Моя тогдашняя подружка была дочкой какого-то нефтяника из Сургута, жила в Москве одна в шикарной квартире в сталинской высотке на площади Восстания, собиралась в Лондон, учиться в колледже Сент-Мартин на графического дизайнера, ну или на кого-то в этом роде. Она занималась искусством или чем-то типа того; по-моему, она снимала на видео половые акты животных или фотографировала кладбища, что-то такое, я точно не помню. Главное, похоже, это была просто романтическая связь, взаимоотношения не определялись никакой выгодой, она не нуждалась в моих деньгах, успехе или таланте, а я в ее заботе, связях, известности (у нее не было ни того, ни другого, ни третьего); это был просто магнетизм, взаимное притяжение, судороги под бешеную долбежку прогрессив-хауса, дикая страсть и магнетизм, так что можно себе представить, как я чувствовал себя, когда все закончилось. Конечно, эти отношения не имели ничего общего с тем чистым чувством, какое случается в ранней юности, – скорее, это была химическая любовь, словно через сито просеянная метамфетамином, кислотой, MDMA и кокаином, но все же это была Любовь с большой буквы «Л».

Я тогда сознательно пошел на разрыв, переживал его, понимая, что он неизбежен, отдавая себе отчет, что дальнейшее потворствование этой страсти приведет нас к полному обнулению, распаду личностей, краху.

Итак, я пытался избавиться от любви. Дни тогда, конечно, еще не были такими пустыми, как сейчас, зато все они с раннего утра и до поздней ночи были проникнуты ощущением боли. Горестными переживаниями. Я пытался выкинуть из головы ее номер телефона, не ходил в те места, где можно было случайно увидеть ее. Я без передышки херачил кокос, но становилось только хуже, в какой-то момент я поймал себя на мысли, что моя суточная доза уже перевалила за три грамма и, в общем-то, это конец. Я помню, что каждое утро в ту пору начиналось с глубокого физического отходняка и нравственных самокопаний. Моим лучшим другом был наркодилер, а моими единственными половыми партнерами – проститутки. Впрочем, член у меня тогда почти не стоял, и я помню, как, насмерть удолбанный, вместо секса по полночи рассказывал равнодушным шлюхам печальную историю своей любви. Я говорил с ними о невозможности счастья, о том, что в нашем жестоком и циничном мире приходится сознательно отрицать счастье в слабой надежде, что так правильнее, лучше, вернее. Я думал, что отстранение – лучший способ спасти ее и спастись самому. Я еще не знал, что Пустота, бескрайняя вселенская Пустота уже поселилась в моем сердце, что я уже заражен.

Я гоню прочь эти воспоминания, думаю, что все периоды в жизни оставляют на нас свой отпечаток, вот и этот не прошел бесследно, слишком много было затрачено душевных сил, слишком глубоки были эмоции, пусть даже вызванные опасной взвесью химии в организме, кажется, теперь я выхолощен, выпит до самого основания, до самого донышка, не осталось ни капли, я разучился чувствовать, любить, возможно, я перестал быть настоящим.

Иногда, за рулем, в машине, особенно сразу после удачного исхода внезапной аварийной ситуации, когда захватывает дух и ты еще не веришь, что все в порядке, пронесло, ничего не случилось (а ведь трагедии на дорогах Москвы – не редкость), так вот, в эти моменты меня посещает странная мысль. А что, если авария действительно случилась и я погиб? Тело мое разрушено, а то, что я вижу сейчас и ощущаю, – просто мое состояние после смерти, то есть я как бы вижу продолжение своей жизни, но на самом деле я уже умер и ничего этого нет.

Иногда мне и правда кажется, что это так – ничего вокруг нет, одна сплошная Пустота.

Я смотрю на свое неясное отражение в прозрачной коробке из-под компакт-диска группы «Барто», только что купленного на Горбушке, пытаюсь расслабиться. Вспоминаю день, когда была сделана та фотография на Кипре. Я помню, мы до самого вечера торчали на море; погода, как обычно в Лимассоле в это время года, была солнечная, безветренная. Я курил доминиканские сигары, тонкие и сладковатые, мы пили местное кислое белое вино, всё смотрели на море, дожидаясь заката. Уже тогда я ощущал пустоту.

Я вставляю в айфон восстановленную SIM-карту, кладу пустую коробку из-под него на заднее сиденье, включаю CD-проигрыватель, некоторое время сижу без движения, курю, смотрю прямо перед собой, созерцаю Великую Пустоту.

поет эта оторва Маша Любичева.

Телефон начинает звонить.

Это Макеев – наверное, опять будет напрягать по поводу моих сегодняшних планов или насчет своего продюсера. Мне не хочется разговаривать. Я скидываю звонок, набираю номер Кристины.

Автоответчик просит перезвонить или оставить сообщение. Тебя уже вычислили, парень.

Я завожу двигатель и выезжаю с парковки, замечаю диджея Фиша с какой-то симпатичной девчонкой в ярко-красной куртке возле новенького «сааба» на самом выезде, секунду размышляю, не остановиться ли поболтать, но проезжаю мимо, делая вид, что не вижу их.

Физическое состояние немного улучшается, и я думаю, что завтра мне будет еще лучше, если, конечно, я удержусь и не сорвусь сегодня вечером.

На следующий день мы обедаем с Макеевым и его другом кинопродюсером в ресторане «Недальний Восток».

– Обалдеть можно, – говорит продюсер, – салатик из свеклы за семьсот рублей.

– Какой же ты жадный, Пичугин, – улыбается Макеев, не отрываясь от ноутбука.

– Я не жадный, – вздыхает продюсер, – но все же это даже для Аркаши перебор. Свекла ведь, блядь.

Я сижу напротив, вяло ковыряю вилкой в тарелке с гребешками и морскими водорослями, пью минеральную воду, курю сигарету. На мне черный свитер, черные джинсы, высокие черные сапоги, темные очки.

Мне звонит мой друг адвокат Калашников, тот самый, что продюсирует лучшего диджея этого города.

– Я с Петровой разошелся, брат, – говорит он, вздыхая, и голос у него такой, ну как бы это лучше сказать… невеселый.

– То есть? – переспрашиваю я, сразу не врубаясь. – Как это? Вы же уже почти два года вместе.

– Вот так, брат, – говорит он, – послал ее на хуй.

Он умолкает, я тоже какое-то время молчу, а когда уже собираюсь спросить, почему, из-за чего все это произошло, Калашников меняет тему:

– А вообще-то ты как, Север? Как выходные?

– Как обычно, – вздыхаю я, – вот только в себя начал приходить.

– Ну, нормально, – говорит Калашников, а голос у него такой, что становится ясно – все это совсем не нормально, и я опять собираюсь спросить, почему он послал Петрову и как прошли выходные у него, но связь прерывается, и вместо того чтобы перезвонить, я просто кладу айфон на стол рядом с пепельницей, рассеянно смотрю на Макеева, думаю, что давно уже стал тенью, а не человеком.

– Вы разговаривайте, разговаривайте, – твердит мой компаньон, не отводя взгляда от экрана своего ноутбука, – давайте быстрее, а то у меня дела еще.

– Ну так и иди, – хмыкает Пичугин. – Ты-то нам зачем?

Макеев делает вид, что обижается. Он поднимает голову, пристально смотрит на Пичугина, словно собираясь что-то сказать. Так проходит с полминуты или даже больше, Пичугин ерзает на стуле, а Макеев не говорит ничего, качает головой и снова принимается за ноутбук.

– Ну, ты уже в курсе, наверное, Север, – начинает Пичугин, делая вид, что ему стыдно перед Макеевым, – этот парень тебе, наверное, уже рассказывал. – Он кивает в сторону моего компаньона, тот снова поднимает голову, снова смотрит на продюсера, снова молчит.

– В общих чертах, в общих чертах, – бормочу я. Думаю, снять мне очки или нет, закрываю и снова открываю глаза, тушу сигарету, пепельница полна окурков. Появляется бесшумный, какой-то невыразительный официант, меняет пепельницу.

– Ну, история такая, – говорит Пичугин, – в общем, мы сейчас снимаем фильм, вернее, уже отсняли, заканчиваем монтаж. Это типа психологический триллер, но действие происходит здесь и сейчас.

– В этом ресторане, что ли? – наконец подает голос Макеев.

– Ты что, свихнулся? – Пичугин смотрит на него озадаченно. – С чего ты взял?

– Ну, ты же сказал – здесь и сейчас, – упрямо говорит Макеев.

– Это термин такой киношный, деревня, – улыбается Пичугин. – Ты вообще не в теме, что ли?

– Ну, этот термин твой только профессионалам известен. Я уверен, что и Север не въехал, – кивает на меня Макеев.

– Я въехал, – пожимаю плечами, – термин. Все понятно.

– Вот именно, он въехал, – подхватывает Пичугин. – «Здесь и сейчас» обозначает, что все действие происходит в режиме реального времени, в фильме нет никакой предыстории или событий, которые остаются за кадром. То есть если кого-то режут, то уж делают это перед глазами зрителя, так, чтобы кишки прямо с экрана в зрительный зал вываливались, прямо на первые ряды, ну вы понимаете.

Я отодвигаю тарелку с гребешками – есть не хочется. Тушу окурок в пепельнице, трогаю языком десну на месте выпавшего зуба, делаю глоток воды. Думаю, может ли Макеев знать номер моего стоматолога. Слушаю разговоры за соседними столиками.

– В общем, это такой триллер, я говорю вам, но сделанный в форме слэшера, сплошное месиво, понимаете? – Пичугин улыбается. – При этом история современная, происходит в Москве, в наши дни. Начинают исчезать дети. Все они из хороших, обеспеченных семей. У кого отец – мини-олигарх, у кого мать – светская львица. То есть это как если бы битцевский маньяк имел возможность проникнуть в глянцевую тусовку, если бы он обедал вот за этим столиком, был бы чьим-то знакомым. Где-то с кем-то когда-то работал вместе или…

– Ну, это уже было, – перебивая, пожимает плечами Макеев, – в смысле, маньяк, тусовка, высшее общество. Я давно уже по видику смотрел. Ну, вы поняли, этот дерьмовый фильм, как его…

– А! Ты имеешь в виду «Американского психопата», – догадываясь, кивает Пичугин. – Ну так надо понимать, что вообще сюжетов в мире всего несколько – любовь там, смерть, предательство и так далее, ну и все это уже было. Мы же не во времена Горация живем, чтобы велосипед выдумывать. Главное, как все это будет снято. Монтаж многое значит. Раскадровка. Персонажи будут узнаваемы, а потом, это не просто история про маньяка с деньгами, нет, совсем не то.

– А что же? – интересуется Макеев.

– Это история про маньяка с ОЧЕНЬ БОЛЬШИМИ ДЕНЬГАМИ. – Пичугин улыбается, довольный собственной шуткой.

Макеев хмурится, я трогаю языком дырку от зуба.

– Это история про маньяка, который стал таким под воздействием потусторонних сил, – торжественно заявляет Пичугин. – И знаете, кто окажется посланником Сатаны на земле?

Мы молчим. Макеев нервно барабанит по столу пальцами, смотрит в монитор. Я курю.

– Прообраз демона – тот самый олигарх, что скрывается от правосудия в Лондоне, сечете?

– Господи, – только и говорит Макеев, отрываясь на секунду от своего компьютера, – ты какого имеешь в виду?

– В общем, Север, – заключает Пичугин, – история непростая, необычная история. Маньяка Мишка играет, а опального олигарха – Макс.

– Какие еще Мишка и Макс? – спрашивает Макеев, снова поднимая голову.

– Ну ты чего? – обижается Пичугин. – Ефремов и Суханов.

– Так Суханов же не похож ни на одного, – удивляется Макеев.

– Ребята, – всплескивает руками Пичугин, – ну не надо быть такими прямолинейными. Кино же – это не светская хроника, не документалка.

– А-а, – начинает было Макеев, но умолкает, смотрит на меня, пытается разглядеть за темными стеклами очков, смотрю я на него или нет.

– Это искусство, здесь надо мыслить образами, характерами. Макс – это такой сгусток энергии, отрицательной энергии, которая, в смысле энергия эта самая, попросила политического убежища у англичан, а сама плетет свою паутину.

– Энергия? – насмешливо вставляет Макеев. – Попросила убежища? Плетет паутину, говоришь? Вот это гон! Ты сейчас под чем?

– Представь себе – ни под чем! – Пичугин почти кричит, самозаводится. – Вообще у меня в фильме много звезд снимается. Гоша Куценко в эпизоде, Домогаров в роли офицера ФСБ…

– Хорошо, не Пореченков, – криво улыбается Макеев.

– А что Пореченков? – кричит Пичугин. – Отличный театральный актер, к слову!

– Да ладно, ладно, – вяло отбивается Макеев, – какая разница.

– Помимо актеров в фильме задействовано много просто знаковых для тусовки персонажей. – Пичугин делает прямо-таки театральную паузу. – У нас на третьей минуте фильма Ксюху Собчак насквозь отбойным молотком расхерачивают, а она при этом в одной такой комбинации кремовой, а-ля пятидесятые годы, и в чулках. Ну, вообще настроение у фильма – классический нуар Хичкока, сечете?

– Ну да, – неопределенно хмыкает Макеев.

– Бюджет у фильма хороший, сами понимаете откуда. – Пичугин кивает и многозначительно смотрит куда-то вверх, на потолок.

– Госзаказ, что ли? – удивляется Макеев.

– Какой там еще заказ? – всплескивает руками Пичугин. – Мы же не эпос про Минина и Пожарского снимаем. Да нет. Просто есть люди наверху, помогают нам, поддерживают современное русское искусство.

– Искусство, – саркастически повторяет Макеев. – Ну да, ну да.

– Теперь надо нам придумать такое продвижение, чтобы только от одного пиара у людей поджилки тряслись, чтобы они потом как зомби, как суслики под дудочку пошли бы в кинотеатры и выложили бы свои кровные. Несмотря на этот сраный кризис! И прямая реклама тут не в тему. Она, конечно, будет, но уже после премьеры, а до этого, ну ты знаешь, надо бы организовать такой фон, утечку закрытой информации, слухи, ну и вообще, чтобы люди заговорили. Интернет, может, задействовать. – Пичугин, довольный своим рассказом, откидывается на спинку стула, улыбается.

Все молчат. Я поправляю очки, придвигаю к себе тарелку.

– Ну что, Север, – не выдерживает Макеев, – есть мысли?

– Да-да, – кивает Пичугин, – что скажешь?

– Не знаю, – говорю я, – надо подумать. Сколько у нас времени?

– Я понимаю, что требуется время, – говорит Пичугин, – поэтому и пришел заранее. Вообще мы хотим к февралю фильм запустить. Как раз все с этих гребаных куршевелей вернутся. Я вот принес сценарий почитать.

– Куршевель теперь не актуален, – говорит Макеев.

– Да ладно, – машет рукой Пичугин, – это из-за Прохорова, что ли? По-моему, все это ерунда – как ездили, так и будут ездить. Я вот поеду.

– А ты на лыжах катаешься? – удивляется Макеев.

– Типа того, типа того, – кивает продюсер.

Я нехотя беру из его рук довольно плотную папку с криво написанным вверху словом «Сценарий». Не открываю, кладу на стол рядом с собой. Трогаю дырку от выпавшего зуба языком.

– А как фильм-то будет называться? – спрашивает Макеев.

– Вот, – торжественно говорит Пичугин и чуть привстает, – только это уже совсем секретная информация. Никому чтобы. Кино будет называться «Кровавая дорога». Просекаете тему, а?

Вечером в «Sky Bar» я обедаю с нашим PR-менеджером Витей. Ему лет двадцать пять – двадцать семь, среднего роста, голубоглазый, с очень смуглой кожей, спортивный, модная прическа, в мочке левого уха – маленький бриллиант, носит Stone Island и Lacoste, включает такого английского фаната при деньгах.

– У тебя не сохранился номер моего стоматолога? – спрашиваю у него. – Помнишь, я тебе как-то давал?

– Нет, – говорит Витя, – это не ты, мне давал своего стоматолога Миша. Ну, тот, который из телефонной компании. Хочешь, продиктую?

Ага, Миша из телефонной компании! С ума сойти! Улыбаюсь, закуриваю, пью вино и записываю номер. В конце концов, думаю я, не может же быть у владельца телекоммуникационного конгломерата плохого врача! Эти бизнесмены новой формации, те, что учились в Лондоне и задвигаются на разных западных фишках, просто повернуты на своем здоровье.

– Скажи, – говорю я, записав номер, – ты не в курсе, откуда у разных спамеров может быть адрес моего почтового ящика?

– Адрес? – Он делает удивленное лицо. – Ума не приложу! А в чем дело-то?

– Да пишут всякие… – я неопределенно качаю головой, – бред какой-то.

– Не знаю, – пожимает плечами Витя. – Но это же хорошо! Ты популярен, чувак.

– Очень странно. – Я закуриваю.

– А знаешь, тебя хотят видеть в программе «Предметы», – весьма пафосно провозглашает Витя, – и это очень круто.

Он смотрит на меня пристально, пытаясь поймать мой взгляд за темными очками, схватить выражение моих глаз. Чтобы облегчить ему жизнь, я все же снимаю очки, кладу на стол рядом с мобильным и ключами от машины. Витя смотрит мне прямо в глаза.

– «Предметы», прикинь! – еще более восторженно говорит он.

В моих глазах – пустота, ни намека на восторг.

– Ты врубаешься, насколько это круто? – спрашивает Витя, немного помолчав.

Я не отвечаю, улыбаюсь, пью красное вино, трогаю языком десну на месте выпавшего зуба.

«Тебя уже вычислили», – вдруг вспоминаю я. Смотрю на посетителей ресторана – почти все столики заняты, я вижу несколько знакомых лиц, но делаю вид, что не узнаю; здороваюсь с Ариной, промоутером заведения.

– Все! Надо валить из города, – говорит Арина, присаживаясь за наш столик, – здесь нечего делать, скоро зима.

Она выглядит уставшей, бледной, озабоченной, крепко сжимает в руке порядком тертый коммуникатор.

– Все в этом городе сдвинулись на гаджетах, – слегка улыбаюсь я.

– В этом городе вообще все сдвинулись. А с холодами и подавно, – смеется Арина.

– Это точно, – кивает ей Витя, – сплошные дожди и собаки, вот именно, вы заметили, как много стало бездомных собак?

Арина смотрит на Витю, на меня, но ничего не говорит. Я тоже молчу, улыбаюсь, пью вино.

– Ну как, – говорит мне Витя, – даем добро? Насчет программы?

– Ладно, пойду. – Арина смотрит на дисплей своего аппарата, он весь в царапинах, немного мутный. – Видите, сколько приходится работать, хотя в такое время хочется все бросить и уехать.

Она обводит рукой заполненный зал. Я киваю.

– Я скоро уеду, точно, – кивает мне Арина, не переставая смотреть на коммуникатор, потом все же убирает его, прячет в карман своей олимпийки (цвет «милитари», на спине – вышитый вручную дракон), поднимается, кивает Вите, целует меня в щеку, машет кому-то, сидящему в зале. – Полечу, наверное, в Таиланд, – говорит она.

– Там же грязно, – пожимает плечами Витя. Он пьет третий по счету кофе, курит тонкие сигареты с ментолом.

Я думаю, что он, скорее всего, латентный гей.

– И там слишком много русских, – говорит Витя, роняя пепел на белую скатерть.

Я думаю, он не латентный, он просто шифруется.

Я смотрю на пепел, как Витя, не замечая, растирает его по скатерти рукавом своего свитера.

Возможно, все же не шифруется, а латентный, думаю я.

Весь правый рукав в пепле, надо бы обратить его внимание, пусть почистится. Надо бы. Только неохота.

Арина пожимает плечами:

– Ну, мы тоже ведь русские, правда? – Она смотрит на меня, может, надеется, что я поддержу ее. Я молчу, и она продолжает: – И потом, мы же не в Пхукет и не в Паттаю, мы на какой-нибудь маленький, затерянный остров, нырять. Там ни русских, ни французских, ни каких других не будет. Только море и гигантские черепахи.

– Черепахи? А как же тусовка? – удивляется мой пиарщик. – Как же тайский массаж, трансвеститы, грибы и все такое?

– Мы ныряем, – упрямо повторяет Арина, как будто это что-то объясняет.

– Ну, я тоже ныряю, – говорит Витя, – а еще занимаюсь подводной охотой.

Интересно, откуда у него столько энергии? – думаю я, потом вспоминаю, что он еще молод. Наверное, он еще очень молод. Душой. Думаю, а молод ли я. Вспоминаю письмо, озаглавленное «Твоя жизнь». Трогаю во рту языком дырку от зуба. «Тебя уже вычислили». Вот именно.

– Ну ладно, – кивает Арина. – Я, наверное, еще подойду, – говорит она нам.

Арина уходит, а я думаю, зачем это она вдруг сказала, что еще подойдет.

– Так что? – смотрит на меня Витя. – Договариваемся с «Предметами»?

Чуть позже там же я встречаю свою старую подругу Анжелу с каким-то парнем. Анжела курирует чересчур авангардную галерею, созданную на деньги одного безумно богатого лоха. Этот лох раньше ее трахал – впрочем, не ее одну, он вообще был прытким дядечкой от сохи, поднявшимся на нефтехимии, а теперь у него нашли рак и ему не до того. Он пытается лечиться, торчит где-то в Чехии, в Карловых Варах, по-моему. Хотя, возможно, он в Швейцарии. Или в Австрии, не помню. Впрочем, не важно, Анжела говорит, ему уже недолго осталось. Она говорит, никакие Карловы Вары не помогут, если у тебя не кожа, а сплошные метастазы.

На парне, который с Анжелой, голубой кашемировый свитер, на спине написано: «I FLY ONLY 1», простые темно-синие джинсы, кеды Converse. Кажется, ему нет еще и двадцати.

– Привет, – говорит Анжела, – вот так встреча!

Как будто удивляется, что встретила меня здесь, как будто не знает, что мест, куда я хожу в Москве, совсем немного и это – одно их них. Как будто не знает, что я здесь ужинаю через день…

У нее стеклянный взгляд, ей уже сильно за тридцать, мы учились вместе с ее сестрой, она то и дело поправляет прическу, трогает свои серьги, подвеску, браслет на правой руке. Парень отстраненно молчит, пьет зеленый чай, смотрит в окно на свинцовую влагу над тусклой рекой, на серое небо, чахлые деревья Нескучного сада. Когда-то давно я думал, что она лесбиянка.

– Познакомься, – говорит мне Анжела, – это Ваня.

Она поправляет прическу. Белые волосы кажутся грязными, тонкая рука чуть заметно дрожит.

– Север, – говорю я, подавая парню руку.

В ответ он даже не улыбается, этот парень, моя протянутая рука для него словно не существует, он разглядывает мой свитер, замечает надпись «I FUCK MODELS»[8], усмехается.

Немного помедлив, я неловко убираю руку, делаю равнодушное лицо в ответ на эту дебильную усмешку, нарочито отвлекаюсь, киваю каким-то общим знакомым, подошедшим поздороваться.

– Господи, и кто это? – спрашиваю Анжелу, когда парень отчаливает в уборную.

– Это Ваня, – говорит она, немного помедлив, словно вопрос требовал осмысления. – Ваня, – повторяет она и поправляет прическу. На ее безразличном лице ничего не отражается. Глаза – потухшие; слегка потекшие тени плохо скрывают синяки под ними.

Я надеваю очки. Секунду молчу, перевариваю сказанное, раздумываю, кем он ей приходится – братом, племянником, любовником?

– Что там у вас с Кристиной? – прерывает мои размышления слабый голос Анжелы. Она водит по тарелке с десертом вилкой, размазывает по краям паннакоту.

– Ничего, – говорю я.

– А по-моему, у вас проблемы, – почти шепчет она, закуривая. – Может, не у вас, но у тебя-то точно.

Совсем уже поздним вечером, практически ночью, когда уставший город медленно погружается в свою обычную кому, а я вяло мучаю свой плейстейшн, слушая старый сборник Fad Gadget и размышляя, жахнуть ли вискаря или ограничиться парой бокалов порто, ко мне в гости заезжает адвокат Калашников. Неожиданно, без звонка и предупреждения, под песню «Collapsing New People» он предстает передо мной в своем черном костюме, ослепительно белой рубашке и узком черном галстуке. Я смотрю на него и думаю, что, пожалуй, этот парень, в отличие от меня и большинства моих знакомых, как бы это сказать, ну, все еще остается правильным пацаном, что ли. Высокооплачиваемая работа, машина с водителем, модельные телки и все эти костюмы от Armani пока еще не превратили его в робота. Возможно, в этой моей мысли ключевым является словосочетание «пока еще», но мы-то живем в настоящем времени и заглянуть в будущее нам не дано. К тому же неизвестно еще, в кого со временем превращусь я сам, если, конечно, мутация уже не началась. Быть может, я на полпути к превращению в этого самого андроида, в того, кто начисто лишен простых человеческих эмоций…

Похоже, Калашников крепко накуренный, потому что он только и делает, что улыбается и молчит или же отвечает на мои вопросы невпопад. «А может быть, он просто так переживает свое расставание с Петровой – полтора года все же вместе», – думается мне. Я спрашиваю, есть ли у него дунуть, вместо ответа он просто кладет на барную стойку пакетик с порошком, трет глаза руками, смотрит в окно на величественную пустоту Кутузовского проспекта, на вечно мигающие безжизненным холодным светом рекламы дорогих магазинов, на редкие машины, проносящиеся по левой полосе в сторону области, потом говорит:

– Кое-что есть, только не дунуть, ты уж прости, брат.

Он снова умолкает, смотрит какое-то время в окно.

– Я тебе рассказать про свои беды хотел, брат, – говорит он.

Его голос слегка дрожит и раздваивается, я думаю, что кому-кому, а мне-то уж точно сегодня нюхать не стоит, и, несмотря на это, на все эти мысли о безнадежно испорченном завтрашнем дне, больной печени, выпавшем зубе и на весь свой здравый смысл, тут же разлиновываю на стеклянном столе сразу четыре жирные дороги. Я жду, что Калашников скажет хоть что-нибудь еще. Но он вздыхает и берет со стойки дегустаторский коньячный бокал, щедро наливает в него виски Hibiki, тот, что я притащил пару месяцев назад из Токио.

Я не успеваю предложить ему льда.

– Такое дело, брат, – говорит Калашников, вискарь уходит залпом, он сует руку в карман пиджака и вытаскивает купюру достоинством в двести евро, быстро сворачивает ее в трубочку и склоняется над стеклянным столиком.

Моя очередь смотреть в окно, наблюдать мертвящие рекламы, слушать зловещие сирены правительственных лимузинов.

– Рассказывай, брат, – говорю я, принимая из его рук трубочку.

– Ну… – Калашников закуривает.

– Вообще-то я много не буду, – перебиваю его я, – хочу немного притормозить. – И тут же склоняюсь над прозрачной столешницей.

Калашников вздыхает и умолкает, курит, глубоко затягиваясь, смотрит куда-то мимо меня, на стену над кожаным черным диваном, на огромную черно-белую фотографию старого Милана, висящую над ним.

– Ну, значит, – наконец начинает он, – расстался я с Петровой.

Я молчу, только киваю в ответ. Кокос делает свое дело, мне становится привычно уютно и тепло, и даже вывески дорогих магазинов горят уже совсем по-другому, не так инфернально, как еще какие-то десять минут назад.

– Полтора года, – вздыхает Калашников.

Я знаю, что ему несладко, но, увы, никак не нахожу слов, которых он ждет от меня.

– Ты знаешь, почему я выгнал ее? – спрашивает Калашников и берет из моих рук трубочку.

Я отрицательно качаю головой, поднимаю с пола пульт от музыкального центра, убираю громкость.

Калашников выравнивает дорогу, некоторое время пристально рассматривает ее, потом прибавляет еще немного порошка и наконец нюхает.

– Так это ты ее выгнал? – Я все же нахожу необходимым спросить хоть что-то, хоть как-то поучаствовать в разговоре, а сам думаю: как это странно, когда даже под кокаином тебе не хочется болтать, просто остается желание сидеть и слушать, качаясь на волнах мягкого прихода.

– Конечно! – безапелляционно заявляет Калашников и возвращает трубочку.

Я все думаю, что мне надо хоть как-то ответить на весь этот расклад. Мне надо дать ему понять, что он правильно поступил, приехав ко мне, чтобы рассказать о своем горе. Ведь это что-нибудь да значит, раз именно со мной он решил поделиться, и это при том, что Калашников знает всех и его знают все в этом безумном городе и недостатка в друзьях у него нет. Вся эта история, его внезапное появление у меня и почти ритуальное разнюхивание грамма, хоть что-нибудь да значит, и возможно, именно этот факт является неоспоримым доказательством нашей с ним дружбы.

– Так что произошло? – наконец спрашиваю, наливая себе выпить.

Я зачем-то смешиваю дорогой японский виски с яблочным соком, думаю, что для этой цели вполне сгодился бы обычный blend[9], однако японская бутылка – вот она, рядом, а за другой надо лезть в бар и, в общем и целом, плевать, какая разница, я просто, так же как и все, играю в эти мужские бирюльки, вроде выдержанных вин и односолодовых виски, вкупе с сигарами, но на самом деле мне уже давно плевать…

Между тем Калашникова нешуточно вставляет, его травяная заторможенность вмиг испаряется, он принимается энергично ходить взад и вперед по гостиной, режет большими быстрыми шагами маленькое пространство моей студии и говорит, словно строчит из пулемета:

– Ты только представь, брат, я ведь прожил с ней полтора года, и меня не в чем упрекнуть, я не изменял этой телке вовсе и пытался сделать ее счастливой, ну, дать ей все, что она хотела, в смысле, эти нескончаемые рестораны, клубы, новый мини-купер, шмотки, поездки на Мальдивы и на Шри-Ланку и все такое…

Я нюхаю еще дорожку, не такую большую, как предыдущая, но и не маленькую, увы, не маленькую.

– Она торчала с утра до вечера во всех этих своих салонах, SPA, очищение кишечника, массаж камнями, фотоэпиляция и пилинг, плазмоферез, сквош, теннис, йога, верховая езда…

Я передаю Калашникову трубочку, делаю глоток виски, киваю.

– Почти на каждые выходные – в Питер, и только «Астория», президентский люкс и шампанское с утра, а я, кстати, почти не бухал, ну так, самую малость. Я, конечно, нюхал, да, бывало, но и нюхал тоже немного, сам знаешь, нигде не светился без нее, да это же я сам привел ее в тусовку, познакомил со всеми знаковыми персонажами, вот хоть с тобой, например… – Калашников прерывается, но ненадолго, делает себе еще дорогу, берет в руку бокал с вискарем и продолжает: – И вот я иду с ней позавчера по магазинам, она давно хотела новые часы – спортивные, говорит, и часовой марки, и плевала она на кризис, на то, что с клиентами засада, да что там! Ладно, раз пообещал, едем в «Меркури», ты знаешь, у меня там хорошая скидка, смотрим котлы. И ведь понимаешь, я, может, и не очень силен в одежде, да и надо ли пацану в этом говне разбираться, но в чем-чем, а в часах-то я шарю.