— Это рабочий сцены, — сказал мужчина. — Я думаю, он подавился ириской. Он вечно жует их. Видимо, она застряла в горле, и вытащить ее никак не удается.
      — Вы вызвали «скорую»?
      — Да, но посмотрите на него, он же весь посинел! Не знаю, успеют ли они. Она откинула голову пострадавшего и ощупала горло.
      — Да, какое-то препятствие. Я тоже не могу его извлечь. Дайте мне короткий острый нож — простерилизованный. Быстро!
      — Сию минуту, мэм.
      Она осталась одна. Пощупала пульс сонной артерии. Положила руки на напряженную грудь больного, откинула его голову еще больше назад и ощупала горло.
      Прошла минута с небольшим. Звук поспешных шагов.
      — Вот… мы вымыли лезвие спиртом…
      Она взяла нож в руки. Лезвие спиртом…
      Вдалеке послышалась сирена скорой помощи, но она не была уверена, что врачи успеют вовремя.
      Поэтому она проверила нож кончиком пальца, исследовала шею человека, а затем повернулась к тому, чье присутствие ощущала рядом.
      — Не думаю, что вам стоит смотреть. Я собираюсь сделать ему срочную трахеотомию. Это неприятное зрелище.
      — Ладно, я подожду за дверью.
      Удаляющиеся шаги…
      Она разрезала.
      Вздох, затем поток воздуха. Затем мокрота… пузырящийся звук.
      Она повернула голову больного. Когда врач «скорой» появился в двери сцены, ее руки снова лежали спокойно, потому что она знала: человек будет жить…
      — …Шэлотт, — сказала она врачу, — Элина Шэлотт, Стейт Психик.
      — Я слышал о вас. Но вы…
      — Да, но людей я читаю лучше.
      — Да, вижу. Значит, мы можем встретиться с вами в Стейт?
      — Да.
      — Спасибо, доктор. Спасибо вам, — сказал менеджер.
      Она вернулась на свое место в зрительный зал.
      Последний занавес. Она сидела, пока зал не опустел.
      Сидя здесь, она еще чувствовала сцену.
      Сцена для нее была центральной точкой звука, ритма, чувства, движения, некоторых нюансов света и тьмы — но не цвета: это был центр особого рода блеска для нее: место пульса, конвульсия жизни, через призму страстей и восприятий; место, где страдающий, способный и благородный страдал благородно; место, где даровитые французы ткали легкую ткань комедии между столбами идей; место, где черная поэзия нигилистов продавала себя за доступную цену тем, кто над ней насмехался; место, где проливалась кровь, и крики имели приличную дикцию, а песни звенели, и где Аполлон и Дионис ухмылялись из-под крыльев, где Арлекин постоянно ухитрялся извлечь капитана Спецфера из его штанов. Это было место, где любое действие можно было имитировать, но где над всеми действиями реально стояли лишь две вещи: счастье и горе, комическое и трагическое, то есть любовь и смерть две вещи, называемые человеческими состояниями. Это было место героев и не вполне героев. Это было место, которое она любила. Она видела там только одного человека, лицо которого она знала. Он шел по поверхности этого места, осыпанный символами… Поднять руки против моря смут, злой встречи в лунном свете, и обратить это в их противоположность, призвать силу мятежных ветров и создать ревущую битву между зеленью моря и лазурным сводом… Какая же это искусная работа — человек! Источник нескончаемых способностей, форм, движений!
      Она знала его во всех его ролях, того, кто не мог бы существовать без зрителей. Он был Жизнью.
      Он был Конструктором.
      Он был Действующим и Двигающим.
      Он был более велик, чем герои.
      Мозг может совершать множество вещей. Он учится. Но он не может научиться не думать.
      Эмоции качественно остаются теми же всю жизнь. Стимулятор, на который они отвечают — предмет количественных вариаций, но ощущение — это основа дела.
      Вот почему театр выжил: это культурный перекресток. Он содержит Северный и Южный полюсы человеческого состояния. Эмоции падают в его притяжение, как железные опилки.
      Мозг не может научиться не думать, но ощущения падают предназначенным узором.
      Он был ее театром.
      Он был полюсами мира.
      Он был всеми действиями.
      Он был не имитацией действий, но самыми действиями.
      Она знала, что он очень способный человек, и зовут его Чарлз Рэндер.
      Он Конструктор, Творец.
      В мозгу содержится много вещей.
      Но ОН больше любой другой вещи.
      Он был всегда.
      Она чувствовала его.
      Когда она встала и пошла, ее каблуки гулко стучали в опустевшей тьме.
      Пока она поднималась по крылу, звуки ее шагов снова и снова возвращались к ней.
      Она шла по пустому театру, уходила от пустой сцены. Она была одна.
      У верха крыла она остановилась.
      Как далекий смех внезапно обрывается шлепком, упала тишина.
      Она не была теперь ни зрительницей, ни актрисой. Она была одна в темном театре.
      И ей стало страшно.
      ***
      Человек продолжал идти вдоль шоссе, пока не дошел до определенного дерева. Там он остановился, держа руки в карманах, и долго смотрел на дерево. Затем повернулся и пошел обратно, откуда пришел.
      Завтра будет другой день.
      ***
      — О, увенчанная скорбью любовь моей жизни, почему ты покинул меня?
      Разве я не красива? Я давно любила тебя, и все тихие места слышат мои стенания. Я любила тебя больше самой себя и страдала от этого. Я любила тебя больше жизни со всей ее сладостью, и сладость стала миндальной. Я готова оставить эту свою жизнь ради тебя. Почему ты должен уехать на ширококрылом, многоногом корабле за море, взяв с собой свои лавры и пенаты, а я должна остаться здесь одна? Я бы сделала себе свадебный костюм, чтобы сжечь пространство и время, разделяющее нас. Я должна быть с тобой всегда. Я пошла бы на это сожжение не тихо и молча, но с рыданиями.
      Я не обычная девушка, чтобы чахнуть всю жизнь и умереть пожелтевшей и с потухшими глазами: во мне кровь Принцев Земли, и моя рука — рука воина в битве. Мой поднятый меч разрубает шлем моего врага, и враг падает. Я никогда не была покорной, милорд. Но мои глаза болят от слез, а мой язык от воплей. Заставить меня увидеть тебя — это преступление хуже убийства. Я не могу забыть ни свою любовь, ни тебя. Было время, когда я смеялась над любовными песнями и жалобами девушек у реки. А теперь мой смех вырван, как стрела из раны, и я без тебя одинока. И не взыскивай с меня, любимый, потому что я любила тебя. Я хочу разжечь костер моими воспоминаниями и надеждами. Я хочу сжечь мои уже горящие мысли о тебе, положить их, как поэму, на погребальный костер, чтобы ритмичные фразы превратились в пепел.
      Я любила тебя, а ты уехал. Никогда в жизни я не увижу тебя, не услышу музыку твоего голоса, не почувствую трепета от твоего прикосновения. Я любила тебя, а мои слова попадали в глухие уши, а сама я стояла перед невидящими очами. Разве я не красива, о ветры Земли, овевающие меня, о жизнь сердца в моей груди? Я иду теперь к пламени моего отца, чтобы быть лучше принятой. Из всех любовников прошлого никогда не было такого, как ты. Пусть боги благословят тебя и поддержат, пусть не слишком строго судят они тебя за то, что ты делал. Знай, я сгорю из-за тебя! Костер, будь моей последней любовью!
      Когда она покачнулась в круге света и упала, раздались аплодисменты.
      Затем зал потемнел.
      Через мгновение свет снова загорелся, и другие члены клуба "Искусство и миф" встали и выступили вперед, чтобы поздравить ее с доходчивой интерпретацией. Они говорили о значении народных мотивов от сати [индийский обычай самосожжения вдовы вместе с телом мужа] до жертвоприношения Брунгильды. Хорошо, основа — костер, — решили они.
      "Костер… моя последняя любовь" — хорошо: Эрос и Танатос в финальном очищении пламени.
      Когда они высказали свою оценку, в центр зала вышли маленький сутулый мужчина и его похожая на птицу и по-птичьи идущая жена.
      — Элоиза и Эбелер, — объявил мужчина.
      Вокруг — почтительное молчание.
      Высокий мускулистый человек средних лет с блестящим от пота лицом подошел к нему.
      — Мой главный кастратор, — сказал Эбелер.
      Крупный мужчина улыбнулся и поклонился.
      — Ну, давайте, начнем…
      Хлопок — и упала тьма.
      ***
      Глубоко закопанные, как мифические черви, силовые линии, нефтепроводы и пневматические трубы тянутся через континент. Пульсирующие, подобно кишечнику, они глотают землю. Они несут масло и электричество, воду и уголь, посылки, тюки и письма. Все эти вещи, идя под землей, извергаются в местах назначения, и машины, работающие в этих местах, принимают их.
      Они слепые, и уползают подальше от солнца; они не имеют вкуса и не переваривают землю; они не имеют ни обоняния, ни слуха. Земля — их каменная тюрьма. Они знают только то, к чему прикасаются, и прикосновения — это их постоянная функция.
      Такова глубоко закопанная игрушка, подобная червям.
      ***
      …В новой школе Рэндер поговорил со штатным психологом и осмотрел спортивное оборудование. Он также осмотрел квартиры учащихся и был удовлетворен.
      Но сейчас, когда он вновь оставил Питера одного в учебном заведении, он чувствовал какое-то недовольство. И сам не знал, почему. Все, казалось, было в полном порядке, как и в первое его посещение. Питер вроде бы был в хорошем настроении. Даже в исключительно хорошем.
      Рэндер вернулся к своему кару и выехал на шоссе, похожее на громадное дерево без корней, ветви которого покрывали два континента; он думал, анализировал и удивлялся, что не может найти причину своего недовольства.
      Руки его лежали на коленях, ландшафт плыл вокруг него то вверх, то вниз, потому что он ехал по холмам.
      Руки снова поднялись к панели.
      — Алло?
      — Элина, это Рэндер. Я не мог позвонить вам раньше, но слышал, что вы сделали трахеотомию в театре.
      — Да. Я сделала доброе дело — я и нож. Откуда вы звоните?
      — Из кара. Я только что отвез Питера в школу и теперь возвращаюсь.
      — Да? Как он? Как его лодыжка?
      — Отлично. Он тут слегка напугал нас на Рождество, но все обошлось.
      Расскажите, что случилось в театре, если это вас не смущает.
      — Разве врача смущает кровь? — Она тихо засмеялась. — Так вот, было уже поздно, перед последним актом…
      Рэндер откинулся, закурил и с улыбкой слушал.
      Местность вокруг перешла в гладкую равнину, и кар катился по ней, как кегельный шар, точно по канавке…
      ***
      Под проводами высокого напряжения и над захороненными кабелями человек снова шел рядом с главной ветвью дороги-дерева, шел сквозь заснеженный воздух и радиопередачу.
      Мимо неслись кары, и некоторые пассажиры видели его.
      Руки он держал в карманах, голову опустил, потому что не смотрел ни на что. Воротник пальто был поднят, и тающий небесный дар — снежные хлопья приклеивались к полям его шляпы.
      Он был в галошах. Земля была мокрая и грязная.
      Он с трудом тащился — случайный заряд в поле громадного генератора.
      ***
      — …обедаем вечером в "К. и Л."?
      — Почему бы и нет? — сказал Рэндер.
      — Скажем, в восемь?
      — Договорились.
      ***
      …Кары высадили своих пассажиров на платформы в больших машинных ульях. Возле киосков кольцевой линии подземки стояли на стоянках аэротакси. Некоторые из них падают прямо с неба, но большинство движется вдоль дорог…
      Но люди шли в выставочный зал пешком.
      Здание было восьмиугольное. Крыша напоминала перевернутую супницу.
      Восемь нефункциональных треугольников из черного камня украшали снаружи каждый угол.
      Крыша представляла собой светофильтр. Сейчас она высосала всю голубизну меркнущего вечера и слабо светилась, белая, белее выпавшего вчера снега. Внутри потолок был безоблачным летним днем, но без солнца.
      Люди шли под этим небом среди экспонатов, как темный поток среди скал.
      Они двигались волнами и редкими водоворотами. Они клубились, сближались, журчали и бормотали. Иногда оживлялись…
      Они ровно выливались из припаркованных машин за голубым горизонтом.
      Закончив обход, они возвращались к выходу во внешнюю часть.
      Во внешней части была выставка, организованная НАСА. Она работала две недели по двадцать четыре часа в сутки и привлекала посетителей со всего мира.
      Это была выставка достижений Человека в Космосе.
      Руководителем выставки был двухзвездный генерал со штатом из дюжины полковников, многих майоров, капитанов и бесчисленных лейтенантов.
      Генерала никто даже не видел, кроме полковников и работников "Выставки, Инкорпорейтед". Компании "Выставки, Инкорпорейтед" принадлежал выставочный зал рядом с космопортом, и она устраивала все по высшему классу для тех, кто снимал зал.
      Как выходишь в зал Мухоморов, как кто-то его окрестил, и сразу же направо идет Галерея.
      В Галерее были фото на всю стену, так что посетитель мог почти войти в них, потеряться в громадных стройных горах за Лунной Базой-3, выглядевших так, словно они качаются от ветра, только никакого ветра там не было; войти в купол-пузырь подземного города; провести рукой по холодным частям наблюдательного мозга и почувствовать, как в нем щелкают быстрые мысли; войти в грубую пустыню под зеленоватым небом, обойти высокие стены Портового комплекса — монолитные, серо-голубые, построенные на бог-весть каких развалинах, войти в крепость, где в марсианском складе люди двигались, как призраки, ощутить фактуру стеклоновых стен, которые произвели сенсацию во всем мире; пройти ад меркурианского пекла, посмотреть на его цвета — пылающий, желтый, серо-коричневый и оранжевый, и, наконец, затеряться в Великом Ледовом Каньоне, где ледяной гигант сражается с огненным существом, и где каждое отделение запечатано и отделено, как в подводной лодке или транспортной ракете, и по тем же причинам; или пройтись, заложив руки за спину, посчитать цветные полосы на стенах, похожих на скалы, увидеть солнце или сверкающую звезду, поежиться, выпустить облачко пара и признать, что все эти места крайне удивительны, и фото тоже хороши.
      После Галереи шли гравитационные комнаты, где человек поднимался по лестнице, пахнувшей свежеспиленным деревом. Наверху он мог выбрать любую гравитацию: лунную, марсианскую, меркурианскую — и спускаться обратно на небольшой воздушной подушке, вроде лифта, познав на миг ощущение переноса своего тела в выбранный мир. Платформа опустилась, посадка приглушена… будто упал в сено или в перину.
      Дальше идут латунные перила высотой по пояс. Они идут вокруг Фонтана Миров. Наклонись и смотри…
      Вычерпанные из света бездонные сферы мрака…
      Это планетарий.
      Миры в нем держатся на магнитных силовых линиях. Они движутся вокруг горящего лучистого шара — Солнца — и холодно сияют во мраке. Земля изумруд и бирюза. Венера — молочный янтарь. Марс — оранжевый шербет, Меркурий — масло, Нептун — свежеиспеченный хлеб.
      В Фонтане Миров висели пища и богатство. Жаждущие и вожделеющие наклонялись над латунными перилами и смотрели. Это вызывало болезненные мечты.
      Другие бросали взгляд и проходили мимо, чтобы увидеть реконструкцию декомпрессионной камеры на Лунной Базе-1 в натуральную величину, или услышать представителя промышленности, сообщающего малоизвестные факты насчет конструкций пресс-шлюзов и энергии, потребляемой воздушным насосом.
      Можно было также проехаться через зал в карах по подвесной монорельсовой дороге, или посмотреть двадцатиминутный фильм. Можно было подняться на свежеобрушенную стену, скорее даже утес, в скейл-ботах и орудовать захватами-клешнями, какими пользуются на внеземных горных разработках.
      Но алчные оставались на одном месте. Они стояли дольше, сменялись реже. Они были частью потока, образовывающего заводи…
      — Думаешь направиться куда-нибудь?
      Мальчик повернул голову, покачнувшись на костылях, и посмотрел на обратившегося к нему полковника. Офицер был высокого роста, с загорелыми руками и лицом, с темными глазами; маленькие усики и тонкая коричневая дымящаяся трубка больше всего бросались в глаза после свежей, хорошо сшитой формы.
      — Почему? — спросил мальчик.
      — Ты как раз в том возрасте, когда планируют будущее. Карьеру надо нанести на карту заранее. В тринадцать лет человек уже может промахнуться, если он не думает о будущем.
      — Я читаю литературу…
      — Без сомнения. В твоем возрасте все читают. Но сейчас ты видишь модели и думаешь, что это модели настоящего. Но между ними и настоящим большая разница, громадная. И ты не поймешь этого, читая буклеты.
      Наверху прошуршал монорельсовый кар. Офицер показал на него трубкой.
      — Даже это — не та машина, что едет над Великим Ледовым Каньоном, заметил он.
      — Тогда это недостатки тех, кто пишет буклеты, — сказал мальчик. Любой человеческий опыт должен быть описан и интерпретирован достаточно хорошим писателем.
      Офицер искоса взглянул на него.
      — Повтори-ка это еще раз, сынок.
      — Я сказал, что если ваши буклеты не дают того, чего вы от них хотите, то это не вина исходного материала.
      — Сколько тебе лет?
      — Десять.
      — Ты чертовски умен для такого возраста.
      Мальчик пожал плечами, поднял костыль и показал им в направлении Галереи.
      — Хороший художник мог бы сделать вам в пятьдесят раз лучшую работу, чем эти большие глянцевые фото.
      — Это очень хорошие фотографии.
      — Конечно, хорошие. Отличные. И, вероятно, дорогие. Но любая из этих сцен у настоящего художника была бы бесценной.
      — Пока что здесь нет места художникам. Сначала идут землекопы, а культура потом.
      — А почему бы не сделать наоборот? Выбрать нескольких художников — и они помогут вам найти кучу землекопов.
      — Хм, — офицер был несколько озадачен, — интересная точка зрения. Не прогуляешься ли со мной немного? Посмотришь еще кое-какие достопримечательности.
      — Что ж, — слегка заколебался мальчик, — почему бы и нет? Правда, прогуляться — не совсем подходящее слово.
      Он снова качнулся на костылях, поравнялся с офицером, и они пошли мимо экспонатов.
      Скейл-боты ползли по стене, цепляя клешнями.
      — Устройство этих машин основано на структуре ног скорпиона?
      — Да, — ответил офицер. — Один блестящий инженер украл этот трюк у Природы. Именно такого сорта мозги мы и стремимся привлечь.
      Мальчик кивнул.
      — Я жил в Кливленде. Там в низовьях реки пользовались одной штукой под названием Хоуп-конвейер для разгрузки судов с рудой. Его работа основана на принципе ноги кузнечика. Какой-то смышленый парень с таким мозгом, какой вы хотите привлечь, лежал однажды во дворе, обрывал ноги кузнечикам и вдруг его осенило: "Эй, — сказал он, — это может пригодиться!". Он разодрал еще несколько кузнечиков, и родился Хоуп-конвейер. Как вы сказали, он украл трюк, который природа потратила на существ, всего лишь скачущих по полям да жующих табак. Мой отец однажды взял меня в путешествие по реке, и я увидел эти конвейеры в действии. Это громадные металлические ноги с зазубренными концами, и они производят самый ужасный шум, какой я когда-либо слышал — словно призраки всех замученных кузнечиков. Боюсь, что у меня не тот род мозга, какой вы хотели бы привлечь.
      — Да, — согласился офицер, — похоже, что у тебя мозг иного рода.
      — Какого — иного?
      — Такого, о котором ты говорил: тот, что будет видеть и интерпретировать, и сможет сказать людям здесь, дома, на что это похоже там.
      — Вы взяли бы меня как хроникера?
      — Нет, мы взяли бы тебя для другого. Но это не должно было бы остановить тебя. Сколько людей обращается к Мировым Войнам, чтобы написать военный роман? Сколько военных романов написано? А сколько из них хороших?
      Очень мало. Ты мог бы начать свою подготовку с этого конца.
      — Возможно, — согласился мальчик.
      — Пойдем сюда? — спросил офицер.
      Мальчик кивнул и пошел за ним в коридор, а затем в лифт.
      Лифтер закрыл дверь и спросил, куда их отвезти.
      — На нижний балкон, — сказал офицер.
      Едва заметное ощущение движения, затем дверь открылась. Они оказались на узком балконе, идущем вдоль края крыши. Он был закрыт стеклоном, который тускло светился.
      Под ними лежали огороженные площадки и часть поля.
      — Несколько машин скоро взлетят, — сказал офицер. — Я хочу, чтобы ты увидел, как они поднимаются в кольцах огня и дыма.
      — Кольца огня и дыма, — улыбаясь, повторил мальчик. — Я видел эту фразу в куче ваших буклетов. Вы по-настоящему поэтичны, сэр.
      Офицер не ответил. Ни одна из металлических башен не шевелилась.
      — Вообще-то, они далеко не ходят, — заметил, наконец, полковник. Они только перевозят материалы и персонал орбитальных станций. Настоящие большие корабли здесь никогда не садятся.
      — Да, я знаю. Это верно, что один парень совершил на вашей выставке самоубийство этим утром?
      — Нет, — сказал офицер, не глядя на него. — Это был несчастный случай. Он шагнул в помещение с марсианской гравитацией до того, как платформа оказалась на месте, и была установлена воздушная подушка. И упал в шахту.
      — Почему же не закрыли этот отдел выставки?
      — Потому что вся защитная аппаратура функционировала нормально.
      Предупреждающая световая сигнализация и охранные перила работали.
      — Тогда почему же вы назвали это несчастным случаем?
      — Потому что он не оставил записки. Вот! Смотри, сейчас одна поднимется. Он помахал трубкой.
      Бурлящий пар появился у основания у одного из стальных сталагмитов. В центре этого облака вспыхнул свет. Затем внизу загорелось сияние, и волна дыма растеклась по полю и поднялась высоко в воздух.
      Но не выше корабля… потому что он теперь двигался.
      Почти незаметно корабль поднимался над грунтом. Вот сейчас движение стало уже заметным…
      И вдруг он оказался высоко в воздухе, в громадном потоке пламени.
      Он был как фейерверк, потом стал вспышкой, и, наконец, звездой, быстро удаляющейся от них.
      — Ничего похожего на ракету в полете, — сказал офицер.
      — Да, вы правы.
      — Ты хотел бы следовать за ним? Следовать за этой звездой?
      — Да. Когда-нибудь я так и сделаю.
      — Мое обучение было очень тяжелым, а сейчас требования стали даже более суровыми. — Они проследили, как взлетели еще два корабля.
      — Когда вы в последний раз летали? — спросил мальчик.
      — Не так давно…
      — Я, пожалуй, пойду. Мне еще надо сделать письменную работу для школы, сказал мальчик.
      — Возьми несколько наших новых буклетов.
      — Спасибо, я все их собираю.
      — До свидания. Спасибо, парень.
      — До свидания! Спасибо за показ.
      Мальчик пошел обратно к лифту. Офицер остался на балконе, пристально глядя вдаль. Трубка его давно погасла.
      ***
      Свет, движущиеся, борющиеся фигуры.
      Затем темнота.
      — О, сталь! Такая боль, точно вошли лезвия! У меня много ртов, и все они блюют кровью!
      Тишина.
      Затем аплодисменты.

Глава 4