками.

И звенела тоска, что в безрадостной песне поется,

Как ямщик замерзал в той глухой незнакомой степи:

Усыпив, ямщика заморозило желтое солнце,

И никто не сказал: «Шевелись, подымайся, не спи!»

…Все стоит на Руси

До макушек в снегу, —

Полз, катился, чтоб не провалиться:

Сохрани и спаси,

Дай веселья в пургу,

Дай не лечь, не уснуть, не забыться!

Тот ямщик-чудодей бросил кнут и — куда ему деться:

Помянул о Христе, ошалев от заснеженных верст, —

Он, хлеща лошадей, мог движеньем и злостью согреться,

Ну а он в доброте их жалел, и не бил — и замерз.

…Отраженье свое

Увидал в полынье,

И взяла меня оторопь: в пору б

Оборвать житие, —

Я по грудь во вранье,

Да и сам-то я кто?! Надо в прорубь.

Хоть душа пропита — ей там голой не вытерпеть стужу.

В прорубь надо да в омут, но сам, а не руки сложа!

Пар валит изо рта: эк душа моя рвется наружу, —

Выйдет вся — схороните, зарежусь — снимите с ножа.

Снег кружит над землей,

Над страною моей, —

Мягко стелет, в запой зазывает…

Ах, ямщик удалой, —

Пьет и хлещет коней,

А непьяный ямщик — замерзает.

В младенчестве нас матери пугали,

Суля за ослушание Сибирь, грозя рукой, —

Они в сердцах бранились — и едва ли

Желали детям участи такой.

А мы пошли за так на четвертак, за ради бога,

В обход и напролом, и просто пылью по лучу…

К каким порогам приведет дорога?

В какую пропасть напоследок прокричу?

Мы Север свой отыщем без компаса —

Угрозы матерей мы зазубрили как завет, —

И ветер дул, с костей сдувая мясо

И радуя прохладою скелет.

Мольбы и стоны здесь не выживают —

Хватает и уносит их поземка и метель,

Слова и слезы на ветру смерзают, —

Лишь брань и пули настигают цель.

И мы пошли за так на четвертак, за ради бога,

В обход и напролом, и просто пылью по лучу…

К каким порогам приведет дорога?

В какую пропасть напоследок прокричу?

Про все писать — не выдержит бумага,

Все — в прошлом, ну а прошлое — былье и трын-трава, —

Не раз нам кости перемыла драга —

В нас, значит, было золото, братва!

Но чуден звон души моей помина,

И белый день белей, и ночь черней, и суше снег, —

И мерзлота надежней формалина

Мой труп на память сохранит навек.

И мы пошли за так на четвертак, за ради бога,

В обход и напролом, и просто пылью по лучу…

К каким порогам приведет дорога?

В какую пропасть напоследок прокричу?

Я на воспоминания не падок,

Но если занесла судьба — гляди и не тужи:

Мы здесь подохли — вон он, тот распадок, —

Нас выгребли бульдозеров ножи.

Здесь мы прошли за так на четвертак, за ради бога,

В обход и напролом, и просто пылью по лучу, —

К каким порогам привела дорога…

В какую пропасть напоследок прокричу?..

Был побег на рывок —

Наглый, глупый, дневной, —

Володарского — с ног

И — вперед головой.

И запрыгали двое,

В такт сопя на бегу,

На виду у конвоя

Да по пояс в снегу.

Положен строй в порядке образцовом,

И взвыла «Дружба» — старая пила,

И осенили знаменьем свинцовым

С очухавшихся вышек три ствола.

Все лежали плашмя,

В снег уткнули носы, —

А за нами двумя —

Бесноватые псы.

Девять граммов горячие,

Аль вам тесно в стволах!

Мы на мушках корячились,

Словно как на колах.

Нам — добежать до берега, до цели, —

Но выше — с вышек — все предрешено:

Там у стрелков мы дергались в прицеле —

Умора просто, до чего смешно.

Вот бы мне посмотреть,

С кем отправился в путь,

С кем рискнул помереть,

С кем затеял рискнуть!

Где-то виделись будто, —

Чуть очухался я —

Прохрипел: «Как зовут-то?»

И — какая статья?"

Но поздно: зачеркнули его пули —

Крестом — в затылок, пояс, два плеча, —

А я бежал и думал: добегу ли? —

И даже не заметил сгоряча.

Я — к нему, чудаку:

Почему, мол, отстал?

Ну а он — на боку

И мозги распластал.

Пробрало! — телогрейка

Аж просохла на мне:

Лихо бьет трехлинейка —

Прямо как на войне!

Как за грудки, держался я за камни:

Когда собаки близко — не беги!

Псы покропили землю языками —

И разбрелись, слизав его мозги.

Приподнялся и я,

Белый свет стервеня, —

И гляжу — кумовья

Поджидают меня.

Пнули труп: "Эх, скотина!

Нету проку с него:

За поимки полтина,

А за смерть — ничего".

И мы прошли гуськом перед бригадой,

Потом — на вахту, отряхнувши снег:

Они обратно в зону — за наградой,

А я — за новым сроком за побег.

Я сначала грубил,

А потом перестал.

Целый взвод меня бил —

Аж два раза устал.

Зря пугают тем светом, —

Тут — с дубьем, там — с кнутом:

Врежут там — я на этом,

Врежут здесь — я на том.

Я гордость под исподнее упрятал —

Видал, как пятки лижут гордецы, —

Пошел лизать я раны в лизолятор, —

Не зализал — и вот они, рубцы.

Эх бы нам — вдоль реки, —

Он был тоже не слаб, —

Чтобы им — не с руки,

А собакам — не с лап!..

Вот и сказке конец.

Зверь бежит на ловца,

Снес — как срезал — ловец

Беглецу пол-лица.

…Все взято в трубы, перекрыты краны, —

Ночами только воют и скулят,

Что надо, надо сыпать соль на раны:

Чтоб лучше помнить — пусть они болят!

Я когда-то умру — мы когда-то всегда умираем, —

Как бы так угадать, чтоб не сам — чтобы в спину ножом:

Убиенных щадят, отпевают и балуют раем, —

Не скажу про живых, но покойников мы бережем.

В грязь ударю лицом, завалюсь покрасивее набок —

И ударит душа на ворованных клячах в галоп,

В дивных райских садах наберу бледно-розовых яблок…

Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб.

Прискакали — гляжу — пред очами не райское что-то:

Неродящий пустырь и сплошное ничто — беспредел.

И среди ничего возвышались литые ворота,

И огромный этап — тысяч пять — на коленях сидел.

Как ржанет коренной! Я смирил его ласковым словом,

Да репьи из мочал еле выдрал и гриву заплел.

Седовласый старик слишком долго возился с засовом —

И кряхтел и ворчал, и не смог отворить — и ушел.

И измученный люд не издал ни единого стона,

Лишь на корточки вдруг с онемевших колен пересел.

Здесь малина, братва, — нас встречают малиновым звоном!

Все вернулось на круг, и распятый над кругом висел.

Всем нам блага подай, да и много ли требовал я благ?!

Мне — чтоб были друзья, да жена — чтобы пала на гроб, —

Ну а я уж для них наберу бледно-розовых яблок…

Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб.

Я узнал старика по слезам на щеках его дряблых:

Это Петр Святой — он апостол, а я — остолоп.

Вот и кущи-сады, в коих прорва мороженных яблок…

Но сады сторожат — и убит я без промаха в лоб.

И погнал я коней прочь от мест этих гнилых и зяблых, —

Кони просят овсу, но и я закусил удила.

Вдоль обрыва с кнутом по-над пропастью пазуху яблок

Для тебя я везу: ты меня и из рая ждала!

Я умру говорят — мы когда-то всегда умираем, —

Съезжу на даpмовых, если в спину сподобят ножом:

Убиенных щадят, отпевают и балуют раем, —

Не скажу про живых, а покойников мы бережем.

В грязь ударю лицом, завалюсь покрасивее набок —

И ударит душа на ворованных клячах в галоп,

Вот и дело с концом, — в pайских кущах покушаю яблок.

Подойду не спеша — вдруг апостол веpнет, остолоп!..

Чуp меня самого!.. Наважденье… Знакомое что-то —

Неродящий пустырь и сплошное ничто — беспредел.

И среди ничего возвышались литые ворота,

И огромный этап — тысяч пять — на коленях сидел.

Как ржанет коренник! Я смирил его ласковым словом,

Да репьи из мочал еле выдрал и гриву заплел.

Петp-апостол, старик, слишком долго возился с засовом —

И кряхтел и ворчал, и не смог отворить — и ушел.

Тот огpомный этап не издал ни единого стона,

Лишь на корточки вдруг с онемевших колен пересел.

Вот следы песьих лап… Да не pай это вовсе, а зона!

Все вернулось на круг, и распятый над кругом висел.

Мы с конями глядим — вот уж истинно зонам всем зона!

Хлебный дух из ворот — так надежней, чем руки вязать.

Я пока невредим, но и я нахлебался озона.

Лепоты полон рот, и ругательство трудо сказать.

Засучив рукава, пролетели две тени в зеленом.

С криком «В рельсу стучи!» пропорхали на крыльях бичи.

Там малина, братва, нас встречает малиновым звоном.

Но звенели ключи — это к нам подбирали ключи…

Я подох на задах, на руках на старушечьих дряблых,

Не к Мадонне прижат Божий Сын, а к стене, как холоп.

В дивных райских садах просто прорва мороженых яблок,

Но сады сторожат и стреляют без промаха в лоб.

Херувимы кружат, ангел окает с вышки — занятно!

Да не взыщет Христос, — рву плоды ледяные с дерев.

Как я выстрелу рад, ускакал я из рая обратно,

Вот и яблок принес, их за пазухой телом согрев.

Я еще раз умру — если надо, мы вновь умираем.

Удалось. Бог ты мой! Я не сам — вы мне пулю в живот.

Так сложилось в миру — всех застреленных балуют раем,

А оттуда землей… Береженного Бог бережет!

С перекошенным ртом завалюсь поcле выстрела набок,

Кони просят овсу, но и я закусил удила.

Вдоль обрыва с кнутом по-над пропастью пазуху яблок

Я тебе привезу — ты меня и из рая ждала!

В одной державе с населеньем… —

Но это, впрочем, все равно, —

Других держав с опереженьем,

Все пользовалось уваженьем,

Что может только пить вино.

Царь в той державе был без лоску:

Небрит, небрежен, как и мы,

Стрельнет, коль надо, папироску,

Ну, словом, свой, ну, словом, в доску.

И этим бередил умы.

Он был племянником при дяде,

Пред тем как злобный дар НЕ ПИТЬ

Порвал гнилую жизни нить —

В могилу дядю свел. Но пить

Наш царь не смел при дяде-гаде.

Когда иные чужеземцы,

Инако мыслящие нам

(Кто — исповедуя ислам,

А кто — по глупости, как немцы),

К нам приезжали по делам —

С грехом, конечно, пополам

Домой обратно уезжали:

Их поражал не шум, не гам

И не броженье по столам,

А то, что бывший царь наш — хам

И что его не уважали.

Воспоминают паханы,

Как он совал им ППШ:

«Стреляй!» — На завтра ж — хоть бы хны!

Он, гад, был трезвенник в душе.

И у него, конечно, дочка —

Уже на выданье — была

Хорошая — в нефрите почка,

Так как с рождения пила.

А царь старался, бедолага,

Добыть ей пьяницу в мужья:

Он пьянство почитал за благо…

Нежней отцов не знаю я.

Бутылку принесет, бывало:

«Дочурка! На, хоть ты хлебни!»

А та кричит: «С утра — ни-ни!»

Она с утра не принимала,

Или комедию ломала, —

А что ломать, когда одни?

"Пей, вербочка моя, ракитка,

Наследная прямая дочь!

Да знала б ты, какая пытка

С народом вместе пить не мочь!

Мне б зятя, даже не на зависть…

Найди мне зятюшку, найди!

Пусть он, как тот трусливый заяц,

Не похмеляется, мерзавец,

Пусть пьет с полудня, — выходи!

Пойми мои отцовы муки,

Ведь я волнуюся не зря,

Что эти трезвые гадюки —

Всегда — тайком и втихаря!

Я нажил все, я нажил грыжу,

Неся мой груз, мое дитя!

Ох, если я тебя увижу

С одним их этих — так обижу…

Убью, быть может, не хотя —

Во как я трезвых ненавижу!"

Как утро — вся держава в бане, —

Отпарка шла без выходных.

Любил наш царь всю пьянь на пьяни,

Всех наших доблестных ханыг.

От трезвых он — как от проказы:

Как встретит — так бежит от них,

Он втайне издавал указы,

Все в пользу бедных и хмельных.

На стенах лозунги висели —

По центру, а не где-нибудь:

"Виват загулы и веселье!

Долой трезвеющую нудь!"

Сугубо и давно не пьющих —

Кого куда: кого — в острог,

Особо — принципы имущих.

Сам, в силу власти, пить не мог.

Но трезвые сбирали силы,

Пока мы пили натощак,

Но наши верные кутилы

Нам доносили — где и как.

На митинг против перегара

Сберутся, — мы их хвать в кольцо! —

И ну гурьбой дышать в лицо,

А то — брандспойт, а в нем водяра.

Как хулиганили, орали —

Не произнесть в оригинале,

Ну, трезвая шпана, кошмар!

Но мы их все же разогнали

И отстояли перегар.

А в это время трезвь сплотилась

Вокруг кого-то одного,

Уже отважились на вылаз

Секретно, тихо, делово.

И шли они не на банкеты,

А на работу, им на страх

У входа пьяные пикеты

Едва держались на ногах.

А вечерами — по два, по три

Уже решились выползать:

Сидит — не пьет и нагло смотрит,

…Царю был очень нужен зять.

Явился зять как по приказу:

Ну, я скажу вам — ого-го!

Он эту трезвую заразу

Стал истреблять везде и сразу,

А при дворе — первей всего.

Ура! Их силы резко тают —

Уж к главарю мы тянем нить:

Увидят бритого — хватают

И — принудительно лечить.

Сначала — доза алкоголя,

Но — чтоб не причинить вреда.

Сопротивленье — ерунда:

Пять суток — и сломалась воля,

Сам медсестричку кличет: «Оля!..»

Он наш — и враз и навсегда.

Да он из ангелов из сущих,

Кто ж он — зятек? Ба! Вот те на!

Он — это сам глава непьющих,

Испробовавший вкус вина.

Здравствуй, «Юность», это я,

Аня Чепурная,

Я ровесница твоя,

То есть молодая.

То есть, мама говорит,

Внука не желая:

Рано больно, дескать, стыд,

Будто не жила я.

Моя мама — инвалид:

Получила травму,

И теперь благоволит

Больше к божью храму.

Любит лазить по хорам,

Лаять тоже стала, —

Но она в науки храм

Тоже б забегала…

Не бросай читать письмо,

«Юность» дорогая!

Врач мамашу, если б смог,

Излечил от лая.

Ты подумала, де, вот

Встанет спозаранка

И строчит, и шлет, и шлет

Письма, хулиганка!

Нет, я правда в первый раз

О себе и Мите…

Слезы капают из глаз, —

Извините — будет грязь —

И письмо дочтите!

Я ж живая — вот реву, —

Вам-то все повтор, но

Я же грежу наяву:

Как дойдет письмо в Москву —

Станет мне просторно.

А отца радикулит

Гнет горизонтально,

Он — военный инвалид,

Так что все нормально.

Вас дедуля свято чтит, —

Говорит пространно,

Все от Бога, говорит,

Или от экрана.

Не бросай меня одну

И откликнись, «Юность»!

Мне — хоть щас на глубину!

Ну куда я денусь, ну?

Ну куда я сунусь?

Нет, я лучше от и до,

Как и что случилось:

Здесь гадючее гнездо,

«Юность», получилось.

Защити (тогда мы их! —

Живо шею свертим)

Нас — двоих друзей твоих, —

А не то тут смерть им.

Митя — это… как сказать?..

Это я с которым…

В общем, стала я гулять

С Митей-комбайнером.

Жар валил от наших тел

(Образно, конечно), —

Он по-честному хотел —

Это я — он аж вспотел, —

Я была беспечна.

Это было жарким днем

Посреди ухаба…

«Юность», мы с тобой поймем:

Ты же тоже баба!

Да и хоть бы между льдин —

Все равно б случилось:

Я — шатенка, он — блондин,

Я одна и он один.

Я же с ним училась!

Зря мы это, Митя, зря, —

Но ведь кровь-то бродит…

Как не помню — три хмыря,

Словно три богатыря…

Колька верховодит.

Защитили наготу

И прикрылись наспех, —

А уж те орут: «Ату!» —

Поднимают на смех.

Смех — забава для парней —

Страшное оружье!

Но а здесь — еще страшней,

Если до замужья.

Наготу преодолев,

Срам прикрыв рукою,

Митя был как правда лев.

Колька ржет, зовет за хлев,

Словно с "б" со мною…

Дальше — больше: он закрыл

Митину одежду,

Двух дружков своих пустил…

И пришли сто сорок рыл

С деревень и между…

P.S. Вот люблю ли я его?

Передай три слова

(И не бойся ничего:

Заживет — и снова…), —

Слова, надо же вот, а! —

Или знак хотя бы!..

В общем, ниже живота…

Догадайся живо! Так

Мы же обе — бабы.

Нет боюсь, что не поймешь!

Но я — истый друг вам.

Ты конвертик надорвешь,

Левый угол отогнешь —

Там уже по буквам!

И кто вы суть? Безликие кликуши?

Куда грядете — в Мекку ли в Мессины?

Модели ли влачите к Монпарнасу?

Кровавы ваши спины, словно туши,

А туши — как ободранные спины

И ребра в ребра вам и мясо к мясу.

Ударил ток, скотину оглуша,

Обмякла плоть на плоскости картины

И тяжко пала мяснику на плечи.

На ум, на кисть творцу попала туша

И дюжие согбенные детины,

Вершащие дела не человечьи.

Кончал палач — дела его ужасны,

А дальше те, кто гаже, ниже, плоше

Таскали жертвы после гильотины:

Безглазны, безголовы и безгласны

И, кажется, бессутны тушеноши, —

Как бы катками вмяты в суть картины.

Так кто вы суть, загубленные души?

Куда спешите, полуобразины?

Вас не разъять — едины обе массы.

Суть Сутина — «Спасите наши туши!»