— Вверх. На самую вершину.
      Они влезли туда в безвременный миг и остановились на вершине горы. Им казалось, что они поднимались много часов.
      — Расстояние, перспектива, — сказал он. — Мы прошли через все это, и теперь вы видите это перед собой.
      — На такую гору я однажды взбиралась, не видя ее.
      Он кивнул. Ее внимание вновь привлек океан под голубым небом.
      Через некоторое время они стали спускаться с другого склона горы.
      Снова Время дернулось и изменилось вокруг них — и вот они уже у подножия горы и идут вперед.
      "…Гуляющий червь прокладывает путь по траве и пробивается сквозь листья куста…"
      — Вспомнила! — воскликнула она, хлопнув в ладоши. — Теперь я знаю!
      — Так где же мы? — спросил Рэндер.
      Она сорвала травинку и сжевала ее.
      — Где? Ну, конечно, "где перепел свистит в лесах и в пшеничном поле".
      Перепел засвистел и пересек их дорогу, а за ним, строго след в след, шествовал его выводок.
      Они шли по темнеющей тропе между лесом и пшеничным полем.
      — Так много всего, — сказала она. — Вроде каталога ощущений. Дайте мне еще строчку.
      — "Где летучая мышь летает в канун Седьмого месяца", продекламировал Рэндер и поднял руку.
      Элина быстро опустила голову, чтобы мышь не налетела на нее, и темный силуэт исчез в лесу.
      — "…где большой золотой жук падает сквозь тьму…" — сказала она, и жук, похожий на метеорит весом в двадцать четыре карата, упал к ее ногам.
      Он лежал секунду, как окрашенный солнцем скарабей, а затем пополз по траве у края тропы.
      — Теперь вы вспомнили? — спросил он.
      — Да.
      Канун Седьмого месяца был холодным, на небе появились блестящие звезды. Месяц наклонился над краем мира, и его пересекла еще одна летучая мышь. Где-то в траве застрекотал сверчок.
      — Мы пойдем дальше, — сказала она.
      — Дальше?
      — Туда, где "ручей обнажает корни старого дерева и течет на луг…", ответила она.
      — Ладно, — сказал он и наклонился к гигантскому дереву, мимо которого они шли. Между его корнями пробивался родник, питавший ранее пройденный ручей. Он звенел, как эхо далеких колокольчиков. Он вился между деревьями, зарывался в землю, кружился и прорезал свой путь к океану.
      Она шла по воде. Вода изгибалась и пенилась вокруг нее, брызгала дождем, сбегала по спине, по груди, по рукам и ногам.
      — Идите сюда, магия ручья прекрасна, — позвала Элина.
      Но Рэндер покачал головой. Он ждал. Она вышла, встряхнулась и тут же высохла.
      — Лед и радуга, — заметила она.
      — Да, но я забыл, что там дальше.
      — Я тоже, но помню вот что: "…Где пересмешник издает свое нежное бульканье, хихиканье, визг, плач…"
      И Рэндер сморщился, услышав пересмешника.
      — Это не мой пересмешник, — сказал он.
      Она засмеялась.
      — Какая разница? Во всяком случае, он появился немедленно.
      Рэндер покачал головой и отвернулся. Она встала рядом с ним.
      — Простите. Я буду более осторожной.
      — Прекрасно. — Он пошел дальше. — Я забыл следующую часть.
      — Я тоже.
      Они оставили поток далеко за собой и шли по пригибающейся траве, по плоской безграничной равнине, и все, кроме зарева солнечной короны, исчезло с горизонта.
      — "…Где тени при заходе солнца удлиняются и бегут по бесконечной одинокой прерии…" Я вспомнил: вот это место."…Где стада бизонов медленно растекаются на квадратные мили…"
      Темная масса слева постепенно обрела форму. Выделялся громадный бизон американских прерий. Не на родео, не на выставке рогатого скота, не на обратной стороне старинной никелевой монетки, а здесь стояли эти животные, опустив рогатые головы, покачивая мощными спинами — знак Торо, неудержимое плодородие весны, исчезающее в сумерках в былое, в прошлое — вероятно, туда, "…где сверкают колибри…"
      Рэндер и Элина шли по великой равнине, луна плыла за ними. Наконец они дошли до противоположного конца страны, где большие озера, другие ручьи, мосты и другой океан. Они прошли через опустевшие фермы, сады и двинулись вдоль воды.
      — "…Где шея лебедя изгибается и поворачивается…", — произнесла она, глядя на своего первого лебедя, плывущего по озеру в лунном свете.
      — "…Где хохочущая чайка носится над берегом, — ответил он, — и смех ее почти человеческий…"
      И в ночи раздался смех, но он не был ни смехом чайки, ни смехом человека, потому что Рэндер никогда не слышал, как хохочет чайка. Журчащие звуки он сотворил из сырого ощущения холодного вечера.
      Он велел вечеру вновь стать теплым. Он осветил тьму, заставил ее звенеть серебром. Смех начал замирать и исчез совсем. Сотворенная чайка унеслась в океан.
      — Ну, — объявил он, — на этот раз почти все.
      — Но здесь есть гораздо больше! — возразила она. — Вы держите в голове меню обедов, как же вы не помните еще кое-чего об этом? Я помню что-то насчет куропаток, укладывающихся на ночлег кольцом, головами наружу, и о цапле в желтой короне, питающейся крабами на краю болота, и о кузнечиках в орешнике, и…
      — Этого достаточно, даже слишком, — остановил ее Рэндер.
      Они прошли через рощу лимонных и апельсиновых деревьев, по местам, где кормится цапля, мимо орехового дерева, где поют кузнечики, и там, где куропатки спят кольцом, головами наружу.
      — В следующий раз вы покажете мне всех животных?
      — Да.
      Она свернула по узкой тропке к фермерскому дому, открыла дверь и вошла. Рэндер, улыбаясь, шел за ней.
      Чернота.
      Полная чернота, мрак абсолютной пустоты. Внутри дома ничего не было.
      — В чем дело? — спросила она.
      — По сценарию эта экскурсия не планировалась, — сказал Рэндер. — Я хотел опустить занавес, а вы решили, что шоу должно продолжаться. На этот раз я воздерживаюсь от какой-либо поддержки.
      — Я не всегда могу контролировать это, — ответила она. — Простите, давайте закончим. Я овладела импульсом.
      — Нет, пойдем дальше. Свет!
      Они стояли на вершине холма, и летучие мыши летели мимо узкого металлического серпа луны. Вечер был холодным. От груды мусора доносилось грубое карканье. Деревья были металлическими столбами с приклеенными к ним ветками. Трава под ногами — из зеленого пластика. У подножия холма тянулось гигантское пустое шоссе.
      — Где мы? — спросила она.
      — Это ваша "Моя Песня" со всем крайним нарциссизмом, каким вы могли бы набить ее. Все было правильно… до определенного момента. Но вы зашли слишком далеко. Теперь я чувствую, что необходимо восстановить равновесие.
      Я не могу позволить себе играть в игрушки каждый сеанс.
      — Что вы собираетесь делать?
      — Пойдем гулять, — он хлопнул в ладоши.
      — "…где чаша пыли просит воды…", — сказал голос неизвестно откуда, и они, закашлявшись, пошли.
      — "…где сильно загрязненная река не знает живого существа, — сказал голос, — и пена ее ржавого цвета…"
      Они шли вдоль вонючей реки. Элина зажала нос, но запах все равно чувствовался.
      "…где лес погублен, и ландшафт есть преддверие ада…"
      Они шли среди пней, спотыкаясь об остатки ветвей, и под их ногами хрустели сухие листья. Испуганно косящаяся луна свисала с черного купола на тонкой нитке. Под листьями трещала земля.
      "…где земля кровоточит в опустевших горных выработках…"
      Вокруг них лежали покинутые механизмы. Горы земли и камней сиротливо громоздились в ночи. Громадные бреши в земле заросли похожими на пятно крови, болезненными растениями.
      "…пой. Муза алюминия, которая вначале рассказывала этому пастуху, как искусственный мир восстает из Хаоса — а теперь, если тебя больше восхищает смерть, созерцай величайшее кладбище!"
      Они вернулись назад, на вершину холма, чтобы посмотреть оттуда.
      Кругом было множество тракторов, бульдозеров, экскаваторов, кранов.
      Грудами лежал искореженный, проржавевший, изломанный металл. Вокруг валялись рамы, плиты, пружины, балки. Брошенные орудия. Ненужные вещи.
      — Что это? — спросила она.
      — Металлический лом. Об этом Уолт не пел — о вещах, которые идут по его траве и выдирают ее с корнем.
      Они прошли мимо мертвых механизмов.
      — Эта машина срыла индейский могильник, а эта спилила старейшее на континенте дерево. Вот эта прорыла канал, отклонивший реку, из-за чего зеленая долина превратилась в пустыню. Эта ломала стены домов наших предков, а эта поднимала плиты для чудовищных башен, заменивших дома…
      — Вы пристрастны, — заметила она.
      — Конечно. Вы должны всегда стараться видеть широко, если хотите рассмотреть что-то мелкое. Помните, я показывал вам пантеру, гремучую змею, аллигатора? Помните, что я ответил, когда вы спросили: "Зачем это?"
      — Вы сказали, что я должна знать не только идиллию.
      — Правильно, и, поскольку вы снова жаждете перехватить инициативу, я решил, что чуть больше боли и чуть меньше удовольствия могут укрепить мое положение. Вы уже наделали ошибок.
      — Да, я знаю. Но это скопище механизмов, мостящих дорогу в ад…
      Они обошли кучу банок, бутылок и матрасных пружин. Он остановился перед металлическим ящиком и поднял крышку.
      — Посмотрите, что спрятано в брюхе этого бака на целые столетия!
      Фантастическое сияние наполнило темную полость мягким зеленым светом.
      — Чаша Святого Грааля, — объявил он. — Это энантиодромия, моя дорогая. Круг, замкнутый сам на себя. Когда он проходит через свое начало, начинается новый виток спирали. Откуда мне знать, когда это случится?
      Грааль мог быть спрятан в машине. Со временем все меняется. Друзья становятся врагами, зло становится благодеянием. Но у меня еще есть время, и я расскажу вам маленькую легенду, как и вы угощали меня легендой о греке Дедале. Ее рассказал мне пациент по имени Росман, изучавший каббалу. Чаша Грааля, которую вы видите, есть символ света, чистоты, святости и небесного величия. Каково ее происхождение?
      — Никто не знает.
      — Да, но есть традиция, легенда, которую Росман знал: Чашу Грааля отлил Мелхиседэк, израильский первосвященник, предназначив ее для Мессии.
      Но как Мелхиседэк ее сделал? Он вырезал ее из громадного изумруда, найденного им в пустыне. Этот изумруд выпал из короны Шамаэля, Ангела Тьмы, когда тот был сброшен с небес. Кто знает, какова вообще суть Чаши Грааля? Энантиодромия. Прощай, Грааль. — Он закрыл крышку, и все сделалось мраком.
      Затем, идя по Винчестерскому кафедральному собору с плоским потолком и обезглавленной (Кромвелем, как сказал гид) статуей справа, он вспоминал следующий сеанс. Он вспоминал свою почти невольную позу Адама, когда называл всех проходящих перед ним и животных. Он чувствовал себя приятно буколически, когда, вызубрив старый ботанический текст, творил и называл полевые цветы.
      Так что они были вдали от городов, вдали от машин. Ее эмоции были все еще мощными, даже при виде простых, осторожно вводимых объектов. Чтобы рискнуть ввести ее в сложную и хаотическую дикость, он должен был медленно строить ее город.
      Что-то быстро пронеслось над собором, издав пронзительный гул. Рэндер на секунду взял Джилл за руку и улыбнулся, когда она посмотрела на него.
      Джилл, склонная к красоте, обычно прилагала много усилий для ее достижения, но сегодня ее волосы были просто зачесаны назад и связаны пучком, глаза и губы не накрашены, маленькие белые уши были открыты и казались какими-то заостренными.
      — Обратите внимание на зубцы капителей, — прошептал он.
      — Фу! — фыркнула Джилл.
      — Ш-ш-ш! — зашикала стоявшая рядом маленькая женщина.
      …Позднее, когда они шагали обратно к своему отелю, Рэндер спросил:
      — Ну что, Винчестер — о'кей?
      — О'кей.
      — Рада?
      — Рада.
      — Значит, можем вечером уехать?
      — Идет.
      — В Швейцарию…
      — А может, мы сначала потратим деньги на осмотр старых замков? В конце концов, они же сразу через Пролив, а пока я буду осматривать, ты можешь попробовать все местные вина…
      — Ладно.
      Она посмотрела на него с некоторым удивлением.
      — Что? Никаких возражений? — Она улыбнулась. — Где твой боевой дух?
      Ты позволяешь мне вертеть тобой?
      — Когда мы галопом неслись по потрохам этого храма, я услышал слабый стон, а затем крик. "Ради всего святого, Монтрезор!" Я думаю, это был мой боевой дух, потому что голос-то был мой. Я уступаю призраку, даже неустановленному. Давай поедем во Францию.
      Вот и все!
      — Дорогой Рэнди, это всего на пару дней…
      — Аминь, — сказал он, — хотя мазь на моих лыжах уже сохнет.
      …Они уехали. На третий день утром, когда она говорила ему о замках Испании, он вслух размышлял, что психологи нередко пьют, злятся и ломают вещи. Приняв это, как завуалированную угрозу Видсвудскому фарфору, который она коллекционировала, она согласилась с его желанием кататься на лыжах.
      "Свободен!" — чуть не выкрикнул Рэндер.
      …Сердце его стучало где-то в голове. Он резко наклонился и свернул влево. Ветер бил в лицо, жег и царапал щеки душем ледяных кристаллов.
      Он был в движении. Мир кончился в Вайсфилде, и Дофтал вел вниз и прочь от его портала.
      Его ноги были двумя мерцающими реками, несущимися по твердым, изгибающимся плоскостям. Они не мерзли на ходу. Вниз! Он плыл. Прочь от всего мира! Прочь от удушающей нехватки интенсивности, от избалованности благосостоянием, от убийственной поступи вынужденных развлечений, рубящих досуг, как Гидру.
      Летя вниз, он чувствовал сильное желание оглянуться через плечо, не создал ли мир, оставшийся за спиной, грозное воплощение его самого, тень, которая гонится за ним, Рэндером. Поймает и утащит обратно в теплый и хорошо освещенный город в небе, где он будет лежать и беседовать с алюминиевым приводом, с гирляндой чередующихся токов, успокаивающих его дух.
      — Я ненавижу тебя, — выдохнул он сквозь зубы, и ветер унес его слова.
      Затем он засмеялся, потому что всегда анализировал свои эмоции, как цепочки рефлексов, и добавил:
      — Беги, Орест, безумец, преследуемый фуриями…
      Через некоторое время склон стал более пологим. Рэндер достиг конечной точки трассы и остановился.
      Он закурил и пошел обратно на вершину, чтобы спуститься снова.
      В этот вечер он сидел перед камином в большом помещении, чувствуя, как тепло пропитывает усталые мышцы. Джилл массировала ему плечи, пока он разыгрывал Роршаха. Он потянулся за блестящим стаканчиком, который тут же был выхвачен у него звуком голоса, донесшегося с другого конца Зала Девяти Сердец.
      — Чарлз Рэндер? — произнес голос (только это прозвучало как "Шарльс Рундер").
      Его голова тут же повернулась в том направлении, но в глазах его плясало слишком много остаточных изображений, чтобы он мог выделить источник зова.
      — Морис? — спросил он. — Бэртльметр?
      — Угу, — пришел ответ, и затем Рэндер увидел знакомое лицо, посаженное прямо на плечи, на красный с синим мохнатый свитер, безжалостно натянутый на винный бочонок. Человек пробивал себе путь в их направлении, ловко обходя разбросанные лыжные палки, сваленные в кучу лыжи и людей, которые, подобно Джилл и Рэндеру, пренебрегали стульями.
      — Вы еще больше потолстели, — заметил Рэндер. — Это не к добру.
      — Вздор, это все мышцы. Ну, как вы, что у вас нового? — Он посмотрел на Джилл, и она улыбнулась ему.
      — Это мисс де Вилл, — представил ее Рэндер.
      — Джилл, — уточнила она.
      Он слегка поклонился и, наконец, выпустил из своих стальных тисков руку Рэндера.
      — …А это профессор Морис Бэртльметр из Вены, — закончил Рэндер, ярый последователь всех форм диалектического пессимизма и весьма замечательный пионер нейроморфологии, хотя, глядя на него, этого никогда не подумаешь. Я имел счастье быть его учеником.
      Бэртльметр кивнул, соглашаясь с ним, принял фляжку, которую Рэндер достал из пластиковой сумки, и наполнил до краев складные стаканчики.
      — Ага, вы все еще хороший врач, — сказал он. — Вы сразу же диагностировали случай и дали правильное предписание. За здоровье!
      — Дай Бог, не последняя, — ответил Рэндер.
      Они сели на пол. Пламя ревело в громадной кирпичной трубе камина, коряги обгорали по ветвям, сучьям, по годовым кольцам. Рэндер подкладывал дрова.
      — Я читал вашу последнюю книгу года четыре назад, — небрежно бросил Бэртльметр.
      Рэндер кивнул.
      — Вы занимались в последнее время какой-нибудь исследовательской работой?
      — Да, — ответил Рэндер, — отчасти. — Он взглянул на Джилл, которая дремала, прижавшись щекой к ручке огромного кожаного кресла. По ее лицу пробегали малиновые тени. — Я натолкнулся на довольно необычного субъекта и начал некую сомнительную операцию, которую надеюсь со временем описать.
      — Необычный? В каком смысле?
      — Во-первых, слепая от рождения.
      — Вы пользуетесь «яйцом»?
      — Да. Она хочет быть Конструктором.
      — Черт побери! Вы сознаете возможные последствия?
      — Конечно.
      — Вы слышали о несчастном Пьере?
      — Нет.
      — Это хорошо. Значит, все было удачно засекречено. Пьер преподавал философию и писал диссертацию об эволюции сознания. Прошлым летом он решил, что ему необходимо исследовать мозг обезьяны, чтобы сравнить менее тошнотворный мозг со своим, я полагаю. Во всяком случае, он получил незаконный доступ к «яйцу» и к мозгу нашего волосатого предка. Как далеко он зашел, подвергая животное стимулирующей терапии — так и не выяснено, но полагают, что такие вещи не могут немедленно передаваться от человека к обезьяне — звуки уличного движения, например, и тому подобное — и что-то испугало животное. И с тех пор Пьер находится в обитой мягким пластиком камере, и все его реакции реакции испуганной обезьяны.
      Таким образом, поскольку он не закончил своей диссертации, он, вероятно, может дать достаточно материала для кого-то другого.
      Рэндер покачал головой.
      — Сюжет похож, — тихо сказал он, — но в нем нет ничего драматического. Я нашел исключительно стабильного индивидуума — психиатра, человека, уже потратившего немало времени на обычные анализы. Она хочет стать нейроморфологом, и ее не останавливает страх перед зрительной травмой. Я постепенно представляю ей целый ряд зрительных феноменов. Когда я закончу, она полностью привыкнет видеть и сможет отдать все свое внимание терапии, не будучи, так сказать, ослеплена видением. Мы уже провели четыре сеанса.
      — И?..
      — Все идет прекрасно.
      — Вы уверены в этом?
      — Да, насколько вообще можно быть уверенным в подобных вещах.
      — М-м-м, — протянул Бэртльметр. — Скажите, вы находите ее исключительно волевой? Скажем, возможен ли навязчиво-принудительный рисунок чего-либо, в который ее можно ввести?
      — Нет.
      — Ей когда-нибудь удавалось перехватить у вас контроль над фантазиями?
      — Нет.
      — Врете, — просто сказал Бэртльметр.
      Рэндер закурил и улыбнулся.
      — Старый отец, старый мастер, возраст не уменьшил вашей проницательности. Я мог бы соврать любому, но не вам. Да, правильно, ее очень трудно держать под контролем. Она не удовлетворяется тем, что видит.
      Она хочет творить. Это вполне понятно — и мне, и ей — но сознательное понимание и эмоциональное восприятие, кажется, никогда не совпадают. В некоторых случаях она начинает доминировать, но мне удается почти немедленно снова перехватить контроль. В конце концов, над клавиатурой-то я хозяин.
      — Хм… Вы знакомы с буддийским текстом "Катехизис Шавкары"?
      — Боюсь, что нет.
      — Тогда я расскажу вам о нем. Он основан — отнюдь не для терапевтических целей — на истинном эго и мнимом эго. Истинное эго бессмертная часть человека, которая должна отправиться в Нирвану — душа, так сказать. Прекрасно. Мнимое же эго — нормальный мозг, опутанный иллюзиями. Ясно? Ясно. Дальше: ткань этого мнимого эго основана на скандхах, как они называют. Сюда включаются ощущения, восприятия, способности, самосознание и даже физическая форма. Крайне ненаучно. Да. Но это все не то же самое, что неврозы, мнимые жизни мистера Ибсена или галлюцинации — нет.
      Каждая из пяти скандх есть часть оригинальности, которую мы называем личностью, а затем наверх выступают неврозы и все прочие неприятности, следующие за ними и дающие нам работу. О'кей? О'кей. Я прочел вам эту лекцию, потому что нуждаюсь в драматическом ограничении того, что сейчас скажу, а я хочу сказать кое-что драматическое.
      Посмотрим на скандхи, как они лежат на дне водоема: неврозы ребят на поверхности реки: "истинное эго", если оно есть, закопано глубоко в песке на дне. Так. Рябь заполняет пространство между субъектом и объектом.
      Скандхи — часть субъекта, основная, единственная часть и ткань его существа. Итак, вы согласны со мной?
      — Со многими оговорками.
      — Хорошо. Теперь, когда я установил свою границу, я буду ею пользоваться. Вы играете со скандхами, а не с простыми неврозами. Вы пытаетесь выправить у этой женщины всеобъемлющую концепцию ее самой и мира. Для этого вы используете «яйцо». Это то же самое, что играть с психотиками или с обезьяной. Все вроде бы идет хорошо, но… в какой-то момент вы можете сделать что-то, показать ей какое-то зрелище или какой-то способ видеть, который переломится в ее личности, сломает скандху и — пфф!
      — словно пробито дно водоема. В результате — водоворот, который унесет все… куда? Я не хочу иметь вас в качестве пациента, молодой человек, молодой мастер, поэтому я советую вам не продолжать. «Яйцо» не стоит использовать подобным образом.
      Рэндер швырнул сигарету в огонь и начал загибать пальцы:
      — Во-первых, вы делаете мистическую гору из маленьких камешков. А я всего лишь настраиваю ее сознание на прием дополнительной области восприятия. Во многом это простая передача работы других чувств.
      Во-вторых, ее эмоции были крайне интенсивны вначале, потому что это была действительно травма, но мы уже прошли эту стадию. Теперь это для нее просто новинка. Скоро это станет привычным.
      В-третьих, Элина сама психиатр, она опытна во всех этих делах и прекрасно знает деликатную природу того, что мы делаем.
      В-четвертых, ее чувство личности и ее желания, или ее скандхи, или как вы их там называете, тверды, как Гибралтарская скала. Вы же понимаете, какая напряженность требовалась от слепой, чтобы получить образование, полученное ею? Нужна была стальная воля, эмоциональный контроль и аскетизм тоже…
      — …А если что-то из этих сил сломается в безвременный момент тревоги? Бэртльметр грустно улыбнулся. — Пусть тени Зигмунда Фрейда и Карла Юнга будут рядом с вами в долине мрака…
      И, в-пятых, — неожиданно добавил он, глядя в глаза Рэндеру, — она привлекательна?
      Рэндер отвернулся к камину.
      — Весьма разумно, — вздохнул Бэртльметр. — Я не могу сказать, то ли вы покраснели, то ли на вашем лице отблеск пламени. Боюсь, однако, что вы покраснели, и это означает, что вы сознаете, что сами можете стать возбуждающим стимулятором. Вечером я зажгу свечу перед портретом Адлера и буду молиться, чтобы он дал вам силы успешно соревноваться в вашей дуэли с пациенткой.
      Рэндер посмотрел на Джилл, которая все еще спала, протянул руку и поправил ей локоны.
      — Во всяком случае, — сказал Бэртльметр, — если вы будете продолжать, и все пойдет хорошо, я с великим интересом прочитаю о вашей работе. Я говорил вам когда-нибудь, что я лечил нескольких буддистов, но так и не обнаружил "истинного эго"?
      Оба мужчины рассмеялись.
      ***
      …Оно похоже и непохоже на меня, это существо на поводке, маленькое, серое, невидящее, пахнущее страхом. Рыкни — и оно задохнется в своем ошейнике. Голова его пуста, как отверстие, из которого появляется обед, когда Она нажмет кнопку. Говори с ним — оно ничего не понимает, хотя и похоже на меня. В один прекрасный день я убью его. Зачем?..
      Тут поворот.
      Три ступеньки. Вверх. Стеклянные двери. Лучше справа.
      Вперед. Лифт. Внизу сады. Там приятно пахнет. Трава, сырая земля, чистый воздух. Я вижу. Птицы — правда, запись. Я вижу его. Я.
      Лифт. Четыре ступеньки.
      Вниз. Да, хочется сделать громкий шум в горле — глубокое чувство.
      Чисто, спокойно, много деревьев. Богиня сидит на скамье, жует листья, пахнущие зеленью. Не может видеть их, как я. Может, теперь что-нибудь?..
      Нет.
      Следи за ступеньками.
      Вперед. Направо, налево, направо. Налево деревья и трава. Зигмунд видит. Гуляет… доктор с машиной даст ей свои глаза. Рыкни — он не задохнется. Запаха страха нет.
      Выкопать в земле глубокую яму, похоронить глаза. Богиня слева. Чтобы видеть, есть Зигмунд. Теперь ее глаза наполнены, но он боится зубов.
      Заставит ее видеть и возьмет ее высоко в небо, глядеть оттуда. Оставит меня здесь, оставит Зигмунда одного, невидящего… Я выкопаю в земле глубокую яму…
      ***
      Джилл проснулась утром после десяти. Она не повернула головы, чтобы узнать, встал ли Рэндер. Он всегда встает рано. Она протерла глаза, потянулась, повернулась набок и приподнялась на локте. Посмотрела на часы на ночном столике и потянулась за сигаретами и зажигалкой.
      Закурив, она увидела, что пепельницы нет. Без сомнения, Рэндер унес ее, потому что не одобрял курения в постели. Вздохнув, она вылезла из кровати и потянулась за халатом.
      Она терпеть не могла процесса вставания, но, уже встав, позволяла дню начаться и продолжать без пропусков регулярный процесс событий.
      — Черт бы его взял, — улыбнулась она. Ей хотелось бы завтракать в постели, но было уже слишком поздно.
      Размышляя, что ей надеть, она заметила в углу пару чужих лыж. На одну из них был насажен листок бумаги.
      "Присоединишься ко мне?" — спрашивали каракули.
      Она отрицательно покачала головой и почувствовала печаль. Она дважды в жизни вставала на лыжи и боялась их. Она сознавала, что следовало бы попробовать снова, что это разумный хороший спорт, но ей тяжело было даже вспоминать об отвратительном рывке вниз, рывке, который в обоих случаях быстро переносил ее в сугроб, и не хотелось вновь ощутить головокружение, охватывавшее ее при тех двух попытках.
      Так что она приняла душ, оделась и пошла завтракать.
      Все девять каминов уже ревели, когда она, проходя мимо большого холла, заглянула туда. Несколько краснолицых лыжников уже подносили руки к пламени центрального камина. Народу было немного. На подставках стояло несколько пар мокрых ботинок, на вешалке висели яркие шапочки, возле двери стояли на своем месте влажные лыжи. Несколько человек сидели в креслах в центре холла, читали газеты, курили, болтали. Она не увидела никого из знакомых, и прошла дальше, в столовую.
      Когда она шла мимо регистрационного стола, ее окликнул старик, работавший там. Она улыбнулась и подошла.
      — Письмо, — сказал он и протянул ей конверт. — Выглядит важным.
      Это был объемистый коричневый конверт, пересылавшийся три раза, как она заметила, и обратный адрес был адресом ее поверенного.
      — Спасибо.
      Она села у большого окна и посмотрела на заснеженный сад и на винтовую тропу вдали, усеянную фигурами с лыжами на плечах. Затем она разорвала конверт.
      Да, это был финал. Письмо адвоката сопровождалось копией решения суда о разводе. Она только недавно решила положить конец законной связи с мистером Фатлаком, чье имя перестала носить пять лет назад, когда они расстались. Теперь она имела вещь, с которой не вполне знала, что делать.
      Ее дорогой Рэнди, наверное, чертовски удивится. Надо будет придумать какой-нибудь невинный повод подбросить ему эту информацию. Ну, для этого еще будет время. Хотя надолго откладывать не стоит… Ее тридцатый день рождения висел, как грозная туча над апрелем, а апрель через четыре месяца. Ладно… Она тронула губы помадой, сильно напудрила родинку и закрыла косметичку. В столовой она увидела д-ра Бэртльметра, сидевшего перед огромной горой, состоявшей из умопомрачительной яичницы, гирлянды сосисок, кучи тостов и полупустой бутылки апельсинового сока. На спиртовке стояла кастрюля с кофе. Доктор слегка наклонился вперед и работал вилкой, как ветряная мельница лопастями.
      — Доброе утро, — сказала Джилл.
      Он поднял глаза.
      — Мисс де Вилл… Джилл… доброе утро. — Он кивнул на стул напротив себя. — Присоединяйтесь, пожалуйста.
      Она села и сказала подошедшему официанту:
      — Мне то же самое, но в десять раз меньше. — И снова повернулась к Бэртльметру. — Вы видели сегодня Чарлза?
      — Увы, нет, а я хотел продолжить нашу дискуссию, пока его мозг еще на ранней стадии пробуждения и, значит, более уступчив. К несчастью, он из тех, кто входит в день где-то в середине второго акта.
      — А я обычно прихожу в антракте и узнаю краткое содержание, улыбнулась Джилл. — Так почему бы не продолжить дискуссию со мной? Я уступчива, и мои скандхи в хорошем состоянии.
      Глаза их встретились.
      — Ага, — произнес он медленно, — так я и думал. Что ж — хорошо. Что вы знаете о работе Рэндера?
      — М-м-м… Он прекрасный специалист в своей области, и мне трудно понять некоторые вещи и говорить о них. Я хотела бы иногда заглядывать в мозг других людей, посмотреть, что они думают обо мне, но не думаю, чтобы я оставалась бы там надолго. Особенно, — она шутливо поежилась, — в чьем-то мозгу с проблемами. Наверное, я либо слишком сочувствовала бы, либо боялась, либо еще что-нибудь, и тогда, в соответствии с прочитанным, возникло бы нечто вроде симпатической связи, и эти проблемы могли бы стать моими. Но, у Чарлза таких проблем не бывает, во всяком случае, он не говорил мне об этом. Однако позднее я задумалась. Эта слепая девушка и ее собака-поводырь, кажется, слишком сильно занимают его.
      — Собака-поводырь?
      — Да, собака, служащая ей глазами. Один из хирургических мутантов.
      — Как интересно… Вы когда-нибудь встречались с этой женщиной?
      — Никогда.
      — Так. — Он задумался. — Иногда врач сталкивается с пациентом, чьи проблемы так родственны его собственным, что сеанс становится чрезвычайно острым. Так всегда бывало со мной, когда я лечил коллег-психиатров.
      Возможно, Чарлз видит в этой ситуации параллель с чем-то, что тревожит его лично. Я не смотрел его личный анализ, не знаю всех путей его мозга, хотя он долгое время был моим учеником. Он всегда был замкнутым, о чем-то умалчивал; при случае мог быть весьма авторитетным. Что еще занимает его в последнее время?