— Увертюра из оперы композитора-орденоносца Ивана Дмитриевича Чернова «Вурдалаки». Исполняет оркестр Государственного академического Большого театра. Дирижирует автор. — У ведущего концерт народного артиста рокочущий, государственный бас.
      Бурные аплодисменты. Стоящий у дирижерского пульта очень старый Чернов оборачивается лицом к залу и кланяется.
      На сцене за его спиной портрет вождя и тысячный хор. Концерт в Большом театре посвящается пятидесятилетию Сталина.
      Сидящие в правительственной ложе Сталин и его соратники встают и аплодируют Чернову стоя. И вот уже аплодирует стоя весь зал.
      Восторженно хлопают из второго ряда партера мой дед Полонский и моя бабушка Варя.
      И самое удивительное, после всего, что я знаю про мерзости Сталина, я вместе с ними испытываю сейчас некий трепет. Бред. Бред. Бред. Стыдно. Но испытываю. Врал бы, если б сказал, что ничего не испытываю.
      Но почему этот трепет перед властью испытывал Чернов, я понять не могу. Ведь он родился до советского времени.
      Может быть, потому, что всегда хотел служить? Не Сталину. Государю. Стране. Но это же факт — глубоким стариком в двадцать девятом году он опять служил. И перед властью опять трепетал. Я сейчас в другом веке, в другом уже тысячелетии чувствую этот его трепет в присутствии высшей власти.
      Но вот он, Чернов, поворачивается к оркестру, и рука его, держащая дирижерскую палочку, перестает дрожать, и звучат первые такты мелодии, которую когда-то играл на свирели голый и рогатый Левко. И нет больше трепета. Только музыка.
      За кулисами театра толпятся взволнованные, гордые и испуганные участники концерта — балерины, певцы, вундеркинды, акробаты и чтецы-декламаторы. Все проходы и двери охраняются строгими чекистами.
      Полонский и Варя предъявляют документы и проходят в актерское фойе. У дверей грим-уборных тоже дежурят чекисты.
      — Папа, ты никогда так не дирижировал! Это было просто блестяще! — говорит отцу Варя.
      — Pas mal, pas mal. Entrez, mes chers! Entrez! Entrez! Regardez qui est ici , — говорит Чернов.
      Перед сидящим в кресле усталым Черновым стоит навытяжку Василий Левко.
      В последний год жизни мой предок стал все чаще сбиваться на французский. В двадцать девятом году это было опасно. Но Чернов был уже недосягаем.
      — Это же наш Васька Левко! — говорит великий композитор. — Он у Сталина в охране теперь служит. Вася, pourquoi tu n'es pas venu a l'enterrement du pere?
      — А почему ты не приехал на похороны отца? — переводит Полонский.
      Левко угрюмо молчит.
      — Со службы отлучиться не мог? — спрашивает Чернов. — Ну ответь, что ты стоишь, comme la tour Eiffel?
      — Как Эйфелева башня, — переводит Полонский.
      — Коли будешь молчать, я на тебя, Вася, товарищу Сталину пожалуюсь, — шутит Чернов.
      Левко шуток не понимает и цепенеет.
      — Ну ладно. — Чернов встает и барственным жестом треплет чекиста по щеке. — Ты себя не казни. Молод еще. Образумишься. Je prends soin de sa tombe. Au cours de mes promenades, je passe par ici chaquejour.
      — Я ухаживаю за его могилой, — переводит Полонский. — Я во время своих прогулок захожу туда каждый день.
 
      Чернов, опираясь на трость, поднимается на холм к деревенскому кладбищу.
      С холма видно далеко. Шишкин Лес стал другим. Появилась железнодорожная станция, бараки рабочего поселка, черные фабричные дымы и красные лозунги. Праздное чириканье птиц заглушается теперь лязгом железа, гудками паровозов и пением марширующих на плацу пионеров. Веселый, деятельный пейзаж.
      Постояв у могилы Семена Левко, Чернов глядит на карманные золотые часы, считает свой пульс, удовлетворенно щелкает крышкой и оглядывается.
      Думал ли он в этот момент, стоя у могилы Левко, что прежний Шишкин Лес безвозвратно утерян? Думал ли он, что живет в страшное время, в несчастной стране? Думал ли он, что его судьба составляет редкое исключение, а миллионы кругом него голодают и мрут?
      Думал конечно. Но не постоянно он об этом думал. Мне кажется, что в этот момент, у могилы Левко, он вовсе об этом не думал.
      Мне кажется, что на холме, у могилы Левко, он просто слушал звуки, просто чувствовал запахи, просто жил. И слава Богу, потому что там же, у могилы Левко, через неделю после триумфа в Большом театре Чернова нашли мертвым. При нем не оказалось его золотых часов. Приехали разбираться чекисты во главе с Василием Левко. Но следствие так и не установило, было ли совершено убийство с целью ограбления, или Чернов умер от сердечного приступа, а часы сняли с него потом.
      Внучке Чернова Даше, моей будущей маме, в том году исполнилось девятнадцать, и она уже училась в Московской консерватории.
      Вот она репетирует в классе на втором этаже. Профессор, бородатый карлик, удовлетворенно кивает. За окном, раскрытым на Большую Никитскую, ночь.
      А в ночи, под окном, с небольшими чемоданами в руках стоят двое: восемнадцатилетний поэт Степа Николкин и двадцатилетний поэт Зискинд. У Степы шляпа надвинута на лоб и лицо замотано длинным шарфом. У Зискинда лицо открыто, носато, жгуче красиво и румяно.
      Из окна слышны звуки Дашиной скрипки, и поэты, точно как Чернов у могилы Левко, не думают о несовершенстве этого мира и трагическом своем времени, а совсем наоборот, ощущают радость бытия. И Степа громко декламирует:
 
Все-все-все деревья пиф,
Все-все-все каменья паф,
Все-все-все природа пуф,
Все-все-все девицы пиф...
 
      А Зискинд подхватывает еще громче:
 
Все-все-все мужчины паф,
Все-все-все женитьба пуф.
 
      Скрипка умолкает. Даша услышала и выглядывает в окно. И Степа продолжает во весь голос:
 
Вся-вся-вся славяне пиф,
Вся-вся-вся евреи паф,
Вся-вся-вся Россия пуф!
 
      Урок закончен. Бородатый карлик-профессор и Даша выходят из подъезда и расходятся в разные стороны. У моей будущей мамы белая кофточка, белые тапочки, короткая стрижка. В руке ее футляр со скрипкой. Не оглядываясь, решительно устремляется она по Большой Никитской к бульварам. А поэты устремляются за ней, нога в ногу, и в такт скандируют Хармса. Дурацкое, но веселое занятие.
      Сперва Степа:
 
— Эй, Махмет, гони мочало,
мыла дай сюда, Махмет, —
Крикнул, тря свои чресала,
в ванне сидя, Архимед.
 
      Потом Зискинд:
 
— Вот извольте, Архимед,
Вам суворовскую мазь.
— Ладно, — молвил Архимед, —
Сам ко мне ты в ванну влазь.
 
      И опять Степа:
 
Влез Махмет на подоконник.
Расчесал волос пучки.
Архимед же, греховодник,
Осторожно снял очки.
 
      И тут Даша резко тормозит и оборачивается:
      — Кто вы такие?
      — Мы литературные хулиганы, прелестная незнакомка, — отвечает красавец Зискинд. — Мы хулиганы и поэты.
      — А этот почему шарфом замотался? — смотрит на Степу Даша. — Как лорд Байрон, что ли?
      — Нет, просто п-п-прыщи, — честно отвечает мой будущий папа. — Хотите п-п-посмотреть?
      — Спасибо, нет. А почему ты заикаешься?
      — Чтоб было время п-п-п-подумать, что сказать.
      — Но когда он читает стихи — не заикается, — сообщает Зискинд.
      — Это ваши стихи? — спрашивает Даша.
      — П-п-поэта Хармса, — говорит Степа. — Но мы тоже обэриуты.
      — Кто?!
      — Обэриуты, — повторяет Зискинд. — От ОБЭРИУ — Объединение Реального Искусства. Мы — поэты нового мироощущения и нового искусства. Мы создаем вещи, очищенные от литературной и обиходной шелухи. Я — Владимир Зискинд. А это мой друг — Степан Николкин.
      — А почему вы с чемоданами? — спрашивает Даша.
      — А мы только что из Ленинграда, — говорит Зискинд.
      — П-п-покорять Москву, — говорит Степа.
      — Ночевать есть где?
      — Пока нет.
      — У меня хотите? — предлагает Даша. — Но это в Шишкином Лесу, за городом.
      — П-п-поехали.
      Вот так, легко и просто, все и началось. Но дальше все было не так просто. Потому что папа влюбился в Дашу с первого взгляда, но не был уверен в себе. А Зискинд был в себе всегда очень даже уверен.
 
      В трамвае Зискинд сидит, положив руку на плечи Даше, а Степа сидит отдельно. Трамвай лязгает и звякает. За окнами — мрачные московские окраины. А в трамвае светло и уютно.
      — У меня уже напечатаны две книжки, — говорит Даше Зискинд. — У Степы скоро выходит первая.
      — Называется «Тетя П-п-поля», — подает голос Степа, прикрывая шарфом прыщавое свое лицо.
      — Это у него поэма про гигантскую женщину-силача. — Зискинд трогает завитки волос на Дашином затылке.
      — Для детей? — спрашивает Даша.
      — Обэриуты не видят разницы между взрослым и ребенком, — объясняет Зискинд. — Как там у тебя, Степа?..
      И декламирует Степино сочинение:
 
Женщина огромной силы,
В шахту метрополитена
Тюбинги в руках носила
Тетя Поля по две смены,
Заковав в металл к утру
Колоссальную дыру.
 
      — Видишь, — говорит Зискинд Даше, — это у него и детское, и не совсем.
      — Да уж, — соглашается Даша.
      Потом они едут на поезде. Потом идут ночью по дороге через лес. Ночью не видно, как Шишкин Лес изменился. Ночью здесь все так же, как было во времена молодого Чернова и Верочки. Так же кукует кукушка. Так же щелкают соловьи. Волшебная подмосковная ночь.
      Степа отстал. Зискинд и Дата идут впереди, в темноте их почти не видно, но Степа слышит их голоса.
      — Эй, Зискинд, ты все-таки руки убери!
      — Понимаешь, Дарья, поэзия обэриутов — это жизнь, очищенная от шелухи. Это будущее мира. Это все в чистом виде. Восторг и восхищение, страсть и сдержанность, распутство и целомудрие.
      Потом ничего не слышно. Потом Даша смеется.
      Веранда тогда, в двадцать девятом году, служила мастерской моей бабушке Варе. Сейчас здесь совсем темно. Даша зажигает керосиновую лампу. Огромная угловатая статуя переливается металлическим блеском.
      — Что это за чушь? — щелкает ногтем по статуе Зискинд.
      — Сам ты чушь, — смеется Даша.
      — Чушь — это комплимент, — объясняет Зискинд. — Мы, обэриуты, считаем прекрасным то, что не имеет практического смысла. А эта вещь бессмысленная. Значит, хорошая.
      — Эта вещь имеет смысл, — говорит Даша. — Это модель знаменитого маминого «Машиниста». Получеловек-полутрактор. Он будет стоять на крыше нашего павильона на Международной выставке в Антверпене. Моя мама — скульптор Варвара Чернова.
      — Ах вот как.
      Имя Черновой Зискинду известно. Это он только снаружи беззаботный наглец, а по сути человек Зискинд весьма образованный.
      — Да, полутрактор на крыше — это вам, товарищи, не чушь, — говорит он. — Это вещь полезная. Почти как большой портрет.
      И умолкает, встретившись глазами с глядящим на него из темноты портретом Ленина.
      — Мой папа — художник Полонский, — говорит Даша. — А дедушка — композитор Чернов.
      — Ты понял, Степа? Мы попали на гору Олимп, — говорит Зискинд. — Тут обитают боги.
      — П-п-понял, — кивает Степа.
      — А боги сейчас здесь? — спрашивает Зискинд.
      — Они в Москве у знакомых ночуют, — говорит Даша. — Ас утра будут квартиру искать. Нас уплотняют. Дом у нас забрали под сельсовет, как только дедушка умер.
      — Дедушка Ленин? — спрашивает Зискинд.
      — Дедушка Чернов. Но Ленина тоже теперь нет, и папа не знает, куда обратиться за помощью. А в НКВД есть такой товарищ Левко. И он нас ненавидит.
      Зискинд сразу понимает ситуацию:
 
Все-все-все картины пиф,
Все-все-все скульптуры паф.
 
      — Левко нам оставил только эту веранду, — говорит Даша. — Но все наши вещи пока в доме, и вы там можете сегодня переночевать.
      Когда Даша открывает входную дверь, от нее отскакивает что-то мелкое и падает на крыльцо. Степа приседает и, посветив лампой, находит обломок сургуча на бечевке.
      — Дверь была оп-п-печатана, — говорит он.
      — И что теперь будет? — спрашивает Даша.
      — Будет пиф-паф, — говорит Зискинд.
      — А теперь уже все равно, — решает Даша. — За мной, обэриуты!
      Входит и, с лампой в руках, ведет поэтов по дому.
      Степа оглядывается с пристальностью перевезенной на новую квартиру кошки. Он гладит рукой кожу дивана, притрагивается к роялю и нюхает золотые корешки книг на полках. А Зискинд нюхает Дашин затылок. Она, не оборачиваясь, шлепает его.
      В столовой Даша достает из резного буфета огромную старинную бутыль и наливает ее содержимое в хрустальные рюмки.
      — Эта наша рябиновая водка. Ее сперва делал дедушка Чернов, а теперь папа. Но у папы не так хорошо получается.
      Степа внимательно пробует водку языком, а Зискинд чокается с Дашей, и они пьют, о Степе практически позабыв.
      В спальне Степа проводит ладонью по резной спинке массивной кровати, а Зискинд на кровать садится и тянет к себе Дашу.
      Прикрывая шарфом прыщи, Степа смотрится в огромное трюмо, а Зискинд уже целует Дашу. Она отталкивает его и смеется.
      Мой папа с первого мгновения испытал странное ощущение, что он в этом доме уже когда-то жил и будет здесь жить теперь всегда. Он понял, что это — его дом. Но первая ночь в Шишкином Лесу досталась не ему, а Зискинду. Может быть, помешали прыщи, а может быть, красавец и донжуан Зискинд чувствовал, что ему осталось недолго гулять на свободе, и торопился успеть как можно больше.
      Зискинд задувает лампу. Темнота. И Степа понимает, что ему надо уходить.
      И вот уже утро. И кабинет Чернова, в котором ночует Степа, уже залит солнцем. И прибежавшая из спальни, завернутая в простыню Даша стоит над спящим Степой и тормошит его.
      — Эй, ты, просыпайся! Надо смываться! Сельсовет приехал! И Левко с ними!
      Степа садится и хлопает глазами. Закрывает простыней прыщи. Но Варя смотрит не на прыщи, а на золотой крестик, висящий у Степы на груди.
      — Ты верующий?! — поражается она.
      В те годы мало кто решался носить крест. Папа боялся, но тайком носил.
      — П-п-понимешь... — бормочет он. — Это так, на всякий с-с-случай...
      — Все! — смотрит в окно Даша. — Они уже здесь! Беги!
      Она хватает Степину одежду и выбегает из комнаты. Степа, глянув в окно, в одних трусах спешит за ней.
      Грузовик, привезший уродливые письменные столы, и легковушка, на которой прибыл Левко, уже стоят перед домом, и Василий Левко уже рассматривает сломанную печать и достает из кобуры наган.
      — Печать сорвана, — объявляет он, оборачиваясь к грузовику.
      Из грузовика вылезают и идут к дому член сельсовета и милиционер. Они не видят, как из бокового окна на втором этаже выскакивают и скрываются на веранде Даша в простыне и голый Зискинд, но голый Степа выпрыгивает из окна позже, когда Левко уже заходит за угол. Поэтому Левко успевает увидеть его.
      — Стой! Стрелять буду!
      Степа пугается не на шутку и бежит. Проносится, топча овощи, через огород.
      Левко, член совета и милиционер бегут за ним. Член совета — человек пожилой, мелкий. Милиционер — молодой, но очень упитанный. Догнать Степу им не просто.
      — Стоять! — Левко делает предупредительный выстрел в воздух.
      Ужас придает Степе силы. Он мчится через сад. Член совета, запыхавшись, отстает, но Левко и милиционер продолжают погоню.
      — Стоять! — орет Левко.
      Степа ныряет в дырку забора. Левко сигает в дырку следом за ним. Милиционер в дырке застревает.
      Голый Степа скрывается в лесу. Он младше Левко и бежит быстрее, но Левко упорен.
      Степа бежит, стараясь выбирать кустарник погуще. Ветки хлещут его по лицу, раздирая в кровь и без того прыщавые щеки. Сзади опять слышен выстрел. Степа бежит еще быстрее. Скатывается в овраг.