Я не понимаю, где кончаюсь я и начинается все остальное. Я не понимаю, где проходит эта граница. Но ведь это значит, что и другие не понимают. И значит, для моего папы тоже нет границы между ним и мной, и для него время тоже сейчас остановилось, и он все это видит вместе со мной. Облако отражается в чернильно-темном озере. Церковь. Кладбище. Ржавый и золотой лес. На лугу стог с длинной фиолетовой тенью.
      Полет над осенним Подмосковьем продолжается. Железнодорожная платформа. Сосны. Поселок Шишкин Лес. Наш дом. Теперь уже не наш.
      Аукцион кончился. Публика разошлась. Степа сейчас впервые выглядит на свои восемьдесят пять лет. Шаркающей походкой бродит он по залам галереи, глядя на то, как упаковывают купленные вещи. Все заставлено ящиками с картинами и мебелью из Шишкина Леса.
      Люди Каткова стоят на страже у всех дверей.
      Жорик вытаскивает из пустого ящика спрятавшегося туда Петьку. Петька визжит и брыкается.
      — Ну, ты, в натуре, хулиган, — ухмыляется Жорик.
      Петька дико визжит, убегает и опять прячется. И опять Жорик находит его.
      Видно, что Жорик поглощен этой игрой в прятки не меньше, чем Петька. Он играет не как взрослый человек, а как ребенок, всерьез играет, до истерического даже состояния.
      Степа смотрит на глупого этого Жорика и жует губами. Если бы Жорик не оставил в тот день аэроклуб без присмотра, ничего бы не произошло. Но Жорика там не было. Ксения видела, как он возвращался из магазина. И пока его там не было, в аэроклуб проникли эти бомжи. Но Жорик не виноват. Он просто дурак. Бомжи тоже не виноваты. Просто они бомжи. Просто их кто-то нанял, чтоб подложить пакет в самолет. Может быть, бутылку за это обещал. А когда они пришли за бутылкой, пристрелил.
      Степа выглядывает в окно. Во дворе стоит огромный фургон. Рабочие вносят в него ящики. Другие несут к фургону наш буфет, в котором всегда хранилась знаменитая рябиновая водка.
      Моему папе восемьдесят пять лет. Из них шестьдесят он прожил в Шишкином Лесу с моей мамой, которую он очень любил. Он никогда всерьез не болел, не испытывал нужды, не служил в армии и не сидел в тюрьме. Ему повезло как немногим. Но он не думал, что доживет до времени, когда дом, картины и предметы, среди которых прошла его жизнь, придется продать.
      Степа заглядывает в комнату, где Антон и Макс перевязывают пачки стодолларовых купюр.
      — Девять миллионов есть, — говорит Антон.
      Степа кивает и продолжает свой печальный обход.
      Нина и Ксения помогают упаковывать картины.
      Сверкающий треугольниками и ромбами портрет Вари работы Полонского, вызвавший когда-то в Манеже гнев Хрущева, уже лежит в ящике. Рабочий закрывает ящик фанерой и начинает забивать гвозди. Похоже на гроб.
      Степа болезненно морщится. За спиной у него возникает Панюшкин:
      — Теперь уже в любой момент.
      — В любой м-м-момент что?
      — Деньги у вас могут потребовать. Мне рядом с вами оставаться нельзя, но, как только они возникнут, вы уж сразу мне сообщите. У вас все мои телефоны есть.
      Он исчезает. Степа шаркает дальше. Смотрит, как Маша упаковывает в коробку суповую вазу с пастушком и пастушкой, в которую сто лет назад плюнул Семен Левко.
      — Это ужасно, — всхлипывает Маша. Степа обнимает ее.
      — Я не хочу иметь детей от искусствоведа в штатском.
      Несколько дней задержки, а она психует. Очень нервный человек наша Маша. Но такой взвинченной, как сейчас, Степа ее еще никогда не видел.
      — Что это за бородатый с крестом к тебе сейчас подходил? — спрашивает она.
      — Это Панюшкин, следователь, который вел Лешино дело.
      — Но ведь дело же закрыли?
      — Закрыли, но он продолжает им заниматься. Послушай, я все пытаюсь вспомнить. Когда вы все в тот день приехали ко мне Шишкин Лес и мы все сидели и ждали Лешеньку, а он летал — откуда мы тогда узнали, что он летает? Кто это первый сказал?
      — Я не помню. Почему ты меня об этом спрашиваешь?
      — Да вот, этот Панюшкин говорит, что Лешу мог убить только тот, кто знал, что он в этот день п-п-полетит. Но никто из посторонних знать этого не мог. А мы все знали. И разговор был какой-то нехороший. Про наследство. Как будто кто-то умер. А ведь никто тогда еще не умер.
      — Деда, что с тобой? — смотрит ему в глаза Маша.
      — Это не со мной, деточка. Это П-п-панюшкин думает, что Лешино убийство заказал кто-то из наших.
      — Что?!
      — Он вообще не совсем нормальный, этот П-п-панюшкин, — говорит Степа. — Может быть, поэтому он и продолжает заниматься этим делом, хотя его закрыли. И у него целая своя т-т-теория, что все преступления от любовных страстей и обид.
      — И он подозревает кого-то из наших?
      — Он говорит, что причины сделать это могли быть у каждого из наших. У Коти, у Нины, у Антона, у Тани, у Макса, у тебя.
      — У меня?!
      — Он говорит, что у тебя с бизнесом сейчас не очень хорошо, что тебе позарез нужны деньги.
      — Но я выкарабкаюсь!
      — Я знаю, деточка. Но речь идет не только о тебе. Тут так совпало, но и Антону сейчас деньги срочно нужны. И Максу. Я понимаю, так совпало. Но Панюшкин уверен, что заказное убийство из-за Камчатки как бы маскировка, а причины совсем другие, личные.
      — Но ты же этому не веришь!
      — Ну конечно не верю. Но н-н-на всякий случай, деточка, как только я буду знать, куда отнести эти деньги, я их отнесу. И Панюшкину звонить не буду. П-п-пусть только этот кошмар кончится. Дай мне ключи от сейфа.
      — Не дам.
      — П-п-почему?
      — Потому что ты один не сможешь этого сделать. Ты понимаешь, сколько весят эти девять миллионов? Ты один их просто не донесешь.
      — Хорошо. Мы это сделаем с тобой вдвоем. Но никому больше не говори. — Степа смотрит в окно. — Идем. Котя уже нас ждет. Мы договорились собраться все вместе у Нины.
 
      Котя, сидя в машине во дворе галереи, смотрит, как рабочие выносят из галереи рояль Чернова. Рядом с Котей сидит журналистка с коленками.
      — Ну, чего ты ждешь? — говорит она. — Поедем куда-нибудь. Я голодная.
      — Сегодня не получится. Шишкин Лес продали. Я обещал побыть с нашими.
      — И твоя Татьяна там будет? Среди «наших»?
      — Там все будут.
      — Bay!
      — «Bay» — что?
      — Она спит с Павлом Левко, но она наша. А я не наша.
      — Это все сложнее.
      — А что тут, блин, сложного? Я — никто, а жена — это святое. Даже если ее трахает Павел Левко. У которого ты, между прочим, одолжил три миллиона долларов.
      — Я тогда еще не знал. И самое страшное не это.
      — Взять деньги у любовника жены — не самое страшное? А что тогда самое страшное?
      — Ты знаешь что.
      — Что он убил твоего отца. А тебе не кажется, что у тебя от ревности крыша поехала?
      — Он знал, что отец в тот день полетит. Пашка звонил ему по мобильнику, когда отец был в аэроклубе. Никто из посторонних не знал, что он в это время там, а Паша знал. И это уже давно тянется.
      — Что тянется?
      — Ненависть. Сто лет назад Пашкин прадед, лакей Чернова, за что-то обиделся на композитора. И с тех пор они не дают нам жить. В чем мы виноваты, уже никто не помнит. Но хозяева всегда виноваты перед лакеями. А теперь правнук лакея хотел получить лицензию на камчатское золото, а правнук барина ему помешал.
      — Ну ты придумал кино.
      — Я это не придумал. Он решил убить отца, а потом все у нас отнять. Шишкин Лес. Картины. Вообще всё.
      Рабочие вносят в грузовик ящик с портретом Вари.
      — Весь этот аукцион — фикция. Здесь торговались только его люди. Я их всех видел у Левко. Петрова, который все скупил, я там не видел и доказать ничего не могу, но уверен, что он тратил деньги Левко. И теперь эти деньги вернутся к Левко назад. И три миллиона, что он мне одолжил, вернутся. И Камчатку он огребет. И Петька будет звать его отцом. Я пытался что-то сделать. Но ничего сделать нельзя. Она к нему уйдет. В общем, я хотел умереть, когда появилась ты.
      К машине подходят Степа и Маша.
      — А где Таня и Петька? — смотрит на журналистку Степа. — Я думал, что они здесь, с тобой?
      — Они поедут с мамой.
 
      Таня выходит из подъезда галереи и сворачивает за угол.
      Здесь ее ждет «мерседес» Левко. Она садится в машину рядом с Павлом и предупреждает:
      — Котя тебя видел, когда ты Зину уводил. Теперь он знает, что ты здесь.
      — И теперь ты со мной не поедешь?
      — Все равно поеду.
      — А Петьку ты с кем оставила?
      — Там, с Котей. Там же все Николкины. И охрана. А Котя уверен, что Петька с ней. У семи нянек дитя без глаза.
 
      Обиженную журналистку Котя высаживает на Тверской, а сам сворачивает во двор моего дома.
      Останавливается у подъезда. Перед фотографией еще лежит букет пожухлых цветов, но интерес публики к убийству знаменитости явно иссякает. Свечи в банках уже не горят, у подъезда никого нет.
      — Макс с Антоном уже здесь. — Степа смотрит на стоящие во дворе машины. — А Нина с Петькой еще не п-п-подъехала.
 
      На лифте картонка с надписью «ЛИФТ НЕ РАБОТАЕТ».
      — Четвертый этаж, — напоминает Маша Степе. — Ты сможешь дойти?
      А что делать. Начинает восхождение.
      — Ау! — кричит Макс с верхней площадки. — Котя, это вы? Тут еще никого нет. Заперто.
      — Я сейчас открою. У меня есть ключ, — кричит Котя и взбегает наверх.
      Степа медленно поднимается по лестнице. Маша поддерживает его под руку.
      Добравшись до площадки третьего этажа, Степа, держась за сердце, присаживается на ступеньку отдохнуть. Маша смотрит в окно. Отсюда видны огни вывесок и поток машин, движущихся по Тверской.
      — Я сейчас вдруг опять вспомнил п-п-про колбасу, — говорит Степа, — которую ты в семьдесят седьмом году с-с-с-ъела.
      — О Господи!
      — Я тогда подумал на Пашку Левко. Потому что он у нас в саду всегда яблоки крал. А оказалось, что это ты съела.
      — Далась тебе эта колбаса.
      — Почему я тогда решил, что это он? — разговаривает сам с собой Степа. — Одно д-д-дело — яблоки, но стащить с кухни колбасу — это все-таки разные вещи.
      У Маши в сумке звонит мобильник. Она достает его, слушает и передает Степе:
      — Тебя.
      — Мне звонят по твоему телефону? Кто? Этот Панюшкин? Я не хочу с ним говорить.
      — Я не поняла, кто это.
      — Ну хотя бы женщина или мужчина?
      — Женщина... Нет. Я не поняла.
      — Алло?.. — Степа прижимает к уху телефон. — Да... Да...
      Лицо его меняется. Он долго слушает, жуя губами, потом отдает Маше телефон, зажмуривается и начинает вздрагивать, сдерживая слезы.
      — Что, деда? Что случилось?
      — Надо в-в-в-вернуться за д-д-деньгами.
      — Это они? -Да.
      — Откуда они знают, что ты сейчас со мной?
      — Они все знают.
 
      Во дворе галереи уже совсем темно. Жорик, стоящий на часах около грузовика, подходит к освещенному окну и прижимает лицо к решетке.
      Перед телевизором, с трепетным вниманием уставившись на экран, сидят Катков и его мужики. Рядом с ними Нина. Музыка и звуки перестрелки.
      По телевизору показывают мой фильм «Немая муза». Сцена пожара. Столько лет прошло. Сейчас бы это на компьютере сделали, а тогда все снимали вживую. Ничего не боялись. Я любил Ксению больше всего на свете, а ради этого крупного плана заставил лезть в огонь. Вот она выбегает на балкон, и платье на ней горит.
      — В этом кадре Ксения, — говорит Нине сидящий перед телевизором Катков.
      Женщина в горящем платье прыгает с балкона.
      — А здесь, на общем плане, уже я, — говорит Катков.
      Когда я брал Каткова сниматься в «Немой музе», пришлось долго сражаться с отделом кадров «Мосфильма», потому что в свои девятнадцать лет он уже ухитрился отсидеть год в тюрьме. Теперь он взял в свою команду Жорика, тоже после года тюрьмы за хулиганство. Где кончается одно и начинается другое, понять невозможно.
      Жорик, прижав физиономию к решетке, равнодушно наблюдает, как на экране телевизора белые дерутся с красными.
      — А здесь мы все. Молодые, — тихо комментирует Катков.
      Бывшие мосфильмовцы смотрят на экран как завороженные.
      В комнату входят Степа и Маша. Нина, оторвавшись от телевизора, идет к ним навстречу.
      — Степа, почему вы вернулись?
      — Я на минуту. Я кое-что тут з-з-забыл.
      — Вы не знаете, где Таня? — спрашивает Нина. — Петька, наверное, с ней, но они куда-то ушли, и у нее телефон выключен. Я уже волнуюсь.
      — Я не знаю, где Т-т-таня. Н-н-найдется. — Степа поспешно уходит вслед за Машей в ее кабинет.
      Стрельба и музыка по телевизору звучат громче. Катков показывает маячащему в окне Жорику кулак. Жорик исчезает.
      Отойдя от окна к грузовику, он достает из-под мышки пистолет и, держа его двумя вытянутыми вперед руками, начинает подпрыгивать, приседать и резко поворачиваться из стороны в сторону, изображая при этом губами звуки выстрелов.
      Потом он прячет пистолет и закуривает, стараясь в свете дворового фонаря пускать дым кольцами.
      Потом достает из кармана мобильник и набирает номер.
      — Привет. Это ты? А это я. Кто-кто. Жорик. Из аэроклуба. Вспомнила? Ну ты даешь! Повидаться надо. Как зачем? Ну ты, в натуре, артистка!.. Все забыла?..
      Договорить он не успевает, потому что кто-то, шагнув к нему сзади из темноты, крепко обхватывает его. Кто-то другой умело заклеивает ему пластырем рот. Жорика кладут лицом вниз на асфальт и связывают липкой лентой руки и ноги.
      Из окна галереи доносятся звуки телевизора. К грохоту стрельбы добавляется мужской голос, поющий старинный романс:
 
Мне снилось: мы умерли оба,
Лежим с успокоенным взглядом.
Два белые-белые гроба
Поставлены рядом.
 
      Жорик яростно мычит и катается по асфальту, пытаясь развязаться. Когда угнанный фургон выезжает со двора, собравшиеся у телевизора этого не слышат.
 
      — Сейчас будут звонить по поводу этой концессии, — говорит Павел Тане, — сегодня же все решается.
      — Расслабься, — говорит Таня. — Не получится с этой Камчаткой, я буду только счастлива.
      «Мерседес» въезжает во двор его дома.
      — Может, еще и получится, — говорит Павел в кабине лифта, — Иван Филиппович у меня не один. Хотя твой Котя со своим фильмом сильно подгадил.
      — Ты, Павлик, на этой Камчатке зациклился.
      — Да. Потому что эти козлы будут вывозить оттуда золото и ничего не дадут людям взамен. А я бы превратил Камчатку в помесь Гонконга с Калифорнией. Я бы там построил небоскребы и курорты, и университет, и международный аэропорт, и киностудию типа Голливуда, и ты бы там снималась во всех главных ролях.
      — И каждый день дрожала бы, что тебя убьют, как Николкина?
      — Танька, поверь мне, его убили не из-за Камчатки. У них просто мания величия. Им кажется, что весь мир крутится вокруг Николкиных. Но масштаб у них не тот. Камчатка — это, типа, целая страна, а Николкины рядом с ней (складывает пальцы щепоткой), типа, блохи.
      — Не любишь ты их.
      — Не люблю, — признается Павел. — Имею на это основания.
      — А они талантливые.
      — Поэтому я пытался им помочь. Я думал помочь им устроить в Шишкином Лесу музей. Но этому старому мудаку понадобился аукцион, и теперь все растащат, все уйдет за границу.
      Лифт останавливается. Они выходят на площадку. За дверью квартиры слышны поющие голоса друзей Павла. Опять собрались. И опять весело.
 
Представьте себе, представьте себе.
Совсем как огуречик.
Представьте себе, представьте себе,
Зелененький он был.
 
      — Николкины хоть знают, кто этот Петров, который все скупил? — спрашивает у Тани Павел.
      — Разве это не твой человек?
      — Почему мой?
      — Они думают, что твой. А разве нет?
      — Это смешно. Я сперва даже не знал, откуда он взялся. Сейчас уже выяснил. Это бывший кагэбист, всю жизнь за границей работал. Там какие-то немереные бабки и контакты в Кремле и на таможне, всюду. Возможно, что и к смерти Николкина он имеет отношение. Возможно, тот ему как-то насолил, и это — наказание.
      Звонит в квартиру.
      — И деньги с Николкиных тоже требует он? — спрашивает Таня.
      — Не знаю. Но картины и вещи из их дома он не получит. Я за этим прослежу.
      — Как ты проследишь? Все уже в его фургоне.
      — Это технические детали. Открывает дверь квартиры.
      Дружное пение теперь слышится громче. Банкир, раскинув для объятий руки, идет навстречу Павлу.
 
Но вот пришла лягушка,
Но вот пришла лягушка...
 
      Из кухни высовывается его пятнадцатилетняя жена. По щекам ее льются слезы. В руке нож.
      — Не пугайтесь, это я лук режу. Только что позвонили. Твоя лицензия! Твоя! Чего смотришь, королева камчатская? Иди, иди на кухню помогать!
      Степа и Маша вынимают пачки денег из сейфа и укладывают в чемоданы.
      — Ты уверен, что не надо никому говорить? — спрашивает Маша.
      — Нельзя, Машенька, говорить. — У Степы перехватывает горло от сдерживаемых слез. — Потому что Петька там, у них.
      — Что?! — вскрикивает Маша.
      — Они п-п-потом дали ему трубку. Я слышал его голос. Если мы не привезем деньги к двум часам ночи, мы его больше не увидим.
      — Куда это надо везти?
      — В п-п-поле, на место, где разбился самолет. Они хотят убедиться, что нас только двое.
      — Но туда не подъехать на машине, а здесь килограммов сто.
      — Придется д-д-дотащить. Руки у Степы сильно дрожат.
      Мой папа от природы не очень храбрый человек, но в жизни ему так часто приходилось бояться, что чувство страха у него постепенно притупилось. Поэтому, когда в восемьдесят втором году ему предложили поехать с выступлениями в Афганистан, он поехал.

      Стоя в кузове грузовика, одетый в камуфляж семидесятилетний Степа читает свои стихи на летном поле военного аэродрома перед сидящими на земле и на броне танков солдатами. Слышен звук приближающегося вертолета.
 
Женщина огромной силы,
В шахту метрополитена
Тюбинги в руках носила
Тетя Поля по две смены,
Заковав в металл к утру
Колоссальную дыру.
 
      Солдаты ржут и аплодируют. Рев пролетающего вертолета заглушает Степины слова.
      — Эти мои стихи, — кричит в микрофон мой папа, — знакомы вам с д-д-детства. И с детства были знакомы в-в-вашим родителям. Я, деточки, уже очень старый человек. И я боюсь летать на самолетах. Но я к вам не мог не п-п-прилететь. Потому что есть у меня т-т-такая книжка — «Наша история».
      Дружные аплодисменты.
      — И здесь, на афганской земле, исполняя свой интернациональный долг, вы, деточки, вписываете в эту к-к-книжку новые страницы.
      Аплодисменты.
      — Страницы новых п-п-п-побед, — продолжает кричать в микрофон Степа, — в нашей борьбе за счастье всех народов нашей п-п-планеты. И разрешите мне закончить цитатой из себя самого: «Это наша история, и д-д-д-другой истории у нас нет!»
      Громовые аплодисменты.
      Степа с помощью солдат спускается с грузовика, пожимает руки офицерам, раздает автографы и направляется к ожидающему его газику.
      — Браво! Браво! — хлопает в ладоши прикрепленная к Степе пухленькая офицерская жена.
      — Спасибо, милая.
      Она открывает перед ним дверцу газика и садится в него вслед за Степой.
      — Послушай, деточка, а я т-т-т-тебя не очень обременяю? — спрашивает Степа.
      — Ну что вы! Для меня это такая честь помочь вам, Сергей Владимирович! — радуется офицерская жена.
      — Степан Сергеевич, — поправляет ее Степа. — Меня, Клавочка, зовут Степан Сергеевич. Можно просто Степа.
      — Ох, простите, Степан Сергеевич! — смущается Клавочка. — Это я по инерции. Мы же Сергея Владимировича Михалкова ждали, а в последний момент Москва его на вас заменила. Вы уж меня извините.
      — Да ради Б-б-бога. Меня с Михалковым часто п-п-путают. Наверное, потому, что он тоже заикается.
      И, задумчиво пожевав губами, спрашивает:
      — А что, если у багажа будет перевес?
      — Не имеет значения, — успокаивает Степу Клавочка. — Мы все, что вы купите, на нашем самолете отправим. Вот как раз на этом завтра и отправим.
      И показывает на большой самолет, из которого солдаты выгружают длинные ящики.
      — Это б-б-бомбардировшик? — уважительно спрашивает Степа.
      — Нет, это «черный тюльпан». Видите, гробы привезли.
      Степа морщится и закрывает глаза.
 
      По сторонам дороги валяются опрокинутые и обгоревшие танки и БТРы. Газик, в котором едет Степа, и две бронемашины с охраной мчатся со скоростью девяносто километров в час. Охрана едет впереди и сзади, чуть сбоку от газика, так что встречной «бурбухайке», сверху донизу изукрашенному афганскому грузовику, приходится свернуть на обочину. Из «бурбухайки» вываливаются ящики и выпрыгивают люди в чалмах.
      Солдат за рулем газика крутит настройку приемника. Поет Пугачева:
 
Жил-был художник один,
Домик имел и холсты,
Но он актрису любил.
Ту, что любила цветы...
 
 
Он тогда продал свой дом,
Продал картины и кров,
И на все деньги купил
Целое море цветов.
 
      — Так вам нужна хорошая дубленка? — спрашивает у Степы Клавочка.
      — Да, для жены.
      — Сейчас все купим. И дубленочку, и технику вашим внукам. Тут очень хороший шопинг. Я, кто к нам ни приезжал, всех артистов возила отовариваться. И Кобзона, и писателя Аркадия Инина.
      Звуки взрывов. Степа задумчиво жует губами.
      — Степан Сергеевич, это в горах, — успокаивает Клавочка. — Вы не волнуйтесь.
      — Я не волнуюсь. Я п-п-просто думаю. Как это в жизни удивительно получается. Еще вчера мы с тобой были незнакомы, а сейчас — как будто я тебя сто лет знаю.
      Клавочка кокетливо улыбается Степе и начинает подпевать Пугачевой:
 
Миллион, миллион, миллион алых роз
Из окна, из окна, из окна видишь ты.
Кто влюблен, кто влюблен, кто влюблен — и всерьез,
Свою жизнь для тебя превратит в цветы.
 
      Очередная встречная «бурбухайка» мечется из стороны в сторону, водитель не знает, куда свернуть, чтоб уступить дорогу конвою. В последнее мгновение перед столкновением едущий перед Степиным газиком БТР сворачивает на обочину. Взрыв.
      Солдат с мгновенно окутавшегося пламенем БТРа выбрасывает на дорогу. Второй БТР, не успев затормозить, наезжает на них.
      Клавочка реагирует мгновенно. Сталкивает Степу на пол газика и на всякий случай накрывает его своим телом.
      Второй БТР пятится назад и останавливается. На асфальте в луже крови лежит раздавленный солдат.
      Тишина.
      Летом восемьдесят второго, когда папа летал с выступлениями в Афганистан, мама была на гастролях в Париже, я крутился на Московском кинофестивале, Нина ночевала в городской квартире, а дети оставались в Шишкином Лесу одни. За ними приглядывал мой брат Макс, но он, как всегда, был влюблен.

      Сорокапятилетний Макс смотрит в окно на дом Левко. Оттуда, из окна второго этажа улыбается ему двадцатилетняя хорошенькая и худенькая Женя Левко. На подоконнике перед ней включенный транзисторный приемник. Поет Пугачева:
 
Миллион, миллион, миллион алых роз
Из окна, из окна, из окна видишь ты...
 
      Женя посылает Максу воздушный поцелуй и пальцами изображает на подоконнике идущие ноги. Макс кивает в ответ и выскакивает из комнаты.
      Женя в своей комнате смотрится в зеркало.
 
Кто влюблен, кто влюблен, кто влюблен — и всерьез,
Свою жизнь для тебя превратит в цветы.
 
      Макс вбегает в кухню и вынимает из раковины бутылку водки, охлаждавшуюся там под струей воды.
      Бежит обратно в свою комнату. Из дверей мастерской с улыбкой глубокого презрения смотрит ему вслед шестнадцатилетняя Маша. В том году моя племянница Маша навсегда поселилась у нас. После смерти Анечки она отказалась жить в Англии со своим отцом Эриком Ивановым. Маша вообще нелегкий человек, но тогда она переживала переходный возраст, и характер у нее был совершенно невыносимый.
      Маша делает вслед Максу неприличный жест.
 
      Женя Левко в своей комнате глядится в зеркало и прыскает духами себе подмышки и немножко в рот
 
Утром ты встанешь у окна,
Может, сошла ты с ума?
Как продолжение сна,
Площадь цветами полна!
 
      Пугачева продолжает петь, а Женя, покрутившись перед зеркалом, выходит из комнаты.
      Пританцовывая, она пересекает гостиную, направляясь к выходу из дома, когда из своей комнаты высовывается когда-то сильный и грозный, а теперь древний и высохший восьмидесятитрехлетний Василий Левко.
      — Евгения, ты куда собралась?
      — А твое какое дело?
      — Не сметь со мной так разговаривать! — рявкает бывший маршал.
      Василий Левко был уже в глубоком маразме, но он понимал, что у его восемнадцатилетней внучки Жени роман с сорокапятилетним Максом Николкиным. И это было для него невыносимо.
      — Я тебе запрещаю туда ходить!
      — Ой как страшно.
      Легонько отпихнув деда назад, закрывает перед ним дверь его комнаты и поворачивает ключ в замке.
      Запертый в своем логове, маршал молотит в дверь кулаком.
 
      Женя пробегает через сад и пролезает через дырку в заборе к Николкиным. А голос Пугачевой по радио все равно слышен из ее комнаты и из многих соседних домов.
 
Миллион, миллион, миллион алых роз
Из окна, из окна, из окна видишь ты.
 
      Макс, сидя на кровати, разливает водку по рюмкам. Женя сидит перед ним на письменном столе.
 
Кто влюблен, кто влюблен, кто влюблен — и всерьез,
Свою жизнь для тебя превратит в цветы.
 
      — Тебе нравятся такие песни? — спрашивает изнывающий от нежности Макс.
      — Я эстраду вообще люблю.
      Солнечный луч падает из окна на Женины гладенькие колени, руки и плечи, но Максу хочется не только трогать все это, но и поговорить. Макс всю жизнь ищет не поверхностных отношений, а гармонии всерьез.