Значит, мы едем в часовой ларек, а я по дороге ей говорю, мол, надо брать классику, мать, чтобы выход в свет или там внешняя встреча, важный клиент, заводы, пароходы, все такое, игра в гольф, отпуск в Сен-Тропе, ну чтобы всюду катило. А она упирается, мол, хочу с брюликами. Да я не против, но вот ты скажи мне, если у тебя все часы усыпаны этими самыми бриллиантами по самое не балуй, то может, стоит хоть раз что-то взять кардинально другое, тем более сама говорит про эти гребаные часовые мануфактуры. Я ей показываю всё, что реально круто, все эти Jaeger-LeCoultre и Girard Perregaux, а она морщится, всё смотрит такие модельки розовые и в камушках… Я ей говорю: не упирайся, возьмем белое золото, пусть будут камни, но не так, чтобы гроздью, а как бы это сказать, легкой россыпью, что ли… – Калашников вздыхает, машет обреченно рукой: – Да какое там, уперлась! Я даже покурить вышел из магазина – пусть, думаю, сама определяется, мне-то, в конце концов, какое дело? И вот какая фишка, брат. Я возвращаюсь, решил уже – хрен с ними, с часами, куплю какие захочет, не мне же в них ходить, а она, значит, по телефону с подругой трындит, спиной ко мне… – Он на мгновение прерывается, отпивает виски и продолжает: – И вот я слышу, как она меня, понимаешь, друг, и в хвост и в гриву, мол, я жадная скотина, мол, лаве зажимаю, не хочу ей на часы лишнюю треху слить! Нет, ты представь, это я-то жадничаю! Ты же меня знаешь, вот уж в чем-чем, а в жадности меня не упрекнуть…

Он умолкает, закуривает, делает большой глоток виски, снова выглядит как-то отстраненно, потом садится на диван, тот самый, кожаный, над которым старая итальянская фотография, снимает пиджак, расстегивает верхнюю пуговицу белоснежной рубашки, расслабляет узел галстука.

– Ну? – спрашиваю, сам уже не в силах молчать – чувствую, как кокос подпирает и меня, просто давит изнутри, наконец появляется желание выплеснуться в истерике, болтать, болтать без умолку, нести всякую чушь, сочувствовать и переживать, хотя что это, я и вправду сопереживаю, думаю о том, как все произошло и чем кончится, мне хочется как-то помочь, сделать что-нибудь, что облегчит его переживания, я встаю и снова сажусь, глотаю виски, смотрю на друга.

– Короче, – говорит Калашников, и видно, что слова даются ему непросто, несмотря на наркотик, – она сразу воткнула, что я разговор ее слышал, но виду не подала, сгруппировалась, понимаешь? Я вообще промолчал и купил ей те котлы, которые она хотела. Поехали домой, она вроде радуется, а я вижу, что на самом-то деле телка на измене – все пытается подстроиться, шутит невпопад. Я молчу, а сам думаю: ну вот, если б не было у меня бабла? Если б часы не то что за десятку, даже если б за штуку не получилось купить? Если б не «Калина Бар» каждый день и не Мальдивы с Филиппинами раз в два месяца, а «Якитория» по выходным и Турция раз в год? Она бы со мной тогда была? Ты, брат, как думаешь? Только честно?

Сначала я не понимаю и какое-то время сижу молча, перевариваю услышанное.

– Ты врубился? – спрашивает Калашников и встает, снова принимается ходить по студии, сжимая в руке стакан с вискарем.

– То есть ты хочешь сказать, она с тобой живет за деньги? – наконец говорю я.

– Именно! – Калашников почти кричит, допивает свой виски, бросается к бару, наливает еще. – Мне так стало казаться, понимаешь? – чеканит он. – Я водиле своему сразу сказал ехать не ко мне, а к ней домой. Она, как просекла, чуть в обморок не упала. А я ей говорю: за вещами завтра заедешь, пока я на работе буду, видеть, мол, тебя не хочу.

– Так и сказал? – Я снова закуриваю и тут же тушу – курить уже не хочется. – Да ладно! Не может быть, чтобы Петрова была такой продажной! Мне она всегда казалась хорошей девчонкой, ну, насколько я могу судить, я ж не очень ее знал, но… Вроде она к тебе хорошо относится.

– Я просто ее спросил, – говорит Калашников, – если б у меня не было денег, то она бы со мной была? И знаешь, что она ответила?

– Что?

– А что она не знает! Не знает, блядь! Сечешь?

– Ну, она же еще маленькая просто, – говорю какую-то чушь, на самом деле даже не знаю толком, что вообще я должен сказать.

– Маленькая? – вздыхает Калашников. – Не в этом дело.

Он поднимается с дивана, подходит к барной стойке и, прежде чем высыпать на ее гладкую поверхность остатки порошка, говорит:

– Она меня просто не любит, брат, она просто меня не любит.

На следующий день я неожиданно чувствую себя неплохо, даже голова не болит, и руки не трясутся, вот только немного тянет низ живота и настроение все такое же унылое, грустное. Я списываю все на выпавший зуб, необходимость идти к стоматологу, осеннюю погоду: за окном не переставая льет дождь, деревья теряют последние листья, бездомные собаки прячутся на соседней стройке, я слышу их редкий лай, переходящий временами в жалобный скулеж; а во дворе моего дома сломался электрический шлагбаум и какие-то неопрятные рабочие с матом и видимой ленью возятся с ним в попытке починить. Охранник вылез из своей будки, стоит рядом, мокнет под дождем в серо-зеленой форме, дает какие-то указания.

У Кристины телефон по-прежнему отключен. Я думаю: может, она куда-нибудь уехала? Может, улетела отдыхать, меня не предупредив, просто психанула, купила путевку в какую-нибудь безвизовую страну и свалила – я помню, такое уже как-то бывало. Хотя, может быть, она улетела к подруге в Лондон. Лондонская-то полугодовая виза у нее открыта. А может, она просто сменила номер.

Я думаю, мне стоит позвонить одной из ее подружек, какой-нибудь Ольге Пеленг, Юле Говор или кому-то еще, они наверняка в курсе, но как-то ломает, выслушивать нравоучения оголтелых феминисток сейчас совсем не в тему, для этого надо окончательно прийти в себя.

Я включаю TV, смотрю новости, пью минеральную воду с растворенной в ней таблеткой супрадина, лежа голым в кровати, на черном шелковом постельном белье. Я думаю, феминистка ли Юля Говор и с чего это вообще пришло мне в голову.

– Управление Генпрокуратуры взяло на особый контроль дело об исчезновении трех детей, сообщает пресс-служба ведомства, – говорит мне диктор, приятный молодой человек в строгом темно-сером костюме.

Я морщусь, убираю звук, слышу звонок мобильного, нехотя отвечаю.

Это один из моих друзей, Остап, он говорит, что дождь уже достал, а скоро обещают град и надо уезжать, валить на море, предлагает махнуть вместе с ним во Вьетнам.

– Там песочек, – говорит он, – и море.

– А на Бали? – спрашиваю почему-то.

– Там тоже хорошо, но Вьетнам еще не остыл. Там еще пахнет напалмом, врубаешься? В воздухе стоит эхо взрывов американских бомб и стонов раненых. И к тому же эти услужливые чарли всё носят и носят коктейли.

– Кто носит коктейли?

– «Апокалипсис» пересмотри, – говорит Остап, – и во всё врубишься.

– Ну да, коктейли.

– Вот именно. Ты хоть знаешь, что такое «Japanese Slipper»?

Я предпочитаю промолчать. Переключаю пультом каналы, на МузТВ Максим Зверев и эта огромная трансуха (как ее зовут? Катя Трэверс? Эвелина Толстожопова?) ведут какую-то дурацкую программу.

– «Japanese Slipper», – говорит Остап, – это тридцать миллилитров ликера мидори, столько же куантро и сок лимона. Хотя во Вьетнаме его, скорее всего, делают с лаймом.

– Мидори? – переспрашиваю я.

– И куантро. С лаймом, – подтверждает Остап.

– Я не знаю, – говорю я, помолчав, – а визу туда надо делать?

– Ты видел эти странные черные машины? – вместо ответа спрашивает Остап.

– Что ты имеешь в виду? – не понимаю я. – Какие машины? Где?

Связь на какое-то время пропадает, я слышу треск, шорохи и неясное гудение. Когда наконец помехи исчезают, Остап говорит:

– Что там у тебя с Кристиной?

– А что у меня с ней? – вместо ответа спрашиваю я.

– Ну… – Остап на некоторое время умолкает, и я слышу, как он возится, убирает звук своего TV, служивший все это время фоном для нашей беседы. – Я вчера видел Юлю Говор, она говорит, вы опять с Кристиной поссорились.

Я молчу.

– Говор говорит, Кристина от тебя опять ушла. – Остап вздыхает.

Я молчу, смотрю в окно: шлагбаум наконец починили, рабочие ушли, охранник спрятался в своей будке, и стало совсем пусто. Перевожу взгляд на календарь на стене, понимаю, что уже почти середина октября, снова смотрю в окно. Машин у дома мало, это естественно, ведь сегодня среда и все на работе, во дворе только лужи и чахлые облетевшие деревья, а возле детской площадки уныло бродит худой серый кот, под дождем больше похожий на здоровую крысу…

– Что произошло-то? – спрашивает Остап.

Я еще немного молчу, слушаю глухое бормотание TV на том конце провода, наконец говорю:

– Я не знаю.

Остап тоже молчит, слышно, как он сопит в трубку.

– У тебя дунуть нет? – зачем-то спрашиваю я.

Остап молчит, вздыхает.

На этой оптимистичной ноте, не попрощавшись, я кладу трубку.

К вечеру дождь так и не прекращается, лужи на улицах, сквозной ветер, глухие пробки на дорогах, по радио сплошь русская попса и западная эстрада. В огромном кабинете Сергея Потапова окна в пол, тепло и сухо, и из колонок едва слышно льется классическая музыка, правда, в современной обработке, но все же Рахманинов сменяется Шопеном, а Патетическая соната Бетховена – «Паяцами» Леонкавалло. В кабинете полированная ореховая мебель, на стенах подлинники русских художников конца восьмидесятых, по-моему, есть даже Кабаков и Кулик, в углу часы восемнадцатого века, а секретарши в узких юбках-карандашах носят зеленый чай и сухофрукты, тихонько ступая высокими каблуками по шкурам экзотических животных, что валяются под ногами. За большим столом сидит хозяин кабинета, загорелый и спортивный, с вечно кислым выражением лица; ему около пятидесяти, копна черных волос с пробивающейся кое-где благородной сединой, дорогой серый шерстяной костюм, золотые часы на крокодиловом ремешке. Народу в кабинете немного – пожилой юрист Иваныч, мрачный и грузный, все дымит ароматно своей короткой голландской трубкой, да у окна – Малой, он только вернулся с какого-то курорта, выглядит посвежевшим, загорелым, похож в своем пижонском полосатом костюме на итальянского сутенера.

Я сижу в углу, на диване, курю, темные очки пришлось все же снять, мои черные шмотки резко контрастируют с ярко-оранжевой кожаной обивкой дивана, однако удачно комбинируются с общей атмосферой комнаты.

Потапов сидит за столом и откровенно ноет – впрочем, для него это обычная история, похоже, он вообще никогда не бывает довольным, всегда только и говорит, как хреново, по его мнению, обстоят дела. Он сидит и говорит о кризисе. О том, как резко падают финансовые показатели. И как уверенно стоят на ногах конкуренты. Какой плохой в клубе персонал. Как некачественно сделали ремонт в новой VIP-зоне. Как не оправдал себя привоз Way out West. Какие тупые в клубе секьюрити. Какая идиотка наш PR-менеджер. Какие воры наши бармены. Какой ленивый у нас завхоз. Ну и так далее в том же духе.

Малой мелко кивает, смотрит на меня с издевкой – видно, никак не может забыть своего отстранения от управления клубом. Возможно, он жалеет о былом величии. Возможно, ему просто обидно.

– Ну, – нервно говорит Сергей, – что скажет на все это наш гений?

Он смотрит на меня, теребит внушительный окурок кубинской сигары, и я думаю, каких размеров она была вначале, когда еще лежала уютно в пахучей контрабандной коробке. Рот Сергея немного кривится, он нервно ерошит волосы, хмурится и повторяет:

– Ну что, Север?

Я все молчу, уныло смотрю в окно; огромное окно в человеческий рост, а за ним – пелена и морось; я думаю: что, если броситься сейчас в это окно, вот так, просто вдруг вскочить с дивана и прыгнуть, выбить телом стекло, пролететь вниз пятнадцать этажей, что отделяют офис от земли, и грохнуться на мостовую, прямо на вечно стоящее Третье транспортное кольцо, например на лобовое стекло силиконовой красотки на красном мини-купере…

Я на мгновение прикрываю глаза – кровь, стекла, крики, кто-то бешено сигналит, разбитые машины падают с эстакады…

Уйти, навсегда уйти, унеся с собой сотню жертв. Чем не достойный исход? Но ведь потом запросто кто-нибудь, какой-нибудь очередной больной на всю голову журналист, бездарная сволочь, зарабатывающая пустозвонством, объявит это новым направлением в искусстве, назовет, к примеру, эстетическим терроризмом, поставит на полочку между концептуализмом и символизмом. И хотя никто в целом свете не знает, что значат все эти термины, люди умно покивают, согласятся – мол, да, в этом акте что-то есть, в наше время только так и можно привлечь внимание мировой общественности. Вопрос, к чему его надо привлекать, не существует. Нет никакого смысла, главное – произвести как можно больше шума, стать известным, чтобы о тебе все заговорили, хотя бы на день, на час, на минуту. Бред, бред лезет в голову, какое еще внимание, к чему, какой еще общественности, кто вообще эти люди, общественность? И не нужно мне ничье внимание, мне же наоборот надо, чтобы от меня все отстали, забыли бы про меня…

– Ну?! – Похоже, Потапов завелся не на шутку.

Хотя, возможно, у него просто плохое настроение, тяжелый день, напряги на работе, интриги в коллективе, ссора с благоверной или с детьми, ну или с прислугой, массажисткой, проституткой, в конце концов, просто жесткое похмелье плюс кокосовый отходняк…

Я знаю, как все это бывает, мне и самому до сих пор несладко. Вообще, я думаю, мне пора завязывать – отходняки стали слишком уж долгими, слишком тяжелыми, наверное, организм уже не выдерживает, сдается, предупреждает меня, что пора кончать.

Вот только непонятно – зачем?

Ведь все мы знаем, что по календарю майя 21 декабря 2012 года случится конец света.

А не лучше ли просто – в окно?

– Север, – говорит Сергей жестяным каркающим голосом и чуть приподнимается в кресле, возможно, чтобы лучше рассмотреть меня, уставившегося в окно, – ты чего молчишь?

Наконец я подаю слабый голос, и по мере того как я говорю, он отчего-то крепнет, набирает мощь, я сам удивляюсь, как это получается, слова будто рождаются из пустоты. Я даже улыбаюсь. Незаметно, уголками губ. Вот надо же, еще секунду назад ничего не было, только выжженная лютым солнцем пустыня, мысли об уходе, видение развороченных машин, падающих с эстакады, хруст разбитого стекла, скрип тормозов, крики жертв…

Эта картинка резко тускнеет, пропадает, рассыпается в прах, слова выплескиваются сами по себе, я словно отстраняюсь от собственного тела, смотрю на себя со стороны, вот я поднимаюсь с дивана, мгновение медлю, как бы еще раздумывая – а может, прыгнуть? – но беру себя в руки, подхожу к Потапову почти вплотную и говорю:

– Во-первых, мне не кажется, что картина настолько ужасна. Для того чтобы в этом убедиться, достаточно поднять статистику. Давайте отталкиваться от документов, а не только от субъективного мнения. Три года назад, до того как пришла наша команда, клуб был просто в убытке, даже в пятницу и субботу обороты не превышали десятки. По-моему, ситуация кардинально изменилась.

– Ну, – вздыхает Потапов, – это, конечно, так. Только как показывает жизнь, одни пятницы с субботами – это полдела. Мы все равно еле-еле сводим концы с концами. Мы вышли на точку окупаемости, базара нет, но и должных прибылей нет. Все еще нет. А ведь вложены деньги, немаленькие, ну, ты в курсе. Деньги стоят денег, надеюсь, ты это тоже понимаешь. И деньги должны приносить деньги, иначе непонятно, зачем мы их тут зарыли. Короче, нам нужны обороты в течение недели. Пусть не в первую половину. Но хотя бы в среду и четверг у нас должны быть люди.

– И они должны оставлять бабло в барах, – поддакивает Малой, сверкая в мою сторону своими пустыми бесцветными глазами.

– Может, нам по воскресеньям гей-вечеринки устраивать? – спрашивает вдруг Иваныч.

Неожиданное предложение от старшего поколения. Я даже улыбаюсь невольно.

– Ты еще гей-парад устрой, – сурово обрывает его Потапов. – Хватит с нас самодеятельности, допридумывались уже. – Он кивает на Малого, который все так же торчит у окна и нервно вертит в руках перьевую ручку.

– Да ладно, – ноет тот, – что я такого плохого придумывал?

– Сомневаюсь, что мы переплюнем «Пропаганду» с ее гей-воскресниками, – говорю я, – к тому же есть еще «Chapurin-bar».

– Вот, – говорит Потапов Иванычу, – ты про это подумал?

Иваныч молчит, курит, и Малой молчит, все так же смотрит на меня с ненавистью, отходит от окна, садится в кресло, швыряет на стол ручку, потом выкладывает туда же два одинаковых мобильных телефона.

Потапов смотрит на него вопросительно.

– Купил вот второй. – Малой берет один из аппаратов и демонстрирует брату, потом, словно нехотя и как-то невзначай, показывает его и нам с Иванычем.

Потапов лишь слегка качает головой.

– Для личных звонков, – говорит ему Малой, – privacy[10], так сказать.

– Ты бы лучше о деле заботился, – мрачно бормочет Потапов, – privacy, тоже мне.

– Я думаю, нам надо привлечь какие-нибудь молодые промо-компании, – говорю я, – сделать в среду R’n’B вечеринки, к примеру. Можно с Пашу поговорить. Только запускать их надо серьезно. Чтобы зацепить ту самую золотую молодежь, чьи родители отрываются у нас по выходным. Надо привозы делать. И не говно, а реальные имена.

– Кого же ты привезешь? Тупак-то давно умер. Может, Снупа хочешь притащить? – усмехается Малой. – It’s the bow to the wow, creeping and crawling, Yiggy yes yalling, Snoop Doggy Dogg in the motherfucking house…

– Подожди, а? – просит Потапов, но Малой уже просто не может остановиться и читает еще.

– I’m Snoop Doggy – who? – Doggy – what? – Doggy Dog! – кривляется он.

– Вообще-то его пару месяцев назад уже привозили, – говорю я. – Думаю, это вопрос к профессионалам, к Пашу тому же. Я не знаю, кто там сейчас в рэпе рулит, на кого пойдут. Но…

– Ага, – перебивает меня Малой, – как обычно эти твои «но»!

Неожиданно в разговор встревает Иваныч:

– А мне вот нравятся наши группы, русские. Почему бы на них ставку не сделать? Надо быть патриотами, ребята! Я ведь в английском языке не силен, но вот этот наш московский пацаненок, который так картавит слегка, ну там, про бабушку свою и про город дорог поет. Романтичный такой. – Пожилой юрист откладывает трубку, встает со своего места и цитирует: – «Так что, брачо! У нас всегда есть почитать чё! Заезжай, если чё! Мы не заряжаем зеленью. И нет у нас тут кур с перьями. Но мы всегда в хлам тем не менее»[11].

Я просто в шоке от удивления. Ничего себе, во дает пенсия!

– Или еще это, – продолжает свое выступление Иваныч. – «Мутные замуты, морозы лютые, холодное субботнее московское утро, вечером клубы, и надо бы что-то придумать, дабы не обламываться с рожей хмурой»[12].

Малой ржет за спиной Иваныча, прикрывая ладонью кривящиеся в смехе полные губы.

– Тебя-то куда несет? – морщится Потапов. – Угомонись, а?

Юрист сконфуженно умолкает, садится на место, снова берется за свою трубку, снова наполняет комнату ароматным дымом.

– На все эти привозы, рекламу плюс особые декорации плюс би-бои и все такое нужны бюджеты. Зато если сделаем, вся золотая молодежь по средам у нас будет, – говорю я.

– Какие еще «би-бои»? – удивляется Иваныч.

– Ага, афроармяне всякие у нас будут, – не унимается Малой.

– Ну, на это есть фейс-контроль, – осаживает его Потапов.

– Да Север уже в пятый раз говорит нам одно и то же – привлечение сторонних промоутеров, привозы. А других мыслей нет? Своих собственных? Он же у нас вроде как промокомпания. Нельзя, например, по будням просто в режиме бара работать?

– Нет, нельзя. – Я поворачиваюсь к Малому, смотрю в его глаза своими, холодными и пустыми, зная, что их-то ему не пересмотреть, они пусты до самого глазного дна, да что там, глубже, пусты настолько, насколько вообще это возможно, особенно если принять во внимание, что пустота безгранична и в общем-то дна не имеет. – Я в пятый раз предлагаю одно и то же, – говорю я, – потому что знаю, что нам поможет. К сожалению, никакие полумеры тут не пройдут. Конкуренция в Москве жесткая. Впрочем, в Питере почти такая же. Я говорил вам это полгода назад и говорю теперь. Бар – тема хорошая, но его трудно сделать на базе клуба. Люди не станут ходить. Должно быть отдельное помещение – меньше, уютнее, атмосфера другая…

– Опять эта твоя «атмосфера»! – картинно вздыхает Малой.

– Извините, – говорю я, – прошу учесть: все, что мы делаем в нашем заведении, – это атмосфера. Мы не торгуем алкоголем, не устраиваем дискотеку. Мы продаем нашим гостям атмосферу. Только поэтому они прут именно к нам, а не куда-нибудь еще. И чтобы сделать бар, атмосфера должна быть другой, отличной от атмосферы клуба. Особенно учитывая, что мы работаем с такой сложной аудиторией.

Все молчат, смотрят на Потапова, тот не сводит глаз со своего брата, и я не знаю, чего в его взгляде больше – ненависти или любви.

– Если вы не намерены ничего менять, – продолжаю я, – если вы не хотите вкладывать в это деньги, если, в конце концов, вы не доверяете мне как специалисту, поступайте как угодно. Только народу на неделе у нас не будет. Эту нишу займут другие. Рано или поздно. И у нас мало времени.

Возникает тягостная пауза.

– При удачном стечении обстоятельств, – говорю я, – может быть, год.

Я смотрю на Малого, тот отводит глаза, отворачивается, смотрит в окно, сжимает кулаки так, что костяшки пальцев белеют.

Потапов смотрит на брата, прослеживает его взгляд – остекленевший, зависший на далекой, смутно различимой линии горизонта, на дожде и гари от выхлопов машин, что стоят внизу, прямо под нами, в вечной пробке на Третьем кольце.

Из скрытых под потолком динамиков еле слышно звучит «Испанская рапсодия» Мориса Равеля.

– У нас финансовые проблемы, – говорит Иваныч, – кризис мировой, мы к концу года вообще придем с убытками.

– Слушай, – улыбаюсь я, – для того чтобы создать историю с этими вечеринками, такой клуб в клубе, чтобы дети приходили к нам по средам, а их родители жгли по выходным, надо не так много денег.

– И в какую сумму это все нам обойдется? Ты сам как думаешь? – спрашивает Потапов.

Позже, около одиннадцати вечера, мне звонит Потапов.

– Чем занят? – спрашивает он.

Я думаю: что бы этот вопрос мог означать? Скорее всего, Сергей уже изрядно выпил, сейчас сидит, переживает проблему, вот и названивает.

– Я в «GQ», – говорит он не слишком твердым голосом. – Ты не хочешь приехать?

Меня ломает, я только вошел в квартиру, но с другой стороны, делать мне все равно нечего, Кристина не звонила, ее телефон все так же выключен – конечно, можно было бы набрать домашний номер, но вот беда, я его никак не могу вспомнить…

Может быть, я вообще никогда его и не знал, может быть, она никогда не давала его мне, может быть.

– Ну что, – говорит Потапов, – не в падлу приехать, бухнуть со стариком?

– Ну что ты, – говорю я, – наоборот…

Он сидит в одиночестве за длинной барной стойкой, дорогой пиджак грустно висит на спинке стула, узел галстука ослаблен, в руке зажат стакан с виски, и я думаю: интересно, какой это уже по счету?

– Выпьем? – Сергей салютует мне стаканом и кивает.

Я киваю в ответ. Вспоминаю, что так и не позвонил стоматологу, номер которого мне дал Витя. Думаю: может, стоит самому набрать Мише из телефонной компании, узнать насчет этого его врача, действительно ли он хорош?

– Вот, Север, – говорит Потапов, – ты, наверное, и сам все догоняешь. У моего брата зуб на тебя и виды на этот клуб, он мечтает, как бы его обратно заполучить под управление…

Я ничего не говорю, слушаю, заказываю себе выпить.

– Всё в шоу-бизнес парня тянет, мало ему проблем. Ты думаешь, я не врубаюсь? – Потапов качает головой, не смотрит на меня, следит за барменом, переставляющим бутылки; такое впечатление, что разговаривает он с самим собой. – А у меня за дело душа болит. – Он залпом осушает стакан, знаком просит бармена повторить. – Все же столько лаве слили.

– Понимаю, – наконец говорю я, и слово это дается мне непросто.

– Ты сможешь все подробно расписать – какие нужны изменения, реклама, ну, еще, может, что? – Сергей снова качает головой.

Я киваю, думаю о стоматологе; бармен ставит перед нами выпивку.

– Сделай мне такую бумагу, расчет типа, – говорит Потапов. – Надо, наверное, попробовать…

– У тебя нет стоматолога хорошего? – спрашиваю я.

Ближе к концу недели мне звонит PR-менеджер Витя.

– У тебя запись во вторник, – говорит он, – в «Останкино», в четыре. Не забудь.

Я не сразу врубаюсь, о чем это он.

– Я имею в виду «Предметы», – говорит Витя. – Помнишь, ты на интервью согласился? Это очень круто.

– Ну да-а, – тяну я.

– Слушай, эта Тамара Кантари сейчас самая дорогая ведущая, врубаешься?

Я молчу.

– Эта программа сейчас – самая рейтинговая, сечешь?

Я молчу.

– Ты вообще помнишь, что мы договорились на эфир? – твердит Витя.

Я все еще молчу.

– Эй, – шепчет Витя.

Вообще-то я помню, как он говорил, что меня зовут на программу, помню, что говорил, будто это круто, но не помню, чтобы я соглашался.

– К тому же она обалденная. Очень красивая. И не дура, – не унимается он. – В смысле, Тамара. Короче, тебе понравится.

Я издаю звук, более всего похожий на всхлип.

– Ты только не опаздывай, – говорит Витя. – Хочешь, я за тобой заеду?

– Зачем? – спрашиваю я и смотрю на экран TV – на Discovery Channel идет документальный фильм про птиц Юго-Восточной Азии. Сначала показывают сов, каких-то пеликанов, а потом орлов. Я вижу, как орел парит над морской гладью, иногда он опускается почти вплотную к воде в поисках рыбы, потом снова взмывает ввысь. Так продолжается минут пять. Я молчу, Витя тоже, но я просто ощущаю, как напряжение на другом конце телефонного провода все нарастает. В тот самый момент, когда, по моему мнению, должен прогреметь взрыв, я бормочу тихо и медленно: – Ладно.

– Ладно, – тут же отзывается Витя, хватаясь за это мое слово, словно утопающий за спасательный круг, – тогда я тебе еще наберу в понедельник. Напомню.

Тем временем на экране TV орел наконец поймал рыбу. Большая серебристая рыбина бьется, извивается в его когтях, пытается освободиться; я думаю, что ей сейчас, наверное, херово, а потом думаю: а чем мне-то лучше? Возникает ощущение, что я эта рыбина и есть, вот только кто этот орел, что схватил меня? Я все смотрю на экран. Рыба изо всех сил пытается выскользнуть, но орел держит ее стальной хваткой, взлетает с ней высоко, почти под самые облака; я думаю, как это было снято – наверное, на объектив с очень большим увеличением или из самолета, может с дельтаплана. Орел клюет рыбу, резко бьет ее своим мощным клювом в хребет, и она наконец сдается, перестает извиваться, обмякает.

«Возможно, этот орел, что схватил рыбину, – тоже я», – приходит в голову.

– Ну, пока. – Витя кладет трубку.

Я одеваюсь и выхожу из дома. На улице холодно. Дождя нет, но ветер, ворошащий листья под ногами, штормящий гигантские лужи, бессовестный едкий ветер несет в себе частицы влаги, хлещет водой в лицо, заползает под куртку и шарит там своей мокрой холодной лапой.

Я забираю с подземной парковки свою машину, медленно еду по городу без особой цели, встреч никаких нет, мне надо бы съездить к стоматологу, но я еще не записан, мне надо в банк и налоговую, но меня ломает, я думаю, что правильно сделал, выйдя из дома только после обеда. Я выруливаю на Садовое кольцо, медленно качу в сторону Парка культуры, слушаю диск Wu-Tang Clan, не останавливаясь взрываю косяк, случайно обнаруженный в подлокотнике, трава не цепляет, смеркается, ветер все сыплет на лобовое стекло моросью и опадающими листьями, я думаю, не заехать ли в книжный на Тверскую, но никуда не сворачиваю, слушаю музыку, пробки, конечно, никуда не делись, но во всяком случае это уже не такие дикие заторы, как в первой половине дня, когда народ ломится по своим делам.

Я звоню Кристине и с удивлением слышу гудки – ее телефон работает, а я-то уже так привык к автоответчику, почти собрался с духом, чтобы оставить сообщение…

В первый момент мне даже как-то не по себе становится; я думаю, не положить ли трубку, ведь теперь я даже не знаю, что сказать, когда она ответит.

Что мне надо ей сказать? И вообще надо ли? Надо ли мне с ней говорить? Я не отдаю себе отчета в том, что делаю, я просто набираю ее номер по инерции, потому что так надо, так принято, но зачем?

– Алло, – говорит Кристина. – Чего тебе от меня надо?

– Ну… – Мой голос ломается, как в юношестве, я кашляю, чтобы скрыть это. – Ну, я хотел узнать…

– О господи! – перебивает меня Кристина. – Что тебе надо знать? Что тебе не понятно?

– Я хотел сказать, мы вроде поссорились, ты ушла, но разве отношения, я имею в виду долгие отношения, так заканчиваются? В смысле, разве не надо хотя бы поговорить, расставить точки над «i»?

– Во-первых, – говорит Кристина, – с чего это ты взял, что у нас с тобой были какие-то там отношения? Ты хоть вообще знаешь, догадываешься, что такое отношения? Ты знаешь, что означает это слово?

Она на мгновение замолкает, и я тоже не говорю ни слова.

– Отношения – это когда люди стремятся что-то создать вместе, семью, например, – говорит Кристина. – А у нас с тобой не отношения – так, пожили вместе, под одной крышей, ну тусовались вместе, трахались…

– Я…

– Так даже и секса-то нормального не было последние два года, – перебивает Кристина. – Тебе плевать на меня, я не вставляю тебя как телка. Как часто это бывало последнее время? Раз в месяц, два раза в месяц? Ты все носишься, тусуешься со своими малолетками, они тебе сосут, да? Хорошо сосут, все как одна малолетние клубные шлюхи сосут великому промоутеру, правда? А мы с тобой последнее время жили как брат и сестра. Только мне вообще это не надо, втыкаешь? У меня уже есть брат. И сестра есть. Зачем еще ты мне нужен?

– Просто все это усталость, – наконец говорю я. – Из-за нее возникает отсутствие сексуального желания. И над этим надо работать. Можно сходить к психологу. В этом бешеном ритме на секс просто не хватает сил.