Он нажал кнопку, и мотор завелся. Пес лапой набрал нужные координаты.
      Кар выполз задом из-за дерева и поехал по тропе к дороге, быстро выбрался на шоссе и исчез.
      ***
      Где-то гулял человек.
      В это холодное утро ему следовало бы надеть пальто потеплее, но он предпочел легкое пальто с меховым воротником.
      Заложив руки в карманы, он шел вдоль охранного забора. По ту сторону забора ревели кары.
      Он не поворачивал головы.
      Он мог бы выбрать множество других мест, но выбрал это.
      В это холодное утро он решил гулять.
      Он не хотел думать ни о чем, кроме прогулки.
      Кары проносились мимо, он же шел медленно, но ровно. Он не видел никого, кто бы шел пешком.
      Воротник его пальто был поднят, чтобы защититься от ветра, но от холода не спасал. Он шел, а утро кусало его и дергало за одежду. День держал его в своей бесконечной галерее картин, недописанных и незамеченных.
      Канун Рождества.
      В противоположность Новому Году.
      Это время семейных сборов, пылающих дров, время подарков, особых кушаний и напитков.
      Это, скорее, личное время, чем общественное; время сосредоточиться на себе и на семье, а не на обществе; время замерзших окон, ангелов в звездном ореоле, горящих поленьев, плененной радуги и толстых Санта-Клаусов с двумя парами брюк — потому что самые маленькие, садящиеся к ним на колени, легко грешат; и время кафедральных окон, снежных бурь, рождественских гимнов, колоколов, поздравлений от далеко и не очень далеко живущих друзей и родственников, передач Диккенса по радио, время свеч, снежных сугробов, огней елок, сосен, Библии и средневековой Англии. "О, маленький городок Вифлеем", время рождения и обещаний, света и тьмы, ощущений от осознания до свершения, смены стражи года, время традиций, одиночества, симпатий, сочувствия, сентиментальности, песен, веры, надежды, смерти; время собирать камни и время разбрасывать камни, время обнимать, получать и терять, смеяться, молчать, говорить; время разрушать и время созидать, время сеять и время пожинать посеянное…
      ***
      Чарлз Рэндер, Питер Рэндер и Джилл де Вилл праздновали Сочельник вместе.
      Квартира Рэндера помещалась на самом верху башни из стали и стекла.
      Здесь царила определенная атмосфера постоянства. Ряды книг вдоль стен; в некоторых местах полки прерывались скульптурами; примитивная живопись в основных цветах занимала свободное место. Маленькие зеркала, вогнутые и выпуклые, теперь обрамленные ветвями Гадуба, висели в разных местах.
      На каминной доске лежали поздравительные открытки. Горшечные растения два в гостиной, одно в кабинете — и целый куст в спальне — были осыпаны блестками. Тихо лилась музыка.
      Пуншевая чаша была из драгоценного камня в ромбовидной оправе. Она стояла на низком кофейном столике грушевого дерева в окружении бокалов, сверкающих в рассеянном свете.
      Настало время развернуть рождественские подарки…
      Джилл развернула свой и закуталась в нечто похожее на полотно пилы с мягкими зубьями.
      — Горностай! — воскликнула она. — Какой величественный! Какой прекрасный! О, спасибо, дорогой Конструктор!
      Рэндер улыбнулся и выпустил кольцо дыма.
      Свет упал на мех.
      — Снег, но теплый, лед, но мягкий… — шептала Джилл.
      — Шкурки мертвых животных, — заметил Рэндер, — высокая награда за доблесть охотника. Я охотился за ней для тебя, я исходил вдоль и поперек всю Землю. Я пришел к самым красивым из мертвых животных и сказал:
      "Отдайте мне ваши шкурки", и они отдали. Рэндер — могучий охотник.
      — У меня тоже есть кое-что для тебя, — сказала она.
      — Да?
      — Вот. Это тебе подарок.
      Он развернул обертку.
      — Запонки, — сказал он. — Тотемические. Три лица, одно над другим, и все золотые. Ид, Эго и Супер-Эго — так я назову их. Самое верхнее лицо наиболее экзальтированное.
      — А самое нижнее улыбается, — сказал Питер.
      Рэндер кивнул.
      — Я не уточнил, какое — самое верхнее, — сказал он мальчику. — А улыбается оно потому, что имеет собственные радости, каких вульгарное стадо никогда не поймет.
      — Бодлер? — спросил Питер.
      — Хм, — усмехнулся Рэндер. — Да, Бодлер.
      — …Чертовски неудачно сказано.
      — Обстоятельства, — проговорил Рэндер, — это дело времени и случая.
      Бодлер на Рождество — это сплав чего-то старого и чего-то нового.
      — Звучит, как свадьба, — сказал Питер.
      Джилл вспыхнула под своим снежным мехом, но Рэндер сделал вид, что не заметил этого.
      — Теперь твоя очередь открыть свои подарки, — сказал он сыну.
      — Идет. — Питер разорвал пакет. — Набор алхимика, — заметил он, — как раз то, что я всегда хотел — перегонный куб, реторты, водяная баня и запас жизненного эликсира. Мощно! Спасибо, мисс де Вилл!
      — Пожалуйста, называй меня Джилл.
      — Хорошо. Спасибо, Джилл.
      — Открой и второй.
      — О'кей. — Он сорвал белую бумагу с падубом и колокольчиками. Сказочно: вторая вещь, которую я всегда хотел! Нечто старое, нечто новое, нечто заимствованное и нечто голубое: семейный альбом в голубом переплете и копия отчета Рэндера сенатскому подкомитету протоколов о социоматическом неумении приспособиться к обстановке среди правительственных служащих. А также собрания сочинений Лафтинга, Грэхема и Толкиена. Спасибо, папа! Ох, и еще! Таллис, Лорелли, Моцарт и добрый старый Бах. Мою комнату наполнят драгоценные звуки! Спасибо, спасибо вам. Что я могу дать вам взамен? Так, мелочь… Как вам это? — Он протянул один пакет отцу, другой Джилл.
      Оба вскрыли свои пакеты.
      — Шахматы, — констатировал Рэндер.
      — Пудреница с пудрой и румянами, — воскликнула Джилл. — Спасибо!
      — Не за что.
      — А почему ты пришел с флейтой? — спросил Рэндер.
      — Чтобы вы послушали.
      Питер собрал флейту и заиграл. Он играл о Рождестве и святости, о вечере и пылающей звезде, о горячем сердце, о пастухах, королях, о свете и голосах ангелов.
      Закончив, он разобрал флейту и спрятал ее.
      — Очень хорошо, — сказал Рэндер.
      — Да, хорошо, — сказала Джилл. — Очень…
      — Спасибо.
      — Как школа? — спросила Джилл.
      — Хорошая, — ответил Питер.
      — Много было беспокойства с переходом?
      — Нет, потому что я хороший ученик. Папа меня здорово учил, очень здорово.
      — Но тут будут другие учителя…
      Питер пожал плечами.
      — Если знаешь учителя, то знаешь только учителя. А если знаешь предмет, то знаешь его. Я знаю много предметов.
      — А ты знаешь что-нибудь об архитектуре? — спросила Джилл.
      — Что именно вы хотите спросить? — осведомился Питер с улыбкой.
      — Раз ты задал такой вопрос, значит, ты кое-что знаешь об архитектуре.
      — Да, — согласился он. — Я недавно изучал ее.
      — В сущности, я именно это и хотела узнать.
      — Спасибо. Мне приятно, что вы доверяете моей осведомленности.
      — А зачем ты изучал архитектуру? Я уверена, что она не входит в учебный план.
      — Нихиль хоминум… — он пожал плечами.
      — О'кей, я просто интересовалась. — Она быстро взглянула на свою сумочку и достала сигареты. — А что ты о ней думаешь?
      — Что можно думать об архитектуре? Она — как солнце: большая, яркая, и она — тут. Вот, примерно, и все — если только вы не хотите услышать что-нибудь конкретное.
      Она снова покраснела.
      — Я имею в виду — она тебе нравится?
      — Инвариантно — если она старая и издали, если новая, а я внутри, когда снаружи холодно. Я утилитарен в вопросах физического удовольствия и романтичен в том, что относится к чувствительности.
      — Боже! — сказала она и поглядела на Рэндера. — Чему ты научил своего сына!
      — Всему, чему мог, и насколько мог.
      — Зачем?
      — Не хочу, чтобы ему когда-нибудь наступил на ногу кто-то размером с небоскреб, набитый фактами и современной физикой.
      — Дурной тон — говорить о человеке в третьем лице, как будто его тут нет, — заметил Питер.
      — Правильно, — согласился Рэндер, — но хороший тон не всегда уместен.
      — По твоему, человек и извиняться не должен?
      — Это каждый решает сам для себя, иначе это не имеет смысла.
      — В таком случае, я решил, что не требую ни от кого извинений, но если кто-то желает извиниться, я приму это как джентльмен, в соответствии с хорошим тоном.
      Рэндер встал и поглядел на сына.
      — Питер… — начал он.
      — Можно мне еще пунша? — спросила Джилл. — Он очень вкусный.
      Рэндер потянулся к чаше.
      — Я подам, — опередил его Питер, взял чашу и встал, опираясь локтем о спинку кресла.
      Локоть соскользнул. Чаша упала на колени Джилл. По белому меху побежала полоса земляничного цвета. Чаша скатилась на софу, выливая на нее остатки пунша.
      Питер грохнулся на пол, вскрикнул и схватился за лодыжку. Зажужжал телефон. Рэндер прорычал что-то по-латыни, взял одной рукой колено сына, другой — лодыжку.
      — Здесь больно?
      — Да!
      — А здесь?
      — Да! Везде больно!
      — А тут?
      — Сбоку… Вот!
      Рэндер помог ему встать и поддерживал, пока мальчик тянулся за костылями.
      — Пошли. Опирайся на меня. Внизу в квартире доктора Хайдла любительская лаборатория. Я хочу еще раз просветить твою ногу рентгеном.
      — Нет! Это не…
      — А что будет с моим мехом? — спросила Джилл.
      Телефон прожужжал снова.
      — Черт бы вас побрал! — буркнул Рэндер и включил связь. — Да! Кто это?
      — Ох, это я, босс. Я не вовремя?
      — Винни! Послушайте, я не собирался орать на вас, но тут случилось черт знает что. Поднимитесь сюда. К тому времени, как вы придете, тут все будет в порядке…
      — О'кей, если вы хотите. Только я на минутку. Я иду в другое место.
      — Понятно. — Он выключил связь. — Останься здесь и прими ее, Джилл.
      Мы вернемся через несколько минут.
      — А что делать с мехом? И с софой?
      — Успеется. Не переживай. Пошли, Пит.
      Он вывел сына в коридор. Они вошли в лифт и спустились на шестой этаж. На пути вниз они встретили другой лифт, поднимающий Винни наверх.
      — Питер, почему ты ведешь себя, как сопливый подросток?
      Пит вытаращил глаза.
      — Ты же сам знаешь, что я — акселерат, а что касается сопливости… Он высморкался.
      Рэндер вздохнул.
      — Поговорим позднее.
      Дверь открылась.
      Квартира доктора Хайдла находилась в конце коридора. Большая гирлянда из вечнозеленых растений и сосновых шишек висела над дверью, обрамляя дверной молоток. Рэндер поднял его и постучал.
      Изнутри доносились слабые звуки рождественской музыки. Через минуту дверь открылась. Перед ними стоял доктор Хайдл, глядя на них из-под толстых очков.
      — Добро пожаловать, певцы гимнов! — проговорил он низким голосом. Входите, Чарлз и…
      — Мой сын Питер, — представил сына Рэндер.
      — Рад познакомиться с тобой, Питер. Входи и присоединяйся к празднеству. Он распахнул дверь и посторонился.
      Они вошли в праздничный взрыв, и Рэндер объяснил:
      — У нас маленькое несчастье. Питер недавно сломал лодыжку, и вот сейчас опять упал на нее. Я хотел бы воспользоваться вашим рентгеновским аппаратом, чтобы просветить ногу.
      — Конечно, пожалуйста, — сказал маленький доктор. — Пройдите сюда.
      Очень грустно слышать об этом.
      Он провел их через гостиную, в которой свободно расположились семь или восемь человек.
      — Счастливого Рождества!
      — Привет, Чарли!
      — Счастливого Рождества, док!
      — Как идет промывка мозгов?
      Рэндер автоматически поднял руку и помахал в четырех разных направлениях.
      — Это Чарлз Рэндер, нейроморфолог, — объяснил Хайдл остальным, — и его сын Питер. Мы вернемся через несколько минут. Им нужно посетить мою лабораторию.
      Они вышли из комнаты, в два шага миновали вестибюль, и Хайдл открыл дверь в свою изолированную лабораторию, которая стоила ему немало времени и средств. Подписей потребовалось больше, чем для целого госпиталя: согласие местных строительных властей, согласие квартирного хозяйства, которое, в свою очередь, упирало на письменное согласие всех жильцов дома.
      Как понял Рэндер, для некоторых жильцов потребовались экономические «доводы».
      Они вошли в лабораторию, и Хайдл включил свою аппаратуру. Он сделал нужные снимки, быстро проявил их и высушил.
      — Хорошо, — сказал он изучив снимки. — Никакого повреждения, и кость практически срослась.
      Рэндер улыбнулся, заметив, что рука его дрожит. Хайдл хлопнул его по плечу.
      — Итак, возвращаемся и пробуем наш пунш.
      — Спасибо, Хайдл. Попробую. — Он всегда звал Хайдла по фамилии, потому что они оба были Чарлзами.
      Хайдл выключил оборудование, и они вышли из лаборатории.
      Вернувшись в гостиную, Рэндер пожал несколько рук и уселся с Питером на софу.
      Он потягивал пунш, а один из мужчин, с которыми он только сейчас познакомился — доктор Минтон — начал разговаривать с ним.
      — Вы ведь Конструктор, да?
      — Да.
      — Меня всегда интересовала эта область. На прошлой неделе в госпитале мы как раз разговаривали об отказе от этого.
      — Вот как?
      — Наш постоянный психиатр заявил, что нейротерапия не более и не менее успешна, чем обычный терапевтический курс.
      — Я вряд ли поставил бы его судьей, особенно если вы говорите о Майкле Мэсмере, а я думаю, вы говорите именно о нем.
      Доктор Минтон развел руками.
      — Он сказал, что собрал цифры.
      — Изменение состояния пациента в нейротерапии — это качественное изменение. Я знаю, что ваш психиатр подразумевал под «успешным».
      Результаты успешны, если вы ликвидируете проблему пациента. Для этого есть различные пути, их так же много, как и врачей, но нейротерапия качественно выше некоторых других методов, потому что она производит умеренные органические изменения. Она действует непосредственно на нервную систему под паутиной реальности и стимулирует нейростремительные импульсы. Она вызывает желаемое состояние самоосознания и создает неврологическую основу для поддержки этого состояния. Психоанализ же и смежные с ним области чисто функциональны. Проблема менее склонна к рецидиву, если она упорядочена нейротерапией.
      — Тогда почему вы пользуетесь ею для лечения психотиков?
      — Раза два это делалось. Но вообще-то это слишком рискованное дело.
      Не забывайте, что «соучастие» — это ключевое слово. Участвуют два мозга, две нервные системы. Это может обернуться своей противоположностью антитерапией, если схема отклонения слишком сильна для контроля оператора.
      Его состояние самосознания может ухудшиться, его неврологический фундамент изменится. Он сам станет психотиком, страдающим органическим повреждением мозга.
      — Наверное, есть какая-то возможность выключить принцип обратной связи? спросил Минтон.
      — Пока нет. Этого нельзя сделать, не пожертвовав частично эффективностью оператора. Как раз сейчас над этим и работают в Вене, но до решения еще очень далеко.
      — Если вы найдете решение, то, вероятно, сможете вторгнуться в области более серьезных душевных болезней, — понимающе кивнул Минтон.
      Рэндер допил свой пунш. Ему не понравилось подчеркнутое слово «серьезных».
      — А пока, — сказал он после паузы, — мы лечим то, что можем, и лучшим способом из тех, которые знаем, поскольку нейротерапия — действительно лучшее из того, что мы знаем.
      — Кое-кто утверждает, что вы в действительности не лечите неврозы, а угождаете им — удовлетворяете пациентов, давая им маленькие миры, в которых их собственные неврозы свободны от реальности, миры, где они командуют, как помощники Бога.
      — Не тот случай, — возразил Рэндер. — То, что случается в этих маленьких мирах, не обязательно приятно пациенту. И он почти ничем не командует: командует Конструктор, или, как вы сказали, Бог. Это познавательный опыт. Вы познаете радость и познаете боль. В основном, в этих случаях больше боли. — Он закурил и получил вторую порцию пунша. Так что я не считаю эту критику ценной, — закончил он.
      — А она широко распространена.
      Рэндер пожал плечами. Он прослушал рождественский гимн и встал.
      — Большое спасибо, Хайдл, — сказал он, — но мне пора.
      — Что вы торопитесь? — удивился Хайдл. — Оставайтесь подольше.
      — Рад бы, но у меня наверху люди.
      — Да? Много?
      — Двое.
      — Давайте их сюда. Я тут устроил буфет, и всего более, чем достаточно. Мы их накормим и напоим.
      — Идет, — согласился Рэндер.
      — Ну и прекрасно. Почему бы вам не позвонить им отсюда?
      Рэндер так и сделал.
      — Лодыжка Пита в порядке, — сообщил он.
      — Замечательно. А как насчет моего манто? — спросила Джилл.
      — Забудь о нем пока. Я займусь им позднее.
      — Я попробовала теплой водой, но оно все еще розоватое…
      — Положи его обратно в коробку и больше не морочь мне голову! Я же сказал, что займусь им.
      — Ладно, ладно. Мы через минуту спустимся. Винни принесла подарок для Питера и кое-что для тебя. Она собирается к сестре, но сказала, что не спешит.
      — Прекрасно. Тащи ее вниз. Она знает Хайдла.
      — Отлично. — Она выключила связь.
      ***
      Канун Рождества.
      В противоположность Новому Году.
      Это скорее личное время, чем общественное; время сосредоточиться на себе и на семье, а не на обществе; это время многих вещей: время получать и время терять; время хранить и время выбрасывать; время сеять и время пожинать посеянное…
      ***
      Они ели в буфете. Большинство пило горячий глинтвейн с корицей и гвоздикой, фруктовый коктейль и пахнущий имбирем пунш. Разговаривали об искусственных легких, о компьютерной диагностике, о бесценных свойствах пенициллина. Питер сидел, сложив руки на коленях, слушал и наблюдал. Его костыли лежали рядом. Комната была полна музыки.
      Джилл тоже сидела и слушала.
      Когда говорил Рэндер, слушали все. Винни улыбалась, взяв еще стаканчик. Рэндер говорил как директор, с иезуитской логикой. Ее босс человек известный. А кто знает Минтона? Только другие врачи. Конструкторы знамениты, а она секретарша Конструктора. О Конструкторах знает всякий.
      Подумаешь — быть специалистом по сердцу или костям, или по внутренним болезням! А ее босс был ее мерилом славы. Девушки вечно спрашивали ее о нем, о его магической машине…
      "Электронные Свенгали" — так называл их «Тайм», и Рэндеру там было отведено три столбца — на два больше, чем другим (не считая Бэртльметра, конечно).
      Музыка плавно перешла в легкую классическую. Винни почувствовала ностальгию, ей вновь хотелось танцевать, как она танцевала в далекие времена. Время года, компания, вкупе с музыкой, пуншем и декорациями заставили ее ноги медленно пританцовывать, а мозг — вспоминать свет, сцену, полную света и движения, и себя. Она прислушалась к разговору.
      — …если вы можете передавать и воспринимать их, значит, можете и записывать? — спрашивал Минтон.
      — Да, — ответил Рэндер.
      — Я вот что подумал: почему у нас так мало пишут об этих чудесных вещах?
      — Лет через пять-десять, а, может, и раньше — напишут. Но сейчас использование прямой записи ограничено — только для квалифицированного персонала.
      — Почему?
      — Видите ли… — Рэндер сделал паузу, чтобы закурить, — …если быть полностью откровенным, то вся эта область держится под контролем, пока мы не узнаем о ней побольше. Если это дело широко обнародовать, его могут использовать в коммерческих целях… и, возможно, с катастрофическими последствиями.
      — Что вы имеете в виду?
      — Я имею в виду, что мог бы взять вполне стабильную личность и построить в ее мозгу любой вид сна, какой вы могли бы назвать, и множество таких, что вы назвать не сможете — сон с градацией от насилия и секса до садизма и извращений, сон о заговоре с полным участием в истории или сон, ограниченный одним безумием, сон о немедленном выполнении любого желания.
      Я даже мог бы ввести визуальное искусство, от экспрессионизма до сюрреализма, если хотите. Сон о насилии в кубистической постановке нравится? Прекрасно. Можете стать лошадью Герники. Я мог бы записать все это и проиграть вам или кому угодно множество раз.
      — Вы Бог!
      — Да, Бог. Я мог бы сделать Богом и вас тоже, если бы вы захотели, мог бы сделать Создателем и оставить вас на полные семь дней. Я управляю чувством времени, внутренними часами и могу растянуть реальную минуту в субъективные часы.
      — Рано или поздно такие вещи произойдут, не так ли?
      — Да.
      — И каковы будут результаты?
      — Никто не знает.
      — Босс, — тихо сказала Винни, — вы могли бы снова вернуть к жизни воспоминания? Могли бы воскресить что-то из прошлого и дать ему жизнь в мозгу человека, и чтобы все это было как бы реальным?
      Рэндер прикусил губу и как-то странно поглядел на нее.
      — Да, — сказал он после долгой паузы, — но это не было бы добрым делом. Это поощряло бы жизнь в прошлом, которое уже не существует. Это нанесло бы ущерб умственному здоровью. Это регресс, атавизм, невротический уход в прошлое.
      Комната наполнилась звуками "Лебединого озера".
      — И все-таки, — сказала Винни, — я хотела бы снова стать лебедем.
      Она медленно встала и сделала несколько неуклюжих па — отяжелевший, подвыпивший лебедь в красновато-коричневой одежде. Затем она покраснела и поспешно села, но тут же рассмеялась, и все засмеялись вместе с ней.
      — А куда бы вы хотели вернуться? — спросил Минтон Хайдла.
      Маленький доктор улыбнулся.
      — В один летний уик-энд моего третьего года в медицинской школе, сказал он. — Да, я истрепал бы эту ленту за неделю. А как насчет тебя, сынок? спросил он Питера.
      — Я слишком мал, чтобы иметь какие-то хорошие воспоминания, — ответил Пит. — А вы, Джилл?
      — Не знаю… Я думаю, я хотела бы снова стать маленькой девочкой, и чтобы папа — я имею в виду моего отца — читал мне воскресными зимними вечерами… Она взглянула на Рэндера. — А ты, Чарли? Если бы ты не был в данный момент профессионалом, в каком времени ты хотел бы быть?
      — В этом самом, — с улыбкой ответил он. — Я счастлив как раз там, где я есть, в настоящем, которому принадлежу.
      — Ты и в самом деле счастлив?
      — Да, — сказал он и взял еще бокал пунша. — Я и в самом деле счастлив. Он засмеялся.
      Позади него послышалось тихое посапывание. Винни задремала.
      А музыка кружилась и кружилась, и Джилл смотрела на Рэндеров — то на отца, то на сына. Лодыжка Питера снова была в гипсе. Сейчас мальчик зевал.
      Она смотрела на него. Каким он будет через десять-пятнадцать лет?
      Вспыхнувшим гением? Мастером в какой-нибудь еще неисследованной области?
      Она смотрела на Питера, а он следил за отцом.
      — Но это могло бы быть подлинной формой искусства, — говорил подвыпивший Минтон, — и никто, кроме него, не имеет права на самоубийство…
      Она коснулась его руки. Он вздрогнул, как бы проснувшись, и отдернул руку.
      — Я устала, — сказала она. — Ты не отвезешь меня домой?
      — Чуть позже, — ответил он. — Дай Винни еще немного подремать. — И он вновь обернулся к Минтону.
      Питер повернулся к Джилл и улыбнулся.
      Она внезапно почувствовала, что и в самом деле очень устала. А ведь раньше она очень любила праздновать Рождество.
      Винни продолжала похрапывать. Время от времени слабая улыбка мелькала на ее лице. Видимо, она танцевала.
      ***
      Где-то человек по имени Пьер кричал, возможно, потому, что он больше не был человеком по имени Пьер.
      — Я? Я Жизненный, как говорит еженедельник «Тайм». Я подхожу к удару по морде, Чарли! Нет, не по твоей морде. Понятно? По моей! Понятно? Вот так. Такое выражение всегда приходит в голову человеку, когда он смотрит на заголовок, уже прочтя статью от начала до конца. Но тогда уже поздно, да, конечно, они желают добра, но, ведь понятно…
      Пришли мальчика с кувшином воды и тазиком, ладно? "Смерть Гиту", как это теперь называют. Говорят, что человек может работать с этим битом много лет, обходя кругом обширную и сложную социологическую структуру, известную как «контур», и роняя этот бит в новые девственные уши при всяком удобном случае. О, живая смерть! Когда-то мировые телекоммуникации толкали это инвалидное кресло по склону бесчисленных выборов. Теперь оно прыгает по камням Лимбо. Мы входим в новую, счастливую и энергичную эру…
      Так вот, все твои люди отправились в Хельсинки и Терра Дель Фуэго. Скажи, слышал ли ты такую шутку: речь идет об одном старинном комике, которого называли «бит». Однажды вечером он участвовал в радиопостановке и, по своему обыкновению, выдал бит. Хороший был бит, солидный и к месту, полный смысла и равновесия. К сожалению, после этого он лишился работы, потому что этот бит дошел до каждого. В отчаянии он взобрался на перила моста и уже собирался броситься вниз, как его остановил голос: "Не бросайся вниз, в темный текучий символ смерти, и слезай с перил". Обернувшись, он увидел странное создание, к слову сказать, безобразное, все в белом, смотревшее на него и улыбавшееся почти беззубым ртом. "Кто ты, странное улыбающееся создание в белом?" спросил он. "Я — Ангел Смерти, — ответило создание. Я пришла, чтобы предотвратить твое самоубийство". Он покачал головой.
      "Увы, — сказал он, — я должен покончить с собой, потому что мой бит полностью устарел". Она же подняла руку и сказала: "Не отчаивайся, мы, Ангелы Смерти, способны творить чудеса. Я могу дать битов втрое больше, чем может быть использовано за короткий слабый виток существования смертных". "Тогда, умоляю, скажи, что я должен сделать для этого?" "Спать со мной", — ответила она. "Но в этом что-то не правильное, неангельское".
      "Ничуть, — возразил Ангел. — Почитай внимательно Старый Завет — и узнаешь об ангельских отношениях". "Ладно", — согласился он, и они ушли. Он сделал свой бит, несмотря на то, что она едва ли была самой привлекательной из всех дочерей Смерти. На следующее утро он встал и закричал: "Проснись!
      Проснись! Пора уже отдать мне ночной запас битов". "Давно ли ты занимаешься битами?" — спросила она. — "Тридцать лет". — "А сколько лет тебе?" — "Сорок пять". — "Не многовато ли, чтобы верить в Ангелов Смерти?"
      — засмеялась она. Он ушел и, конечно, сделал еще бит. А теперь дай мне немного спокойной музыки. Вот хорошо. Вообще-то она заставляет морщиться, и знаешь почему? Где ты в наше время слышишь спокойную музыку? В кабинете дантиста, в банке, в магазине и тому подобных местах, где всегда приходится долго ждать обслуживания. Ты слышишь успокаивающую музыку, когда подвергаешься всевозможным травмам. И что в результате?
      Успокаивающая музыка становится самой беспокойной вещью в мире. И она всегда вызывает у меня голод, потому что ее играют в тех ресторанах, где медленно обслуживают. Ты ждешь еды, а тебе играют эту успокаивающую музыку… Да… Ну, где мальчик с кувшином и тазиком? Я хочу вымыть руки…
      Ты слышал насчет пилота, который был на Центавре? Он обнаружил там расу гуманоидов и стал изучать их обычаи, нравы, табу. Наконец, он коснулся воспроизводства. Изящная молодая девица взяла его за руку и отвела на завод, где собирали центаврийцев. Да, именно собирали — торсы шли по конвейеру, к ним привинчивали суставы, в черепа бросали мозги, внутрь тела заталкивали органы, приделывали к пальцам ногти и так далее.
      Он выразил изумление, и она спросила: "Почему? А как это делают на Земле?"
      Он взял ее за нежную ручку и сказал: "Пойдем за холмы, я продемонстрирую".
      Во время демонстрации она вдруг истерически захохотала. "В чем дело?" спросил он. — Почему ты смеешься?" "Потому что, — ответила она, — таким способом мы делаем кары. Выключи меня, Бэби, и продай немного пасты!"
      ***
      "…Эй! Это я, Орфей, должен быть разорван на куски такими, как вы! И в некотором смысле это, пожалуй, подходяще. Что ж, приходите, вакханки, и творите свою волю над певцом!"
      Темнота. Вопль.
      Тишина.
      Аплодисменты!
      Она всегда приходила рано и уходила одна, и всегда садилась на одно и то же место. Она сидела в десятом ряду в правом крыле, и единственной досадой для нее были антракты. Она не могла знать, когда кто-нибудь захочет пройти мимо нее.
      Она приходила рано и оставалась до тех пор, пока театр не погружался в тишину.
      Она любила звук культурного голоса, поэтому предпочитала британских актеров американским.
      Она любила музыкальные спектакли не потому, что очень любила музыку, а потому, что ей нравилось чувство волнения в голосах. Поэтому же ей нравились стихотворные пьесы.
      Ее вдохновляли древнегреческие пьесы, но она терпеть не могла "Царя Эдипа".
      Она надевала подкрашенные очки, но не темные. И никогда не носила трость.
      Однажды вечером, когда должен был подняться занавес перед последним актом, темноту прорезало световое пятно. В него шагнул мужчина и спросил:
      — Есть ли в зале врач?
      Никто не отозвался.
      — Это очень важно, — продолжал он. — Если здесь есть доктор, просим его немедленно пройти в служебный кабинет в главном фойе.
      Он оглядывался вокруг, но никто не шевельнулся.
      — Благодарю, — сказал он и ушел со сцены.
      Затем поднялся занавес, и вновь возникли движение и голоса.
      Она подождала, прислушиваясь. Затем встала и двинулась вверх по крылу, ощупывая стену пальцами. Выйдя в фойе, она остановилась.
      — Могу я помочь вам, мисс?
      — Да, я ищу служебный кабинет.
      — Вот он, слева от вас.
      Она повернулась и пошла влево, слегка вытянув вперед руку. Коснувшись стены, она вела по ней рукой, пока не нащупала дверь. Тогда она постучалась.
      — Да? — дверь открылась.
      — Вам нужен врач?
      — Вы врач?
      — Да.
      — Быстрее! Сюда!
      Она пошла по звуку его шагов внутрь и в коридор, параллельный крылу зала. Она услышала, как человек поднимается по лестнице, и последовала за ним. Они дошли до костюмерной и вошли в нее.
      — Вот он.
      — Что случилось? — спросила она, вытянув руку и коснувшись человеческого тела.
      Послышался булькающий звук и кашель без дыхания.