Судовая кухня мне не нравится.
      Пища чересчур острая, беспорядочно приправленная несовместимыми специями. Я вожу вилкой по тарелке, с немалым трудом выуживая из залитой соусом ёмкости варёную фасоль. Эх, как там моя машина? И пожарил бы я себе картошки. Без соли, без перца. Только масло, да головка чеснока. И чтоб никакого кетчупа. Кетчуп – это для нерадивых стряпчих, скрывающих ненависть к своим клиентам за острыми приправами.
      – Тебе не нравится мой кок? – спрашивает Калима.
      Она сидит рядом и видит нерешительность, с которой я приступаю к очередному блюду.
      – Нет, не нравится, – отвечаю, как есть. – Мне кажется, твой кок больше занят своими нездоровыми привычками, чем заботой о моём желудке.
      – Калима, – откликается с другого конца стола Герман. – Максим – великолепный повар! Критика коллег – это у него профессиональное…
      – Ты умеешь готовить? – вежливо спрашивает Калима.
      – Умеет ли он готовить? – подаёт голос Виктор. – Ты ещё спроси, обучен ли он грамоте?
      – Светлана, – чуть повысив голос, обращается Калима. – Ты несколько дней прожила с Максимом, какое его самое любимое блюдо?
      В наших путалках Света всё больше отмалчивается. Глаза не прячет, улыбается, но сама старается говорить поменьше: на прямые вопросы отвечает односложно, а косвенные пропускает мимо ушей.
      Другое дело, если спрашивает Калима. Надо признать, что в плане налаживания контактов, равных нашей хозяйке я ещё не встречал. Иногда мне кажется, что она в своих шортах и с голодным крокодилом посреди австралийских болот сумела бы договориться.
      – Не знаю, – ответила Светлана. – Он ни разу не повторился.
      Её голос не дрогнул. Жаль. А я вот часто вспоминаю наш последний день. Пожалуй, я был счастлив. Это было сравнимо с тем, как дети начинают ходить, разговаривать.
      Потом ты с ними сидишь за букварём, сотни раз повторяешь одни и те же сочетания гласных с согласными, и вдруг они начинают читать. Фантастические ощущения! Так и любовь. Всё вокруг, да около… И вроде бы ни о чём, ни цветов, ни поцелуев, только взгляды, вздохи, случайные касания… И вдруг…
      – Где ты научился готовить? – возвращает меня в кают-компанию голос Калимы.
      Приходится вернуться.
      – Есть такая страна – "Голодная".
      – Это как?
      – В том смысле, что кроме тебя никто жрать не приготовит. А так как делать "как все" не приучен, пришлось овладеть поварским делом, как искусством.
      – Но кто-то же тебя учил, – не унимается Калима. – Кто-то же был рядом? Не по книжкам же ты учился…
      – Конечно, конечно, – я утвердительно киваю головой, вытирая салфеткой уголки рта. – Была одна женщина…
      – Вау! – вопит Герман. – Женщина! Даёшь про женщину!
      – Калима, – гудит Виктор. – Он у нас не просто повар, он и рифмоплёт и ушедав.
      Стихи пишет с лёту…
      – Точно, – кричит Герман. – Светка у нас танцует, а Максим – поёт, сладкая парочка…
      После того, как все вопросы были обсуждены, тарелки побиты, а соглашения подписаны, жёсткость и нервозность в отношениях пропали без остатка. Теперь в нашей кампании царили смех, шутки и взаимопонимание. Вот только Светлана упрямо избегает даже взгляда в мою сторону. Да Калима продолжает удивлять своей загадочностью.
      Не понимаю её, не чувствую…
      – "Ушедав"? – недоумевает Калима. – Прошу простить мой русский. Что значит "ушедав"?
      – В том смысле, что катком по ушам, как начнёт истории рассказывать…
      – А ты не перебивай, – неожиданно обрывает его Светлана. – А то не начнёт.
      После такой поддержки, конечно же, уклониться от рассказа было никак нельзя.
      – Это длинная и грустная история, дамы и господа, – осторожными покашливаниями я вежливо прочищаю горло. – Боюсь вас утомить…
      – А ты не бойся, – успокаивает меня Калима. – Мы выносливые. Да и времени у нас: ещё двое суток перехода…
      – Давай, давай, – подбадривает меня Герман.
      – Когда это у тебя весёлые истории были? – посмеивается Виктор.
      Светлана ничего не говорит. Но она смотрит на меня, и я вижу, как у неё блестят глаза, и ничего другого мне уже не нужно. Да и нет меня уже здесь. Весь – там…
 

***

 
      Царёвой кухаркой была молодая красивая женщина. Звали её Варварой, и никакими другими талантами, кроме гладкой нежной кожи, кротостью и умением вкусно готовить, она не отличалась. Только для этой истории другие таланты без надобности.
      Сейчас, когда поварское искусство, как и любое другое, поставлено на фабричную основу, трудно представить привилегированное положение человека, которому доверен желудок, а значит и здоровье первого лица в государстве. Тут тебе и отдельное помещение, и ход отдельный, чтоб значит, ошибки никакой не вышло. Это для прочих огромная кухня с целой бригадой поваров и подсобников. А для царя-батюшки одна Варвара в сторонке от всех готовила.
      Конечно, царством-государством эту долину, затерянную среди высоких гор и непроходимых лесов, назвать можно было лишь с очень большой натяжкой. Тем не менее, на полях трудилось тысяч десять крестьянских душ, перевалы от гостей непрошеных охраняла сотня бойцов пограничной дружины. Да покой мещан-обывателей стерегли две сотни солдат. Они же лишали голов несчастных, кому эти самые головы не по чину высоко заносило.
      И головы, что очень важно, рубили взаправду, несмотря на игрушечность державы.
      Царь-батюшка, не самый умный, не самый глупый, не злой и не добрый, словом, царь как царь, – что вы, царей не видели? – был ещё не стар, но в летах, любил свою страну, любил жизнь, любил и попить, и покушать… Кухарку свою он тоже любил.
      Отчего же не любить того, кто тебя вкусно кормит? Да и она не упрямилась: во-первых, власть, она и в глуши, среди гор, властью остаётся. А на красоту да молодость всякий позарится: нет у человека выше мнения о себе, чем своё собственное. Вот всяк и норовил хозяином себя показать, да мнения Варькиного не спрашивать. Но как слушок прошёл, что сам царь… ну, вы понимаете… Тут, конечно, народишко и отвалил. Служивые-то вот они, прямо на дворцовой площади топоры острят да колья густо жиром натирают. Ежели под топор не повезёт, то уж на колу покорячишься. Не до молодки будет…
      И всё бы так и текло своим чередом, если бы однажды мельник не заболел. Муку пшеничную да ржаную, через серебряные сита царёвые сеяную, только он ко дворцу отвозил, да из рук в руки Варе и сдавал. А тут скрутило старика, – все мы из одного теста: с годами моложе не становимся, – срок подходит, а везти муку во дворец нет никакой возможности. Вот он и отправил сына своего старшего. Езжай, мол, Иван, ко дворцу к заднему крыльцу. Да смотри, муку кухарке из рук в руки передай. Не забудь, зовут Варей… не дай Господь злодей какой на дороге станет, да муку нашу белую из зерна отборного подменит…
      – Да понял я, батя, – отмахнулся молодец, стеганул коней да и подался во дворец судьбе своей чёрной навстречу.
      Что говорить? Встретились, снравились, слюбились. Да и как им не полюбить друг друга? Варвара-то во дворце кого видела, кроме старых генералов, шёлковыми платочками слюни вытирающих, да солдат, службой ушибленных. А тут молодец, косая сажень в плечах, высокий, улыбчивый, ржаным духом пропахший! А рожь золотая, она же сколько солнца до покоса в себя впитывает? Кто же перед солнцем устоит?
      А у молодца что? Не так, что-ли? Он же всё больше под трёхпудовыми мешками пот собственный глотал, да пьяных возчиков материл, что вечно заторы у ворот мельницы устраивали. Где же ему красу девичью видеть? Работа каторжная, потому и доход, и почёт труду мельника немалый. Да только за день так умаешься, что вечером на девичьи посиделки в соседнее село в часе ходьбы – крепко подумаешь, прежде чем идти.
      Пришла к ним любовь. Не спрашивая, пришла.
      Будто аркан накинула…
      Поначалу прятали свои чувства от себя, потом друг от друга. Вот только Варвара теперь всё чаще пекла, а Иван всё чаще во дворец наведывался. Пришло время, и открылись у них глаза, и была любовь, и небо в алмазах, и поняли они, что пропали. Не простит им царь этой любви. Ни ему, ни ей. Оба-то уже не дети малые.
      Ясно им, что рано или поздно всё откроется. Хорошо, как поздно, а если рано?
      Что делать?
      Влюблённые они такие: всегда к этому вопросу приходят. Не может любовь непрошенная ни к чему другому привести, и ответ у всех одинаковый: бежать. Вот только, как?
      Куда бежать – дело известное. Через перевал с купцами, а там по реке со сплавщиками. Глядишь, неделя-две, и жизнь новую, счастливую начать можно будет.
      Кручинится Иван: как же любовь его из дворца-то выйдет? Но про то, как раз, Варвара утешила. Знала она ход тайный, под дворцовую стену червоточиной ползущий.
      Радуется Иван, как ладно у них всё сходится: с вечера, после царёва ужина, ходом тайным Варвара из дворца выберется. За ночь до гор они доберутся. А там ещё полдня – и перевал…
      Плачет Варвара, лица на ней нет: "Как же, Иванушка? Едва солнце встанет, завтрак царю положен: ватрушки с творогом. А как ватрушек не будет, то и меня хватятся.
      Флажным семафором в момент по перевалам дружинникам весть эту передадут. И как подойдём мы к ним, тут нас сразу и повяжут"…
      Кривится Иван. Не по душе ему это. Плаха – вот она, посреди площади. Да и кол вроде бы свободен. Только вчера горемыку сняли, двое суток бедолага маялся, умереть не мог, по доносу мытаря за трёхмесячную недоимку смерть лютую принял.
      Что мытари – звери, то даже во дворце известно, но как же Ивану с Варварой со своей бедой справиться?
      И решился молодец на дело неслыханное.
      "Научи, – говорит он Варваре, – ремеслу своему кухарскому. Пока я во дворце царю готовить буду, ты на ту сторону гор выберешься. А я день за тебя отработаю, и за тобой вдогонку. Если запас продуктов сделаешь, чтоб из поставщиков никто не нагрянул, да челядь приучишь, чтоб посуду с едой в коридоре на столе принимали, на кухню не заглядывали, думаю, день продержусь, никто не заподозрит, что это я вместо тебя у плиты хлопочу"…
      Смешным поначалу это предложение ей показалось. Виданное ли дело: мельника кухарским заморочкам обучать?
      Да только брели дни за днями, всё горше ей становилось под царём стонать, о своём любимом слёзы лить. Да и молодец с лица сошёл. Не ест, не пьёт: кусок в горло не лезет, стакан мимо рта проносит.
      И решилась она на его задумку.
      Так у них жизнь с того дня и пошла: днём оба работают как проклятые (кухаркиной работе ведь тоже не позавидуешь: это сейчас холодильники, да электроплиты с мясорубками. Поди, попробуй царю угоди, когда кроме плиты с открытым огнём ничего у тебя нету!). А по ночам Иван ходом тайным к Варваре крался, сноровке поварской учился. Да и на любовь время выкраивали.
      Год они так ото всех прятались. Год любили, учились, надеялись. И вот как-то весной, сказал ей Иван: "Пора. Нет нужды больше откладывать". И до того ей страшно стало, что сказать ему, чтоб ещё подождал, не смогла. Так горло сдавило.
      А молодец, даром, что сын мельника, сила льва в нём жила: грудь колесом, лицо раскраснелось, жадно воздух глотает; дышит, надышаться не может. "Пора! – повторяет. – Не забудь сказать царю о месячных, чтоб поостыл малость. И ежели завтра начнём, даст Бог, через неделю уже мужем и женой будем. От людей прятаться перестанем. Теперь-то с нашим умением свою харчевню откроем, заживём да обживёмся, детьми обзаведёмся. А ежели кто сунется"… Стиснул он свои кулаки крепкие… ох, силён был молодец и телом и духом!
      Бежала она.
      На следующую же ночь и бежала. Всё, как договаривались – исполнили. Провёл он её до самого тайного хода. Попрощались, да и разошлись в разные стороны. Она в дальний путь. А он на кухню дворцовую, ватрушки творожные королю на завтрак готовить.
      Так он и утро встретил.
      И обед спокойно прошёл.
      Да только кабы люди знали, на чём их нелёгкая поймает, то до сих пор бы в раю жили, с Господом своим в мире да согласии. Лакей Тишка из нового пополнения, непутёвый да манерам необученный, не устоял, подлец, перед запахом: сунул палец в паштет печёночный. Да только в покоях царёвых глаз побольше, чем на площади рыночной. И минуты не прошло, как он оплеуху получил, форму лакейскую сдал, да в одних портках на скамье оказался, своей порции розог да назначения в солдаты дожидаться.
      Только ведь что виновного наказали, то полдела сделали. А как царь на ужин паштета требует, то и нести надобно. Вот и зашёл против заведенных год назад кухаркой правил на кухню мажордом, да и обомлел: вместо стряпухи – у плиты стряпчий оказался. Ивану бы не растеряться, гостя незваного скрутить, да спрятать, а самому без шума и суеты из дворца выбраться. Оплошал он. Уж слишком со своей ролью сжился.
      Как других обманешь, ежели сам в брехню не веришь?
      Вот и вышло, что выскочил мажордом из кухни, как ошпаренный. Поднял тревогу во дворце. Солдаты набежали. Мельнику руки-ноги вяжут, да и к царю волокут.
      Смотрит царь, а от злости лицо посинело.
      – Кто ты такой? – хрипит. – Что на моей кухне делаешь? Куда мою кухарку подевал?
      Связан мельник, да стоит ровно, хоть перед смертью о своей любви хочет вслух всему миру поведать, сердце своё перед лютыми муками правдой потешить.
      – Мельник я, – говорит. – Целый день кушанья тебе готовлю. А о том, где кухарка твоя, да любовь моя, тебе не скажу. Потому как условились мы, что ждёт она меня до утра. Ежели не приду, она сама дальше отправится свою судьбу искать, на счастье надеяться.
      А царь уже и не фиолетовый – чёрный лицом стал.
      – Ты что же это, подлец, о себе думаешь? – шипит, слюною брызжет. – Да я же тебя до утра на мелкие кусочки шинковать буду. А ежели не выдашь, где она прячется, как солнце взойдёт, пожалеешь, что ночью смерть не принял…
      Знает всё это мельник. Знает. Стоит себе, улыбается.
      – Почему? – стонет царь. Он бы и завыл, да воздуху ему мало. Задыхается. Только ногами сучит, топнуть пытается. – Чему улыбаешься? Пытки лютые, смерть страшная…
      – А тому я улыбаюсь, – весело ему Иван молвит. – Что вижу я счастье милой своей.
      Уже следующим летом замуж выйдет, кучу детей народит, да все милые, здоровые, матушку свою уважить во всём готовые. И жить ей в этом счастье пятьдесят лет вот с этого самого вечера. Что мой черпак мучений рядом с её колосником счастья?..
      Хотел ещё что-то мельник добавить, да только встал царь, руку скрюченную поднял, к пленнику подойти хотел. Едва полшага сделал, как подкосились ноги его, подогнулись. Упал замертво, да так и остался лежать.
      Подскочил к нему люд дворцовый. С пола каменного подняли, в почивальню отнесли, лекарей кликнули. Куда там! Кто же перед душой ворота к свободе закроет, да в темницу обратно вернёт?
      Умер царь.
      Сердце разорвалось, собственной злости не выдержало…
 

***

 
      Я чувствую, как дрожат руки, прячу их под стол и поднимаю глаза. Калима смотрит на меня напряжённо, скулы будто судорогой сведены. Виктор с Германом склонили головы, тихо сидят, к столу приникшие, будто спят. Все замерли, не шелохнутся, даже двое официантов за столиком в углу окаменели в своей неподвижности. Только у Светки плечи подрагивают. Плачет.
      – Ты не тяни, – будто металлом режет тишину спокойный голос Калимы. – На меня твой гипноз не действует. Что дальше было?
      Я с шумом втягиваю через нос воздух. Мука, сажа, да сладковатый запах свежей выпечки.
      – Как обычно, король умер, да здравствует король, – вижу, как завозились, приходя в себя, окружающие. Один из стюардов поднялся и зажёг свет.
      – Это понятно, – настаивает Калима. – С мельником что было?
      – Ну, не отпускать же меня, – я пожимаю плечами. – В порядке благодарности наследник мучить, конечно, не стал. Но башку оттяпали тем же утром. Только на солнце и дали посмотреть…
      – Ты же сказал, что он крепким был, – не унимается Калима. – Что же? Вот так запросто и связали?
      – Запросто, – мне непонятна её настойчивость, женщины обычно другим интересуются.
      – Охнуть не успел – связали.
      – Максим, – это Герман проснулся, хороший он парень. – Как жить, чтобы быть не "одним из", а "тем самым"?
      – "Держись прощения, побуждай к добру и отстранись от невежд".
      – А Варвара и в самом деле на следующий год вышла замуж? – вот это по-женски, это Светлана моя спрашивает.
      Я вижу, как они шевелятся, стряхивая с себя остатки наваждения, но сам никак не могу выйти из транса:
      – По её словам – нет. Но мне-то почём знать? Как голову отсекли, совсем другая жизнь началась…
      – Так это ты там был? – не может справиться с голосом Виктор, хочет сказать насмешливо, а получается плаксиво.
      – А когда она тебе сказала? – кажется, опять Герман спрашивает, сметливый он у нас. Но неудачливый, никак в большие люди выбиться не может, потому и вопросы не простые.
      – Лет двадцать назад…
      – Ты верующий? – вступает Калима.
      – Нет, я – думающий.
      На мгновение повисает тишина.
      – И что это значит?
      – Термин "вера" неприменим к тому, кто знает. Я знаю, что Бог есть, поэтому мне нет необходимости в него "верить", но я о нём думаю…
      – Ты цитируешь и Коран, и Библию. Это совместимо?
      – Конечно. Ветхий Завет составлялся под руководством Господа в течение всего срока его опеки подрастающего человечества. Евангелие – это весть о рождении Сына Человеческого, и Господь счёл свои труды завершёнными. Коран – одна из попыток бессмертного коллективного разума – Господа нашего времени – объясниться со своим царством смертных…
      – Это очень туманно, нельзя ли попроще?
      – Нельзя, – безмятежно отвечаю спрашивающему. Кажется, кто-то из официантов храбрости набрался. – Слово – ложь. Истина прячется за пеленой слов. Она как стыдливая девственница: чем больше её домогаешься, тем больше на ней оказывается одежды. Расслабься и замолчи, умерь гордыню, ищи ответ внутри, открой душу и ты увидишь Истину во всей её наготе, и будет она твоей…
      – Но кто такой Бог? Или кто такой Аллах?
      – На этот вопрос каждый сам себе отвечальщик. Не можешь думать – верь. Не можешь верить – бойся.
      – А если я думать не хочу, не верю и не боюсь?
      – "В безопасности от хитрости Аллаха только люди, потерпевшие убыток".
      – Что ещё за убыток?
      – Разум, конечно. Если Аллах отнял у тебя разум, то его наказания тебе уже нечего бояться.
      – Почему?
      – Потому что ты уже наказан…
      – А что ты можешь обо мне сказать? – решительно вмешивается Калима.
      – Что ты родилась мужчиной, и очень страдаешь оттого, что все видят твою женскую оболочку.
      Я физически ощущаю растущее в воздухе напряжение. На её лице не дрогнул ни один мускул, только что-то вспыхнуло в омутах её чёрных, мрачных глаз и заколебалось призрачным языком пламени. Она подняла руку, и все замерли.
      – Что нас ждёт?
      – Смерть.
      – Что там, подо льдом? – уточняет Калима.
      – Жизнь.
      – Расскажи.
      – Это не водоросли. Это другое. Как кораллы. Твёрдые. Только сверху вниз.
      Цепляются за трещины во льду. Микроскопические поры. Живут за счёт разности температур. Как термопара. Над ними – лёд, а под ними тепло. И свет…
      – Почему свет?
      – Излишек энергии выделяется в виде света. – Я смеюсь и начинаю раскачиваться в такт колебаниям неверного пламени в её глазах. – Удивительно: наши растения поглощают свет, вырабатывают энергию, а излишек отражают. А подлёдные – впитывают энергию, а её излишек испускают в виде света… забавно. Только это не растения, и он твёрдый…
      – Почему излишек?
      – Фотосинтез, это когда свет с постоянной энергией попадающего на хлорофилл фотона даёт растениям жизнь. Хемосинтез на основе разности температур – менее устойчив. Разность температур – величина непостоянная. Если принять, что для жизни организму нужно приспособиться к минимальной разности температур, спрашивается: что делать с излишком энергии, когда сверху, на поверхности Антарктиды, температура упадёт до минус пятидесяти, а здесь, подо льдом будет выше ноля?
      – И что же?
      – Флуоресценция. По всему своду – яркие люстры. Смены дня и ночи нет. Есть периоды затемнения, когда наверху – потепление, и полной яркости, когда там – лютая стужа. Господи, как же он велик! И стар…
      В голове начинает звенеть колокол, она вдруг разбухает, как воздушный шар. Я всё сильнее раскачиваюсь.
      – Кто велик?
      Это – главный вопрос, но уже нет сил отвечать.
      – Оставьте его!
      Кто-то кричит. Кому-то не нравятся размеры моей новой головы. Это даже смешно: огромная тыква вместо головы у лилипута. Зачем этот шум? Это Светлана. Моя женщина.
      – Почему ты не поможешь себе, если такой умный? – будто сквозь подушку пробивается ко мне голос Виктора.
      – Я не могу, – кажется, я падаю со стула. Теперь моя голова напоминает средней руки аэростат, или дирижабль? От такой боли немудрено ошибиться в размерах. – Это цена. Никто не вправе Истину под себя пользовать…
      Руки Светланы, тёплые и добрые, поднимают мою голову, которая тут же послушно съёживается до размеров обычного чайника, и прижимают к себе.
      – Тогда я тебе помогу, – голос Калимы преследует меня, не отпускает. – Она любит тебя, но ты слишком тяжёл. С тобой проще множить печаль, чем делить радость…
      – Это не ваше дело, – грубо обрывает её моя Света.
      И это последнее, что я слышу.
      Y
      Последовательность подхода судов к точке встречи как нельзя лучше отражала человеческую природу. Первой, разумеется, была подводная лодка.
      Нужно обладать воображением пингвина, чтобы назвать берега Антарктиды гостеприимными. Разнообразием жизнь восемнадцати человек за два месяца рейса тоже не отличалась. Выйти на заданную точку, погрузиться на тридцать метров, произвести замер, потом, двигаясь малым ходом в восточном направлении производить замеры каждые десять минут в течение пяти часов. Затем погружение ещё на тридцать метров и воспроизвести замеры, двигаясь обратно, на запад. Снова погружение, уже на глубину девяносто метров, развернуться и повторить замеры, в восточном направлении. Всплыть, определить местоположение, сместиться на два градуса восточнее, выйти на заданное расстояние до береговой линии и всё повторить…