Across your wandering ruby cars
Shake the loose reins: you slaves of God.
He rules you with an iron rod,
He holds you with an iron bond,
Each one woven to the other,
Each one woven to his brother
Like bubbles in a frozen pond;
But we in a lonely land abide
Unchainable as the dim tide,
With hearts that know nor law nor rule,
And hands that hold no wearisome tool,
Folded in love that fears no morrow,
Nor the grey wandering osprey Sorrow.'
O Patrick! for a hundred years
I chased upon that woody shore
The deer, the badger, and the boar.
O patrick! for a hundred years
At evening on the glimmering sands,
Beside the piled-up hunting spears,
These now outworn and withered hands
Wrestled among the island bands.
O patrick! for a hundred years
We went a-fishing in long boats
With bending sterns and bending bows,
And carven figures on their prows
Of bitterns and fish-eating stoats.
O patrick! for a hundred years
The gentle Niamh was my wife;
But now two things devour my life;
The things that most of all I hate:
Fasting and prayers.
S. Patrick. Tell on.
Oisin. Yes, yes,
For these were ancient Oisin's fate
Loosed long ago from Heaven's gate,
For his last days to lie in wait.
When one day by the tide I stood,
I found in that forgetfulness
Of dreamy foam a staff of wood
From some dead warrior's broken lance:
I tutned it in my hands; the stains
Of war were on it, and I wept,
Remembering how the Fenians stept
Along the blood-bedabbled plains,
Equal to good or grievous chance:
Thereon young Niamh softly came
And caught my hands, but spake no word
Save only many times my name,
In murmurs, like a frighted bird.
We passed by woods, and lawns of clover,
And found the horse and bridled him,
For we knew well the old was over.
I heard one say, 'His eyes grow dim
With all the ancient sorrow of men';
And wrapped in dreams rode out again
With hoofs of the pale findrinny
Over the glimmering purple sea.
Under the golden evening light,
The Immortals moved among thc fountains
By rivers and the woods' old night;
Some danced like shadows on the mountains
Some wandered ever hand in hand;
Or sat in dreams on the pale strand,
Each forehead like an obscure star
Bent down above each hooked knee,
And sang, and with a dreamy gaze
Watched where the sun in a saffron blaze
Was slumbering half in the sea-ways;
And, as they sang, the painted birds
Kept time with their bright wings and feet;
Like drops of honey came their words,
But fainter than a young lamb's bleat.
'An old man stirs the fire to a blaze,
In the house of a child, of a friend, of a brother.
He has over-lingered his welcome; the days,
Grown desolate, whisper and sigh to each other;
He hears the storm in the chimney above,
And bends to the fire and shakes with the cold,
While his heart still dreams of battle and love,
And the cry of the hounds on the hills of old.
But We are apart in the grassy places,
Where care cannot trouble the least of our days,
Or the softness of youth be gone from our faces,
Or love's first tenderness die in our gaze.
The hare grows old as she plays in the sun
And gazes around her with eyes of brightness;
Before the swift things that she dreamed of were done
She limps along in an aged whiteness;
A storm of birds in the Asian trees
Like tulips in the air a-winging,
And the gentle waves of the summer seas,
That raise their heads and wander singing,
Must murmur at last, "Unjust, unjust";
And "My speed is a weariness," falters the mouse,
And the kingfisher turns to a ball of dust,
And the roof falls in of his tunnelled house.
But the love-dew dims our eyes till the day
When God shall come from the Sea with a sigh
And bid the stars drop down from the sky,
And the moon like a pale rose wither away.'
Единственная ревность Эмер
Перевод с английского Анны Блейз
Действующие лица
Три Музыканта (загримированы под маски)
Дух Кухулина (в маске)
Тело Кухулина (в маске)
Эмер (в маске или загримирована под маску)
Этне Ингуба (в маске или загримирована под маску)
Сида (в маске)
Входят Музыканты, одетые и загримированные так же, как в пьесе «У ястребиного источника». При них те же музыкальные инструменты, либо заранее стоявшие на сцене, либо внесенные Первым Музыкантом (до того, как он встанет посреди сцены с полотнищем в руках) или другим актером (после того, как развернут полотнище). Задником, как и прежде, может служить стена любого помещения; можно использовать то же самое черное полотнище, что и в пьесе «У ястребиного источника».
[Песня при развертывании и свертывании полотнища]
Первый Музыкант.
О, женская краса – подобье птицы,
Бессильной белой чайки одинокой,
Что после бури на заре томится
Меж двух борозд на вспаханной равнине,
Внезапным вихрем брошена далеко
Меж темных рытвин на сырой равнине.
О, сколько веков провела
В трудах непосильных душа,
Усердней крота иль орла
Расчет кропотливый верша,
И превзошла расчеты,
Превозмогла мечту,
Чтобы земною плотью
Эту облечь красоту?
О, странное, бесцельное созданье,
О, бледная жемчужница морская,
Что выброшена морем без дыханья
На гулкие пески перед рассветом:
Внезапный вал, на берег набегая,
Метнул ее во тьму перед рассветом.
В каких лабиринтах ума
Ковалась незримая связь,
Что смерть не разрубит сама,
Что жизнью не оборвалась, -
Горькой вины тенета,
Жаркого сердца стук -
Чтобы в оковы плоти
Эту увлечь красоту?
[Полотнище сворачивают, и Музыканты отходят в глубину сцены. При свернутом полотнище с одной стороны сцены обнаруживается занавешенное ложе или носилки, на которых лежит человек в погребальных одеждах. На нем героическая маска. Ближе к зрительному залу присел сгорбившись другой человек в точно таких же одеждах и маске. Эмер сидит у ложа.]
Первый Музыкант (говорит). Явись пред очами, кровля,
От копоти темные балки,
На балке рыбацкие сети,
Весло у стены:
Убогий дом рыбака.
Лежит в забытье иль мертвый
Страстный любовник,
Страстный, свирепый воитель, славный Кухулин.
Королева Эмер – у ложа.
Прочие удалились – так она повелела.
Но вот приближается робко
Юная Этне Ингуба, возлюбленная героя.
Мгновение медлит она у открытой двери.
За дверью открытой простерлось горькое море,
Горькое море простерлось в блеске и стоне:
(поет) О белое крыло, жемчужное сиянье!
Нет, ни за что в друзья не изберу
Бесцельное и хрупкое созданье,
Что грезит и скользит, лишь то и зная,
Как воды вечно плещут на ветру
И водам нет конца и края.
Эмер (говорит). Войди, ступай сюда и сядь у ложа;
Не бойся, я сама послала за тобой,
Этне Ингуба.
Этне Ингуба. Нет, не смею, госпожа.
Я слишком тяжкую вам нанесла обиду.
Эмер. Из всех живущих вправе только мы -
Лишь ты и я – нести над ним дозор:
Мы больше всех его любили.
Этне Ингуба. Как, он умер?
Эмер. Обряжен в саван и простерт на ложе,
Но жив еще Кухулин, ибо день,
Когда умрет он, сами небеса
Прощальным торжеством ознаменуют,
Извергнув огнь, окрасив землю кровью,
Да так, что и ничтожный из ничтожных
Постигнет: рухнул мир.
Этне Ингуба. Он жив? Но что с ним?
Эмер. Сегодня на собранье королей
В полдневный час он встретил незнакомца,
И по сердцу ему пришелся тот,
Но, слово за слово, меж королями
О чем-то ссора вспыхнула; Кухулин
Его на берег вывел и убил
У древа Байле, и тогда лишь понял,
Что это сын его – как говорят,
Когда-то в юности с дикаркою зачатый.
Постигнув, кто сражен его рукою,
В безумье скорби он помчался прочь
И, встав по пояс в пенных бурунах,
С мечом в руке, щитом загородясь,
С бессмертным морем биться начал. Молча
Смотрели короли – никто не смел
Ни протянуть руки ему, ни даже
По имени окликнуть: все застыли,
Оцепенев, как стадо перед бурей.
И наконец он словно увидал
Перед собою нового врага -
И ринувшись ему навстречу, скрылся
В пучине вод; но вынесла волна
Бесчувственное тело и под дверь
Рыбацкой хижины швырнула.
Этне Ингуба. Как он бледен!
Эмер. Но все ж не мертв.
Этне Ингуба. Ты не поцеловала
Его в уста, ты голову его
На грудь себе не положила!
Эмер. Это,
Быть может, и не он, а лишь подобье:
Бревно, на берег брошенное морем
И чарами сменившее обличье,
Иль дряхлый обессилевший наездник
Из войска Мананнана, сына Моря,
К седлу негодный.
Этне Ингуба.
Позови его
По имени: ушедшие от нас,
Слыхала я, еще часы иль дни
Блуждают меж картин привычной жизни;
Быть может, услыхав, он разъярится
И оборотня силою изгонит.
Эмер.
Сквозь тьму пробиться зовом нелегко,
И минули те дни, когда домой он
На зов мой приходил. Я лишь жена;
Но если ты сама его окликнешь,
Он отзовется на любимый голос,
Столь милый сердцу.
Этне Ингуба. Любит он меня,
Сильнее всех – как новую любовь,
Но под конец сильнее всех полюбит
Ту, что его любила прежде всех
И столько лет любила без ответа.
Эмер. Да, в том моя надежда потайная,
Надежда, что когда-нибудь, как прежде,
С ним сядем вместе мы у очага.
Этне Ингуба. Таких, как я, – минует страсти час -
Отшвыривают в угол, как скорлупки.
Услышь меня, Кухулин!
Эмер. Нет, сперва
Закрою я лицо его от моря,
Подброшу дров в очаг, поворошу
Поленья, чтобы ярче разгорелись.
Неистовые кони Мананнана
На берег рвутся из пучины моря;
Но грезы и заклятья пенной рати
Бессильны пред огнем.
[Эмер задергивает занавески перед ложем, скрывая лицо недужного, чтобы актер мог незаметно переменить маску. Затем она отходит в угол сцены и жестами показывает, что подбрасывает дров в очаг и ворошит огонь. Тем временем Музыканты играют, вторя ее движениям звуками барабана и, возможно, флейты. Завершив пантомиму, Эмер остается у воображаемого очага поодаль от Кухулина и Этне Ингубы.]
Теперь зови.
Этне Ингуба. Иль ты не слышишь?
Эмер. Наклонись над ним,
Любовной тайной сердце пробуди,
Коль это он; а если он не здесь -
Зажги в нем ревность.
Этне Ингуба. О, услышь, Кухулин!
Эмер. Как ты робка! В такой опасный миг
Страшиться лишь того, что в трех шагах
Стоит его супруга, – доказать,
Сколь неразумно выбрал он. Пойми:
Сейчас с тобой мы вместе – против моря.
Этне Ингуба. О мой возлюбленный, прости мне этот стыд!
Я больше не стыжусь. Я никогда
Не слала за тобой, не призывала:
Едва я затоскую о тебе,
Ты приходил без зова. Ты ли здесь?
Тогда пошевелись, скажи хоть слово!
Ты был со мною так красноречив!
Откликнись! Что сковало твой язык
Иль слух замкнуло? Вспомни, наша страсть
Не охладела даже с расставаньем
На бледном берегу перед зарею!
Молчит… Не может вымолвить ни слова…
Или не слышит…
Эмер. Поцелуй его!
Быть может, губ твоих прикосновенье
Его настигнет!
Этне Ингуба (отпрянув). Он не человек!
Едва коснулась губ – и сердце стынет!
Я чую зло!
Эмер. Нет-нет, он шевельнулся!
Твой поцелуй вернул его, заставил
Изгнать подменыша!
Этне Ингуба (отступая еще дальше). Нет, погляди на руку!
Рука его иссохла до плеча!
Эмер (приближаясь к ложу). Ответь, зачем пришел ты и откуда?
Тело Кухулина. Примчался я из дома Мананнана
На скакуне, не знающем узды.
Эмер. И кто же ты, посмевший лечь на ложе
Кухулина, принять его обличье?
Тело Кухулина. Я – Брикриу; не человек, другой, -
Дух распри меж богов и меж людей,
Из рода сидов.
Эмер. Для чего пришел ты?
Тело Кухулина (садится на ложе, раздвигает занавески и показывает уродливо искаженное лицо; Этне Ингуба уходит со сцены).
Я покажусь – и все, кого он любит,
Немедля прочь бегут.
Эмер. Вы, порожденья ветра,
Полны коварства и речей обманных!
Я не бежала прочь!
Тело Кухулина. Ты не любима.
Эмер. И, пред тобой не опуская глаз,
Велю вернуть его.
Тело Кухулина. Затем я и пришел.
Лишь цену заплати – и он свободен.
Эмер. Неужто сиды станут торговаться?
Тело Кухулина. Довольно им безделицы в обмен
На пленного. Когда ведун вернет
Жену, иль дочь, иль сына рыбаку,
Тот знает, что лишится непременно
Сетей иль лодки, может быть – коровы,
Дававшей детям пищу; а иные
Готовы жизнью заплатить. Я не прошу
Ни жизни от тебя, ни ценной вещи;
Ты говорила: может быть, когда-то
Ты станешь вновь ему зеницей ока,
Под старость лет; отринь свою надежду -
Он будет жить.
Эмер. Теперь мне ясно все.
Ты навлекал беду на всех, кого он любит,
А надо мной не властен, коль не лжешь, -
Вот потому и предлагаешь сделку!
Тело Кухулина. Ты властью тешилась, приняв его в мужья;
Я, сухорукий, тоже тешусь властью.
Склонишься перед волею моей -
Он будет жить.
Эмер. Нет, ни за что на свете!
Тело Кухулина. Боишься ты обречь себя проклятью,
А он не побоялся!
Эмер. У меня
Остались две последние отрады,
Два утешенья: память и надежда.
Ты требуешь надежду!
Тело Кухулина. Все равно
Не суждено вам стариться вдвоем:
Ведь он умрет, от ран изнемогая,
На дальнем берегу или в горах,
И женщина чужая наклонится
Над смертным ложем мужа твоего.
Эмер. Лишь одного тебе недостает,
Чтобы сразить его своим проклятьем, -
Моей надежды!
Тело Кухулина. Ты не ревновала,
Когда он изменял тебе, – ты знала,
Что он пресытится. Но можно ли прискучить
Любовью сиды? Ближе подойди,
Я глаз твоих коснусь – и ты прозреешь.
[Касается ее глаз левой, неиссохшей рукой.]
Эмер [ее взору предстает скорчившаяся у края сцены фигура – Дух Кухулина].
О, муж мой! Вижу!..
Тело Кухулина. Я развеял тьму,
Что от очей твоих его скрывала,
Но он тебя не видит.
Эмер. Муж мой! Муж мой!
Тело Кухулина. Не видит и не слышит. Это призрак,
Слепой, глухой, лишенный осязанья,
Замкнутый сам в себе. Мольбы и плач
Его сюда принудили вернуться,
Но ни единый звук ему не внятен:
Вы лишь из забытья исторгли призрак
И ввергли в грезы, в беспокойный сон;
И в этом сне, подобно всем теням,
Еще к своей свободе не привыкшим,
Он вновь обрел привычное обличье,
Но затворен в себе, не зная, где он
И рядом с кем.
[Тем временем входит Сида и останавливается около двери.]
Эмер. Но кто же эта дева?
Тело Кухулина. Из Царства-под-Волной она явилась
И в грезы облеклась, чтоб он сверкнул
В ее корзине. Сиды ведь рыбачки:
Мужчин в два счета ловят на крючок,
А грезы им – наживка.
Эмер. Так она
Обманною личиною прикрылась,
Виденьем лживым!
Тело Кухулина. Грезы – тоже тело;
Умерший вспять идет, к младенчеству без грез;
Кто грезить перестал, уж не вернется;
А всех священней – тени, что не жили
Среди живых, но в грезах к вам нисходят.
Эмер. Ее породу знаю я давно.
Когда мужчина спит, войною истомлен,
Они, склонясь над ним, целуют в губы,
Окутывают облаком волос;
Проснувшись, он не помнит ничего,
Но затворен в себе и на объятья
Душой не отзовется.
[Выхватывает нож из-за пояса.]
Тело Кухулина. Нет, ножом
Воздушный облик не пронзить. Молчи и слушай.
На то я дал тебе глаза и уши.
[Сида, постепенно ускоряя шаг, кружится в танце вокруг Духа Кухулина, скорчившегося у края сцены. Дух Кухулина тем временем постепенно пробуждается. Сида порой задевает лицо Духа волосами, но не целует его. Танец сопровождается струнными, флейтой и барабаном. Маска и одеяние Сиды отливают золотом, бронзой, медью или серебром, так что она подобна скорее идолу, чем человеку. Это сходство может отражаться и в ее движениях. Волосы ее тоже блестят металлом.]
Дух Кухулина. Кто здесь, во тьме, передо мной
Сияет славой неземной,
Как в торжестве уединенья,
Пройдя ступени возрожденья,
Венчает долгий труд сполна
В ночи пятнадцатой луна?
Сида. Я не полна: поныне страсть
Имеет надо мною власть.
Но что гнетет тебя к земле,
И что тебя укрыло мглой,
И отчего лицо во мгле
Скрываешь?
Дух Кухулина. Память о былом
Меня гнетет: о днях блаженных
Жены, не ведавшей измены,
О мертвых женах и мужах
И обо всем, что ныне – прах.
Сида. Ты, возлюбивший стольких жен,
Чей круг на день не довершен,
Полюбишь ли теперь иную,
Чье сердце бьется и тоскует,
Как и у тех, но от вершины
В последнем часе?
Дух Кухулина: Вспомнил ныне,
Что я с тобой давно знаком!
Иссохший терн над родником,
Туманный холм, и дева-птица
То в танце яростном кружится,
То реет ястребом крылатым…
Я распахнул тебе объятья,
Но ты исчезла в тот же миг.
Сида. Забудь и холм, и тот родник
И распахни объятья снова!
Ты был смелее, право слово,
Пред полуптицей! Я твоя:
Не ястреб – дева.
Дух Кухулина. Ну а я -
Не тот юнец в порыве страсти.
В тебе огонь последней части
Горит на грани полноты,
Но застит мне твои черты
Воспоминаний тяжкий гнет
И распрямиться не дает.
Сида. Так поцелуй меня в уста!
Хотя и меркнет красота
Пред памятью, но губ моих
Коснись – и все забудешь вмиг
Пред совершенной красотой.
Дух Кухулина. И жало совести слепой
Не уязвит меня отныне?
Сида. Теченье времени застынет,
И долгий мой круговорот
Слиянье наших уст замкнет
В безбрежной грезе. Утолит
Любую жажду, усмирит
Любое сердце – и твое,
Кухулин! – это забытье.
Так не противься – напои
Мои уста!
Дух Кухулина. Уста твои!
[Собираются поцеловаться, но он отворачивается.]
О Эмер, Эмер!
Сида. Значит, вот
О ком тоска тебя гнетет!
Дух Кухулина. Как будто вижу вдалеке:
Плечо к плечу, рука в руке,
О Эмер, снова мы вдвоем
Вступаем в твой наследный дом!
Сида. Как умер, так зовешь ее,
А был живым – ни в грош ее
Не ставил!
Дух Кухулина. Эмер, Эмер, где ты?
Сида.
Ты преступил свои обеты:
Любую девку-неумеху,
Любого друга-пустобреха
При жизни ты ценил дороже,
Чем кров ее, и стол, и ложе.
Но ни одна из смертных жен
Над тем не властна, кто рожден
Для мира, где обет любви -
Всего лишь прах воспоминаний,
Где взор омытый не туманит
Земная грязь.
Дух Кухулина. Уста твои!
[Сида выходит; Дух Кухулина следует за ней.]
Тело Кухулина. Кричи, что ты навеки отвергаешь
Его любовь! Не мешкай, поспеши!
Эмер. Нет, ни за что не крикну.
Тело Кухулина. Ну и дура!
Я, недруг Фанд, явился помешать ей,
А ты стоишь и зря теряешь время!
Ты слышишь стук копыт на берегу?
Прислушайся, как бьют копытом кони!
Она уже взошла на колесницу,
Но он еще не с нею. Торопись же!
Последний миг настал – кричи, кричи!
Отринь его – и власти Фанд конец.
Уже одной ногой на колесницу
Ступил Кухулин – крикни, что велю!..
Эмер. Любовь Кухулина навеки отвергаю!
[Тело Кухулина падает на ложе, наполовину задергивая занавеску. Этне Ингуба входит и опускается на колени у ложа.]
Этне Ингуба. Вернись ко мне, любимый! Это я -
Я, Этне!.. О, смотри! Он возвратился,
Он с нами вновь, на ложе шевельнулся!
Я, я одна его отвоевала
У моря, я его вернула к жизни!
Эмер. Он просыпается.
[Тело на ложе поворачивается. На нем снова героическая маска Кухулина.]
Кухулин. О руки, эти руки!
Этне Ингуба!.. Знаешь ли, я был
В каком-то странном месте, и мне страшно.
[Первый Музыкант выходит на авансцену, остальные два подходят к нему с обеих сторон и поют, развертывая полотнище.]
– Отчего так гулко и странно
Бьется сердце твое, открой?
– Я увидел в гостях изваянье -
Одиночества лик роковой.
Дышит статуя, движется мимо,
И в груди ее сердце стучит
Громче наших бесед у камина.
Когда же оно замолчит?!
О, скорбная награда
Безвременных могил!
Мы пред тобой без сил
Склоняемся в молчанье,
Не подымая взгляда, -
Оброним вздох случайный
И отойдем без сил.
Для волненья не видно причины,
Дверь закрыта и крепок сон,
И не сыщется в свете мужчины,
Что красою твоей не пленен,
Но и тот, кто грезил тобою
Дольше многих, верней других, -
О, бессильно сердце земное! -
Позабудет бессмертный лик.
О, скорбная награда
Безвременных могил!
Мы пред тобой без сил
Склоняемся в молчанье,
Не подымая взгляда, -
Оброним вздох случайный
И отойдем без сил.
Что же сердце не знает покоя?
Кто избранником стал твоим?
Расцветешь совершенной красою -
Мысль растает, как легкий дым;
Но и это тоже опасно:
При трех четвертях бледны
Звезды в небе – совсем угаснут
Пред сияньем полной луны.
О, скорбная награда
Безвременных могил!
Мы пред тобой без сил
Склоняемся в молчанье,
Не подымая взгляда, -
Оброним вздох случайный
И отойдем без сил.
Туманные воды
Перевод с английского Анны Блейз
Посвящение
леди Августе Грегори
Среди семи лесов бродил я в Кулэ:
Шан-валла, где тенистый пруд меж ив
Скликает диких уток зимним утром;
Кайль-дорта темный; Кайль-на-но лучистый,
Где сотни белок счастливо резвятся,
Как будто скрылись меж зеленых веток
От старости и смерти; Парк-на-ли,
Где глушат тропы ясень и орешник;
Парк-на-карраг, где в воздухе зеленом
Разлит медвяный запах диких пчел;
Парк-на-таррав, где взор, подвластный чарам,
Встречал бессмертных, нежно-горделивых;
Лес Инхи, где барсук, лиса и ласка
Таятся, а за ним – тот древний лес,
Что Бидди Эрли прозвала зловещим:
Семь запахов, семь вздохов, семь лесов.
Мой взор был слеп и неподвластен чарам,
Но всё ж и мне в ночи бывали грезы
О тех созданьях, что счастливей смертных:
Они кружили вкруг меня в тенях,
Сплетаясь с голосами и огнями;
И образы преданья о Форгэле
И о Декторе, о пустынных водах
Кружили вкруг меня в огнях и звуках,
И много больше: в воды сновиденья
Вплетаются порой такие речи,
Что тягче камня и мудры молчаньем.
Как вас назвать – бессмертных, нежных, гордых?
Мне ведомо одно: от вас исходит
Всё наше знанье, вы же из Эдема
Слетаете к нам поступью крылатой.
Эдем далёко ль, или вы таитесь
От смертных мыслей зайцем или мышью,
Что мчится по жнивью перед серпами,
Чтобы залечь в последней борозде?
И, может быть, за нашими лесами,
Ветрами и озерами сокрыты
Иные безмятежные леса,
Иных ветров дыханье и сиянье,
Иных озер мерцанье в свете звездном?
Или Эдем ваш – вне времен и мест?
И впрямь ли вы сбираетесь вокруг нас,
Когда сияет бледный свет на водах
И меж листвы, и ветер с лепестков
Во мглу слетает, и трепещет птица,
И окрыляет сердце тишина?
Примите ж эти строки как зачин
Поэмы о Форгэле и Декторе:
Так в старину арфист перед игрою
Вином незримых духов ублажал.
Комментарии
Леди Августа Грегори (1852-1932) – близкая подруга и покровительница Йейтса; см. комментарии к стихотворению "Дикие лебеди в Кулэ".
Кулэ – имение леди Грегори, расположенное близ селения Горт в графстве Голуэй; см. комментарии к стихотворению "Дикие лебеди в Кулэ".
Шан-валла (Shan-walla, от гаэл. Sean-bhalla – «старая стена» или Sean-bhealach – «старая дорога»).
Кайль-дорта (Kyle-dortha, от гаэл. Coill Dorcha – «Темный лес»).
Кайль-на-но (Kyle-na-gno, от гаэл. Coill na gCno – «Ореховый лес»).
Парк-на-ли (Pairc-na-lea, от гаэл. Pairc na Laot – «Телячий луг»).
Парк-на-карраг (Pairc-na-carraig, от гаэл. Pairc na Carraige – «Луг скалы» или Pairc na gCarraig – «Луг камней»).
Парк-на-тарав (Pairc-na-tarav, от гаэл. Pairc na dTarbh – «Бычий луг»).
Лес Инхи (Inchy wood, от гаэл. [Coill na] n-Insi – «Лес заливных лугов»).
Бидди Эрли (1798-1874) – ирландская ведунья и целительница, по описанию Йейтса, «знаменитая ведунья из графства Клэр».
Форгэл и Дектора – персонажи пьесы «Туманные воды».
Примечания (с) Анна Блейз
The Shadowy Waters
Dedication
to lady Gregory
I WALKED among the seven woods of Coole,
Shan-walla, where a willow-bordered pond
Gathers the wild duck from the winter dawn;
Shady Kyle-dortha; sunnier Kyle-na-gno,
Where many hundred squirrels are as happy
As though they had been hidden by green boughs,
Where old age cannot find them; Pairc-na-lea,
Where hazel and ash and privet blind the paths;
Dim Pairc-na-carraig, where the wild bees fling
Their sudden fragrances on the green air;
Dim Pairc-na-tarav, where enchanted eyes
Have seen immortal, mild, proud shadows walk;
Dim Inchy wood, that hides badger and fox
And marten-cat, and borders that old wood
Wise Biddy Early called the wicked wood:
Seven odours, seven murmurs, seven woods.
I had not eyes like those enchanted eyes,
Yet dreamed that beings happier than men
Moved round me in the shadows, and at night
My dreams were cloven by voices and by fires;
And the images I have woven in this story
Of Forgael and Dectora and the empty waters
Moved round me in the voices and the fires,
And more I may not write of, for they that cleave
The waters of sleep can make a chattering tongue
Heavy like stone, their wisdom being half silence.
How shall I name you, immortal, mild, proud shadows?
I only know that all we know comes from you,
And that you come from Eden on flying feet.
Is Eden far away, or do you hide
From human thought, as hares and mice and coneys
That run before the reaping-hook and lie
In the last ridge of the barley? Do our woods
And winds and ponds cover more quiet woods,
More shining winds, more star glimmering ponds?
Is Eden out of time and out of space?
And do you gather about us when pale light
Shining on water and fallen among leaves,
And winds blowing from flowers, and whirr of feathers
And the green quiet, have uplifted the heart?
