— Как тебе может нравиться и Пугачева, и мои спектакли? — выспрашивает он.
— Это совсем другое.
— Я спрашиваю потому, что мои спектакли — это и есть я.
— Вот я и говорю.
— Ты имеешь в виду, что я тебе нравлюсь?
— М-мм.
— Я не понимаю, что тебе во мне может нравиться? — не унимается Макс.
— Все нравится.
— Что все?
— Ну, что ты умный и добрый, и что про тебя пишут в газетах, и что теперь тебе дадут театр в Москве. Я тебя люблю — и все. Что ты пристал?
— И тебе со мной не скучно?
— Нет.
Макс вздыхает и начинает целовать ее колени. Женя расстегивает кофточку под пение Пугачевой:
Похолодеет душа —
Что за богач здесь чудит?
А под окном, чуть дыша.
Бедный художник стоит.
Запертый Василий Левко в бессильной ярости колотит в дверь. Зина отпирает его. Это лето восемьдесят второго года. Зине уже исполнилось пятьдесят.
— Ну чего ты? Ну чего ты шумишь? — успокаивает она Левко. — Женечка просто навещает своего отца.
— Дегенератка! — задыхается от бессильной ярости Левко.
Жениному брату Павлику Левко в то лето исполнилось пятнадцать лет. Он тоже был влюблен, впервые в жизни, в одноклассницу Таню. Таня жила рядом, в рабочем поселке. Она мечтала стать киноартисткой.
Вот они — шестнадцатилетние Павлик Левко и Таня — тоже пролезают через дырку в заборе. На Тане сарафан с глубоким вырезом. Павлик наклоняется к ее плечу и, дурея от ее близости, дует.
— Ты что? — оборачивается к нему Таня.
— Комара прогнал.
— Я боюсь.
— Чего ты боишься?
— Ну, ты просто не понимаешь. Они живут рядом, и ты привык. Но это же такие люди. Это же Николкины! Эрик Иванов! Варвара Чернова!
— Люди как люди, — говорит Павлик. — Пьяный Иванов со второго этажа ночью в окно писал. Я сам видел.
— Зато он создал «Полковника Шерлинга»! Ему писать из окна можно.
— Почему это?
— Потому что люди искусства — избранные, — говорит Таня, глядя на стоящего в окне нашего дома шестнадцатилетнего Котю. — Ну чего ты, Пашка, улыбаешься? Да, я хочу быть как они.
— У вас дверь открыта? — кричит Павлик Коте.
Котя кивает. Павлик с Таней входят в дом.
Мой сын Котя тоже переживал переходный возраст. Это выражалось в том, что в мое отсутствие он носил мои вещи и курил мои сигары.
На столе в Степиной комнате большая фотография Степы с Брежневым. Брежнев на фотографии прикрепляет к Степиной груди звезду Героя Социалистического Труда.
По стенам кабинета книжные полки и фотографии обитателей Шишкина Леса.
Котя сидит за Степиным столом. У Коти жалкие, недавно отпущенные усики. Одет он в мой шелковый халат. Во рту сигара. Когда Таня и Павлик входят, он встает и неторопливо выходит из-за стола. Павлик знакомит:
— Таня. Константин.
Вообще-то они друг друга уже знают, они учатся в соседних классах. Котя в «А», а эта парочка — в «Б». Но вне школы все другое. Котя берет Таню за руку и церемонно подносит к своим губам. Таня руку выдергивает и прячет за спину.
— Мне рассказали, что вы мечтаете сниматься в кино? — надменно спрашивает мой болван.
— Да, — тихо отвечает Таня.
— Котя, кончай выебываться, — говорит Павлик. — Ты же будешь поступать во ВГИК. Так помоги человеку. Объясни ей, что к чему.
— Я могу ее посмотреть, — вздыхает Котя, — но я ничего не обещаю. Вы понимаете, Таня, какой вас ждет конкурс? Вы должны быть готовы ко всему.
— Я готова ко всему.
— Вы можете показать мне какой-нибудь этюд?
— Могу, — кивает Таня и оглядывается на Павлика.
— Выйди, — говорит Павлику Котя.
— Че-ево?!
— Она стесняется, — объясняет Котя. — Это как визит к врачу.
Павлик удивляется и выходит.
— Ну, что вы мне покажете? — усаживается за Степин стол Котя.
— Удава, — говорит Таня.
— Простите?
— Змею.
И смотрит на Котю неподвижными, ставшими вдруг другими, совершенно дикими глазами, потом ложится на пол и медленно к Коте ползет.
Из дома Левко доносятся звуки радио. Пугачева все еще поет:
Миллион, миллион, миллион алых роз
Из окна, из окна, из окна видишь ты.
Кто влюблен, кто влюблен, кто влюблен — и всерьез...
Павлик спускается на первый этаж и выходит на веранду. Здесь тоже работает радио, но другое. Маша, стоящая с кистями у мольберта, слушает «Голос Америки». Сквозь треск помех пробивается голос с несоветским акцентом:
— Как передает наш сотрудник из Лондона, здесь опубликована статья, обвиняющая советского беллетриста Эрика Иванова в сотрудничестве с органами КГБ. Автор популярного сериала «Полковник Шерлинг» аккредитован в Лондоне как постоянный корреспондент газеты «Известия»...
Маша яростно размазывает краски по холсту. Почувствовав за спиной Павлика, она оборачивается:
— Теперь ты на меня настучишь, да?
— Кому? Про что?
— Всем. Что я слушаю «Голос Америки». Ну и стучи! Стучи! Можешь им сказать, что я их ненавижу! И ненавижу своего отца! И ненавижу советскую власть! Я все ненавижу!
— Понятно, — кивает Павлик и показывает на краски, хаотически размазанные по ее холсту. — А это у тебя что?
— Мой внутренний мир.
— Понятно.
— Что ты заладил: понятно, понятно. Ни черта тебе не понятно. Это абстракция. Изображение трагедии души.
— Твоей? — спокойно спрашивает Павлик.
— Каждого нормального человека. У каждого человека внутри своя трагедия.
— У меня трагедии нет, — честно прислушавшись к себе, сообщает Павлик.
— Врешь. Есть. Твой дед — сталинист, твоя мама — больна, твоя сестра сейчас там, наверху, трахается с моим дядей Максом, а он сорокапятилетний старик.
— Ну и что? — не понимает Павлик.
— То, что ты их всех ненавидишь.
— Мне их просто жалко.
— Ну тогда ты просто животное. Кто твой любимый герой?
— В смысле?
— Литературный. Мой — Гамлет. А у тебя кто?
— Граф Монте-Кристо.
— Кто-о-о?!
— Не в начале, когда он бедный, — объясняет Павлик, — а потом, когда богатый и делает со всеми чего хочет. Когда он типа бога.
А Пугачева по радио все повторяет:
Кто влюблен, кто влюблен, кто влюблен — и всерьез,
Свою жизнь для тебя превратит в цветы.
Таня уже доползла до окаменевшего от изумления Коти и, прильнув к нему всем телом, обвивает его, неподвижно глядя ему в глаза.
Макс и Женя уже в постели, и все уже произошло, довольно быстро произошло, и теперь Максу еще сильнее, чем раньше, хочется поговорить.
— Если б мы жили в нормальной стране, — шепчет он в розовое Женино ухо, — я бы взял тебя сейчас с собой на театральный фестиваль в Англию. Представляешь — поездом через всю Европу, а потом паромом через Ла-Манш.
— Но с тобой едет твоя Лариса.
— Как артистка. Но уже не как жена. Я с ней не сплю с тех пор, как появилась ты.
— Честно?
— Клянусь. Когда мы оттуда вернемся, я ей скажу, что ухожу к тебе.
Изображающая удава Таня приближает свое лицо вплотную к Котиному и оскаливает зубы. И тут Котя не выдерживает и целует ее.
— Ты что делаешь? Я же змея!
Она отпрыгивает в сторону.
— Извини, — бормочет Котя. — Я понимаю. Я сволочь. Ты с Пашкой пришла. Но я тебя давно люблю. Уже полтора месяца. С тех пор, как увидел тебя в школе с Пашкой.
И эта Таня стала бывать у нас каждый день. Я сделал все, чтобы она не поступила во ВГИК, но она поступила в театральный, и на втором курсе они с Котей поженились. А Женя за Макса так замуж и не вышла.
Макс прощается с Женей в саду. Он целует ее глаза, руки, шею. У дырки в заборе она посылает ему последний воздушный поцелуй, раздвигает доски и пролезает на участок Левко.
И тут из кустов, с ремнем в руках, выскакивает ее дед.
— Ах ты курва! Семью позоришь!
Он пытается хлестнуть ее ремнем, но получается неловко и слабо, и Женя сразу же ремень у него отнимает.
— Ну кончай ты, дедушка, ради Бога!
— Боже мой, Василий Семенович! — мечется за забором Макс. — Ну что вы делаете!
— Мерзавец! Сгною! — кричит Василий Левко Максу. — Ты у меня в армию, сволочь, пойдешь служить! В Афганистан!
— Василий Семенович, мне уже поздно служить. Мне, извините, сорок пять лет.
— А девок топтать не поздно? — хрипит взбешенный маршал. — Значит, и под пули не поздно!
И Левко позвонил министру обороны Гречко. Макс, как и все штатские с высшим образованием, был лейтенантом запаса, и по закону его можно было призвать в армию. И Максу прислали повестку. Надо было его спасать. И папа начал спасать, и добрался до Брежнева.
За окном Кремль. У Степы на груди золотая звезда Героя. У Брежнева пять золотых звезд. Лицо у Брежнева отечное, рот полуоткрыт, глаза смотрят мимо.
— Леонид Ильич, — стараясь не заикаться, говорит Степа. — Мой старший сын Максим — лауреат Госпремии и премии Ленинского Комсомола. И его как офицера запаса п-п-призывают в армию. Это очень почетно, и он г-г-г-орит желанием послужить Родине. Но в настоящее время он работает над п-п-патриотическим юбилейным спектаклем, и ему нужна отсрочка, а товарищ Гречко помочь отказался, поэтому я, зная вашу мудрость и доброе сердце, позволил себе....
И умолкает, увидев, что из глаз Брежнева текут слезы.
Это было за три месяца до смерти Леонида Ильича. Что папа говорил ему, Брежнев уже не понимал и не помог. На следующий день Макс должен был явиться с вещами в военкомат. Но в тот же самый день его театр уезжал на Эдинбургский фестиваль в Англию, и документы на поездку были у Макса уже все оформлены. И он решил плюнуть на все и поехать.
4
На перроне толпа артистов и провожающих. Макса и Ларису провожают Степа и тринадцатилетний Антон.
— Я еще п-п-попробую поговорить с Левко, — говорит мой папа. — Может, он одумается. Но ты уж, пожалуйста, больше не делай г-г-глупостей. Ты там, за границей, все-таки следи за собой.
— Ты о чем?
— Ну, будь осторожнее. На твои спектакли могут прийти наши эмигранты. Писатели эти, Синявский, Максимов. Интервью будут предлагать на их радио. Ну, ты сам знаешь, ты, деточка, лишнего не болтай.
— Я давно не деточка, папа! И я знаю, как с кем говорить.
— Речь идет не только о тебе. Ты там себе напозволяешь, а скажется это на Лешке, на маме, на мне. В общем, думай головой.
Максим уже не слышит его. Он вдруг видит стоящую в толпе провожающих Женю. Он делает шаг к ней, но тут поезд трогается, и Макс прыгает в вагон.
Лариса, уже стоящая на площадке вагона, тоже видит Женю. Несмотря на толстый слой косметики, Лариса выглядит усталой и постаревшей.
— Ну, с Богом, — тихо говорит Степа и тайком крестит вслед Максу воздух.
А по хриплому вокзальному радио опять поет Пугачева:
Прожил художник один.
Много он бед перенес,
Но в его жизни была
Целая площадь цветов!
Миллион, миллион, миллион алых роз
Из окна, из окна, из окна видишь ты...
Стучат колеса. В двойном купе международного вагона Лариса невидящими глазами смотрит в журнал. Рядом с ней стакан и наполовину пустая бутылка вина. Макс достает из своего чемодана бутылку водки.
— Эта новая девица провожала тебя на вокзале, — говорит Лариса. — Как трогательно.
— Тебя сейчас только это волнует? — огрызается Макс.
— Меня волнует, что это опять происходит на глазах у Антона и всего театра.
— А то, что по возвращении домой меня отправят в Афганистан и там убьют, тебе все равно?
— Но ты, друг мой, сам в этом виноват.
— В чем я виноват? В том, что меня кто-то любит просто так? Не как режиссера, а просто как живого человека? В этом я виноват?
— Я сегодня позвонила отцу, — говорит Лариса. — Он обещал попросить Гречко.
— Поздно же ты позвонила отцу, моя дорогая. В тот самый день, когда я вернусь из этой поездки, я должен явиться с вещами в военкомат. Или меня вообще посадят.
Макс берет из чемодана бутылку водки и выходит в коридор.
Двери купе открыты. Там уже выпивают, едят и оживленно болтают возбужденные поездкой его артисты.
— Максим Степанович, заходите к нам! — зазывают его. — Почтите присутствием!
Но Макс входит в купе, где сидит в одиночестве сопровождающий коллектив Иван Филиппович.
Ивану уже сорок лет, и его зовут уже Иваном Филипповичем, и он уже работает не в комсомоле, а в отделе культуры ЦК. Бутылку они вдвоем с Максом прикончили. За окном купе уже ночь. Тусклые огни полустанков и спящих деревень.
— Ты понимаешь, Ваня, — откровенничает Макс, — я не боюсь смерти, но эта война — мерзость. Это против моих убеждений. Я не хочу принимать в этом никакого участия.
— Я все понимаю, Макс, — сочувствует ему Иван Филиппович, — я же пытался что-то сделать через Комитет. Но даже они ничего не могут сделать. Гречко служил когда-то у Левко и обещал ему лично, что тебя призовут. Сволочная страна, — и отворачивается к окну, скрывая волнение. — Он тогда умер в камере, и я тоже ничего не мог сделать. Сволочи.
Всхлипывает. И это не от выпивки. Он был влюблен в того артиста всерьез. И это очень помогало Максу при сдаче спектаклей, но это было давно, и теперь Максу не мог помочь никто.
— Макс, если бы у меня был английский, как у тебя, и твоя известность на Западе, — глядя в черное окно, говорит вдруг Иван, — я бы из этой поездки не вернулся.
— Что ты говоришь?
— Ничего. Ничего я не сказал.
Ночь. Станция перед границей. Гудки. Свистки. Стук молоточка обходчика. Макс и Лариса оба не спят, смотрят в потолок.
— Лара, Ванька советует мне остаться в Англии. Смешно, что это советует он. У них все вконец прогнило.
— Ты это всерьез?
— Мы могли бы это сделать вдвоем с тобой. Начать все с начала, с нуля. Помнишь, как Эрик говорил: «Надо совершать резкие поступки».
— А что будет с Антоном?
— Мы бы его потом вытащили.
— А мой папа? Его сразу отправят на пенсию, а может быть, и выгонят из партии. И тогда не будет пенсии. И не будет меня и Антошки. Он просто умрет.
— Или я умру в Афганистане, — напоминает Макс. — Что реальнее.
— А что я буду делать, когда у тебя там, в Англии, появится новая баба? — спрашивает Лариса. — А она у тебя сразу появится. Нет, я не останусь.
5
Конец спектакля. Публика дружно аплодирует. Артисты в мольеровских костюмах кланяются. Потом они тоже начинают хлопать в ладоши, и на сцену выходит раскланиваться Макс.
Он берет за руку Ларису и выводит ее на авансцену. Гром аплодисментов.
— Во втором ряду справа, — говорит, кланяясь, Максу Лариса, — Пола Макферсон.
— Кто? — кланяясь, переспрашивает Макс.
— Пола Макферсон. Кинозвезда.
Всемирно знаменитая артистка Пола Макферсон аплодирует стоя. Это сорокалетняя, очень моложавая, красивая и скромно одетая женщина. Со всех сторон вспыхивают блицы снимающих ее фотографов.
— Браво! Браво! — восторженно выкрикивает Пола Макферсон.
Лариса разгримировывается в своей уборной.
— Лара, ты сегодня играла замечательно, — говорит Макс за ее спиной. — Ты лучше всех.
— В Ашхабаде, — говорит Лариса.
Стук в дверь, и возникает возбужденное лицо Ивана Филипповича.
— Пола Макферсон тут! В полном восторге. Она хочет вас поздравить! Впустить ее?
— Нет, — быстро отвечает Лариса.
— Почему нет? — спрашивает Макс.
— Не хочу — и все. Выйди сам к ней. Ну, иди же, иди.
Иван Филиппович и полисмены удерживают в дверях фотографов и репортеров. Пола Макферсон и Макс разговаривают в углу актерского фойе, за вешалкой с костюмами.
— Вы великий режиссер! — втолковывает Максу Пола, держа его за руки. — И у вас такой хороший английский язык.
Английский у Макса не очень хороший, по сравнению с моим просто плохой, но Макс держит себя всегда уверенно, и это главное.
— Почему бы вам не поставить что-нибудь для меня в Лондоне? — спрашивает Пола.
— Если это всерьез, то у меня есть для вас гениальная роль, — быстро ориентируется Макс.
— Я бы хотела сыграть в современной пьесе.
— Я как раз заканчиваю работать над пьесой. По мотивам оперы Чернова «Вурдалаки». Это будет музыкальная феерия о женщине, о современной женщине, которая пытается выжить среди вурдалаков.
— Интересно. Очень интересно. И это что-то знакомое.
— Это по мотивам оперы русского композитора Чернова.
— Ну конечно! Я помню эту оперу. Это замечательная опера. Я обожаю русскую музыку.
— Чернов — мой прадед.
— Да что вы! Да, это очень интересно. Я мечтаю сыграть в мюзикле. И мы действительно могли бы это сделать вместе.
— К сожалению, нет, — качает головой Макс. — Когда я вернусь домой, меня сразу отправят в Афганистан.
— Куда?
— В Афганистан. Воевать. Под пули.
— Вы шутите?
— Нет. Это не шутка. В Советском Союзе все мужчины военнообязанные, и меня призывают.
— Но вы же известный режиссер!
— А им на это наплевать.
— Так не возвращайтесь туда!
— Я не могу. Это не так просто.
— Почему? Вы можете попросить политического убежища. У вас прекрасный английский язык. Я вас со всеми познакомлю. А поселитесь вы пока у меня в Винчестере.
— Это вы серьезно?
— Я очень серьезный человек, мистер Николкин. И у меня, между прочим, есть в Лондоне свой собственный театр. И я хочу быть вашей артисткой.
— Но завтра утром я должен вернуться в Москву.
— Так решайтесь сейчас. У вас в России семья?
— Да.
— Мы их всех оттуда вывезем. Николкин, вы — гений. Вы просто не имеете права себя губить в коммунистической стране.
— Выдумаете?
— Я уверена. На улице у выхода стоит моя машина. Идите.
— Прямо так?
— Только так. Я это уже раз проделала с одним чешским режиссером, и он уже работает в Голливуде. Идите и не оглядывайтесь.
И направляется к выходу. Секундное колебание — и Макс идет за ней. Выходит в коридор. Фотовспышки.
— Эй! Максим Степанович, ты куда? — бросается вдогонку Иван Филиппович. Но поздно.
За то, что Макс остался, Ивана выгнали из аппарата ЦК. И на этом, когда началась перестройка, он выстроил свою новую политическую карьеру. Иван разоблачал комсомол и КГБ, писал статьи о том, как пострадал от советской власти и выступал на митингах. В результате стал правой рукой губернатора Камчатки. Говорят, что с ним можно иметь дело. Взятки берет, как и все, но обещания выполняет. То, что ему сейчас набили морду, — исключение, в целом положение у него недурное. Но тогда, в Эдинбурге, он сильно струхнул.
Схватившись за голову, Иван смотрит вслед машине, увозящей Макса и Полу Макферсон.
Фотографы на двух других машинах устремляются за ними в погоню.
У Полы открытый «феррари». Водит она его с устрашающей скоростью. Фотографы сразу отстают.
Они уже выехали из города. По сторонам дороги поля и холмы. Ночь теплая, прозрачная, звездная. Макс в шоке. Пола смеется. Рука ее лежит у Макса на колене.
— Не бойтесь, Николкин! Вы такой большой и сильный, настоящий русский медведь. Все будет хорошо!
Берет трубку радиотелефона и набирает номер.
— Джек? Привет, Джек. Я вам завтра привезу русского режиссера. Он гений. Я буду с ним делать спектакль в Лондоне. — Она кладет трубку и докладывает Максу: — Джек — мой агент. Он работает и с Питером Бруком, и с Лоуренсом Оливье. Вы в полном порядке.
— Спасибо.
Макс поражен и этим звонком, и самим наличием телефона в машине. Это было задолго до всеобщих мобильников. А телефон опять звонит. Пола берет трубку.
— Это вы, Люся? Ну, как вы там, Люся? О'кей? Когда они приезжают? Конечно, удобно. На всякий случай ключ всегда под ковриком, — и рассказывает Максу: — Эта Люся с семьей — тоже русские. Баптисты из Ростова. Им грозила тюрьма, но я написала письмо нашей королеве, и удалось их спасти. Они тоже жили у меня. А теперь их знакомые у меня остановятся, тоже баптисты. Вы не возражаете?
— Я? — растерянно переспрашивает Макс. — Нет.
Впереди уже видны огни Винчестера.
— Вот мы и приехали, — говорит Пола. — Макс, вы ужасно напряжены. Расслабьтесь. Все плохое осталось позади.
Дом у нее большой, но очень старый и производит впечатление руин.
— Этому дому триста лет, — рассказывает Пола. — Последний владелец хотел его снести, но я его спасла. Тут надо все реставрировать, зато о нем никто не знает, и я тут прячусь от прессы.
Темный холл заставлен какими-то тюками и потертыми чемоданами.
— Это тут вчера ночевали евреи из Вильнюса, — объясняет Пола. — Представляете, люди пережили холокост, а их не выпускали в Израиль. Но я добилась. Они уже в Тель-Авиве. А эти вещи я завтра должна туда отправить. Вы мне поможете? А это Бетховен.
К Максу подходит кот и трется об его ноги. Макс не любит кошек, но считает своим долгом изобразить умиление:
— Кис-кис-кис.
— Он вас не слышит, — говорит Пола, — Бетховен совершенно глухой. Я его подобрала на улице в Праге. А Машу я спасла в Гонконге. Она там попала под машину, и это стоило каких-то бешеных денег.
Кошка Маша тоже трется об Максовы ноги. Он видит еще несколько кошек.
— Я не помню, как их всех зовут, — говорит Пола. — Потом я вас научу, как их кормить. Кухня — там. В холодильнике все есть. Пойдемте, я покажу вам вашу комнату.
Глубокая ночь. Слышен шум дождя. С потолка капает в подставленный пластмассовый таз. Рядом пластмассовая кошачья уборная, которую одна за другой посещают и шуршат пластмассовым гравием кошки. Макс кладет на голову подушку, твердую пластмассовую подушку. Он уже спит, когда в комнату входит очень бодрая и совершенно голая Пола. Она влезает под одеяло к Максу, и он просыпается.
— Меня разбудил телефон, — сообщает Пола. — Эти новые баптисты приезжают в шесть утра. Спать уже бессмысленно. Ничего, что я вас разбудила?
Расскажите мне эту пьесу про вурдалаков. Только подробнее.
— Это не сон? — бормочет Макс.
Она смеется и, чтоб доказать, что это не сон, гладит его по лицу. Когда путем долгих и сложных переплетений и перемещений на огромной кровати Пола оказывается под Максом, на спину Макса прыгает кошка и начинает драть его когтями. Макс терпит.
Пола Макферсон спасла моего брата от Афганистана, и он стал с нею жить. С ним вместе жили спасенные Полой кошки, птицы, баптисты, евреи из России и палестинцы из Ливана. Касымова за поступок его зятя из партии не исключили, но Ларису он из дому выгнал. Из театра ее тоже выгнали, и Степа поселил их с Антоном в Шишкином Лесу. Антон вырос без отца.
Я помог ему поступить в театральный институт, это было очень непросто. А то, что он решил стать капиталистом, — не моя вина. И Степа пытался вразумить его, вернуть к традициям семьи, но Антон упрям как осел. Вернее, как ишак. Азиатская кровь в нем сильнее. И всегда находились люди, готовые ему помочь. Кто-то, не только Пашка Левко, помогал ему во всех его финансовых проблемах. Степа так и не узнал кто.
6
В практических сегодняшних делах Антон у нас в семье разбирается лучше всех. Поэтому, обнаружив, что фургон угнали, Катков кинулся к нему. Антон позвонил Петрову, новому хозяину Шишкина Леса, и вот он уже встречает его в темном дворе галереи.
Невзрачный Петров выходит из машины в сопровождении своих незапоминающихся ассистентов.
— Мы уже связались с ГАИ, — говорит ему Антон, — они просят точные приметы фургона.
— Мы уже им все сообщили, — Петров спокоен и деловит. — А деньги целы?
Антон уходит проверять, целы ли деньги.
В отблесках света из окна видно, как двое из команды Каткова развязывают лежащего на асфальте Жорика. Катков срывает пластырь с его рта. Жорик вскакивает на ноги.
— Проспал, засранец? — печально спрашивает Катков. — Ты понимаешь, что ты наделал?
— Ну, Валера, в натуре...
— Кто угнал фургон? Ну, говори же!
— Ну, я ж не видел, в натуре...
— Не видел?
— Они сзади подошли, в натуре...
— А вот тебе по твоей натуре, — и потерявший терпение Катков наотмашь бьет Жорика по лицу
У Жорика из носу сразу побежала кровь.
— Ну ты козел! — вытирает кровь Жорик.
— Что ты сказал, сопляк?
— Козел сраный!
Жорик бьет ногой Каткова в живот и, легко вывернувшись из рук пожилых катковских охранников, убегает в ворота.
— Догнать? — спрашивает у Каткова один из пожилых мосфильмовцев.
— А пошел он. Какое же, однако, ничтожество.
— Я все-таки догоню. Жалко пацана, — говорит другой, садится в свою машину и уезжает.
— Валерий! — кричит выбежавший из галереи испуганный Антон. — Что тут у тебя вообще происходит?!
— Найдем грузовик. Клянусь, найдем, — оправдывается Катков.
— К черту грузовик! — кричит Антон. — Там сейф открыт! Денег нет!
— Так деньги же забрал Степан Сергеевич.
— И ты спокойно мне это говоришь?
— Но это же его деньги.
Пожилой мосфильмовец выезжает со двора ловить и утешать Жорика.
Антон идет объясняться с Петровым, но тот уже все понял, и его ассистенты уже действуют, уже быстро что-то бормочут в свои мобильники.
Теперь понятно, что проволочки, висящие у них из ушей, к поп-музыке никакого отношения не имеют.
Жорик, всхлипывая от обиды, бежит по переулку. Оглядывается, видит появившуюся из-за угла машину поехавшего за ним мосфильмовца и вбегает в арку ворот.
— Ну козлы!.. Ну козлы!..
Он прижимается к стене и достает из-под мышки пистолет, но машина мосфильмовца проезжает мимо.
Жорик пробегает двор насквозь и выскакивает на другую улицу. Прямо перед ним светится вход в ночной магазин. Сюда только что подъехал потрепанный «фордик», и его хозяин едва успевает выйти из машины, как Жорик приставляет пистолет к его губам.
— Ключи давай, козел!
Тот от испуга не понимает, что от него хотят.
— Ключи, сука!
Выдергивает у него из руки ключи от машины, бьет рукояткой пистолета в лицо, садится в машину и уезжает. Хозяин угнанного «фордика», прижимая ладонь к разбитым губам, скрывается в магазине.
Жорик мчится с выключенными фарами по темной улице. Вроде бы ушел. Сворачивает в переулок.
Но тут дорога перегорожена. Впереди строительные работы. Тупик.
— Ну козлы! Все козлы! — стонет загнанный Жорик, разворачивается и гонит назад.
Поворот. Заблудился. Перед ним опять тот же ночной магазин, но посреди улицы уже стоят выбежавшие из магазина охранник, продавщица и хозяин «фордика». Охранник уже звонит куда-то по мобильнику.
Свернуть Жорику некуда. Он едет прямо на них. Они едва успевают отскочить из-под колес.
— Суки! Козлы!
«Фордик» мчится дальше и чуть не врезается в появившуюся внезапно на перекрестке милицейскую машину.
— Ну козлы!
Объезжает машину по тротуару.
Пролетает перекресток на красный свет.
Милиционеры включают сирену и едут за ним.
Жорик резко сворачивает в переулок.
В другой переулок.
Выезжает на набережную Москва-реки. Шмыгая носом и вытирая рукавом слезы, оглядывается. Погони не видно.
Жорик останавливает машину. Выходит из нее, отгибает боковое зеркало и глядится в него, изучая свой разбитый нос. Кровь из носа все еще течет.
— Бляди все, козлы, суки, — говорит Жорик. Туман. На том берегу реки старинный монастырь. Купола подсвечены прожекторами. Красиво.
Чтоб остановить кровь, Жорик прислоняется спиной к парапету набережной и задирает лицо к небу.
Туман. Луна. Облака. Жорик достает из кармана мобильник и нажимает кнопку памяти. Она долго не отвечает, потом он слышит ее сонный голос, и злоба сразу проходит.
— Это ты? А это я. Ну Жорик. Чего звоню? Я тебя, в натуре... Люблю. Что?.. Погоди!.. — Выключает мобильник. — Вот сука.
Мимо Жорика проезжают редкие машины. Из открытого окошка одной из них доносится звук магнитофона, Пугачева поет, голос далекого прошлого:
Встреча была коротка —
В ночь ее поезд увез.
Но в ее жизни была
Песня безумная роз...
Миллион, миллион, миллион алых роз...
В поле, в свете луны виден крест, воздвигнутый поклонниками на месте, где разбился самолет. Степа останавливает машину на проселочной дороге, между опушкой леса и полем.
— Петьки там нет, — говорит Маша. — Там никого нет.
— Они хотят видеть, что мы од-д-д-дни, — говорит Степа. — Нам надо идти туда. Они сказали, что деньги надо принести туда.
Увязая ногами в мокрой земле, Степа и Маша идут к кресту.
Часть десятая
1
Самолет разбился, и время остановилось. Сейчас главное додумать то, о чем я в этот момент думал. Что такое я? Где кончаюсь я и начинается все остальное? Я не понимаю этого, я не понимаю самого главного, а в голову лезут какие-то второстепенные вещи, какие-то разрозненные, малозначительные, случайные клочки прошлого.
— Ребята, это ошибка! — вырывается из рук чекистов Зискинд. — Я свой. Я наш. Сейчас все выяснится. Меня за углом девушка ждет. Фактически жена.
Двое агентов волокут Зискинда к машине.
— Если бы дедулю не посадили, — говорит Игнатова Степе, — Дарья Михайловна вышла бы за него, а не за вас. И Алексей Степанович бы на свет тогда вообще не родился. И Максима Степановича тоже бы не было. И Антона, и Петьки, и меня. А его посадили — и теперь мы все есть.
— Ну, что вы мне покажете? — спрашивает у Тани пятнадцатилетний Котя.
