Действующие лица

Берни Мэдофф, основатель инвестиционного фонда Bernard L. Madoff Investment Securities

Рут Мэдофф (урожд. Альперн), его жена

Марк Мэдофф, их старший сын (р. 1964)

Эндрю Мэдофф, их младший сын (р. 1966)

Питер Мэдофф, младший брат Берни Мэдоффа

Шейна Мэдофф, дочь Питера

Роджер Мэдофф, сын Питера

Ральф Мэдофф, отец Берни Мэдоффа

Сильвия Мэдофф (урожд. Мантнер), мать Берни Мэдоффа

Элинор Скиллари, секретарь Берни Мэдоффа

Ирвин Липкин, первый нанятый Мэдоффом сотрудник

Дэниел Бонвентре, начальник операционного отдела

Фрэнк Дипаскали, менеджер семнадцатого этажа

Аннет Бонджорно, его коллега

Джоанн (Джоди) Крупи, его коллега

Джером О’Хара, программист

Джордж Перес, его коллега и сосед по кабинету

Дэвид Кугел, трейдер по арбитражным сделкам

Сол Альперн, отец Рут Мэдофф

Фрэнк Авеллино, коллега и преемник Альперна

Майкл Бинс, многолетний деловой партнер Авеллино

Джером (Джерри) Горовиц, один из первых партнеров Альперна и бухгалтер Мэдоффа

Дэвид Фрилинг, зять и преемник Горовица

Пол Конигсберг, бухгалтер на Манхэттене

Ричард Гланц, юрист, сын давнего сотрудника Альперна

Мартин Дж. Джоэл-младший, нью-йоркский биржевой брокер

Норман Ф. Леви, нью-йоркский воротила рынка недвижимости

Карл Шапиро, филантроп из Палм-Бич

Роберт (Боб) Джаффи, зять Карла Шапиро

Джеффри Пикауэр, нью-йоркский тайный инвестор

Уильям Д. (Билл) Забел, личный адвокат Пикауэра, сотрудничавший с ним на протяжении двадцати лет

Мендель (Майк) Энглер, биржевой брокер из Миннеаполиса

Говард Сквадрон, видный манхэттенский адвокат

Фред Уилпон, владелец бейсбольной команды New York Mets

Стенли Чейз, инвестор, Беверли-Хиллз

Джеффри Такер, соучредитель Fairfield Greenwich Group

Уолтер Ноэл-младший, соучредитель Fairfield Greenwich Group, партнер Такера

Марк Маккифри, главный юрисконсульт Fairfield Greenwich Group

Амит Виджаверджья, директор по управлению рисками Fairfield Greenwich Group

Дж. Эзра Меркин, крупный финансист на Уолл-стрит

Виктор Тайхер, бывший инвестиционный консультант Меркина

Сандра Манцке, инвестиционный управляющий пенсионного фонда

Роберт И. Шульман, ее прежний партнер

Жак Амселлем, французский инвестор

Альбер Игуэн, закулисный финансовый консультант из Парижа

Патрик Литтэ, менеджер французского хедж-фонда

Рене-Тьерри Магон де ля Вилльюше, его партнер

Соня Кон, австрийский банкир, основатель Bank Medici

Карло Гроссо, управляющий фондами Kingate, Лондон

Родриго Эченике Гордильо, директор Banco Santander, Мадрид

Морис Дж. (Сонни) Кон, партнер Берни Мэдоффа в Cohmad Securities

Марша Бет Кон, его дочь

Майкл Окрент, автор новостной рассылки элитарного хедж-фонда

Эрин Арведлунд, внештатный автор журнала Barron’s

Гарри Маркополос, специалист по количественному анализу из Бостона

Кристофер Кокс, председатель с августа 2005 г. по январь 2009 г.

Мэри Шапиро, его преемник на посту председателя

Х. Дэвид Котц, независимый генеральный инспектор Комиссии

Грант Уорд, чиновник регионального отделения Комиссии в Бостоне

Эд Мэньен, его коллега

Лори Ричардс, начальник одного из отделов Комиссии в Вашингтоне

Эрик Суонсон, юрист Комиссии в Вашингтоне

Эндрю Каламари, главный региональный представитель Комиссии в Нью-Йорке

Меган Чун, юрист Комиссии в Вашингтоне

Симона Су, ее коллега

Уильям Дэвид Остроу, инспектор Комиссии в Нью-Йорке

Питер Лэмор, его коллега

Ли С. Ричардс III, нью-йоркский частнопрактикующий адвокат, назначен ликвидатором фирмы Мэдоффа

Айра Ли (Айк) Соркин, адвокат Мэдоффа

Дэниел Дж. Хорвиц, участник команды защиты Мэдоффа

Николь Дебелло, участник команды защиты Мэдоффа

Мауро Вулф, участник команды защиты Мэдоффа

Питер Чавкин, адвокат Рут Мэдофф

Мартин Флюменбаум, адвокат Марка и Эндрю Мэдоффов

Тед Качиоппи, специальный агент

Б. Дж. Кан, его коллега

Прит Бхарара, федеральный прокурор по Южному округу Нью-Йорка

Уильям Ф. (Билл) Джонсон, начальник оперативной группы по борьбе с мошенничеством на рынке ценных бумаг и сырьевых товаров

Марк Литт, главный обвинитель по делу Мэдоффа

Лиза Барони, его коллега-прокурор

Ирвинг Х. Пикард, конкурсный управляющий в деле о банкротстве Мэдоффа

Дэвид Дж. Шиэн, его главный юрисконсульт из фирмы Baker & Hostetler

Дуглас Итон, федеральный судья-магистрат

Габриель Горенстайн, федеральный судья-магистрат

Рональд Эллис, федеральный судья-магистрат

Луис Л. Стентон, федеральный окружной судья

Бертон Р. Лифланд, судья в суде по делам о банкротстве

Денни Чин, окружной судья

Ричард Дж. Салливан, окружной судья

Хелен Дэвис Чейтмен, адвокат из Нью-Джерси

Лоуренс Р. Велвел, декан юридического факультета в Массачусетсе

Пролог

За стеклом двойных дверей в дальнем конце тюремного коридора на мгновение мелькнул заключенный. Едва ли кто-то узнал бы в нем всегда невозмутимого господина с характерным ястребиным лицом, который недавно практически не сходил с телевизионных экранов. И двух лет еще не прошло, а он, кажется, весь уменьшился, съежился, превратился в обычного старикана в очках – к тюремному надзирателю обращается с подчеркнутой почтительностью, беспокойно перетаптывается, стоя перед закрытой дверью в ожидании, когда щелкнет замок и можно будет войти.

С залитого солнцем глухого тюремного двора он в сопровождении помощника начальника тюрьмы входит в темноватую, невзрачную комнату для свиданий, которая легко затерялась бы в дальнем уголке его прежнего пентхауса на Манхэттене. Обстановка убогая – выцветшие красные пластиковые кресла без подлокотников да низкие коричневатые столы, и освещение сегодня скудное – в комнате одно-единственное, хотя и широкое, окно, а слабую дополнительную подсветку дают только составленные в ряд торговые автоматы.

Когда ему случалось бывать в комнате для свиданий, там всегда было полно народу – и заключенных, и их родственников. Но сегодня утром в помещении на удивление пусто, никого, кроме его адвоката и того посетителя, с которым он наконец согласился встретиться. В соответствии с установленными правилами, заключенный садится лицом к столу охраны, за которым располагается препроводивший его сюда помощник начальника тюрьмы, и разворачивает листок разлинованной бумаги. На листке написанные от руки заметки и несколько вопросов адвокату. Он кладет листок на стол перед собой, разглаживает его.

Стрелки на его светло-коричневых брюках и рубашке с короткими рукавами как лезвие ножа, несмотря на влажность летнего утра. Его волосы теперь подстрижены короче, но он постройнел, и новая стрижка ему идет. Черные кожаные кроссовки начищены до блеска. Он, как всегда, тщательно ухожен, если не считать маленькой потертости на латунной пряжке ремня. И хотя он мало напоминает того упитанного и лучше одетого господина, которого после ареста так часто показывали в новостях, в нем и поныне с первого взгляда ощущается спокойный магнетизм сильной личности.

Более двух часов он отвечает на вопросы, то глядя собеседнику прямо в глаза, то переводя взгляд на пустой тюремный двор за окном сбоку от него. Он говорит негромко, но твердо, с внезапными проблесками остроумия. Самообладание он теряет лишь однажды, когда разговор заходит о его жене. На протяжении всей беседы он кажется неизменно искренним, честным, прямодушным, располагающим к доверию.

Но ведь он всегда производит такое впечатление – даже когда лжет. Это его дар и его проклятие. Именно это позволило ему выстроить самую грандиозную в истории финансовую пирамиду. И это же позволит ему манипулировать фактами и утаивать правду о своем преступлении хоть всю оставшуюся жизнь, если он так решит.

Бернард Л. Мэдофф – заключенный под номером 61727054 – самый известный арестант, содержащийся ныне в Федеральном исправительном комплексе в местечке Батнер (Северная Каролина).

Съезд с федеральной магистрали 85 на Батнер-Кридмор не извещает о том, что где-то здесь расположена тюрьма. Кроме нескольких малозаметных старого образца черно-белых стрелок на перекрестках, в самом Батнере тоже указателей не найдешь. Тюрьмы нет и на карте в местной телефонной книге, так что посетители должны спрашивать дорогу у служащих мотеля.

Извилистый путь от федеральной трассы по проселкам с городскими названиями вроде Тридцать третьей улицы обрамлен увитыми плющом деревьями да невозделанными полями. Тюремный комплекс внезапно выступает из сосняка по правой стороне. Основу комплекса составляют четыре больших здания, расположенных на ярко освещенной днем и ночью вырубке в окружении пойменных лесов и полей.

Справа, у восточной границы комплекса, чуть особняком стоит тюрьма с режимом минимальной строгости, цвета крафт-манильской бумаги, не огороженная стенами или решетками. Слева, почти скрытая от взгляда за густыми рядами деревьев, большая современная тюремная больница, отдельный вход в которую располагается дальше по двухполосной дороге, вьющейся вокруг комплекса. А многоэтажная тюрьма общего режима, облицованная ребристым серым камнем, виднеется прямо в центре комплекса, на небольшом поросшем деревьями холме.

Мэдоффа держат в четвертом корпусе Батнера. Это еще одно место заключения общего режима, слева от главного въезда. К нему ведет короткая дорожка, обрамленная миртовыми деревьями в белом цвету. Низкое здание серого камня похоже на гигантскую костяшку домино. За исключением въездной дороги, оно полностью окружено двойной сетчатой оградой выше самого здания. На ограде переливаются блестящие спирали колючей проволоки. В углу обширного двора почти без деревьев стоит сторожевая башня, и охранники обходят вьющиеся по всему комплексу узкие дорожки, все время зорко наблюдая за слоняющимися заключенными или слишком любопытными посетителями.

Вход в здание – шлакобетонный лабиринт из оборудования для досмотра, шкафчиков для вещей посетителей, телефонов-автоматов и караулок. Система запертых дверей ведет в подобие шлюза. Каждая предыдущая дверь запирается прежде, чем будет открыта следующая. Последняя пара дверей отворяется в широкий белый коридор, ведущий в комнату для свиданий. Коридор безукоризненно чист и весьма неуместно украшен черно-белыми фотоплакатами Энсела Адамса с распахнутыми небесами и вольными просторами.

Как только захлопывается последняя дверь, вас охватывает ощущение полной изоляции. Даже ваш мобильный телефон заперт в шкафчике у входа. Посетителям запрещено передавать записки заключенному, который во время свидания находится под неусыпным наблюдением. Если вы хотите воспользоваться блокнотом, требуется специальное разрешение. Вести магнитофонную запись воспрещено. Подобно лабораторным крысам или муравьиной колонии в стеклянном ящике, заключенные находятся под постоянным наблюдением. Мало кто из американцев способен представить себе такое существование. Телефонные звонки из тюрьмы (всегда за счет вызываемого абонента) нормированы и прослушиваются (записываются). Письма перлюстрируются. Каждый человеческий контакт подлежит контролю, регламентации, ограничению и надзору – включая и сегодняшний.

Для беседы с заключенным представителям СМИ требуется его собственное приглашение, санкционированное начальником тюрьмы. На переписку с тюремной администрацией у нас ушел почти целый месяц, и когда начальник дал наконец добро, до указанного им дня свидания осталось меньше недели. Время для беседы ограничено и не может быть превышено, о чем нас вежливо, но строго предупредили. (Следующее посещение состоится в феврале 2011 года. В промежутке между посещениями Мэдофф пришлет записку с обещанием отослать почтой свои ответы на любые дополнительные вопросы. Это обещание он сдержит – в следующие несколько месяцев от него приходят пространные, написанные от руки письма и несколько коротких сообщений по жестко контролируемой тюремной электронной почте.)

До сегодняшнего дня единственным посетителем Мэдоффа, помимо адвокатов, была его жена. До сих пор на вопросы о своем преступлении он отвечал только судье в зале суда.

Пока Мэдофф отмалчивается и окружает себя завесой таинственности, его пребывание в заключении постоянно муссируется в журнальных статьях и телепередачах – очередная передача выходит в эфир на этой неделе. В ней некий бывший узник Батнера утверждает, будто бы тюремная охрана носится со своим знаменитым подопечным как с писаной торбой, хотя мы ничего подобного не заметили. В телепрограмме Батнер хотят представить как «дом отдыха», уютную каталажку для «белых воротничков», и действительно условия содержания там не столь суровы, как в других тюрьмах штата, где отбывают срок убийцы и прочие осужденные за тяжкие насильственные преступления. Что ж, если жертвы Мэдоффа считают, что злостный мошенник не заслуживает ничего комфортнее вьетконговской «тигровой клетки», то их ждет разочарование: здесь предусмотрены двухместные камеры, тренажеры и телевизионные комнаты.

И тем не менее Мэдофф отбывает наказание в тюрьме общего режима. Это не стальные джунгли, не царство грубого, практически бесконтрольного насилия и порока, но и не комфортабельный санаторий с полем для гольфа, теннисными кортами и свободным посещением друзей и родных. Заключенные отнюдь не выходят покурить за ограду из колючей проволоки. Мэдофф со своим стопятидесятилетним сроком до конца своих дней останется под замком. Там и умрет.

Едва ли разумно доверять тем сведениям о Мэдоффе, которые просачиваются наружу из этого изолированного мира. Кроме давнишней заметки в таблоиде, будто он умирает от рака поджелудочной железы, поступали и другие, более правдоподобные сообщения о том, что его якобы избил повздоривший с ним заключенный. А кому-то из посетителей Мэдофф якобы сказал, что он «чихать хотел» на собственных сыновей. Журнал New York Magazine сообщил, что Мэдофф, спровоцированный сокамерником, в сердцах бросил: «Жертвы, жертвы! Чтоб им пусто было!..» Вместе с тем газета New York Post доложила, будто он признался неким неустановленным заключенным, что за время своей многолетней аферы припрятал миллиарды долларов.

Что здесь правда? Тюремная администрация решительно отрицает, что у Мэдоффа, которому сейчас семьдесят два года, рак поджелудочной железы или иная смертельная болезнь. Он и сам это опровергает и никаких признаков тяжкого недуга не выказывает. Точно так же и Мэдофф, и тюремные власти утверждают, что на него никто никогда не нападал и ни в какой драке он замешан не был. Мелкие травмы, спровоцировавшие эти слухи, он получил при падении, когда у него закружилась голова после приема лекарства от повышенного артериального давления. И тем более Мэдофф отрицает, что он когда-либо пренебрежительно отзывался о своих сыновьях или жертвах аферы или что кому-то рассказывал о своем якобы надежно припрятанном состоянии. Очевидно, кто-то в этом закрытом мирке, опутанном паутиной лжи, говорит правду. Может, и он сам.

Имя Берни Мэдоффа знают и поносят во всем мире, оно повсеместно стало синонимом своекорыстия и бесстыдства. Его порицали в Швейцарии, недобрым словом поминали по радио в Австралии, о нем шептались в Китае, оно взбудоражило страны Персидского залива. Его лицо было в каждой газете, оно смотрело с обложек журналов, выходящих на полудюжине языков, высмеивалось в карикатурах.

Даже в век гиперболических преувеличений эта история не укладывается в голове: многомиллиардная финансовая пирамида, которая продержалась несколько десятилетий, охватила весь земной шар и завлекла в свои сети некоторых богатейших, умнейших и авторитетнейших людей планеты. Но и многие тысячи обычных людей попались в сети Мэдоффа – попались и были разорены.

После экономического обвала 2008 года, когда мир финансов явил свою бессовестную, шарлатанскую сущность, из всех негодяев именно Мэдофф стал олицетворением глобального краха – вероятно, потому, что его махинации были в чем-то масштабнее самого финансового кризиса. Это же по сути вневременная драма, извечная, как человеческая алчность, неизбывная, как человеческое доверие.

Скандал с Мэдоффом задевает те потаенные струны нашего воображения, которые откликаются на народные сказки и наделяют их такой силой воздействия. В основе сказок – чудесное превращение. В мгновение ока уродливая лягушка становится прекрасной царевной. Поцелуй – и Спящая красавица пробудилась от сна, такая же прекрасная, как сто лет назад. По мановению волшебной палочки круглая тыква и полудюжина снующих мышей становятся золотой каретой с шестеркой серых лошадей.

Мгновенное превращение – вот что означало для многих падение Мэдоффа. Богатые вдруг стали бедными, уважаемые – презираемыми, умных выставили дураками, рассудительные впали в ярость. Прекрасный принц превратился в гадкую жабу. Берни Мэдофф единолично обратил в ничто сбережения десятков тысяч чересчур доверчивых людей. Часы пробили полночь, и их бой вдребезги разбил тысячи судеб. В мгновение ока сгинуло все – деньги, положение, уверенность в завтрашнем дне, путешествия первым классом, обеспеченная старость, накопления на учебу в колледже, мирный сон, отчисления на благотворительность. В единый миг среди повседневных забот, пока все эти люди спали, или сидели в парикмахерской, или ехали домой с совещания, или стояли в очереди перед кассой кинотеатра, их богатство просто исчезло.

И виной всему Берни Мэдофф, злой чародей. Вот он взмахнул волшебной палочкой – и все пропало.

Берни Мэдофф десятилетиями жил в центре расширяющейся паутины лжи и обмана.

За время его долгого молчания после ареста клочья этой паутины свились в клубки с домыслами и наветами. На последующих страницах с помощью свежих данных и анализа отношений Мэдоффа с членами его семьи и с ключевыми инвесторами – в свете их причастности к афере Мэдоффа – многие из этих клубков будут распутаны.

Но, может быть, еще важнее то, что в книге предпринята попытка разобраться в изначальном сплетении обмана и полуправды, о которых широкая публика до сих пор не подозревала. Возможность осветить эту тему открылась только после того, как сам Берни Мэдофф согласился встретиться со мной в тюрьме и обо всем поговорить. Наша беседа стала первым интервью прессе под запись со дня его скандального ареста.

Прежде на мои многочисленные просьбы о встрече он отвечал лестью и посулами. «Я много лет слежу за вашей блестящей карьерой и содержательными репортажами, – писал он из тюрьмы в сентябре 2009 года. – Разумеется, я постараюсь удовлетворить вашу просьбу, но не раньше чем завершится открытое судебное разбирательство и все предшествующие ему следственные мероприятия. Можете быть уверены: ваше имя в первой строке моего списка. Как журналист-профессионал высочайшего класса вы, несомненно, войдете в мое положение».

И вот наконец этот час настал, и Мэдофф сидит напротив меня. Наш первый разговор продолжался более двух часов и затрагивал темы в диапазоне от семейной истории до причуд Уолл-стрит. Меня потрясло то, как Мэдофф реагирует на сокрушительные последствия своей грандиозной аферы, – это еще один пример всеохватности сотканных им иллюзий. Он прекрасно знал, что некоторые из его первых жертв сумели извлечь из пирамиды больше, чем вложили изначально. Остальным это не удалось, но он понимал, что они могут рассчитывать на долю в любых активах, выявленных в ходе масштабного дела о банкротстве Мэдоффа. Рассматривая два этих факта, он, вопреки всякой логике, пророчил: «Те, кто был со мной, окажутся в более выигрышном положении, чем если бы они сами по себе играли на рынке» в период (финансового) кризиса 2008 года.

Мэдофф раскрыл подробности раннего этапа своей деловой карьеры, которые до сих пор оставались в тени. Из его признаний следует, что пристрастие к обману сформировалось у него раньше, чем принято считать. Еще в 1962 году он, как выяснилось, скрыл огромные потери, которые понесли его клиенты, из-за того что он инвестировал их сбережения в недавно выпущенные высокорисковые акции. Псевдоприбыли упрочили его репутацию и привели к расширению бизнеса. К концу 1980-х годов он помогал самым крупным своим клиентам уйти от налога на прибыль и валютного контроля, для чего использовал разные хитроумные схемы, сделав еще один шаг на пути к мошенничеству. После биржевого краха 1987 года Мэдоффа накрыла волна оттока капитала, и в числе тех, кто изымал свои средства, оказались некоторые из его многолетних инвесторов – хорошо знакомые всем имена: их связь с Мэдоффом теперь видится в новом свете. По его словам, потери от этих нежелательных изъятий он начал покрывать за счет наличности, которая стала поступать от новых клиентов хедж-фонда, и так родилась его пирамида, классическая схема финансового мошенничества: «Украсть у Петра, чтобы заплатить Павлу».

Нет ни малейших сомнений в том, что к 1992 году он фальсифицировал целые портфели акций, опционов и облигаций. Под занавес его аферы в число обманутых, одураченных клиентов входили гигантские институциональные инвесторы всего мира – от испанского Banco Santander до правительства ОАЭ, от хедж-фондов Каймановых островов до частных банков Швейцарии. Масштабы его мошенничества беспрецедентны. Полагают, что на день ареста он распоряжался капиталом примерно в 64,8 млрд долларов. Если бы он в действительности располагал такими деньгами, его следовало бы признать крупнейшим в мире инвестиционным менеджером, чья организация была в полтора раза крупнее банковского гиганта JPMorgan Chase, вдвое больше Goldman Sachs и втрое больше, чем все фонды, организованные легендарным глобальным инвестором Джорджем Соросом.

Но он располагал лишь малой толикой этих денег. В масштабах, затмевающих все известные в истории финансовые пирамиды, он фальсифицировал буквально все – от отчетов о состоянии клиентских счетов до обязательной отчетности регуляторам рынка.

«К 1998 году я осознал, что из этого уже не выпутаться, – сказал он в одном из тюремных интервью. – Именно тогда я признался себе, что рано или поздно моя голова окажется на плахе».

Отчего же он не сбежал с оставшимися миллионами и не нашел убежище за пределами досягаемости американской юстиции, когда стало ясно, что ему уже не выбраться из этой ямы? «За столько лет я много чего мог бы предпринять [для побега], но не предпринял, – говорил он в августе. – У меня и в мыслях не было удрать и спрятать деньги… мне это и на ум не приходило».

Он не сбежал, нет, он продолжал усердно культивировать доверие и репутацию – питательную среду его все разраставшейся аферы, то есть жил жизнью, которая, по его собственному определению, давно превратилась в фарс, прикрытый мнимой честностью и респектабельностью.

Конечно, многое в Мэдоффе навсегда останется загадкой. В последующие месяцы и годы у государственных следователей могут появиться новые свидетельства, которые подтвердят или опровергнут кое-что из того, что сегодня кажется наиболее вероятным. Да и к воспоминаниям Мэдоффа, как и к его версии собственных преступлений, всегда следует относиться крайне скептически – ведь он одинаково изящно говорит и правду, и ложь, и граница между правдой и ложью раз от раза смещается. С этой оговоркой настоящая книга предложит вниманию читателей карту темных путей-дорожек, которыми долго ходил Мэдофф, пока в конце концов не пришел к краху, и прольет свет на то, что и сегодня еще остается за пределами этой карты.

Возвести крупнейшую в истории финансовую пирамиду Мэдоффу позволила нынешняя Уолл-стрит, которую он же сам и помогал строить. Мэдофф играл видную роль в формировании современного фондового рынка, от компьютеризованных торгов NASDAQ до таинственного мира хедж-фондов и повального увлечения опасными играми с деривативами. Он умел распознавать тренды, оценивать возможности, он был одним из авторов пособия для инспекторов службы финансового регулирования и приложил руку к тому, что в финансовой системе возникли слабые места, с которыми мы вынуждены мириться по сей день. И он был плоть от плоти того мира, который сам помог сотворить, – мира, алчущего прибыли без риска, нетерпимого к надзору и контролю, самонадеянно рассчитывающего исключительно на успех, прискорбно беспомощного в предвидении неблагоприятных перемен и эгоистично равнодушного к ущербу, если он касается других.

Если бы жизнь Мэдоффа не была так тесно сплетена с историей Уолл-стрит, ему вряд ли удалось бы проворачивать свою аферу на протяжении стольких лет. Чтобы понять скандал с Мэдоффом, нужно понимать изменчивую форму рынка, в создании которого он принимал непосредственное участие, того самого рынка, который чем дальше, тем больше влияет на наше личное финансовое благополучие, становясь в то же время все менее доступным для понимания большинства из нас. Мэдофф на зависть бойко владел новым языком рынка, тогда как мы все только мечтали его выучить или притворялись, что уже его знаем. В странном новом месте, где ему, казалось, было тепло и уютно, нам холодно и тревожно.

Если он злой чародей, то его могущество стократно умножилось оттого, что мы все пошли за ним в его заколдованный замок.

1. Катастрофа на Уолл-стрит

2. Через тернии к «Берни»

В конце весны 1962 года двадцатичетырехлетнему трейдеру с Уолл-стрит по имени Бернард Лоуренс Мэдофф грозило разорение.

Мэдофф начал собственный брокерский бизнес, еще будучи студентом последнего курса Университета Хофстра (штат Нью-Йорк), зимой 1959/60 года, на заре буйного десятилетия, которое войдет в историю под именем «годы гоу-гоу». Время было лихорадочное, шальное, время продувных бестий наподобие персонажей фильмов братьев Маркс. И на Уолл-стрит в те дни не было территории более зыбкой и коварной, чем внебиржевой рынок ценных бумаг – ВРЦБ: там-то юный Берни Мэдофф и рискнул раскинуть шатер.

Современным инвесторам трудно представить себе громадный, децентрализованный и слабо регулируемый ВРЦБ шестидесятых. На Нью-Йоркской фондовой бирже – так называемом Большом табло – долгое время заправляла Мейн-стрит[2], точнее хозяева Мейн-стрит. Лишь немногие пенсионные или целевые фонды владели простыми акциями, так что преобладающее большинство ежедневных ордеров-распоряжений исходило от индивидуальных инвесторов, людей состоятельных, которые при всех передрягах на рынке чувствовали себя достаточно уверенно. Их опекали семейные биржевые брокеры. Заботясь о долгосрочной стабильности трастовых фондов своих детей, такие инвесторы покупали акции железнодорожных компаний, инфраструктурных предприятий, производителей автомобилей и стали – то есть голубые фишки, которые они знали и понимали: зачастую они сами же и управляли соответствующими компаниями либо значились их учредителями. При желании они могли хоть каждый день следить за котировками своих акций, достаточно было открыть вечернюю газету.

Однако после Второй мировой войны, как грибы после дождя, повсеместно стали возникать компании, делавшие ставку на развитие новых технологий. И вместе с тем семейные компании с немногочисленными сторонними держателями акций остро нуждались в привлечении капитала для роста. Бумаги этих малоизвестных и слабо представленных на рынке компаний – некоторым суждено было впоследствии стать известными брендами, такими как Anheuser-Busch, Barnes-Hind, Cannon Mills, Tampax, Kaiser Steel, H. B. Fuller, – не могли пройти строгий листинг престижной Нью-Йоркской биржи или ее младших сестер в других городах страны. Но это не означало, что их бумаги не торгуются. На таких бумагах и держался ВРЦБ, где Берни Мэдофф застолбил место в начале 1960-х и где он начал богатеть.

Не он один, разумеется, в ту пору многие разбогатели. 1960 год, когда распахнула двери фирма Мэдоффа, пришелся на завершающий этап самого длинного в истории страны «бычьего» (растущего) рынка – этот невиданный подъем начался в 1949 году и продлился до 31 декабря 1961 года. За это время цены голубых фишек в соответствии с индексом Доу-Джонса для акций промышленных компаний выросли более чем в четыре раза со средним приростом почти 13 % в год. После краткого периода «медвежьего» (падающего) рынка в первой половине 1962 года (эта ныне забытая встряска едва не разорила Берни Мэдоффа) вновь пошло веселье – примерно теми же темпами до самого конца 1960-х.

И это доходы от консервативных голубых фишек, которые торговались на Большом табло. Выигрыши на более рискованном ВРЦБ в период «бычьего» рынка шестидесятых плохо документированы, но, по крайней мере, одно исследование оценивает их как впятеро превышающие промышленный индекс Доу-Джонса. Эти выигрыши на биржевом курсе напоминают хайтек-пузырь конца XX века или финансовые пирамиды всех веков. Так что инвесторы Мэдоффа, вспоминающие годовые прибыли в 20 %, возможно, не страдают забывчивостью: такие прибыли не особенно настораживали в эпоху, когда иные открытые инвестфонды за год удваивали свои активы.

О возможностях молодого внебиржевого рынка 1960-х годов вспоминал, в частности, Майкл Стейнхардт, который сделал состояние на Уолл-стрит и позже инвестировал часть средств своего благотворительного фонда в хедж-фонд, передавший их Берни Мэдоффу. «Когда мы запускали нашу компанию, я считал, что могу эффективно конкурировать со стариками в этом бизнесе, – говорил Стейнхардт в одном из опубликованных интервью. – Молодежь верила в такие вещи, потому что мы росли в сороковые, пятидесятые, шестидесятые и были свидетелями бурного технического прогресса». Он рассказал, как однажды купил акции компании, которые за год выросли в цене в девять раз; он продал их на пике, а меньше чем через год компания обанкротилась. Тогда это был далеко не единичный случай.

Поначалу брокерская фирма Берни Мэдоффа (в лице единственного сотрудника – самого Мэдоффа) располагалась за пустующим письменным столом в бухгалтерской фирме его тестя на Сорок второй улице недалеко от Брайант-парка. Через несколько месяцев он подыскал себе две комнатки в Нижнем Манхэттене, на Эксчейндж-Плейс, 40. В одной он устроил приемную, где по нескольку часов в день работала его жена Рут, администратор офиса, а в другой – кабинет, откуда он обзванивал других трейдеров и заключал сделки.

Чтобы заниматься внебиржевым трейдингом в 1960-х, требовалось, помимо лицензии, обеспечить два непременных условия: свободный доступ к телефону и к ежедневным спискам котировок внебиржевых акций, «розовым страницам», которые публикует Национальное бюро котировок. (Страницы с таблицами курсов акций печатались на розовой бумаге, а сведения по корпоративным облигациям – на желтой.) В конце 1950-х годов один автор, понаблюдав за составлением таблиц в Бюро котировок, заметил, что «изготовление розовых страниц – без преувеличения самая поразительная операция на финансовом рынке».

Пять дней в неделю служащие Бюро котировок совершали настоящий трудовой подвиг: вручную собирали прайс-листы – почти восемь тысяч наименований акций, – торгуемых примерно двумя тысячами маклеров по внебиржевым сделкам с ценными бумагами. Сотрудники бюро сопоставляли цены на акции одного наименования и переносили данные на трафаретную форму, с которой затем на ротаторе печатались сводные таблицы. В считаные часы «розовые страницы» доставлялись к дверям нескольких тысяч фирм по всей стране. Котировки принимались только от маклеров с полной подпиской на эту услугу, которая стоила около 460 долларов в год.

Для Мэдоффа это было на первых порах слишком дорого, так что он довольствовался «розовыми страницами» предыдущего дня, собранными по другим брокерским фирмам на том же этаже здания по Эксчейндж-Плейс, 40. В конце концов он понял, что сведения о ценах устаревают раньше, чем высохнет типографская краска, и что для эффективной торговли нужны только имена и телефонные номера маклеров, контролирующих рынок бумаг, которые тебя интересуют. Будьте уверены, Берни Мэдофф на заре своей деятельности торговал вовсю. Сертификаты акций доставлялись и забирались курьерами, а сделки записывались вручную в большие гроссбухи. Все это входило в обязанности Рут. Можно сказать, Рут была его мини-«бэк-офисом», вела учет всех его сделок по меньшей мере в течение первого года.

Инвесторам XXI века, привыкшим к компьютерным сетям и мгновенной связи, трудно вообразить, что в 1960-х не было абсолютно никакого способа независимой проверки цен внебиржевых бумаг. Если какой-нибудь частный инвестор интересовался ценой неких акций внебиржевого рынка, он должен был звонить брокеру, а тому, скорее всего, приходилось обзванивать людей вроде Мэдоффа, чтобы предоставить клиенту хоть сколько-нибудь достоверную информацию. Газеты не печатали ежедневных сводок по ценам на внебиржевом рынке, как это делалось для бумаг, котирующихся на бирже. Это был совершенно непрозрачный рынок, черный ящик для клиентов, да и для надзорных органов по большому счету тоже. Но напористый брокер, располагающий именами других брокеров и котировками из «розовых страниц», мог работать по телефону, выискивая возможность сделки. Мэдофф целыми днями названивал надежным людям в других фирмах, покупал бумаги в расчете перепродать их подороже другому брокеру или частному клиенту, если брокер или клиент, поверив ему на слово, соглашался на его цену. Могли согласиться, а могли и отказать. В общем, все участники процесса были вовлечены в грандиозный учебный практикум на тему: «Как завоевать и сохранить доверие людей». Неуспевающие отсеивались. Берни Мэдофф остался в игре.

О том, как Берни Мэдофф делал деньги в 1960-х, документальных свидетельств немного, но точно так же обстоят дела с большинством крохотных фирм той эпохи. По его собственной версии, он зарабатывал главным образом трейдингом, регулярно покупая бумаги внебиржевого рынка по одной цене и продавая по другой, существенно дороже, а прибыль вкладывал в расширение операций. Зафиксирован единственный след его ранней деятельности – сделка-андеррайтинг с гарантированными обязательствами, которую фирма провела в марте 1962 года для маленького предприятия A.L.S. Steel из Короны (Квинс). По словам Мэдоффа, его отец выступал посредником этой компании, он и устроил сыну эту сделку. Обещанная маржа была солидной, но Мэдофф сказал, что не помнит в точности, была ли сделка завершена.

Прошли годы, и сложилась семейная легенда, согласно которой в те ранние годы он шел от успеха к успеху, и это вполне правдоподобно, если иметь в виду мелкие трейдинговые операции его нарождающегося бизнеса. Но что касается управления инвестициями, то здесь он чуть ли не с самого начала стал нарушать правила и в результате к середине 1962 года оказался на грани краха.

В то время Мэдофф управлял деньгами примерно двадцати клиентов. В основном это были его родственники, мелкие инвесторы, которые не могли позволить себе рискованных спекуляций. Это не помешало ему, по его собственным словам, инвестировать их сбережения в известный своей непредсказуемостью волатильный рынок новых эмиссий начала 1960-х – предтечу хайтек-пузыря конца 1990-х, когда появилось несметное число интернет-компаний (доткомов). В лихие шестидесятые, «гоу-гоу-годы», рынок был точно так же наводнен мелкими, «мусорными», высокоспекулятивными акциями молодых, неокрепших компаний, которые, случалось, вступали потом в пору расцвета, но куда чаще терпели крах. Поддавшись общему безумию, Мэдофф, наперекор всем нормам и правилам и даже простому здравому смыслу, навязал своим не расположенным к риску клиентам очевидно не подходящие им инвестиции.

Это прегрешение не спишешь на неопределенность регламентаций. За несколько десятков лет до того, как Мэдофф открыл свою контору, регуляторы рынка внедрили обязательные для соблюдения «правила годности» (требование к продавцу рискованных активов проверять платежеспособность клиентов и увязывать возможности рынка с потребностями инвестора). Брокерам запрещено продавать клиентам инвестиции, слишком рискованные для их финансового положения, даже если клиенты изъявляют желание их купить. Продавать клиентам высокорисковые акции новых эмиссий было противозаконно, и Мэдофф не мог об этом не знать.

Это сошло бы ему с рук, если бы рынок новых эмиссий продолжал расти головокружительными темпами. Но после нескольких недель постепенного спада 21 мая 1962 года весь фондовый рынок резко пошел вниз, показав наихудшие в десятилетии недельные потери, а 28 мая рынок обвалился – дневные потери уступали разве что рекордным потерям кануна Великой депрессии 28 октября 1929 года. Этот кризис подкосил легионы молодых брокеров вроде Берни Мэдоффа. Панический трейдинг набрал такую скорость, что биржевое табло отстало на несколько часов. Рынок успокоился за считаные дни, но бум предыдущего года остался в прошлом. В этой мини-катастрофе 1962-го хуже всех пришлось, как говорят, «молодым-горячим, спекулянтам мусорными акциями, калифам на час образца 1961 года из сомнительных брокерских лавочек».

В число этих «молодых-горячих» входил и Берни Мэдофф. Когда рынок новых эмиссий рухнул, доверившиеся Мэдоффу клиенты оказались перед лицом значительных потерь. «Я осознал, что не должен был продавать им эти бумаги», – признавался он позднее.

Мэдофф не только нарушил «правило годности» – основное правило защиты инвестора, но и утаил нарушение, обманом сохранив репутацию и заложив тем самым фундамент всему, что произошло дальше в его преступной жизни. Он просто вымарал потери с клиентских счетов, выкупив у клиентов бумаги новых эмиссий по первоначальной цене и скрыв тот факт, что прибыли его клиентов в действительности были сметены передрягами на финансовом рынке. «Я чувствовал себя обязанным выкупить позиции моих клиентов», – объяснит он потом.

На это, по его словам, ушли все тридцать тысяч долларов капитала, который он сколотил за первые два года в бизнесе. Если бы он не сумел быстро восполнить потери, то остался бы не у дел. Мэдофф обратился к своему тестю Солу Альперну и взял у него взаймы муниципальных облигаций на тридцать тысяч – «в те дни это были для меня большие деньги». Вливание капитала позволило ему возобновить трейдинг. По его словам, он ощутил горький вкус провала, пережил «унизительный опыт».

Если Мэдофф и чувствовал себя «обязанным» покрыть убытки от своей безответственности, он отнюдь не чувствовал себя обязанным предать гласности то, что сотворил с горсткой своих клиентов, по-прежнему считавших его блестящим финансовым управляющим, который уверенно провел свой корабль между опасных подводных камней рыночного фарватера 1962 года.

«Мои клиенты не разбирались в том, что я делаю, поскольку у них не было опыта по части внебиржевого рынка, – признался он позднее в письме из тюрьмы. – А если и разбирались, то не возражали».

Мэдофф настаивал, что это его балансирование на грани закона в начале карьеры (продажа клиентам непригодных ценных бумаг и последующее сокрытие убытков при помощи сфальсифицированных цен) не было финансовой пирамидой – мошенничеством, при котором прибыли, обещанные тем, кто инвестировал первыми, на самом деле выплачиваются из денег, поступивших от последующих инвесторов, а не от законной инвестиционной деятельности. Он попросту воспользовался деньгами своей фирмы, дабы покрыть убытки клиентов и прослыть звездой трейдинга. Такая репутация помогла ему впоследствии привлечь и удержать богатых и влиятельных инвесторов, которые первыми засвидетельствовали его гений.

Вначале Мэдофф придерживался версии, будто он внушил своему тестю уверенность в полной добропорядочности своих действий, предусмотренных якобы андеррайтинговыми договорами. Но спустя некоторое время в письме из тюрьмы он проговорился о том, что Альперн «был в курсе происшедшего и понимал, почему я считал себя обязанным сделать то, что я сделал. К нашему взаимному удовольствию, меньше чем за год я с ним полностью расплатился». Вероятно, Альперн поверил, что юный Мэдофф получил полезный урок и впредь не станет нарушать закон. А может быть, – хотя для тех, кто знал Альперна, это звучит куда менее правдоподобно, – он отлично знал, что Мэдофф растратил деньги инвесторов, но закрыл на это глаза.

Как бы то ни было, случившееся не поколебало доверия Альперна к энергичному зятю, и до конца жизни Альперна у них сохранялись добрые отношения.

Помимо тех неоспоримых фактов, что Мэдофф был трейдером внебиржевого рынка и что весной 1962 года рынок тряхнуло, как самолет, попавший в воздушную яму, с уверенностью утверждать что-либо нельзя, в том числе и правдивость (полную или частичную) рассказа Мэдоффа о досадной ошибке молодости. Когда в нервозные дни после ареста он излагал эту историю обвинителям, в одну кучу смешались запутанные подробности совершенно разных по времени дел, в том числе высокорисковых коротких продаж и других стратегий недавних лет, когда он уже распоряжался деньгами очень крупных клиентов, – сделок, которые, по его словам, не оставили следов на бумаге. У юристов контролирующих органов сложилось четкое впечатление, что строительство пирамиды началось куда раньше, чем он признaет позднее, – возможно, именно с событий 1962 года.

На взгляд Мэдоффа, это пятнышко в его профессиональной биографии тех лет, когда он только делал первые шаги, так или иначе вскоре забылось бы ввиду впечатляющего расширения его бизнеса и всеобщих восторгов от его успешных и совершенно законных операций последующих лет. И тут впору задаться вопросом: с такой ли охотой стекались бы к Мэдоффу новые клиенты, знай они всю правду о катастрофических потерях 1962 года?

Берни Мэдофф пришел на Уолл-стрит не по ковровой дорожке, всегда расстеленной для родовитых выпускников привилегированных частных школ из элегантных окрестностей Манхэттена. Он происходил из семьи со скромными средствами, вечно нуждавшейся, проживавшей в отдаленном районе города – юго-восточном Квинсе.

Его деды и бабки по отцу и по матери эмигрировали из Восточной Европы в начале ХХ века. Дед Берни со стороны отца, портной Соломон Давид Мэдофф, в 1930 году с женой Розой и детьми переехал в Бронкс и работал на предприятиях нью-йоркской швейной промышленности. Дед Берни со стороны матери, Гарри Мантнер, владел небольшой баней в Нижнем Ист-Сайде, где и водопровод был роскошью.

Родители Берни, Ральф Мэдофф и Сильвия Мантнер, поженились в 1932 году, когда Нью-Йорк еще томился в тисках жестокой депрессии. В лицензии на брак Ральф Мэдофф в графе «род занятий» написал коротко: «Кредит». Но совершенно очевидно, что, пробиваясь наверх, он работал и в розничной торговле, и на производстве. Мэдофф говорил, что его отец посещал колледж, но, когда, где и как, представлял себе смутно. Ясно, что Ральф Мэдофф был честолюбивый и цепкий малый и в конце концов пробился на приличную беловоротничковую должность в манхэттенской компании Everlast Sporting Goods Manufacturing, которая была ведущим в стране поставщиком профессионального боксерского инвентаря.

Материальное положение Ральфа, по-видимому, достаточно упрочилось, чтобы они с Сильвией сочли возможным пожениться. В 1934 году у них родилась дочь Сондра. Примерно тогда же Ральф с семьей переселился в Бруклин. Именно там 29 апреля 1938 года родился Берни. Через семь лет, в октябре 1945 года, появился на свет его брат Питер.

Служба в Everlast Ральфа не удовлетворяла, а ожившая экономика ободряла, и в конце 1940-х годов он уволился и начал собственное дело по производству спортивных товаров – основал компанию Dodger Sporting Goods Corporation, прославившуюся боксерской грушей Joe Palooka (по сей день ценимой коллекционерами) и другой продукцией, связанной с героем популярного комикса, боксером-тяжеловесом Джо Палукой. Ральф смог купить скромный двухэтажный дом из красного кирпича в Лорелтоне – поселке на южной окраине Квинса недалеко от места, где теперь находится аэропорт Кеннеди. В апреле 1946 года они с Сильвией и тремя детьми переехали туда и влились в сплоченное сообщество еврейского среднего класса.

Юный Берни Мэдофф ходил в школу № 156, вступил в бойскауты – в 256-й взвод. Рядом было южное побережье Лонг-Айленда, и он стал отличным пловцом, так что на лето устраивался работать спасателем. Однако за этим идиллическим фасадом Мэдоффов подстерегали серьезные денежные неприятности. В начале 1951 года, когда Берни не было еще тринадцати, Dodger Sporting Goods заявила о банкротстве. Рост цен на текстильное сырье, вызванный корейской войной, поставил компанию в трудное положение, и ко времени подачи искового заявления о признании себя банкротом она задолжала около 90 тыс. долларов. Банкротство получило огласку, и некоторые соседи потом вспоминали, как мать Берни Сильвия, чтобы прокормить семью, устроилась в регистратуру на местную станцию переливания крови. После повторной неудачи в делах кредитный рейтинг Ральфа был вконец испорчен, и в какой-то момент дом был передан в налоговый залог.

Махнув рукой на спорттовары, Ральф Мэдофф сунулся в сферу финансов – в качестве маклера-«ищейки» находил для молодых растущих компаний инвесторов и за свои услуги получал процент от привлеченного капитала. К подобной мелкой сошке не предъявлялось автоматического требования регистрироваться брокерами, но Ральф зарегистрировался – только не совсем честно, мягко говоря. В конце 1950-х годов он основал единоличную брокерскую фирму под названием Gibraltar Securities и зарегистрировал ее в Комиссии по ценным бумагам и биржам, но не на свое имя – из-за плохой кредитной истории и денежных проблем, – а на имя Сильвии, хотя именно через эту фирму он проводил свои разовые маклерские сделки. Таким образом сыну, твердо решившему преуспеть в жизни больше, чем отец, был преподан первый урок обмана.

В окружении процветающего среднего класса Лорелтона вереница деловых неудач переживалась семьей Мэдофф весьма болезненно, по признанию самого Берни, сделанному много лет спустя. Но тогда он старался не подавать виду, держаться спокойно и уверенно, так что со стороны казалось, будто он всегда владеет ситуацией. Он был славным парнем и легко находил общий язык со сверстниками, и в школе № 156, и позднее – в школе Фар-Рокауэй. Он определенно не был ни мечтательным одиночкой, ни пассивным ведомым в свите лидера. Его бывший одноклассник рассказал, как Берни на пару со своим другом основал в Фар-Рокауэе что-то вроде молодежного братства или клуба под названием «Вoроны». Собрания его проходили в местной синагоге, но принимали в клуб не только евреев. Так вокруг него сложился первый кружок почитателей, и Берни был в этой компании тем, кто задавал тон.

В школе Берни вступил в команду пловцов, делал успехи, но не задавался, как вспоминал его тренер. Учился он ровно, но без особого рвения, получал свои «хорошо» и «удовлетворительно», так чтобы не нарываться на неприятности и поступить в колледж, но не старался во что бы то ни стало завоевать расположение преподавателей или руководства школы. Некоторые одноклассники рассказывают о его дерзких проказах, но слишком далеко он не заходил. Словом, Берни Мэдофф был, по-видимому, нормальным симпатичным подростком, не упускал случая подработать, понимая шаткость материального положения семьи, и в 1956 году получил диплом об окончании средней школы – без блеска, но и без особых усилий.

Семья Мэдофф не успела воспользоваться подъемом 1950-х, и Ральф Мэдофф убеждал сыновей идти учиться на юристов. Желание понятное для того, кто пережил Великую депрессию и не сумел обрести твердую почву под ногами в послевоенной экономике: Ральфу хотелось, чтобы его сыновья получили такое образование, которое гарантировало бы им престижную работу, добились того, чего он сам добиться не сумел.

Старшим Мэдоффам, да и всем людям их поколения, и в голову не пришло бы рассматривать фондовую биржу как источник статуса или стабильного материального благосостояния. Они ли не видели рынок на максимуме перед крахом 1929 года – и его девяностопроцентное падение в надир в 1932 году? Улетучивались целые состояния. Шикарные дома вдруг шли с молотка, а великолепные родстеры выстраивались на продажу у бровки мостовой с пустыми бензобаками. Биржевые брокеры понуро стояли в хлебных очередях. Тот, кто помнил все это, не находил в Уолл-стрит ничего чарующего: порочная азартная игра, сулящая легкую наживу, но приносящая одни убытки и несчастья. Коли у тебя есть сбережения – держи их в банке, а еще вернее – в кофейной жестянке на верхней полке шкафа.

И если в 1950-е годы инвестирование на Уолл-стрит казалось неразумным, то работа там юнцам вроде Берни Мэдоффа и подавно не светила, и не только из-за риска потерять то немногое, что у них было. В конце 1940-х – начале 1950-х, когда еще не оправившиеся от краха 1929 года инвесторы определенно предпочитали государственные облигации корпоративным бумагам, биржевые брокеры зарабатывали очень скромно. Кроме того, руководство большинства топовых белых-англосаксонских-протестантских фирм Уолл-стрит в упор бы не видело еврейского мальца из Квинса. В освященных временем еврейских фирмах братьев Леман или Лёба такому еще могло бы найтись место в отделе трейдинга или внутренних операций. Но даже там путь к успеху означал бы восхождение по длинной шаткой лестнице в течение неопределенно долгого времени.

Берни, хоть и унаследовал от отца желание быть, что называется, «самому себе боссом», в юристы идти не хотел. В детстве он надеялся занять место в отцовском бизнесе и впоследствии его возглавить, но после случившегося в 1951 году банкротства решил, что хочет продавать спортивное оборудование как представитель производителя, – вроде странствующего коммивояжера, не обязанного носить ненавистные серые брючные костюмы и париться в офисе юридической фирмы или корпорации. Большинство его одноклассников, готовые поделиться воспоминаниями об отрочестве Мэдоффа и о его учебе в колледже в 1950-х годах, вспоминали затеянный им бизнес по установке собранных из бог знает чего оросителей для газонов, которым он увлекся в средней школе после краха отцовского предприятия. По их воспоминаниям, Берни казался молодым и рьяным, испытавшим нужду и возмечтавшим добиться успеха.

И, разумеется, все помнили его роман с Рути Альперн. Родители Рут, Сол и Сара, поселились в Лорелтоне в начале 1950-х, но Рут, как и Берни, родилась в Бруклине. На первый взгляд в истории семей Рут и Берни есть кое-что общее: деды-иммигранты обоих усердно трудились, чтобы вымостить детям дорогу в Лорелтон. Оба были из еврейских семей, хотя Сильвия соблюдала кашрут, а Альперны были не особенно религиозны. К тому же семью Мэдофф, только что влившуюся в средний класс и донимаемую деловыми неудачами, от крепких профессионалов Альпернов отделяли по меньшей мере одна-две ступени социальной лестницы.

Сол Альперн, один из самых загадочных персонажей биографии Мэдоффа на ее начальном этапе, был вторым сыном Бенджамина Альперна, умелого часовщика, который обосновался в США в 1904 году. Из пяти детей Альперна Сол был первым, кто получил высшее образование, – он закончил Сити-колледж, знаменитую кузницу бухгалтерских кадров. К 1948 году Сол Альперн с партнером основали небольшую бухгалтерскую практику на Манхэттене. Те, кто его знал, вспоминали спокойного, сдержанного человека «с огоньком в глазах», но главное – он был человек слова. Если Сол сказал, значит, так и есть. Он был из тех, кто всегда ставит точку над i и черточку на t.

Рут Альперн родилась 18 мая 1941 года, через три года после старшей сестры Джоан. Миниатюрная блондинка с огромными голубыми глазами, она была очень мила и всем нравилась. Человек, знавший ее в юности, говорил, что она была полна жизни, оптимизма, пусть наивного, зато неунывающего, и безобидного юмора. «Знаете актрису Голди Хоун? Рут была такая. Она каждый день просыпалась в настроении «море по колено». Живая, веселая девушка».

Рут встретила Берни, и с того момента для нее не существовало больше никого на свете. Это случилось летом, перед тем как Рут поступила в старшую школу, когда ей было тринадцать, а ему шестнадцать. Один из приятелей Рут устраивал вечеринку в недавно отделанном подвале строящегося дома, где поставили музыкальный автомат и несколько столиков, как в ночном клубе. Берни вошел – загорелый спасатель с выцветшими на солнце волосами – и пленил Рут в мгновение ока. Чувство было взаимным. Он провожал ее с вечеринки домой, и это были первые шаги на долгом совместном пути.

Пока Рут доучивалась в школе – надо сказать, родители неприкрыто поощряли ее побольше ходить на свидания и не посвящать себя в таком юном возрасте единственному ухажеру, – Берни отправился в колледж в Алабаме, из-за родительских денежных трудностей выбрав место подешевле. Но он скучал по Рут и, вернувшись после первого семестра, записался в Университет Хофстра. Как и в школе, он не концентрировался на учебе, но учился прилично, чтобы ублажить отца последующим поступлением на юридическую специальность. Впрочем, еще до получения письма из Бруклинской школы права с уведомлением о приеме он перестал интересоваться отцовскими планами на свой счет. Собственную жизнь он видел иначе: жениться на Рут и сделать карьеру на Уолл-стрит, работая на самого себя.

25 ноября 1959 года Берни Мэдофф, еще не получивший диплома о высшем образовании, и Рут Альперн, зачисленная в близлежащий Квинс-колледж, поженились в Еврейском центре Лорелтона. Ей было восемнадцать. По семейному преданию, через несколько дней он заполнил документы для открытия собственного брокерского дела, хотя в официальных регистрах дата рождения Bernard L. Madoff Investment Securities – 19 января 1960 года. Он был на старшем курсе, и ему еще не исполнилось двадцати двух лет. Позднее он запишется в школу права, но уйдет через год, проводя полдня, до позднего вечера, в попытках найти клиентов для своей новорожденной брокерской конторы.

Берни Мэдофф рассказывал, что только на старших курсах колледжа стал серьезно подумывать связать жизнь с Уолл-стрит. Но он, конечно, был о ней наслышан: Майкл Либербаум, его близкий друг, был сыном одного из первых героев фондового рынка. Пока Берни учился в средней школе, отец Майкла, как и тысячи других, начал продавать акции нового взаимного фонда Джека Дрейфуса, одного из тех сенсационно растущих фондов, которые полностью изменили послевоенный розничный инвестиционный рынок. Согласно семейному преданию, Либербаум-старший от своего союза с Джеком Дрейфусом получил не только солидные комиссионные с продаж, но и лучший в жизни биржевой совет: покупай Polaroid. И он купил, когда компания еще только готовилась проводить первичное размещение акций, – и стал миллионером.

Хотя, по словам Мэдоффа, он редко обсуждал фондовый рынок с отцом Майкла Либербаума, нет сомнений, что подобные примеры стремительного обогащения не могли не добавить Уолл-стрит привлекательности в глазах того, кто, как он, стремился любой ценой выбиться в люди. К тому же годы его учебы в школе и колледже стали поворотной точкой в цикле общеамериканской «любви-ненависти» к Уолл-стрит: как раз тогда на фоне огромных инвестиционных доходов и неуклонного роста благосостояния страхи депрессии начали блекнуть. Новое оживление вокруг фондового рынка, судя по всему, привлекло внимание Берни Мэдоффа еще в его бытность студентом колледжа. Те немногие, кто знал его в те годы, вспоминают, что он убеждал приятелей вкладываться в ценные бумаги еще до того, как получил диплом и тем более – лицензию брокера.

Вступление Мэдоффа в мир Уолл-стрит произошло в то время, когда регулятивные и надзорные органы любого уровня только-только начинали всерьез заниматься фондовым рынком. Мошенничество в этой сфере было такой же застарелой болезнью, как насморк. Почуяв, что запахло новым бумом, тысячи плохо обученных, никем не контролируемых брокеров пытались урвать свой кусок от гигантских прибылей. В начале 1960-х регуляторы решили положить конец неуправляемому размножению сомнительных брокерских фирм, зачастую состоявших из брокера-самоучки и телефонного аппарата.

Одной из таких маклерских лавочек, попавших на прицел регуляторам, оказалась Gibraltar Securities, которую Ральф Мэдофф зарегистрировал на имя жены. На финансовом поприще он так и не преуспел, и, по словам Берни, Gibraltar Securities, по сути, была уже несколько лет как законсервирована. 6 августа 1963 года она стала одной из сорока восьми фирм, получивших официальное уведомление о нарушении сроков сдачи или непредставлении обязательной ежегодной финансовой отчетности. В январе 1964 года после того, как Gibraltar Securities выписалась из регистра и официально закрылась, Комиссия отказалась от дальнейшего разбирательства. После событий 2008 года тот давний эпизод вытащили из забвения и принялись строить разные теории, но для семьи Мэдофф это была в первую очередь очередная неудача Ральфа, о которой близкие предпочитали помалкивать.

Даже после утаенных Мэдоффом убытков 1962 года Сол Альперн при всяком удобном случае рассказывал членам семьи и близким друзьям о том, как умело Берни Мэдофф играет на галопирующем рынке 1960-х. О его выдающемся мастерстве он говорил в тихих беседах наедине со старшим братом, который через фирму Альперна вел бухгалтерию своего ювелирного магазина, и с младшим братом – специалистом по страховому делу, и с самым младшим братом, процветающим адвокатом. Все они доверились Мэдоффу и создали у него фонды для своих детей. Они десятилетиями оставляли ему свои деньги, фактически живя на прибыли, которые он, казалось, делал играючи.

В письме из тюрьмы Мэдофф впервые описал суть своих деловых отношений с Солом Альперном. «В 1970-х мой тесть решил объединить родственников и особо доверенных клиентов в партнерство с ограниченной ответственностью». Мэдофф открыл в своей фирме счет для этого партнерства, и Альперн, принимая чеки друзей, родных и клиентов, передавал деньги Мэдоффу для инвестирования от их лица – все совершенно законно, по заверениям Мэдоффа. Бухгалтерская фирма Альперна получала подтверждения оборота и «дробила сделки на отдельные транзакции по идентичным ценам и порционально долям – согласно величине счета каждого участника партнерства. Участники показывали эти деньги в налоговой декларации как доходы с капитала. Фирма моего тестя брала с них плату за ведение бухгалтерского и налогового учета». И в завершение он с трогательным простодушием добавил: «Думаю, это было что-то вроде клубного инвестиционного счета».

Возможно, Альперн и впрямь считал, что, сводя людей с Мэдоффом и объединяя их деньги на счетах своей фирмы, он просто оказывает дружескую услугу и им, и Мэдоффу. Сам Мэдофф, естественно, твердо стоял на том, что в таком раскладе не было ничего незаконного. По его представлениям, у Альперна было слишком мало инвесторов – глупо было бы ему регистрироваться в надзорных органах в качестве консультанта по инвестициям или получать лицензию брокера. Однако на деле это партнерство было не что иное, как неформальный, нелицензированный взаимный фонд, который принимал деньги от единоличных частных инвесторов и передавал их в управление Мэдоффу. Но ничто на свете не в силах поколебать убежденность семейства Альпернов в том, что Сол Альперн никогда не вовлек бы их сознательно в аферу своего зятя.

В 1957 году первый партнер Альперна скоропостижно скончался, и через год на его место в фирму пришел молодой, умный, слегка заносчивый выпускник нью-йоркского Сити-колледжа, дипломированный бухгалтер Фрэнк Авеллино. А еще через год на службу к Альперну поступил опытный бухгалтер по налогам Майкл Бинс Биенес, несколько лет проработавший в Налоговом управлении США. Бинс тут же завязал тесные связи с Авеллино. Бинс, ровесник Авеллино, моментально с ним сошелся, и дальше, на протяжении всей деловой жизни, они шли рука об руку.

По словам Бинса, Альперн вел простой учет индивидуальных клиентов Мэдоффа в зеленом пластиковом блокноте с вкладными листами, но небрежным в делах он не был, отнюдь: все, лично знавшие Альперна, в рассказе о нем по меньшей мере однажды употребляли слово «дотошный». Всякий раз при поступлении денег от инвестора он вписывал сумму в особую форму, которую самолично разработал для вкладки в блокнот, а плательщику отсылал выписанную от руки квитанцию о получении денег, вероятно, вместе с благодарственной запиской. По версии Бинса, на первых порах Мэдофф принимал эти индивидуальные счета «людей Сола», и крохотный персонал Мэдоффа оформлял соответствующие документы. Позднее, как утверждал Бинс, Мэдофф сказал тестю, что так дальше дело не пойдет.

В интервью, записанном для телевидения, Бинс попытался в лицах исполнить сцену, которая в какой-то момент произошла (если произошла) между тестем и зятем.

«Нет, я отказываюсь управлять такими мелкими счетами. Одна головная боль и мозоль на заднице».

«Слушай, – говорил он тут же за Альперна, – ты только открой счет на Эй-энд-эй, а всю писанину я беру на себя. И чеками буду заниматься, все сам буду делать».

A&A (Эй-энд-эй) означало «Альперн и Авеллино» – так называлась бухгалтерская контора Альперна. По словам Бинса, Авеллино, став в 1970 году партнером, получал свой кусок от этого родственного бизнеса Мэдоффа. Через несколько лет, став партнером, дождался своего куска и Бинс. В 1974 году Альперн отошел от дел, и его бухгалтерская фирма стала называться Avellino & Bienes. Счета фирмы у Мэдоффа были переименованы в A&B.

По версии Бинса, Сол Альперн настаивал:

«Я возьму зеленый блокнот с собой во Флориду. Хоть будет чем там заняться. Я все подготовлю и пошлю почтой на [имя секретаря фирмы], а она впечатает данные в чеки и разошлет их по адресам».

Мэдофф утверждал, что счет, открытый Альперном, под его же, Альперна, руководством «разросся максимум до 50–75 инвесторов». По прикидке Бинса, этот инвестиционный счет даже через несколько лет после ухода Альперна составлял «всего примерно 10 %» бизнеса бухгалтерской фирмы, хотя Бинс не подсчитывал ни общего числа инвесторов-участников, ни объема средств, вложенных к середине 1970-х.

Попутно Авеллино и Бинс связали Мэдоффа с еще одной группой бухгалтеров, которые снимали соседний с Avellino & Bienes офис. Эти два дипломированных бухгалтера основали отдельный фонд для инвестирования в Мэдоффа через счета A&B. Их инвесторы оплачивали бухгалтерские услуги, а сами они оплачивали услуги Avellino & Bienes, но в связи с устойчивыми достижениями Мэдоффа на двойные расходы никто не жаловался. Прибыли Мэдоффа были чуть более предсказуемыми и менее непостоянными, хоть и не превышали прибылей агрессивных взаимных фондов и перегретого фондового рынка, что весьма показательно.

В тюремных интервью и последующих письмах Мэдофф заявлял, что обеспечивал эти солидные и устойчивые прибыли для счетов партнерства своего тестя благодаря инвестиционной стратегии, на которой, дескать, его скромная фирма в 1970-е годы и специализировалась. Эта стратегия называлась безрисковым арбитражем и среди профессионалов Уолл-стрит той эпохи пользовалась широкой известностью и признанием.

Стратегия безрискового арбитража имеет вековую историю и использует разницу в сиюминутных ценах одного и того же продукта на разных рынках. Она может быть простой – все равно что заказать по телефону ящик сигарет у производителя в штате, где они дешевле, и немедленно продать их, по телефону же, в штат, где они дороже, тем самым войдя в интервал прибыльности. Или она может быть сложнее, если использовать компьютерную программу для постоянного отслеживания крохотных ценовых разностей биржевой торговли в двух различных валютах и выполнять сделки без человеческого вмешательства, опять же входя в интервал прибыльности.

Безрисковый арбитраж отличается от более привычных нам арбитражных операций по слияниям 1980-х годов (спекуляции биржевыми ценными бумагами, связанными с потенциальным объектом слияния) тем, что, если сделка заключается достаточно быстро, прибыль можно тут же зафиксировать. Обычный трейдер покупает ценную бумагу в надежде позже продать ее с прибылью. Если он промахнется – потеряет деньги. В противоположность этому арбитражный трейдер вообще не купит бумагу, если не сможет тут же продать ее (или ее эквивалент) с прибылью. Если он должен гадать, получит ли прибыль, значит он эту бумагу вообще не купит.

В 1970-х безрисковый арбитраж с акциями сводился лишь к использованию разниц в их курсе на нескольких региональных биржах. Не было ничего необычного в том, что акции некой компании на Тихоокеанской фондовой бирже в Сан-Франциско торговались по 12 долларов, тогда как в тот же момент, скажем, на Бостонской фондовой бирже те же акции шли по 11,25 доллара. Одновременно покупая в Бостоне и продавая в Сан-Франциско, проворный инвестор мог зафиксировать разницу в 0,75 доллара в качестве прибыли от безрискового арбитража.

На более сложном уровне, который, как известно, использовал Мэдофф, безрисковый арбитраж включает корпоративные облигации или привилегированные акции, которые могут быть конвертированы в обычные акции. Облигация, которую можно конвертировать в десять акций, обычно – но не всегда – торгуется как минимум вдесятеро дороже цены акции. Если облигацию, конвертируемую в десять акций ценой 15 долларов каждая, можно купить менее чем за 150 долларов (скажем, по 130 долларов за облигацию) и тут же продать десять акций, лежащих в ее основе, – вот вам и возможность для арбитража. Инвестор может купить такую облигацию за 130 долларов, тут же продать десять акций по 15 долларов за штуку и зафиксировать прибыль безрискового арбитража в 20 долларов (то есть разницу между уплаченными за облигацию 130 долларами и 150 долларами, вырученными за 10 акций, которые он продал, сконвертировав облигацию в акции).

Мэдофф использовал и более сложные стратегии, в том числе работая с ценными бумагами, разрешенными к выпуску, но фактически еще не выпущенными на рынок, переходящими из рук в руки по ценам, которые иногда предоставляют возможности арбитража. Сделки по таким ценным бумагам заключаются с условием «после выпуска» и считаются действительными только после фактической эмиссии. Иногда он брал на себя еще больший риск, не совершая одновременной купли-продажи, а выжидая с покупкой или продажей в надежде, что движение на рынке увеличит его прибыль. По одному из мнений, Мэдофф проявлял особую активность в арбитражных сделках с участием акций, продаваемых в паре с загадочными бумагами под названием «варранты», дающими покупателю право покупки большего числа акций по особой цене. Даже в 1980-х годах фирма Мэдоффа была, по общему мнению, одной из горстки фирм, активно и открыто занимающихся арбитражем варрантов, который некоторые трейдеры того времени считали «легкой наживой».

По словам Мэдоффа, подобными стратегиями арбитража он главным образом и наживал деньги для себя и клиентов, пока не затеял пирамиду. «После краха 1962 года я понял, что одной лишь спекуляцией на рынке не обойтись, – писал он из тюрьмы. – Я понял, что рынок – крапленая колода, а карты сдают большие фирмы и корпорации». Крупные трейдинговые компании, выполняющие заказы гигантских брокерских фирм, всегда в выигрышном положении по сравнению с такими крохами, как его бизнес, написал он, добавив: «Я искал нишу для своей фирмы и нашел ее на рынке арбитражных операций с ценными бумагами, там-то я и решил стать маркетмейкером».

Маркетмейкеры – это трейдеры, которые последовательно и открыто поддерживают спрос на те или иные ценные бумаги, покупая у трейдеров, желающих продать, и продавая трейдерам, желающим купить. Рыночной нишей с растущей прибыльностью, писал Мэдофф, стали для него непрерывные предложения купить и продать сложные ценные бумаги, связанные со стратегиями безрискового арбитража (конвертируемые облигации, привилегированные акции, варранты), то есть торговля этими бумагами для себя и клиентов.

Мэдофф утверждал, что на Уолл-стрит ни одна крупная фирма не желала заниматься безрисковым арбитражем по мелочи, для розничных инвесторов. Но он за это брался, и кое-кто из больших шишек Уолл-стрит отправлял ему на исполнение мелкие арбитражные заказы для своих клиентов. «Им нравилось подбрасывать мне работу, – вспоминал он. – Они считали меня славным еврейским мальчиком».

Мэдофф вполне мог зарабатывать на арбитраже честные прибыли. Из-за того, что стоимость транзакций съедала бoльшую часть прибыли, оставляя жалкие объедки, арбитражным трейдингом занимались только хорошо осведомленные участники рынка, инсайдеры, которым сделки обходились намного дешевле, чем розничным клиентам, – инсайдеры вроде Мэдоффа.

Другой важный фактор – скорость. Возможность зафиксировать прибыль исчезала, если заполнение бумаг для конвертации облигаций в эквивалентные им акции занимало слишком много времени. Фирма Мэдоффа специализировалась на быстрой и эффективной конвертации. А поскольку прибыли гарантировались, только если трейдер сумеет купить и продать почти одновременно, Мэдофф (которому со временем стал помогать его младший брат Питер) начал выстраивать одну из быстрейших на Уолл-стрит трейдинговых систем.

«Такой способ трейдинга снижал риски, к чему я и стремился, – вспоминает Мэдофф в письме. – Я совершал сделки от лица моей фирмы и моих немногочисленных клиентов. В семидесятых я заключал сделки по этой стратегии и для счетов участников партнерства [Альперна]. – И далее он подводит итог: – Маркетмейкинг и прибыли по арбитражным сделкам давали свои плоды, и наш капитал заметно рос».

А вместе с ним росла и его репутация.

Что правда в рассказе Мэдоффа о его начальном успехе на поприще безрискового арбитража? Есть основания полагать, что его фирма добилась на Уолл-стрит оправданной репутации благодаря арбитражным стратегиям, в первую очередь торговле варрантами – иными словами, благодаря реальному масштабному трейдингу, который могли наблюдать и в котором могли участвовать другие фирмы, без фиктивных сделок задним числом, столь характерных в будущем для его финансовой пирамиды. Объективно говоря, в те годы определенно существовали возможности безрискового арбитража, сулившие значительные прибыли. Например, между 1973 и 1992 годами прибыльность конвертируемых облигаций была чуть выше и чуть устойчивее, чем прибыльность обычных акций, а арбитражные операции с конвертируемыми облигациями были стратегией, которую, по заявлениям Мэдоффа, он также использовал.

Правда, впоследствии Мэдоффа обвиняли в том, что не позднее августа 1977 года он фальсифицировал в клиентских счетах прибыли от арбитражных сделок с конвертируемыми облигациями. Для всякого, кто знаком с безрисковым арбитражем, сделки 1977 года, на которые ссылалось обвинение, не дают убедительных доказательств мошенничества, в отличие от более поздних по времени примеров, относящихся уже к 1990-м, – тут налицо явная подтасовка.

Очень трудно задним числом отделить правду от лжи, особенно учитывая то, что Мэдофф виртуозен и во лжи, и в правде. Возможность делать деньги на этих тогда еще диковинных ценных бумагах действительно существовала, и Мэдофф позднее зарекомендовал себя крупным игроком сразу в нескольких секторах этого относительно небольшого рынка. Но не кто иной, как он, в 1962 году, в период обвала рынка новых эмиссий, скрыл от своих клиентов убытки, причиненные им из-за его безответственности.

Поэтому нельзя полностью исключить того, что клиентские прибыли от арбитражных сделок 1970-х годов – попытка выдать желаемое за действительное.

3. В погоне за прибылью

С начала 1970-х годов Уолл-стрит вступила в эпоху перемен, как внешних, так и внутренних, и на волне этих перемен Берни Мэдофф возвысится до статуса публичной фигуры, обретет то положение в обществе, которое он сохранит почти на сорок последующих лет и которое укрепит доверие к нему инвесторов и регуляторов.

Во времена головокружительного «бычьего» рынка 1950–1960-х годов регулирование рынка, как это обычно случается в такие времена, ослабло. Но в 1970-е все быстро трезвели, и Комиссия по ценным бумагам и биржам, основной регулирующий и надзорный орган финансового рынка страны, без устали разгребала завалы, оставленные послевоенной рыночной вакханалией.

На протяжении всех лет сумасшедшего роста рынка горы биржевой документации заполнялись по старинке, вручную. Оплачивать штат скрипящих перьями секретарей многим брокерским фирмам было не по карману, и они утопали в бесконечной писанине. По мере активизации энергичных взаимных инвестфондов объем торгов стал расширяться больше прежнего, и документация за сделками никак не поспевала. А когда биржевой торговлей увлеклись обычные граждане, тут уж отставание стало просто катастрофическим, так как бумажные сертификаты приходилось физически передавать из одной брокерской конторы в другую. Учет всех этих бумажных потоков оказался задачей, с которой армия клерков уже не справлялась, и бесконечные задержки и путаница сильно затрудняли попытки федеральных регуляторов удостовериться в том, что вся эта деятельность ведется законно и по правилам. Тертые калачи Уолл-стрит назвали это «бумажным затором», и он стал по-настоящему опасен, вызвав в 1968–1969 годах крушение ряда брокерских фирм Большого табло. Тогда-то молодой Берни Мэдофф и проникся идеей автоматизации биржевого делопроизводства.

К тому времени Рут Мэдофф уже не работала в фирме: она ушла в 1964 году, за несколько месяцев до рождения их первого сына Марка.

С 1961 года Мэдофф делил офис на Бродвее, 39, с собратом-предпринимателем по имени Мартин Дж. Джоэл-младший, клиентом бухгалтерской фирмы Сола Альперна. Марти Джоэл с партнером открыли брокерскую фирму Joel, Zuchs & Company в том же месяце 1960 года, когда Мэдофф открыл свою. Партнерство вскоре распалось, и Джоэл предложил Мэдоффу разделить с ним офис – и арендную плату.

Марти Джоэл не один десяток лет будет работать то вместе с Мэдоффом, то где-то рядом. В 1961 году ему было под тридцать. Напористый, честолюбивый, он заправлял небольшим и слегка сомнительным брокерским бизнесом, пререкался с регуляторами и отбивался от судебных исков клиентов. Его частые стычки с надзирающими инстанциями в конце 1960-х указывают на то, что он не слишком педантично следовал биржевому уставу. В 1970 году Комиссия на 75 дней отстранила его от брокерского бизнеса из-за постоянных нарушений в ведении учета и несоблюдении маржевых требований, имевших место в период между 1966 и 1968 годами.

Мэдофф и Джоэл не только вместе платили ренту, но и оплачивали услуги офисного администратора Джоэла – Кэрол Липкин, которая в отсутствие Рут взяла на себя ее секретарские обязанности. Через несколько лет Мэдофф нанял на бумажную работу мужа Кэрол Ирвина Липкина, возможно, для того чтобы четче разграничить конторы – свою и Джоэла. Ирвин Липкин стал первым служащим Bernard L. Madoff Investment Securities, пришедшим со стороны. Никаких свидетельств того, что у фирмы Мэдоффа в те годы возникали трения с регуляторами, не имеется, правда, в начале 1960-х ему несколько раз указывали на мелкие технические недочеты. Мэдофф и Джоэл, при всех различиях в стиле работы, близко общались и дружили семьями.

По сравнению с фирмами Большого табло, которые обслуживали растущую армию розничных инвесторов, небольшие трейдеры внебиржевого рынка, подобные Bernard L. Madoff Investment Securities, в удушающем бумажном заторе конца 1960-х избежали худшего просто потому, что у них было меньше клиентов (с другими трейдерами они работали на оптовой основе) и они быстрее внедряли новшества, уменьшающие трудозатраты, а именно разные вычислительные устройства. Такие гибкие фирмы зачастую не только выживали, но и преуспевали, предлагая свои услуги взаимным фондам и другим институциональным инвесторам, которые в раздражении от затора на Большом табло рады были найти альтернативный способ заключать сделки быстрее. Но не следует думать, что все шло легко и просто. В 1968 году Мэдоффу пришлось на какое-то время призвать на подмогу засевшую дома Рут, иначе крохотной фирме было не разгрести бумажные горы.

В 1970 году Конгресс, обеспокоенный перегруженностью брокерских фирм бумажной работой и новой волной банкротств конца 1960-х, учредил Корпорацию защиты инвесторов в ценные бумаги (Securities Investor Protection Corporation, SIPC – произносится «сипик»). SIPC, хотя совет ее директоров назначался исходя из политических соображений, была не правительственным агентством, а некоммерческой организацией и существовала за счет ежегодных взносов, взимаемых с фирм – участников фондового рынка. Задача корпорации состояла в том, чтобы помочь розничным клиентам, пострадавшим от банкротства фирм на Уолл-стрит. В том же законе, где говорилось об учреждении SIPC, к федеральному кодексу о банкротстве добавлялись статьи, применимые исключительно к брокерским фирмам. Так что фирма Bernard L. Madoff Investment Securities, как и прочие фирмы Уолл-стрит, стала членом SIPC и платила членские взносы.

Помимо этого, в 1970-х годах регуляторы начали жестче давить на Уолл-стрит, с тем чтобы фирмы автоматизировали торги и выполнение сделок занимало разумное время – и позволяло проследить за их правильностью и законностью. Автоматизация избавила бы от необходимости физически доставлять сертификаты акций – переход из одних рук в другие фиксировался бы электронным путем. Технические новшества (в виде все более быстрых и дешевых электронно-вычислительных устройств и другого сложного коммуникационного оборудования) постепенно начали вытеснять допотопные методы ведения учета, олицетворением которых был клерк, день-деньской корпящий над конторской книгой. Бумажный затор 1960-х со всей очевидностью показал, что дальше так продолжаться не может.

Но тот же технический прогресс начал менять само представление о фондовом рынке – и вот тут-то у Берни Мэдоффа появился совершенно законный шанс достичь величия.

Для традиционалистов Уолл-стрит фондовая биржа была централизованной торговой площадкой, где каждый день на несколько часов напрямую сходились люди в цветных пиджаках и выкрикивали предложения цен. Эта аукционная модель, в которой биржевые трейдеры наперебой предлагают цены, словно толпа охотников за предметами искусства на аукционах Сотби или Кристи, превратилась в явный анахронизм в ситуации, когда на рынках стали задавать тон управляющие взаимных инвестиционных фондов и другие профессиональные инвесторы и когда внебиржевой рынок ценных бумаг с каждым днем делался для них все привлекательнее.

В качестве торгового дома внебиржевого рынка ценных бумаг фирма Мэдоффа никогда не вела дела традиционным способом рынка-аукциона. Внебиржевой рынок с десятками тысяч не котирующихся на бирже акций не имел центральной торговой площадки, где трейдеры могли бы выкрикивать ценовые предложения. Наоборот, это был огромный телефонный базар, и картой его служили «розовые страницы». Дилер вроде Мэдоффа мог в понедельник схватить какие-то акции на одном блошином рынке и попытаться продать их в тот же день, но дороже, на другом блошином рынке или продать на том же, но на другой день.

К тому времени, когда на одном блошином рынке успевали заметить цену, назначенную дилером за те или иные бумаги, эти бумаги уже могли продаваться где-нибудь в другом месте, подороже или подешевле. Вот почему дилеры вроде Мэдоффа между ценой покупки бумаг у другого трейдера и ценой продажи (более высокой) вкладывали мягкую подушечку. Такая подушечка называется «спред». Читай: «прибыль».

На внебиржевом рынке спреды были гигантскими (подчас до пятидесяти процентов), и эти жирные прибыли оставались почти полностью скрыты от розничного инвестора. Ухватить кусочек этих прибылей было ох как трудно.

На рынке господствовала горстка крупных оптовых биржевиков с внушительным портфелем ценных бумаг. Мэдофф наряду с сотнями других мелких дилеров вовсю старался привлечь их внимание. «Когда намечалась сделка, Мэдоффу звонили не чаще, чем всем остальным», – замечал репортер журнала Traders Magazine.

Мэдофф, как все дальновидные брокеры, быстро смекнул, что если «розовые страницы» перевести в цифровой формат, с тем чтобы текущие цены постоянно обновлялись и сделались доступными каждому дилеру – как цены на электронном Большом табло, – то у дилера, предлагающего лучшие цены, появилось бы куда больше шансов быть замеченным. «Мы, как малая фирма-маркетмейкер, считали, что это помогло бы сделать правила игры равными для всех», – сказал он одному интервьюеру. И придало бы столь желанный импульс его бизнесу.

В своем убеждении, что «розовые страницы» можно автоматизировать, он был не одинок: еще несколько человек, и с бoльшим основанием, претендуют на роль изобретателя автоматизированного рынка, в конце концов превратившегося в NASDAQ (National Association of Securities Dealers Automated Quotation System). Но он действительно с самого начала без колебаний поддерживал эту идею, хотя кое-кто из маркетмейкеров ей сопротивлялся, потому что в такой системе «нужно раскрывать карты, а они этого не хотели», – объяснял впоследствии Мэдофф. «Если тебе звонили, ориентируясь на “розовые страницы”, всегда можно было сказать, что цена устарела, и вообще называть разным людям разные котировки. При системе, которую мы предлагали внедрить, цены становились более прозрачными. А это нравилось не всем».

Однако на его стороне были федеральные регуляторы. Они быстро поняли, что компьютеризация «розовых страниц» точнее отразит ценовые котировки и усилит конкуренцию на внебиржевом рынке, а значит, сузит спреды и повысит привлекательность для инвесторов этого сегмента рынка.

Для продвижении автоматизации Комиссия потребовала содействия своего отраслевого партнера в области финансового регулирования, Национальной ассоциации дилеров ценных бумаг – NASD. В теории на протяжении без малого трех десятилетий надзорную деятельность Комиссии дополняли разнообразные меры NASD по саморегулированию. Эта организация была уполномочена лицензировать брокеров, а также устанавливать правила биржевой торговли и обеспечивать их выполнение. Однако постоянные скандалы тех лет показали, что ресурсы NASD зачастую недостаточны для исполнения возложенных на нее обязанностей. В руководство Ассоциации входили как представители малых фирм, обеспокоенных прежде всего снижением издержек, так и фирм-гигантов, для которых главная головная боль – это отток инвесторов. NASD вела себя точь-в-точь как сторожевая собака, которая по долгу службы должна гавкать на тех, кто ее кормит и ласкает, – ожидать, что ассоциация дилеров будет проводить жесткую линию принуждения, означало выдавать желаемое за действительное.

При всей своей разнородности, а подчас и нечистоплотности, руководство NASD сознавало, что сохранить статус-кво невозможно. Комитет по автоматизации при NASD годами боролся за автоматизацию ценовых котировок на внебиржевом рынке, и в феврале 1971 года, к большому, хотя и сдержанному, беспокойству традиционных фондовых бирж, дебютировала автоматизированная система, построенная для NASD компьютерной компанией Bunker Ramo и связавшая дилеров всей страны посредством электронной сети. Систему назвали NASDAQ (National Association of Securities Dealers Automated Quotations – Автоматические котировки Национальной ассоциации дилеров ценных бумаг). С течением лет этот примитивный прототип, созданный на базе программы, сходной с уже применявшимися в системах бронирования авиакомпаний и отелей, постоянно совершенствовался.

Мэдофф прочно солидаризовался со сторонниками автоматизации, и каким-то образом его небольшая фирма изыскала средства для инвестиций в оборудование и программное обеспечение. Была ли часть денег собрана благодаря инвесторам из числа клиентов Сола Альперна, Фрэнка Авеллино и Майкла Бинса? Впоследствии по меньшей мере один бывший сотрудник, согласно материалам будущего судебного разбирательства, разделял эту точку зрения. Но сам Мэдофф упорно отрицал кражи с клиентских счетов в 1970–1980-х годах и прямых улик, которые опровергали бы его слова, даже спустя почти два года после его ареста найти так и не удалось. В любом случае борьба за автоматизацию позволила Мэдоффу каждый год добавлять новые краски к своему портрету преданного сторонника инноваций на фондовом рынке, стойкого союзника в великом походе за реорганизацию косного традиционного рынка в соответствии с требованиями современной эпохи.

Кардинальное изменение репутации фирмы Мэдоффа – от мелкого внебиржевого маклера до видного новатора, одного из тех, кто преобразил фондовый рынок, – началось с приходом младшего брата Берни, Питера, и это не случайное совпадение.

Питер Беннетт Мэдофф ходил в детский сад, когда бизнес его отца потерпел полный крах. Он был подростком, когда его брат Берни женился на Рут Альперн. Сестра Сондра была почти на десять лет старше Питера. Как и многие младшие дети в семье, он прокладывал свой путь, и его вступление во взрослую жизнь прошло намного глаже, чем у старшего брата.

Он не стал поступать в школу Фар-Рокауэй, а подал заявление и был принят в так называемую Бруклин-Тек, одну из престижнейших средних школ страны, куда принимали по конкурсу. Он закончил Квинс-колледж во Флашинге (Нью-Йорк), где познакомился со своей будущей женой Мэрион, и в 1970 году, сразу после рождения дочери Шейны, получил юридическую степень в университете Фордхэм.

К тому времени семья Берни выросла. После старшего сына Марка, рождение которого в марте 1964 года вынудило Рут покончить с карьерой офисного администратора у Берни, в апреле 1966 года родился младший, Эндрю.

Несмотря на трудности прорыва в закрытый для чужаков ВРЦБ, у фирмы Мэдоффа дела явно шли в гору. Берни переселил свою молодую семью в Рослин, на богатеющее северное побережье Лонг-Айленда, и каждый день ездил на работу в новые просторные офисы на Уолл-стрит, 110, в шести кварталах от Фултонского рыбного рынка на Ист-Ривер. Они с Рут вступили в загородный клуб. Ей нравилось проводить там с детьми летние дни, и постепенно Мэдоффы пристрастились к гольфу.

По-видимому, Питер еще школьником работал в фирме брата (согласно реестру FINRA, в июне 1969 года он получил лицензию брокера и формально присоединился к фирме), а по получении юридической степени он пришел туда, чтобы остаться навсегда. Он попал в гущу перемен, самых радикальных со времен изобретения ленты биржевого аппарата и телеграфа, а с тех пор минуло сто лет. И он нанес фирму Мэдоффа на карту новых технологий, потратив на это немало собственных денег.

Сегодня существуют разные мнения о том, каким был Питер в те дни – сердечным и обаятельным или резким на язык и сверхтребовательным. Воспоминания некоторых бывших сотрудников, уволенных за промахи, не слишком лестны для Питера. Но даже после падения Берни Мэдоффа в отраслевых журналах сплошь и рядом встречались отклики людей, много лет знавших Берни и его брата и искренне любивших их. Питер Чапмен из Traders Magazine обнаружил, что Питер, как и Берни с сыновьями, «почти всем на Уолл-стрит нравился». Братья Мэдофф «были просто превосходные, замечательные люди», – говорил один из их клиентов.

В этих часто противоречивых воспоминаниях четко прослеживаются два сквозных мотива.

Во-первых, Берни, по общему мнению, принижал младшего брата, неявно и с юмором, но постоянно. Возможно, это всего лишь извечные трения между преуспевающим старшим братом и многообещающим младшим, пытающимся тоже занять место за столом. Невзирая на юридическую степень (диплом, который, по мнению Берни, не стоил затраченного на него времени), Питер начинал как наемный работник брокерской фирмы брата, хоть и платили ему все больше и больше. Почти сорок лет спустя он по-прежнему был всего лишь наемным работником у брата, тот так и не сделал его партнером по основному бизнесу, которому Питер посвятил всю свою трудовую жизнь. Его единственной долей в активах главной фирмы Мэдоффа десятки лет был клочок лондонского филиала, основанного в 1983 году, в котором старшему брату принадлежало 88 %.

Возможно и то, что на отношении Берни к Питеру сказывалось привычное с детства распределение ролей. Около 1970 года их отец Ральф Мэдофф проявил интерес к фирме Берни, и родители время от времени помогали Берни – выезжали на проверку какой-нибудь компании, об инвестиции в которую он подумывал. Периодическое присутствие Ральфа в фирме могло зацементировать Питера и Берни в усвоенных с детства ролях старшего и младшего. Если это и так, то влияние Ральфа было недолгим. В июле 1972 года он в возрасте шестидесяти двух лет умер от сердечного приступа. Через два с половиной года, в декабре 1974-го, так же внезапно, после приступа астмы во время рождественского круиза по Карибскому морю, скончалась Сильвия Мэдофф. Она не дожила до своего шестьдесят третьего дня рождения всего несколько недель.

Для братьев внезапная потеря еще не старых родителей была жестоким потрясением. Их друзья той поры рассказывали, что Берни стал заботливее относиться к младшему брату, как бы заняв место отца, патриарха семейного клана.

Во-вторых – на этом тоже сходятся все, кто хорошо знал братьев, – Питер был главной движущей силой, благодаря которой фирма оказалась в авангарде компьютеризации фондового рынка, а это не только обеспечило ее конкурентоспособность, но и привлекло к ней благосклонное внимание регуляторов. В одной книге, описывающей технологическую революцию на Уолл-стрит, его авторы представляют читателям братьев Мэдофф следующим образом: «Бернард (основатель фирмы) и Питер (компьютерный гений компании)». Даже в материалах одного из судебных разбирательств против Питера (после краха брата) отмечалась его ключевая роль в переводе фирмы на современные рельсы, что прямо сказалось на результатах работы трейдингового отдела.

Берни Мэдофф вовремя понял общую идею: технология неизбежно будет трансформировать рынок, и фирма Мэдоффа не исключение. Но его брат досконально изучил проблему и абсолютно точно знал, что нужно делать. Чем больше опыта набирался Питер, тем весомее становилась его роль в контроле за трейдинговыми операциями – именно в этой сфере, что ни день, внедрялось очередное техническое новшество.

Если верить сведущим людям, то вклад Питера в фирму брата был еще значительнее. Так, высказывалось мнение, будто именно Питер увидел потенциальную нишу для маркетмейкинга в ценных бумагах, которые, как правило, торговались на Нью-Йоркской фондовой бирже. «Именно благодаря этому решению, – по свидетельству одного очевидца, – фирма ворвалась в высшую лигу оптовиков».

Внебиржевую торговлю ценными бумагами, котирующимися на бирже, назвали «третьим рынком». Считается, что, с точки зрения Уолл-стрит, первый рынок – это традиционные фондовые биржи, а второй – внебиржевой рынок ценных бумаг. Крупные фирмы Уолл-стрит, члены Нью-Йоркской фондовой биржи (NYSE), по правилам были обязаны торговать ценными бумагами, котирующимися на бирже, только на Большом табло. Третий рынок, внебиржевая торговля котирующимися на Йоркской фондовой ценными бумагами, была нишей, которую малые фирмы (не члены биржи) легко смогли занять, не опасаясь неравного соперничества гигантов. Комиссии на внебиржевом рынке были существенно ниже, чем на Большом табло, и многие институциональные инвесторы все чаще пользовались услугами третьего рынка, где возросшие объемы трейдинга генерировали новые доходы для оперирующих на этом рынке малых фирм. Именно здесь фирма Мэдоффа начала наращивать свою долю в объеме торгов Уолл-стрит и создавать себе репутацию крупного игрока. А идея занять нишу на третьем рынке принадлежала, по мнению многих, Питеру Мэдоффу.

Роль Питера в ходе бурного десятилетия инновационных перемен сделала его в кругах регуляторов фигурой не менее влиятельной, чем брат. В самой фирме он тоже становился все более значительным лицом, совмещая множество важных функций, в том числе корпоративное регулирование.

Но за пределами сферы технологического совершенствования торговых операций начинаются сплошные тайны. До какой степени Питер был осведомлен о махинациях с открытыми в фирме частными клиентскими счетами, учитывая то, что именно он отвечал за корпоративное регулирование? Знал ли Питер о том, что Берни делал с деньгами, которые стекались к нему от родственников Рут через старую бухгалтерскую контору ее отца? Информировал ли его Берни о финансовом положении тех отделов фирмы, с которыми Питер не был знаком? Словом, знал Питер или не знал все эти годы об афере Мэдоффа?

Нет, нет и нет, по словам самого Мэдоффа и по словам адвоката Питера, которые он произнес сразу после ареста Берни и неизменно повторял в последующие годы – годы, когда Питер был под следствием, но не под арестом; обвинение ему так и не было предъявлено.

У Питера Мэдоффа были и собственные инвестиционные счета, которыми управлял его брат, и эти счета с течением лет принесли ему и членам его семьи миллионные прибыли. Неужели он не заподозрил, что доходы непомерно, неправдоподобно велики? Впоследствии проверки выявят множество сделок, оформленных задним числом, которые сказочно его обогатили. Неужели у Питера ни разу не возникло мысли сесть рядом с Берни и проверить финансовую документацию, чтобы разобраться в конце концов, как возможны такие баснословные прибыли?

С первого дня ареста брата он на все подобные вопросы отвечал «нет». Линия защиты в череде судебных процессов сводилась к тому, что он, как тысячи других людей, полагал, что может безоговорочно доверить своему потрясающе одаренному брату управление деньгами членов его семьи точно так же, как брат доверил ему управлять основным трейдингом фирмы и всегда идти в ногу со временем.

Если Берни и поручал Питеру заниматься чем-то помимо высокотехнологичного трейдинга, то подтвердить это документально не представляется возможным[3].

К концу 1970-х годов Фрэнк Авеллино и Майкл Бинс осознали, что им необходимо как-то упорядочить свои деловые отношения с Берни Мэдоффом.

Дело, которое Сол Альперн начал десятью годами ранее по старинке (с чеками от инвесторов, обособленным учетом прибылей, рассылкой чеков на дивиденды, уведомлениями о реинвестициях), стало, по словам Бинса, слишком трудоемким. Бухгалтеры изнемогали от такого же бумажного затора, каким в свое время переболела Уолл-стрит, но у них не было доступа к высокопроизводительным компьютерам-мейнфреймам, которые решили бы эту проблему, а до появления персональных компьютеров оставалось еще несколько лет. А ведь нужно было еще когда-то заниматься и собственно бухгалтерскими делами.

Фирма Avellino & Bienes после унаследовала почти всех клиентов Сола Альперна, кроме одного – фирмы Bernard L. Madoff Investment Securities. Бухгалтерию фирмы Мэдоффа вел Джером Горовиц, прежде также работавший у Альперна и теперь крепко стоявший на ногах. Бинс давно подозревал, что Горовиц рано или поздно учредит собственную практику, – что тот и сделал. Еще при Альперне именно Горовиц занимался ежегодной налоговой бухгалтерией и аудиторской текучкой брокерской фирмы Мэдоффа. Когда Горовиц в конце 1960-х годов покинул фирму Альперна, чтобы открыть свою собственную, он забрал с собой и бухгалтерию Мэдоффа.

По-видимому, никто не был в обиде, поскольку Берни Мэдофф продолжал инвестировать деньги клиентов Avellino & Bienes и после того, как его тесть отошел от дел. Число клиентских счетов в фирме Мэдоффа немного выросло «за счет размещения индивидуальных пенсионных счетов клиентов бухгалтерских услуг», – пояснил Мэдофф в письме из тюрьмы, однако число это не превышало полудюжины, и все они, по его словам, участвовали в его «фирменных» арбитражных сделках.

«Я считал само собой разумеющимся, что все счета Avellino & Bienes будут работать так же, как и изначальный счет моего тестя», – объяснял он. Иными словами, деньги множества инвесторов будут объединены на нескольких счетах в фирме Мэдоффа, а прибыли будет соответствующим образом распределять бухгалтерская фирма. Он утверждал, что предупредил Авеллино и Бинса: число инвесторов не должно превышать порог, обязывающий регистрировать открытый взаимный фонд. Это утверждение Майкл Бинс впоследствии упорно опровергал в своих публичных высказываниях.

Бинса, Авеллино и их клиентов уровень доходности вложений вполне устраивал (позднее регуляторы говорили, что прибыли превышали 15 %, приближались к 20 %, но достоверных данных о показателях фирмы Мэдоффа тех лет не существует), если бы не бумажные завалы. Бинс приписывает Авеллино искрометную идею: «В четырех словах: давай платить твердый процент. Все просто. Устанавливаешь фиксированный процент. Раз в квартал начисляешь. А они пусть решают: хотят – реинвестируют, хотят – забирают чек».

Этот шаг примечателен тем, что он принципиально изменил подход в обращении с деньгами, которые фирма Avellino & Bienes инвестировала через Мэдоффа, и эта перемена, по словам Мэдоффа, произошла без его ведома и согласия. Процесс настолько упростился, что небольшая бухгалтерская фирма смогла управляться с огромным числом клиентов и головокружительными денежными суммами. Внедрение нового подхода никак не декларировалось – ни формальным учреждением новой структуры (инвестиционного партнерства), ни созданием отдельной фирмы. Все было очень неформально, но, как заверял Майкл Бинс спустя много лет, их бухгалтерская фирма сознательно пошла на это. «Вот как мы доверяли Берни», – сокрушался он.

То была эпоха, когда люди страстно желали верить во что-то незыблемое, надежное как скала. В 1970-е годы всех не оставляло ощущение, что это десятилетие станет последним для Уолл-стрит. Контраст между общим унынием на Уолл-стрит и очевидным успехом Мэдоффа с его арбитражным трейдингом только укреплял его репутацию.

«В 1970-х годах фондовый рынок вошел в кризис, и никто этого не заметил», – писал финансовый обозреватель Джерри Гудмен. В отличие от краха 1929 года, кризис семидесятых был вялотекущим. «Если первый был отчаянным прыжком с шестидесятого этажа, то второй больше походил на утопление в джакузи». Джакузи вроде бы звучит не так страшно, но конец все равно один.

Инфляция, которую правительство подпитывало дорогостоящей военной кампанией во Вьетнаме и амбициозными программами социальной помощи, рубила в лапшу ценность бумажных денег. Когда в 1960-х Берни Мэдофф затевал свой бизнес, годовая инфляция составляла меньше двух процентов. Когда в 1969 году президент Ричард Никсон вступил в должность, инфляция составила пять процентов. В первые девять месяцев 1979 года она достигла почти одиннадцати процентов. «Инфляция такого масштаба в мирное время не знает прецедентов в истории Америки», – комментировал один специалист из Федерального резерва.

Под гнетом депрессивного десятилетия фондовый рынок рухнул на колени. От бойкого рынка предыдущего десятилетия не осталось и следа. Тучи сгущались, а безопасной гавани, чтобы переждать бурю, нигде было не видно. Месяц за месяцем биржевые цены как бешеные скакали вверх-вниз, никто не мог припомнить подобных перепадов. Доходность по облигациям неуклонно падала, особенно в конце десятилетия, когда Федеральная резервная система (ФРС) активизировала наступление на инфляционную лихорадку и резко повысила процентные ставки. Американским розничным инвесторам пришлось выучить новые слова для своих волнений: волатильность и стагфляция.

Одна из самых надежных стратегий, хранение денег в банке, больше не представлялась разумной. Нормативы Казначейства годами ограничивали проценты для мелких вкладчиков, и только крупные институциональные вкладчики могли заработать процент достаточно высокий, чтобы обогнать инфляцию. Когда ставки процента наконец медленно поползли вверх и для мелких вкладчиков, сбережения и займы населения перетекли в бум кредитования, а это грозило новой бедой. Даже если вам удавалось найти более или менее стабильный банк или депозитное учреждение, одной лишь стабильности было уже недостаточно. Инфляция 1970-х подточила покупательную способность каждого американского доллара, который бережливые граждане отнесли в банк или вложили в облигации.

Погоня за прибылью стала почти навязчивой идеей целого поколения. Если ты не нашел способа получать доход выше прожиточного минимума, значит, отстал навсегда. Инвесторы судорожно ринулись в новоявленные взаимные фонды денежного рынка. Иные уверовали в сложные партнерства, инвестирующие в стремительно дорожавшие нефть и газ или же в серебро и другие драгоценные металлы.

Рассудительные инвесторы в свое время уяснили железную связь между уровнем риска и процентом дохода: чтобы получить доход повыше, надо принимать на себя риски побольше. Корпоративные облигации давали больший процентный доход, чем облигации Казначейства, потому что корпоративные рискованнее, а дядя Сэм уж точно не обанкротится. Мелкие внебиржевые ценные бумаги росли в разы быстрее, чем голубые фишки, но и вероятность того, что они обратятся в ничто, была куда выше. Тут уж ничего не попишешь. Цена, которую смелый платит за высокие прибыли, включает в себя немалый риск и бессонные ночи. Недаром золотое правило гласит: хочешь спокойно спать и не бояться все потерять – не гонись за высокими прибылями.

Парадоксальным образом теперь большие риски ассоциировались скорее с готовностью довольствоваться скромной прибылью. Прежнее правило – высокодоходные инвестиции рискованнее низкодоходных – почему-то утратило силу. В 1970-х традиционная формула прямой зависимости между риском и вознаграждением была переосмыслена с точностью до наоборот. Всем требовалась надежность и доходность – ощутимые спекулятивные прибыли без нервирующей волатильности (в идеале – вообще без треволнений), надежность низкорисковых инвестиций без постепенного вымывания капитала, накопленных за годы средств.

Несбыточные мечты! Однако были счастливчики, которые утверждали, что их мечты сбывались год за годом – благодаря Фрэнку Авеллино и Майклу Бинсу: реальный, стабильный процент, нулевая волатильность. В связи с тем, что отдача от инвестиций у Мэдоффа, как у большинства арбитражных трейдеров той эпохи, колебалась в пределах узкого диапазона, выплата фиксированного процента казалась разумным решением. В какие-то кварталы они выплачивали чуть больше, чем получали у Мэдоффа, а в другие чуть меньше, но в целом баланс сохранялся. И даже если большинство клиентов оставляло начисленный процент расти на своих счетах дальше, мелкие нестыковки со временем никто бы не заметил. Казалось, что Авеллино и Бинс превратили спекулятивное и рискованное дело – инвестирование на фондовом рынке – в плавный и предсказуемый приток доходов, вроде процентов с корпоративных облигаций, и никакого вымывания капитала! А все благодаря устойчивой доходности операций Берни Мэдоффа.

В атмосфере инфляционного невроза творческое нововведение Авеллино и Бинса в обслуживании инвесторов, когда-то привлеченных Солом Альперном («Давай платить твердый процент»!!!), придало их скромному бизнесу, рассчитанному на «семью и друзей», сумасшедшее ускорение.

Позже Мэдофф будет настаивать, что, одумавшись после ошибок 1962 года, он в дальнейшем делал очень неплохие деньги для тех самых первых клиентов, и, возможно, так и было, учитывая рыночную конъюнктуру 1960-х и те стратегии, которые он, по его словам, применял. В первое десятилетие карьеры Мэдоффа ежегодные прибыли на внебиржевом рынке предположительно во много раз превосходили те суммы, которые выплачивались в виде дохода его инвесторам. Даже в 1970-х Мэдофф, как институциональный инвестор, мог зарабатывать значительно больше, чем Авеллино с Бинсом выплачивали своим розничным инвесторам. Довольно смутные воспоминания инвесторов той поры наводят на мысль, что он и в самом деле пользовался деньгами первых инвесторов в качестве рабочего, или чистого оборотного, капитала своей молодой фирмы и получал более чем достаточную прибыль, чтобы обеспечить клиентам обещанный доход.

Разумеется, это тоже нарушение, и регуляторы, будь им об этом известно, могли обвинить Мэдоффа в ненадлежащем использовании клиентских фондов. Но существует как минимум статистическая вероятность, что он и впрямь с успехом инвестировал ограниченные денежные средства семьи и друзей, которые поступали к нему от Сола Альперна.

Пошли слухи – по слухам, фирма Avellino & Bienes открывала единственную возможность доверить деньги замечательному Берни Мэдоффу, который сам индивидуальными клиентскими счетами не занимался.

Просто удивительно, сколько клиентов Avellino & Bienes, которые пользовались бухгалтерскими услугами фирмы, решились через нее же инвестировать свои средства! Но, возможно, это попросту отражает роль, которую бухгалтеры играли для умеренно состоятельных людей, бизнесменов средней руки, до наступления эпохи «личных банкиров» и «консультантов по инвестициям». Где еще им было искать финансового консультанта, как не в фирме, ведущей бухгалтерию их компании? Да и к чему создавать себе лишние сложности, тратить драгоценное время, даже если теоретически где-то есть профессионал получше? В конце концов, для бизнесмена время – деньги, а у них своих дел невпроворот.

Так или иначе число инвесторов Avellino & Bienes стремительно росло, а вместе с ним неуклонно рос объем привлеченных средств. К концу 1970-х инвестиционные операции Мэдоффа составили более трети оборота бухгалтерской фирмы. В нью-йоркском офисе фирмы четверо сотрудников принимали звонки и заявки, а также пересылали по почте чеки и выписки со счетов: два секретаря по вводу данных, секретарь приемной и администратор офиса, который отвечал на вопросы по почте и телефону.

И фирма всегда платила. Никто ни разу не пожаловался, никто не выразил сомнений в их деятельности. Неудивительно, что чеки все прибывали, приток новых клиентов не останавливался ни на секунду.

Бинс позднее утверждал, что они с Авеллино «ничего не рекламировали, не продвигали, даже рождественской открытки ни разу никому не послали – а деньги все текли и текли». Когда собиралась приличная сумма, они отсылали ее Мэдоффу. В конце каждого квартала они изымали деньги со счета фирмы Мэдоффа для начисления процентов и рассылали клиентам соответствующие чеки.

Поразительно, с какой легкостью клиенты бухгалтерской фирмы инвестировали деньги и доверие в столь нехитрое соглашение. И это притом что ни на Уолл-стрит, ни в надзорных органах никто и слыхом не слыхивал об Авеллино и Бинсе. Они не предоставляли клиентам ни информационных буклетов, ни таблиц с фактическими данными, ни документов, ровным счетом ничего! Бухгалтеры не моргнув глазом заявляли, что ничего этого нет и не будет, не ждите. На руки клиент получал обычную квитанцию с подтверждением внесенной суммы и указанием обещанного процента. «Разговор у нас был короткий. Мы не церемонились», – откровенничал впоследствии Бинс. Правило было одно: никаких письменных свидетельств.

Попутно им нужно было управляться и с собственно бухгалтерской работой своей фирмы. «У нас были клиенты средние, мелкие – частные клиенты, – вспоминал Бинс. – Некоторые были “с приветом”, прямо скажем. Опять же, как говаривал Сол Альперн, нормальный человек в бизнес не пойдет, он просто устроится на службу».

Бинс и Авеллино и сами были «с приветом», вроде колоритных персонажей рассказов Деймона Раньона, перемещенных в реальную жизнь. У Фрэнка Авеллино была курьезная привычка говорить о себе в третьем лице, называя себя полным именем. Когда он давал показания и его спросили, получало ли партнерство банковские ссуды, Авеллино ответил: «Ну что вам сказать? Однажды Майкл Бинс и Фрэнк Авеллино взяли в банке, в Chemical Bank, кредит на миллионы долларов, безо всякого обеспечения, точка… А потом передумали и вернули банку все деньги. Как они на нас разозлились!..»

Почему же они так поступили? «Не люблю я раскрывать финансовую отчетность, нечего им совать везде свой нос… Я парень скрытный, как и Майкл, кстати сказать… Это не их собачье дело, называя вещи своими именами, и, вообще, не очень-то нам нужны были их деньги».

Всех, кто посылал им деньги, Авеллино и Бинс называли не инвесторами, а «кредиторами». Они упорно повторяли, что клиенты одалживали им деньги для финансирования инвестиционной деятельности бухгалтерской фирмы. Фирма, со своей стороны, обещала выплачивать этим частным кредиторам поквартальный процент, и выплачивала – из прибылей, заработанных на инвестициях у Мэдоффа. Они с такой настойчивостью, снова и снова, излагали эту версию, что невольно закрадывается мысль: они со своим прибыльным бизнесом рассчитывали вписаться в законодательную лазейку, именовавшуюся «векселя на предъявителя», которые не требуется представлять регулирующим финансовым органам.

Позже в ответ на вопрос, откуда у партнеров-бухгалтеров взялась уверенность, что они смогут выплачивать обещанный процент этой все расширяющейся вселенной «кредиторов», Авеллино пояснил: «У Майкла Бинса и Фрэнка Авеллино были собственные активы, которые, как мы всегда знали, в любой момент могли быть востребованы, потому что по этим займам мы несли персональную ответственность».

Несмотря на столь нестандартные схемы, целая армия инвесторов уверовала в то, что наконец-то нашлось приемлемое решение мучительной для них инвестиционной дилеммы. Заехав далеко за пределы регулируемой Уолл-стрит, они, как непослушные юнцы, раскинули лагерь в неведомом краю, где не было ни писаных правил, ни надзора строгих взрослых. При этом сами-то они считали, что нашли надежный берег: ведь им обещан стабильный доход и никто не просит идти на жертвы, связанные с высокими, вздутыми инфляцией прибылями от рискованных инвестиций. Страшно заблуждаясь относительно принимаемых на себя рисков, они были счастливы, что Avellino & Bienes милостиво позволили им инвестировать, или ссудить, свои личные деньги для финансирования деятельности Мэдоффа.

В результате множество неглупых, но легковерных инвесторов потянулись к Мэдоффу по опасной дорожке через ничейную, с точки зрения контроля, территорию. И очень многих на этот путь вольно или невольно подтолкнули их партнеры по бизнесу, их доверенные бухгалтеры.

4. Большая четверка

Компьютерные технологии, пустившие корни на Уолл-стрит в 1970-х годах, позволили миру повнимательнее приглядеться к чародеям фондового рынка, умеющим в нужное время выбрать нужные акции, к тем, кто в минувшее десятилетие завладел вниманием общества простых смертных. К несчастью для чародейской братии, аналитики обнаружили, что портфель ценных бумаг, искусно сформированный хваленым гением, обычно не более эффективен, чем портфель, сформированный наугад.

Губительно-обольстительная идея, будто существует гений, которому ведомо тайное знание, как выбирать нужные бумаги в нужный момент и изумлять рынок двух– или трехзначными процентами, и так из года в год, без поражений и потерь, – это не более чем идея-феникс, живучая, но глупая мечта, способная возрождаться в более или менее неизменном виде, как феникс из пепла, после каждого финансового кризиса.

Вечный зов этой мечты околдовал и богатого инвестора по имени Стенли Чейз, и это имело далекоидущие последствия для Берни Мэдоффа, казавшегося именно тем гением, которого искали Чейз и все прочие.

К концу 1960-х годов Чейз, благовоспитанный солидный господин, продал семейный бизнес по производству трикотажных изделий на Восточном побережье и удалился на покой. До переезда в окрестности Лос-Анджелеса, примерно в 1970 году, он жил в Сэндс-Пойнт на Лонг-Айленде со своей весьма эффектной женой Памелой (одна статья в New York Times той поры отмечает ее цветущий вид и аккуратно уложенные светлые волосы) и тремя детьми. Памела Чейз – дочь бродвейского драматурга и, ко времени переезда семьи на Запад, сама подающий надежды драматург.

Еще до переезда Чейз познакомился с Берни Мэдоффом через Марти Джоэла, брокера на вольных хлебах, который делил с Мэдоффом офис в доме 39 на Бродвее и был клиентом бухгалтерской фирмы Сола Альперна. Чейз и Джоэл были однокурсниками в Сиракьюсском университете и с тех пор оставались друзьями. Мэдоффы общались с Джоэлами и, естественно, познакомились с Чейзами. Чейз был впечатлен прибылями Мэдоффа от арбитражного трейдинга и решил вложить в арбитраж часть своих денег. Вскоре он тоже стал зарабатывать.

Знакомство Стена Чейза и Берни Мэдоффа длилось почти сорок лет. Мэдоффу были доверены трастовые фонды троих детей Чейза и других членов семьи. Со временем у Чейза появилось более четырех десятков инвестиционных счетов у Мэдоффа, включая счета, которые он открыл для своего благотворительного фонда. На основании нескольких документированных следов представляется вероятным, что Чейз познакомился и с близким окружением Мэдоффа, в том числе с его тестем Солом Альперном.

Чейз был не просто частным инвестором Мэдоффа, одним из многих, и он не просто открыл у Мэдоффа счет и поместил на него деньги, собранные у других, как Авеллино и Бинс. Начиная с 1970 года, Чейз учредил три партнерские компании, которые стали мобилизовывать средства многих и многих людей и размещать их у Мэдоффа. Тем самым Чейз явился предтечей сотен предпринимателей, которые создавали и расширяли частные фонды единственно для того, чтобы на блюдечке доставлять Мэдоффу чужие деньги.

Чейз основал первый такой инвестиционный фидер-фонд. Фидер-фонд – это вспомогательный обслуживающий фонд, который привлекает средства инвесторов и вкладывает их в один или несколько других фондов. После 1990 года подобные «донорские» фонды, собиравшие деньги, чтобы доверить их Мэдоффу, будут плодиться как кролики. А началось все с первой компании Стенли Чейза.

Она называлась Lambeth Company и открылась в 1970 году. За ней в 1973 году последовала Brighton Company и в 1975 году – Popham Company. Чейз брал плату с инвесторов за управление тремя этими первыми фондами, очень похожими на неформальные взаимные фонды, хотя и не зарегистрированные в Комиссии по ценным бумагам и биржам; регистрировать их Чейз, по словам знавших его людей, не считал нужным – подумаешь, всего-то несколько десятков прямых инвесторов. По тем же соображениям он не счел нужным регистрироваться в Комиссии и в качестве консультанта неформальных инвесторов.

Большинство клиентов Чейза попали к нему по устной рекомендации либо из творческих кругов Голливуда, где вращалась его жена, либо через бухгалтерскую фирму, чьими услугами он пользовался. И несмотря на то, что Чейз со всеми своими инвестиционными счетами не был даже зарегистрирован и оставался вне зоны регулирования, он и его клиенты свято верили, что все будет прекрасно.

Все три компании Чейза дополнительно принимали деньги от так называемых субфондов, других компаний (тоже не зарегистрированных в Комиссии по ценным бумагам), которые собирали средства и платили комиссионные за услуги головным компаниям. Все деньги, собранные напрямую через собственные компании либо косвенным образом, через субфонды, стекались к Мэдоффу.

Документы трех фидер-фондов Чейза, относящиеся к начальной поре их существования, указывают на то, что они были сформированы для участия в арбитражных стратегиях, – это совпадает с воспоминаниями первых инвесторов Мэдоффа и других источников, осведомленных об инвестиционных счетах, и с версией событий в изложении самого Мэдоффа.

Представитель молодого поколения семьи – впоследствии разоренной, – одного из самых первых инвесторов свидетельствует: в 1970-е годы Мэдофф лично говорил его отцу, что использует арбитраж как стратегию получения прибыли. «Видимо, с помощью своей компьютеризованной системы он придумал способ определять, как можно выгодно покупать привилегированные акции и шортить обычные», – вспоминал этот очевидец.

Поэтому в теории возможно (и даже вполне правдоподобно, в чем, вероятно, убедил себя Стенли Чейз), что Берни Мэдофф использовал законные арбитражные стратегии для генерирования устойчивых, надежных прибылей от вложенных средств, которые Чейз усердно аккумулировал на инвестиционных счетах компаний Lambeth, Brighton и Popham в фирме Мэдоффа.

Чуть менее правдоподобной эта стратегия должна была бы казаться по мере того, как из года в год росли доверенные Мэдоффу суммы. Привлекательные возможности арбитража быстро исчезают, когда в арбитраж слишком поспешно вбрасывают чересчур много денег. А к началу 1980-х годов денег у Мэдоффа собирается много. К тому же в конце 1970-х крупные институциональные инвесторы начали все больше интересоваться конвертируемыми ценными бумагами, основным инструментом арбитражных стратегий, и, по идее, уже конкурировали с Мэдоффом на этом сегменте рынка.

Впрочем, у Мэдоффа, как считал Чейз, клиентов было не так уж много, и новых он принимал только в качестве одолжения, когда не мог отказать близким друзьям. Не исключено, что на первых порах так оно и было. Мэдофф уже тогда культивировал атмосферу неафишируемой исключительности. Он рассчитывал на то, что счастливчики-клиенты будут помалкивать о том, что состоят в его элитном клубе: лишние разговоры чреваты тем, что ему со всех сторон будут докучать просьбами о вступлении, а ему, как он давал понять, это совершенно ни к чему.

Такая позиция не только отмечала печатью исключительности его набирающий силу бизнес, но и гарантировала конфиденциальность: каждый источник средств пребывал в неведении о существовании остальных. Годы спустя уже трудно определить, в какой момент арбитражный инвестиционный бизнес Мэдоффа слишком разросся, чтобы можно было верить в его правдоподобие.

О том, какую именно прибыль получали компании Чейза в 1970-е годы, мнения расходятся. Мог ли Мэдофф обеспечивать устойчивые арбитражные прибыли в размере 10–14 процентов годовых много лет подряд, как вспоминают некоторые? Во всяком случае, множество неглупых людей уверовали, что так все и было. И, вероятно, во времена самых первых, истинно донорских фондов они были правы.

Инвестиционные счета, которые Чейз открыл у Мэдоффа для своей семьи, не были арбитражными счетами. Гипотетически эти средства вкладывались в бумаги сильных, многообещающих компаний и хранились в них годами, если не десятилетиями. Когда после ареста Мэдоффа инспекторы изучали записи по счетам, то обнаружили, что счета семейства Чейза, которые велись в соответствии с долгосрочной стратегией «купить и держать», оказались в куда лучшем состоянии, чем счета формальных арбитражных компаний, открытых Чейзом для инвесторов извне.

Позднее на судебных процессах прозвучат утверждения, что к 2008 году на многих счетах Чейза была масса странных ошибок. Ценные бумаги покупались и продавались в дни, когда рынки были закрыты, или по ценам, не соответствующим биржевым данным за эти дни. Чейза обвиняли (он все отрицал) в том, что он будто бы приказывал Мэдоффу помечать сделки задним числом и гарантировать, что убытки не будут отражены в отчетности по его счетам, а также фальсифицировать сделки, чтобы выйти на те или иные налогооблагаемые прибыли (убытки).

Богатства, накапливавшиеся на инвестиционных счетах Чейза у Мэдоффа, подпитываемые отчасти комиссионными от внешних инвесторов, позволили Чейзу делать регулярные пожертвования в экономику и благотворительные учреждения Израиля. Щедро помогал он и еврейским благотворительным учреждениям в США, и повсюду его уважали и до небес превозносили.

Впоследствии семейные адвокаты говорили, что Стенли Чейз был совершенно ошеломлен обманом Мэдоффа и никогда в жизни не подозревал ничего подобного. Он верил, что Мэдофф один из тех редких гениев биржи, вроде Уоррена Баффета, Джорджа Сороса или Питера Линча из взаимного фонда Magellan, которые зарабатывали огромные деньги на чистом инстинкте, вне зависимости от условий рынка. Если бы у него мелькнула хотя бы тень предположения о том, что Мэдофф аферист, говорили адвокаты, он бы уж точно не оставил в руках Берни бoльшую часть семейного капитала, свой доход от комиссионных и свои мнимые прибыли от инвестиций.

Стенли Чейз входил в четверку богатейших еврейских предпринимателей, к концу 1970-х годов открывших счета у Берни Мэдоффа. Остальными в этом элитном клубе были легендарный магнат, производитель одежды Карл Шапиро, исполин нью-йоркского бизнеса в сфере недвижимости Норман Ф. Леви и самый молодой из четверых Джеффри М. Пикауэр, который начал с торговли налоговыми прикрытиями, а через десять лет стал ярким воплощением понятия «великий комбинатор».

Другие ключевые клиенты, в отличие от Чейза, не учреждали фидер-фондов и не занимались активным рекрутированием инвесторов для Мэдоффа. Но, как и Чейз, они оставались с Мэдоффом по меньшей мере сорок лет, собирая сногсшибательные урожаи доходов и заверяя в его абсолютной надежности инвесторов от Парк-авеню до Палм-Бич и Беверли-Хиллз.

Их удивительная расположенность к Мэдоффу коренится, по крайней мере отчасти, в особом складе людей, которые добились успеха своими силами и питают великое доверие к собственным тонко настроенным детекторам любого вранья и лукавства. Но против Берни Мэдоффа детекторы оказались бессильны. Несмотря на молодость (сорок ему исполнилось только в 1978 году), Мэдофф был окружен ореолом невозмутимого сознания своей силы, и никаких фокусов, никакой дешевой саморекламы. Он как будто вовсе не нуждался в их покровительстве. Он не пытался позабавить их шутками или «случаями из жизни», зато отдавал должное их собственным шуткам и «случаям из жизни». Он никогда не старался произвести впечатление – и это-то, по законам обратной логики, как раз и впечатляло.

На Карла Шапиро ему впервые удалось произвести впечатление в начале 1960-х, на деле доказав свою способность работать эффективнее крупной фирмы Уолл-стрит, услугами которой пользовался Шапиро. Шапиро, родившийся в 1913 году, вырос в богатом пригороде Бостона и закончил Бостонский университет. В 1939 году он вместе с отцом основал фирму Kay Windsor Inc., которая заняла нишу низшего разряда швейной индустрии – пошив дешевых хлопчатобумажных платьев – и полностью ее преобразила.

«Когда учреждали Kay Windsor, хлопчатобумажные платья были синонимом дешевой одежды для дома, – замечал журналист New York Times. – И розничная торговля спешила отделаться от закупщика, рассчитывавшего, по собственному недомыслию, продавать бумажные платья круглый год».

Kay Windsor в корне изменила эту ситуацию, производя стильные платья для всех сезонов, которые в начале послевоенного бума стали основой гардероба трудящихся девушек и домохозяек из пригородов. Шапиро, прирожденный торговец и требовательный менеджер, в начале 1950-х, когда его отец вышел на пенсию, взял бразды правления фирмы в свои руки. К концу этого десятилетия Kay Windsor уже была одним из самых известных в стране производителей готовой одежды, а Карл Шапиро – очень богатым человеком. В 1970 году он стал еще богаче, продав Kay Windsor более крупной компании.

К тому времени он уже вел с Мэдоффом кое-какие дела. По словам Мэдоффа, они познакомились через школьного друга и коллегу-брокера Майкла Либербаума: его семейный бизнес был связан с крохотным сегментом Уолл-стрит, который в те дни занимал Мэдофф. Шелдон, брат Майкла Либербаума, работал на более крупную брокерскую фирму, и Карл Шапиро был одним из его клиентов, как сообщил Мэдофф в своем первом интервью в тюрьме.

Шапиро «заинтересовался арбитражем, а у них [в фирме Шелдона Либербаума] с этим было туго», по словам Мэдоффа, который так объяснил причины: в фирме, замученной постоянными проволочками с обработкой документов, хроническим недугом Уолл-стрит той поры, слишком много времени уходило на конвертацию облигаций в обыкновенные акции, то есть на основное звено арбитражных стратегий. «У меня выходило быстрее», – заметил он.

После ареста Мэдоффа Шапиро излагал более или менее сходную версию этой истории. «В те дни на исполнение сделки уходило три недели, – рассказывал Шапиро. – Этот малый встал передо мной и сказал: “Я могу сделать это за три дня”. И сделал». По рассказам некоторых очевидцев, он дал молодому брокеру 100 тысяч долларов на проведение для него арбитражных сделок и результатами остался доволен. Связь между ними укрепилась.

Когда Шапиро окончательно распрощался со швейной индустрией и вышел на пенсию, он занялся в Бостоне филантропией и доверил Мэдоффу еще больше своих активов. Многие говорили, что он верил Мэдоффу «как сыну», но вначале их связывал только бизнес: Шапиро в арбитражной игре поставил на Берни, и Мэдофф превратил его деньги в еще бoльшие деньги. Для знающего толк в успехе Шапиро расклад был предельно прост: он доверял Мэдоффу, потому что Мэдофф приносил прибыль.

Норман Ф. Леви попал в орбиту Мэдоффа позже и более извилистым путем, но в конце концов стал одним из ближайших друзей и преданнейших почитателей Мэдоффа. Леви был на год старше Шапиро. Он закончил школу имени Девитта-Клинтона в Бронксе в 1931 году, как раз когда Нью-Йорк погружался в Великую депрессию. К 1934 году, поработав клерком и коммивояжером, он поступил на работу в Cross & Brown, одну из крупнейших в стране брокерских фирм по недвижимости. Близкий друг его семьи рассказывал, как Леви шутил, что он первый еврей, которого наняла почтенная фирма, основанная в 1910 году. Согласно одному источнику, Леви был нанят с двухнедельным испытательным сроком. Если это так, то испытание он явно прошел: за два года он немного скопил – достаточно, чтобы заплатить 700 долларов за здание в мидтауне, которое через семь лет он продал, положив в карман 15 тыс. долларов. К 1967 году он был уже президентом фирмы и явно шел к тому, чтобы стать очень богатым человеком.

К середине 1970-х годов Нью-Йорк стоял на краю банкротства и рынок недвижимости зашатался. По словам Мэдоффа, Леви владел множеством коммерческих офисных зданий высокого класса, но нуждался в оборотном капитале. Они познакомились по цепочке, которая начиналась с Сола Альперна, тестя Мэдоффа. Выдающийся еврейский лидер и бывший предприниматель в сфере химической промышленности по имени Морис Сейдж, клиент бухгалтерской фирмы Альперна, был знаком с приятелем Леви по загородному клубу Артуром Шлихтером, который и представил их друг другу. «Мы познакомились и быстро подружились», – сказал Мэдофф. Леви открыл счет у Мэдоффа в 1975 году и держал его до своей смерти в 2005 году.

Леви, как и Мэдофф, всего добился сам. Но, в отличие от Мэдоффа, он был человеком компанейским, немного шумным и довольно простым в общении. Когда высокий, пышущий здоровьем Леви возникал на пороге, в комнате становилось светлее, и Мэдоффа, по-видимому, согревало его тепло. Леви перезнакомился со всем персоналом Мэдоффа, и сотрудники всегда радовались его появлению. В свою очередь, Леви был только рад готовности Мэдоффа управлять его финансовыми делами – это позволяло ему сосредоточиться на том, что он знал лучше всего: на первоклассной недвижимости.

Со временем Мэдофф стал для Леви больше чем брокером. К полному удовольствию Леви, он взял на себя управление имуществом его семейного фонда. Тесное сотрудничество с Леви обеспечило ему репутацию в банковских кругах, где Леви всегда был желанным клиентом. В JPMorgan Chase Мэдоффа знали как «близкого друга Леви и его трейдера». За десятилетие знакомства с Мэдоффом на инвестиционных счетах Леви в фирме Мэдоффа было минимум 180 млн долларов. В следующие двенадцать лет его баланс вырастет до полутора миллиардов. В 2001 году на счету Леви, откуда ни возьмись, появятся 35 млрд долларов – и в те же двенадцать месяцев вновь с него уйдут.

Четвертый, и последний, таинственный член квартета Мэдоффа был высокий лысеющий юрист и бухгалтер по налогам Джеффри Пикауэр. Он, как и Леви, познакомился с Мэдоффом через Сола Альперна, правда, на сей раз все произошло намного проще. Майкл Бинс, поступивший в фирму Альперна в 1968 году, был женат на сестре Джеффри, Эмили Пикауэр. Согласно некоторым источникам, Пикауэр, который был на четыре года моложе Берни Мэдоффа и только что закончил юридический факультет, частенько наведывался в офис фирмы Альперна. Мэдофф вспоминал, что в то время Альперн был личным бухгалтером Пикауэра, хотя сам он познакомился с Пикауэром через Бинса.

Отец Пикауэра был польский иммигрант, мастер по изготовлению дамских шляпок в Нью-Йорке, поселившимся со своей молодой семьей в Лонг-Биче, небольшом городке на южном берегу Лонг-Айленда. Джеффри получил прекрасное образование. В 1963 году он закончил Университет Пенсильвании и к 1967 году получил диплом магистра делового администрирования в Колумбийском университете и диплом Бруклинской школы права. В 1971 году он стал лицензированным практикующим бухгалтером и попал в известную всей стране бухгалтерскую фирму Laventhol & Horwath.

Он обладал талантом делать деньги на фондовой бирже, но не талантом сходиться с людьми, и был склонен брать на себя большие риски ради больших барышей. Ему случалось проигрывать, как, например, в 1976 году, когда он потерял свыше 600 тыс. долларов, поверив посулам наглой и прилипчивой бродвейской продюсерши, которая обещала колоссальный, более чем пятидесятипроцентный выигрыш, но, как оказалось, попутно сооружала финансовую пирамиду. Однако чаще он выигрывал, даже если проигрывали его клиенты. В 1970-е годы он помогал торговать налоговыми прикрытиями (схемами снижения налогов), основанными на льготах по аренде мейнфреймов, и ко времени, когда Налоговое управление США (IRS) оспорило налоговые списания некоторых из его клиентов, он сколотил солидное состояние и сумел позиционировать себя как серьезный игрок на рынке слияний и поглощений, который в начале 1980-х стал набирать обороты на Уолл-стрит.

Противники Пикауэра по корпоративным битвам будущих лет запомнили его как человека жесткого, агрессивного и весьма склонного к сутяжничеству, человека, который ходит по грани рыночных правил, да и просто правил честной игры. Выигранные битвы за поглощение компаний приносили миллиарды долларов в его карманы – и, в конце концов, на его счета у Мэдоффа.

Из четверки старых клиентов Мэдоффа Пикауэр выделяется тем, что только с ним Мэдофф, по-видимому, чувствовал себя не совсем в своей тарелке. В письменных ответах на вопросы, заданные автором после ареста Мэдоффа, Джеффри Пикауэр и его жена Барбара писали, что «взаимоотношения Пикауэра с Мэдоффом начались как сугубо профессиональные» и только «многие годы спустя эти отношения переросли в личную дружбу».

К началу 1980-х годов Мэдофф добавил к «большой четверке» еще один узкий круг клиентов – небольшую группу богатых французских инвесторов, которые были не прочь развлечься арбитражем на рынке США. В своем первом тюремном интервью он заявил, что впервые связался с клиентами-французами через Мориса Сейджа, того самого видного еврейского лидера, который сыграл роль посредника в истории знакомства Мэдоффа с Норманом Леви.

Одним из влиятельных заокеанских клиентов был Жак Амселлем, гражданин Франции, который все 1970-е годы инвестировал в американский рынок. Наиболее заметным его вложением было массированное наращивание участия в сети супермаркетов Shopwell в конце десятилетия. Амселлем открыл у Мэдоффа инвестиционные счета, остававшиеся активными до самой его смерти в 1994 году, после чего счета перешли к его вдове и внукам.

Через Амселлема Мэдофф познакомился еще с одним важным клиентом-французом – Альбером Игуэном, промышленником и знатоком Спинозы. Мэдофф припоминал свое первое путешествие в Париж в начале 1980-х для знакомства с Игуэном, который, по его словам, «обожал фондовую биржу» и хотел поиграть на арбитраже «по маленькой» в долларах США. Игуэн и его жена, уроженка Соединенных Штатов, повели Мэдоффа на обед «в какой-то чудовищный китайский ресторан. Это был мой первый обед в Париже – совершенно ужасный».

Полезное знакомство стоит изжоги. Хотя Игуэн и был по меньшей мере на тридцать лет старше Мэдоффа, они сразу понравились друг другу и поддерживали близкие отношения. Биография Игуэна довольно любопытна: после краткосрочного пребывания в левом французском кабинете он приступил к управлению крупной судоходной компанией. Однако ко времени знакомства с Мэдоффом он по большей части выступал в роли финансового советника высших слоев общества. Подобно Леви в Нью-Йорке, он немало способствовал тому, что перед Мэдоффом открылись двери французских банков. Благодаря таким знакомствам грядущие десятилетия принесут ему миллиарды долларов.

1970-е годы, открывшие Берни Мэдоффу столько новых возможностей, были не слишком милостивы к большинству мелких брокерских фирм, расплодившихся в 1960-е. После волны банкротств регуляторы решили разобраться в том, что же послужило питательной средой для расцвета столь непрочных фирм, и пришли к выводу: виной всему отсутствие ценовой конкуренции.

Сложилась ситуация, при которой клиенты, независимо от качества обслуживания, за каждую купленную или проданную акцию платят одну и ту же фиксированную комиссию. Соответственно, брокер, исполняй он ордер на пакет в сто тысяч одинаковых акций или на тысячу акций ста разных наименований, получает одни и те же комиссионные за каждую акцию. Конечно, какой-нибудь очень крупный клиент мог настоять на негласной оптовой скидке, но у мелких инвесторов такого шанса не было. Никого это не устраивало, за исключением мелких неконкурентоспособных брокеров, которые только благодаря такому положению дел и держались на плаву.

В 1970-е Комиссия по ценным бумагам вынудила финансовую отрасль пойти на усиление ценовой конкуренции, и 1 мая 1975 года фиксированные комиссионные были отменены (впоследствии этот исторический день нарекут Майским праздником). Перемены обрекли на смерть легионы шатких брокерских фирм, избалованных высокими накладными расходами, но не обеспеченных ни вычислительной техникой, ни грамотным персоналом.

И все же небольшие фирмы, особенно в региональных финансовых центрах страны, продолжали играть важную роль финансовых консультантов для многочисленных владельцев мелкого бизнеса и умеренно состоятельных инвесторов. По сути, они тоже непреднамеренно мостили дорогу Мэдоффу.

Одной такой брокерской фирмой, со временем ставшей испытанным каналом поставки инвесторов Мэдоффу, была Engler & Budd из Миннеаполиса. Мендель, или Майк, Энглер основал фирму в 1961 году, и отношения между его фирмой и Bernard L. Madoff Investment Securities представляют собой важный шаг в развитии тайной схемы управления капиталами, а именно внедрение принципа доверия по ассоциации.

В начале начал деятельность Сола Альперна по вербовке клиентов была открыто нацелена на тех, кто потенциально мог захотеть инвестировать в его блестящего зятя, даже если они ничего не смыслили в арбитражных стратегиях – его любимом коньке. И фирма Avellino & Bienes унаследовала этот костяк верных инвесторов, которые понесли славу Мэдоффа из уст в уста. Но Майк Энглер вербовал инвесторов, которые, скорее всего, о Мэдоффе и не слышали, зато знали Энглера и доверяли ему. Дальше так и пошло, сложился безотказно действующий шаблон. Вначале люди инвестировали, потому что доверяли Берни Мэдоффу. В конце они инвестировали, потому что доверяли человеку или институту, который был последним звеном в длинной цепи, тянувшейся к Мэдоффу.

Майк Энглер познакомился с Берни Мэдоффом вскоре после того, как в 1969 году к фирме брата присоединился Питер Мэдофф. На первых порах Питер Мэдофф без устали колесил по стране, продавая оптовые брокерские услуги небольшим региональным фирмам. Деловому партнеру Энглера Питер понравился, и он согласился перевести активы к Мэдоффу.

Engler & Budd довольно успешно в региональных масштабах торговала внебиржевыми ценными бумагами во времена, когда клуб дилеров внебиржевого рынка был еще очень мал. Майк Энглер стал энергично работать в отраслевых комитетах и участвовать в конференциях, как и братья Мэдоффы. Обе семьи отдыхали в лыжный сезон в Аспене, где Энглерам принадлежал кондоминиум, у обеих семей были прочные связи с поселениями пенсионеров на юге Флориды. Майк Энглер с женой с удовольствием бывали в обществе с Берни и Рут. По воспоминаниям сына Энглера, «они просто обожали» Мэдоффов.

Мэдофф, будучи по натуре сдержанным, тем не менее, по-видимому, любил поговорить с Майком Энглером, общительным и жизнерадостным предпринимателем из семьи преуспевающих бизнесменов. Его отец организовал одну из первых сетей местных кинотеатров. Сам Энглер совместно с родственниками открыл магазин алкогольных напитков, лодочный бизнес и строительную компанию.

Когда Энглер в 1986 году продал свою брокерскую фирму, Мэдофф пригласил его к себе советником по инвестициям – предположительно потому, что Мэдофф впервые открывал чисто институциональный бизнес по управлению капиталом только для богатых частных лиц. Примерно в это же время Энглер впервые доверил Мэдоффу часть своего состояния: по словам сына, отец считал, что ему представился прекрасный случай заполучить «столпа Уолл-стрит» в управители своими капиталами. «Никому из нас и в голову бы не пришло что-то заподозрить, Берни Мэдофф был вне подозрений», – сказал он.

Помимо всего прочего, Энглер был членом Храма Израиля в Миннеаполисе и загородного клуба в Оук-Ридж в окрестностях Хопкинса, двух важных центров общественной жизни состоятельных евреев в агломерации Миннеаполис – Сент-Пол. Шли годы, и все больше приятелей Энглера по загородному клубу, знакомых по Храму и клиентов его брокерской фирмы становились инвесторами Мэдоффа, привлекаемые устойчивыми, хотя и не сенсационными, доходами, а также безупречной у местных жителей репутацией Майка Энглера.

«Я называла эти инвестиции “мои безотказные”, – вспоминала одна вдова из Миннеаполиса. Ее покойный муж решил инвестировать в Мэдоффа после того, как его старинный приятель Майк Энглер провел сдержанную презентацию в гостиной своего летнего дома во Флориде в начале 1990-х годов. – Он не слишком вдавался в подробности. Он сказал, что это считается хедж-фондом». И что минимальная сумма инвестиций – порядка миллиона долларов.

Дама, в отличие от мужа, была весьма опытным инвестором: прежде чем они поженились, она инвестировала в знаменитый фонд Magellan из семейства взаимных фондов Fidelity, причем в его золотые годы, и управляла собственным портфелем голубых фишек и облигаций. Она никогда не слышала о Мэдоффе, но провела некоторые разыскания – подняла газетные статьи о нем и созвонилась со знакомой богатой парой из Бостона. Она узнала, что ее знакомые, которых она считала квалифицированными инвесторами, тридцать лет вкладываются в Мэдоффа и что другие бизнесмены, которым она доверяла (местный «очень умный бухгалтер», «владелец обувной компании в Миннеаполисе»), проверили Мэдоффа, убедились, что тот честен, и вручили ему в управление кое-какие свои деньги. Все эти люди, которым она доверяла, годами доверяли Мэдоффу. Это и решило дело. Она перевела ему свои деньги.

К концу 1970-х годов, когда даже такие состоятельные клиенты, как Стенли Чейз, Норман Леви и Джеффри Пикауэр, все еще получали отчеты о состоянии своих счетов по старинке, на бумаге, Берни Мэдофф тратил немалые средства на укрепление своей репутации инноватора рынка. Он стал членом Фондовой биржи Цинциннати, которая шла в авангарде технического прогресса и первая из бирж закрыла операционный зал, положившись исключительно на электронный трейдинг. Мэдофф инвестировал значительную сумму денег своей фирмы на финансирование этой трансформации, благодаря которой биржа Цинциннати стала наглядным примером виртуального рынка будущего. При очередной ротации кадров они с Питером заняли должности в руководстве обновленной биржи. Это положение – братья стали ни много ни мало директорами признанной региональной фондовой биржи – добавило Мэдоффу веса в глазах регулирующих органов.

В 1979 году Берни Мэдофф также стал членом комитета Национальной ассоциации дилеров ценных бумаг, NASD, который энергично помогал создавать электронную систему, призванную связать все региональные фондовые биржи (в том числе и биржу Цинциннати) с Нью-Йоркской, с тем чтобы у дилеров была возможность беспрепятственно перенаправлять клиентские ордера и совершать сделки по наиболее выгодной цене. Мэдофф смело пошел наперекор общепризнанной мудрости и поставил большие деньги на автоматизацию фондового рынка. А между тем в 1970-х некоторые разуверились и махнули на рынок рукой – как раз накануне его самого стремительного в истории роста.

Назревал всемирный бум фондового рынка, и Мэдофф готов был его встретить.

Логическим следствием падения барьеров регулирования по всей Европе стало открытие лондонского офиса под названием Madoff Securities International Ltd. Новая аффилированная компания заработала в феврале 1983 года в престижном районе Мейфэр. Ее деятельность сводилась главным образом к торговле иностранными ценными бумагами и поддержанию счетов в иностранной валюте для головного офиса, но на руководящие должности Мэдофф поставил не последних людей в местных биржевых кругах и со временем ввел в совет директоров своего брата и сыновей.

Лондонский филиал Мэдофф учредил с помощью инвестора и друга по имени Пол Конигсберг, нью-йоркского бухгалтера, уверенно делавшего большую карьеру. Конигсберг пошел по стопам Альперна – открыл инвестиционный счет, проложивший клиентам его бухгалтерской фирмы Konigsberg Wolf дорожку к Мэдоффу. В будущем эту комбинацию вновь и вновь будут повторять в других бухгалтерских фирмах.

По мере притока денег в 1970-х – начале 1980-х годов (от богатых частных клиентов, от Avellino & Bienes, от доверенных профессионалов наподобие Пола Конигсберга и Майка Энглера и от «донорских» фондов Чейза в Беверли-Хиллс) Берни Мэдофф начал расправлять плечи.

Около 1979 года, все еще живя в пригороде Рослина, Мэдоффы купили красивый загородный дом в Монтоке, на восточной оконечности Лонг-Айленда. Расположенный далеко за пределами уже модного в то время Хэмптона, Монток в конце 1970-х был тихим, почти сельским прибрежным поселением. И все же загородный дом на берегу океана с крытым бассейном и широкой террасой, откуда открывался вид на дюны, был впечатляющим приобретением для владельца молодой брокерской фирмы сорока с небольшим лет, учитывая, что ему еще предстояло оплатить образование двоих сыновей.

Берни Мэдофф был далеко не типичным финансовым управляющим – отнюдь. Другие папаши могли не чинясь ездить на службу лонг-айлендской электричкой, примостив на коленях свои кейсы. Но Мэдофф каждое утро выезжал из Рослина в Порт-Вашингтон на берегу пролива Лонг-Айленд, где его ждал гидроплан «сессна».

Вместе с несколькими управленцами с Уолл-стрит – такими же, как и он, любителями приключений, которые жили вблизи Порт-Вашингтона, – он предпочитал не трястись в электричке (прозванной за невысокую скорость «серебряной улиткой») и не томиться в автомобильных пробках, а перелетать на Манхэттен по воздуху. В те дни это не было чем-то беспрецедентным (работа в гидропорте так и кипела), но такое несколько авантюрное решение транспортной проблемы наверняка способствовало знакомству четверых или пятерых пассажиров, набивавшихся в тесный салон, чтобы за двадцать минут с ветерком долететь к сверкающим на солнце небоскребам Манхэттена.

Гидроплан, помимо всего прочего, оказался еще и подспорьем в бизнесе. Некоторые из спутников Мэдоффа сами стали его клиентами или поставляли ему клиентов. Одним из «летунов» был общительный трейдер Американской фондовой биржи Морис Дж. Кон (для друзей – Сонни), который жил в Рослине по соседству с Мэдоффами.

Начиная с 1985 года у Берни Мэдоффа и Сонни Кона будет куда больше общего, чем полеты на гидроплане.

5. Деньги рекой

Дружба попутчиков, начавшаяся в 1970-х в гидроплане, к 1985 году переросла в деловое партнерство: Сонни Кон и Берни Мэдофф основали Cohmad Securities, взяв для названия фирмы первые три буквы своих фамилий.

Кон, обаятельный острослов семью годами старше Мэдоффа, почти четверть века как прочно обосновался среди трейдеров Американской фондовой биржи – AMEX (American Stock Exchange) и Большого табло. Свою карьеру он начал в Salomon Brothers, но вскоре присоединился к горделивому сплоченному кружку трейдеров Американской фондовой, которые несколько свысока относились к тогда еще не вполне цивилизованному внебиржевому рынку, где разворачивал свой бизнес Берни Мэдофф. Но соседство в Рослине их тесно сдружило, и они не отказывали себе в откалывании ребяческих номеров: один приятель вспоминает, как они поставили ярко-красный телефонный аппарат, символизирующий ядерную «горячую линию» Белого дома, у заднего стекла наемного «кадиллака», на котором одно время вместе ездили на работу.

Кон не раз повторял, что Мэдофф «никогда не унывал». Он всегда держался как победитель, даже когда его акции падали.

В 1982 году, за год до открытия Мэдоффом лондонского офиса, брокерская фирма Кона Cohn, Delaire & Kaufman была куплена крупным участником Лондонской фондовой биржи Akroyd & Smithers. Некоторое время Кон оставался председателем совета ее директоров и исполнительным директором. Но в 1984 году саму Akroyd & Smithers приобрел Британский инвестиционный банк, и директорство Кона стало больше почетным, чем реальным. Он все чаще думал о том, что неплохо бы найти себе новое занятие, не слишком обременительное.

Мэдофф еще раньше планировал съехать из Нижнего Манхэттена. Проработав столько лет в черной коробке на Уолл-стрит, 110, недалеко от старого Морского порта на Саут-стрит, он арендовал восемнадцатый этаж стильного небоскреба на Третьей авеню, 885, на углу Восточной Пятьдесят третьей. Это здание цилиндрической формы у всех вызывало ассоциации с гигантским тюбиком помады, его и прозвали «Помадой». Здесь с лихвой хватало места для полусотни сотрудников фирмы Мэдоффа. (Со временем деятельность Мэдоффа распространится на семнадцатый и девятнадцатый этажи.)

Рождение Cohmad давало Сонни Кону возможность начать все сначала. Во многих отношениях новая брокерская фирма была возвратом к прошлому, к фирмам, которые в начале 1960-х, когда Мэдофф с Коном только пробовали свои силы, ковбоем-одиночкой во весь опор врывались на Уолл-стрит.

К концу 1980-х такие фирмы практически исчезли как класс, а их хозяева-брокеры разбрелись кто куда, не выдержав конкуренции с крупными фирмами, которые оплетали всю страну высокотехнологичными розничными сетями. Новая фирма Кона была местом, где беженцы с прежней Уолл-стрит могли перевести стрелки часов назад, упиваясь духом товарищества телефонного трейдинга и судача с клиентами на обильных ланчах в знаменитом салуне P. J. Clarke’s или за стаканчиком виски в легендарном клубе Harmony.

В Cohmad не было никакого хайтека. Фирма обещала клиентам «старомодный сервис». Через несколько лет она станет желанным пристанищем для пожилых брокеров, отчаявшихся найти место, где можно вывесить табличку со своим именем. Одному из брокеров было семьдесят семь, когда он в 1991 году поступил на работу.

Марша Бет Кон, дочь Сонни Кона, была, разумеется, исключением. Когда она после шести лет работы в небольшой брокерской фирме Cowen & Company поступила в Cohmad, ей не исполнилось тридцати. Ее доля в Cohmad составляла 25 %, у ее отца было 48 %, и еще по одному проценту – у брата Сонни и одного сотрудника-ветерана.

Остальные 25 % были поделены на неравные доли: 24 % досталось братьям Мэдоффам (15 % – Берни и 9 % – Питеру), а оставшимся одним процентом завладел высокий элегантный бостонец Роберт Мартин Джаффи.

Боб Джаффи был человек светский, лощеный и одевался всегда по моде с легким налетом дендизма. Карьеру на Уолл-стрит он начал в 1969 году в E. F. Hutton & Company, а в 1980-м перешел в Cowen & Company, где несколько лет проработал бок о бок с Маршей Кон. Важнее то, что он был женат на Эллен Шапиро, дочери одного из старейших и богатейших клиентов Мэдоффа, мультимиллионера Карла Шапиро. В Бостоне ходили слухи, что именно Шапиро представил Джаффи его первому клиенту. Вероятно, и Мэдофф отломил ему кусочек Cohmad, чтобы сделать широкий жест и поддержать зятя старого доброго друга.

В 1989 году сорокапятилетний Боб Джаффи открыл офис Cohmad в Бостоне, где семейство Шапиро занимало видное положение в местных светских и филантропических кругах. Джаффи был разборчив, но не проницателен. «Он из тех, кто определяет лучшие рестораны по клиентуре», а не по меню, говорил один из его деловых знакомых.

Через несколько месяцев после открытия нового офиса регуляторы шлепнули Cohmad по рукам за нелицензированную деятельность в Массачусетсе. Сонни Кон пообещал впредь тщательнее наблюдать за своими представителями.

Это наводит на мысль о том, что Cohmad как брокерская фирма не слишком педантично соблюдала правила, в ней угадывается отблеск того менее жестко регулируемого климата, в котором взрослел Сонни, – времени, когда инсайдерская торговля еще не считалась преступлением, требование раскрыть информацию было скорее исключением, а регулирующие органы не особенно пеклись о внебиржевом рынке ценных бумаг.

Бoльшую часть делопроизводства Cohmad выполнял персонал Мэдоффа. Неясно, кто обеспечивал соблюдение сложного законодательства о ценных бумагах, как на уровне штата, так и на федеральном уровне, – неочевидно, что кто-то заботился об этом, хотя на судебных процессах прозвучит утверждение, что это входило в обязанности Шейны, дочери Питера Мэдоффа. Связи между Cohmad и главной фирмой Мэдоффа со временем утратили четкость, а местами совсем стерлись. Cohmad обрабатывала очень небольшое число ордеров для фирмы Мэдоффа и имела несколько сотен клиентов с обычными брокерскими счетами. Но основным занятием брокеров Cohmad стало представление Берни Мэдоффу тех, кто страстно желал этого знакомства.

Этим жаждущим Cohmad открывала доступ к инвестиционному гению, о котором уже шептались в кругах богачей: он был «тот самый», кому доверили деньги Карл Шапиро и Норман Леви и кому другие богатые члены загородных клубов и участники благотворительных обедов тоже мечтали доверить свои деньги. Вскоре вознаграждение, получаемое брокерами за поставки новых инвесторов Мэдоффу, стало для Cohmad основным источником дохода – факт, о котором умалчивалось в отчетах Cohmad и которого не замечали регуляторы.

Компенсационная схема выглядела странно. Комиссионные каждому брокеру рассчитывались из того, сколько денег инвестор первоначально передавал в управление Мэдоффу, а не из баланса клиентского счета в последующие месяцы и годы. Как только инвестор изымал первоначально инвестированную сумму, комиссионные прекращались, даже если клиентский счет показывал на бумаге миллионные прибыли. Регуляторы впоследствии укажут на эту «пирамидную» бухгалтерию как на доказательство того, что Cohmad замешана в афере Мэдоффа. Но Конам удастся убедить суд, что такая схема свидетельствует только об одном: они не управляли деньгами и, следовательно, не получали отчислений от тех прибылей, которые, по-видимому, зарабатывал Мэдофф.

Ко времени основания Cohmad стратегия зарабатывания Берни Мэдоффом прибылей изменилась. Сдвиг начался в 1980 году, когда крупнейшие клиенты нажали на него (в его изложении), с тем чтобы он «предложил им иную форму трейдинга, который обеспечивал бы долгосрочную прибыль на капитал, а не краткосрочную арбитражную прибыль». Налоговые укрытия 1970-х трещали по швам, ставки подоходного налога казались непомерно высокими, и богатейшие клиенты желали снизить налоговые выплаты. Мэдофф, по его словам, предложил им новую стратегию – «диверсифицированный портфель ценных бумаг, при необходимости хеджированный» различными видами коротких продаж.

В письме из тюрьмы Мэдофф настаивал, что он предупреждал клиентов: для получения налоговой скидки на доходы с капитала акции придется держать достаточно долго и, «что еще важнее, фондовый рынок за время хранения акций должен вырасти, а это, разумеется, особенно трудно предвидеть». И все же, по его словам, «такую стратегию выбрали многие богатые клиенты – семьи Леви, Пикауэр, Чейз и Шапиро».

К этому моменту Мэдофф «по поручению одного французского банка занимался хеджированным портфелем». И он решил, что «французские институциональные клиенты будут превосходными контрагентами для этой стратегии. Я уже работал с ними как с контрагентами по нескольким арбитражным сделкам».

Что из этого правда? То, что к этому времени Мэдофф завязал деловые отношения с высококлассной французской фирмой Banque Privee de Gestion Financiere, или BPGF, разумеется, верно. Один из служащих этого банка, Жан-Мишель Седиль, познакомился с Мэдоффом через их общего знакомого Альбера Игуэна. По утверждению Мэдоффа, ему предложили долю в банке, которую он позднее, когда банк был поглощен более крупным французским учреждением, продал с весомой прибылью. Поскольку банковские документы давно исчезли, а Игуэн и Седиль покойники, эту часть повести Мэдоффа почти невозможно проверить, но он определенно был связан с этим французским банком: на момент его ареста в компьютерных файлах значился прежний телефонный номер банка. И среди его клиентов были французы с давно открытыми счетами, которые в документах суда по банкротству фигурировали как жертвы.

Были и такие, кто хотел использовать открытый у него счет, чтобы уйти от высоких французских налогов и валютного контроля, введенных после победы на выборах 1981 года социалистов во главе с Франсуа Миттераном. «Все во Франции были встревожены из-за Миттерана, – пояснял он в одном из тюремных интервью. – Он взялся национализировать банки, и люди боялись, что им устроят коммунизм… Французские франки вывозить за границу было нельзя, оставался единственный способ застраховать валюту – покупать американские ценные бумаги». Французская валюта обесценивалась, и клиенты Мэдоффа хотели перевести свои богатства в доллары США. Он им помог.

Некоторым из этих французских клиентов пришлось потом разбираться с налоговыми ведомствами в США и во Франции. Но в те времена Мэдофф заслужил их благодарность – и приобрел клиентуру, которая была заинтересована не столько в том, чтобы идти в ногу с рынком, сколько в том, чтобы просто держать деньги в долларах. С точки зрения Мэдоффа, это делало их идеальными «контрагентами» для новой стратегии, разработанной им для своих жадных до прибыли, увертывающихся от налогов американских инвесторов.

Вскоре после основания в 1985 году фирмы Cohmad Мэдофф стал рассказывать многим своим инвесторам, что он меняет подход к инвестированию их счетов с классического безрискового арбитража на сложную стратегию, которую, по его утверждениям, он и использовал все двадцать лет, пока не рухнула его финансовая пирамида.

По сравнению с этим подходом даже самые сложные арбитражные сделки выглядят элементарными. Некоторые опционные трейдеры именуют его новую стратегию «бычьим спредом». Мэдофф предпочитал называть ее «конверсией с разделением страйка» (страйк – зафиксированная в контракте цена исполнения опциона).

В своей легальной форме стратегия была вдохновлена инновациями в торговле опционами, начало которым было положено на финансовых рынках Чикаго в 1970-х годах. Биржевой опцион – это контракт, который предоставляет покупателю право продать или купить определенные акции по определенной цене в определенный период времени. Если зафиксированная в контракте цена исполнения опциона (страйк) ниже текущей рыночной цены акций, это дает спекулянтам преимущество в игре на повышение: опцион, который позволяет купить пакет по цене 10 долларов за акцию, существенно выигрывает, если цена вырастает до 20 долларов за акцию до истечения срока действия опциона. Можно исполнить опцион, купив акции за 10 долларов и тут же продав их по двойной цене. Если же акции падают ниже первоначальной цены, опцион позволяет продать их по 10 долларов за акцию, зафиксировав некоторую прибыль. Осмотрительные инвесторы применяют опционы для хеджирования (страхования) инвестиций в случае неблагоприятного движения цен.

Опционы на отдельные виды акций начали свободно торговаться на организованных биржах в 1970-х годах, но за несколько лет были разработаны новые опционные инструменты, которые покрывали уже целые портфели бумаг, таких как акции индекса Standard & Poor’s 500 (S&P 500). Но концепция оставалась все той же: опционы обеспечивали более дешевый путь к прибыли, если индекс шел вверх, и могли смягчить потери, если индекс шел вниз.

Новая стратегия Мэдоффа состояла в приобретении обширного портфеля бумаг – достаточно обширного, чтобы идти в ногу с общим рынком голубых фишек, – а для его хеджирования (страхования) в случае падения цен использовать опционы. Покупка опционов немного уменьшала его прибыли, но опционы уменьшали его возможные убытки. Стратегия требовала стабильного, ликвидного рынка опционов, используемых для хеджирования портфеля, но, поскольку опционный трейдинг в 1980-е становился все более популярным, это не представлялось серьезным препятствием.

Такой подход к инвестициям, как и арбитражные стратегии, считался вполне оправданным на Уолл-стрит. В декабре 1977 года в Цинциннати был учрежден открытый взаимный фонд под названием Gateway, который следовал примерно той же стратегии. На первых порах он демонстрировал весьма впечатляющие, но и весьма неустойчивые результаты. Между 1977 годом и периодом, когда Мэдофф выбрал сходную инвест-стратегию, его месячная отдача резко колебалась от 7,7 % потерь в октябре 1978 года до 7,5 % прибыли в августе 1982 года. Начиная с 1983-го годовая прибыль фонда была гигантской, несмотря на все колебания. В начале 1980-х она иногда превышала 20 %. Неудивительно, что Мэдофф увидел в этой стратегии ключ к успеху: если бы он добился сопоставимой доходности, его инвесторы были бы на седьмом небе от счастья.

К сожалению, фонд Gateway оставался слишком небольшим и незаметным, чтобы привлечь внимание инвесторов Мэдоффа, иначе они, возможно, обратили бы внимание на одну странность: при одной и той же инвестиционной стратегии у Мэдоффа результаты несравнимо стабильнее.

Шесть лет спустя Сонни Кон, объясняя суть новой стратегии в письме перспективному клиенту, назвал ее «упрощенной и, что самое важное, очень консервативной». После ареста Мэдоффа адвокаты Кона настаивали, что их подзащитный искренне верил: Мэдофф следовал консервативной стратегии, и стабильность результатов только доказывала, что он мастерски ею владеет. В конце концов, если читатель простит невольный каламбур, разве Кон не поставил на кон свою фирму, бoльшую часть состояния, будущую карьеру дочери и свою многолетнюю репутацию на Уолл-стрит? И все потому, что безгранично верил своему старому другу Берни Мэдоффу.

Середина 1980-х годов ознаменовалась не только сменой практикуемой Мэдоффом инвестиционной стратегии, но и переменами в деятельности его старых инвесторов-«гарантов» Фрэнка Авеллино и Майкла Бинса, унаследовавших бухгалтерскую практику Сола Альперна и небольшую команду инвесторов Мэдоффа из числа «друзей и семьи».

К 1983 году интерес Авеллино и Бинса к бухгалтерскому бизнесу увял после жарких баталий в зале суда, вызванных результатами аудитов, которые они проводили в конце 1970-х для небольшой манхэттенской компании – импортера кожи. Рассмотрение апелляций тянулось вплоть до 1984 года, и, хотя партнеры-бухгалтеры неизменно выигрывали, Бинс жаловался, что судебная тяжба обернулась грандиозной тратой денег и сил.

К тому же Фрэнк Авеллино изрядно выдохся. Он страдал от высокого кровяного давления и проблем с сердцем и балансировать между судами и бухгалтерской текучкой был просто не в состоянии, так что в 1983 году они с Бинсом решили закрыть бухгалтерскую практику и полностью посвятить себя операциям с Мэдоффом, полагая (если верить Бинсу), что они единственные открывают индивидуальным инвесторам дорогу к гению прибыльности – Берни Мэдоффу.

Вскоре они вышли далеко за пределы круга «друзей и семьи» Сола Альперна, ограниченного менее чем сотней относительно скромных счетов. Теперь клиентов у них было больше тысячи, а остатки средств на счетах приближались к ста миллионам долларов.

Среди этих многочисленных инвесторов были тайные кустари-вербовщики, или, если угодно, субподрядчики, – старые инвесторы, помаленьку подхалтуривавшие на своем благословенном знакомстве с Авеллино и Бинсом. Они принимали деньги от своих собственных «семей и друзей», собирали их в единый пакет (пул) и с помощью Авеллино и Бинса их инвестировали. Затем эти субподрядчики соответственно взносам делили прибыли, из которых, вероятно, вычитали понемногу за свои услуги. Мы никогда не узнаем, сколько человек стали негласными субподрядчиками бухгалтерской фирмы, но, несомненно, их число было значительным. Благодаря своим связям с Мэдоффом некоторые из них даже учредили собственные бизнесы по финансовым консультациям.

Фрэнка Авеллино и Майкла Бинса все это ничуть не беспокоило. Благодаря долгому сотрудничеству с Мэдоффом они преуспели, как не могли и мечтать. Они покупали престижные дома, почувствовали вкус к дорогостоящим увлечениям вроде коллекционирования предметов искусства и пользовались уважением и почетом в обществе как щедрые покровителями благотворительности и культуры.

Но в делопроизводстве они отличались все той же небрежностью. Записи по счетам и обработку запросов по-прежнему вели четыре их нью-йоркских сотрудника, и обычно папка с делом клиента состояла из трех-четырех листочков бумаги, и только. Партнеры собирали поступающие к ним чеки, отсылали деньги Мэдоффу и по запросу клиентов снимали деньги с инвесторских счетов. Ежемесячно они получали из фирмы Мэдоффа выписки со счетов. Ежеквартально – компьютерную распечатку из компании по обработке данных со списком всех инвесторов и с указанием, кому сколько причитается. Вот и все. Ни дополнительных накладных расходов, ни сложностей, ни канцелярщины.

Что ж, по крайней мере в этом Авеллино и Бинс были заодно с общим духом рынка и политикой регуляторов в 1980-е годы.

Страна еще не до конца оправилась от шишек и потрясений предыдущего десятилетия: падение фондового рынка, взмывшие до небес цены на бензин и манипулирование ценами на серебро, опасный уровень инфляции и медленный рост занятости – все это было свежо в памяти, когда в январе 1981 года в должность вступил президент Рональд Рейган, полный оптимистичной решимости покончить с непомерно затянувшимся, по его мнению, вмешательством государства в экономику.

Его страсть к дерегулированию больно ударит по главному фондовому регулятору – Комиссии по ценным бумагам, с ее жестким требованием ко всем участникам рынка неукоснительно соблюдать правила. Все расширяющееся наступление философии дерегуляции, помноженное на слабое руководство и недофинансирование, в конечном счете сделает некогда уважаемую Комиссию слишком робкой и зашоренной, чтобы справиться с опасным пожаром мошенничеств, разгоревшимся в последующие двадцать пять лет, в том числе и с губительным огненным смерчем по имени Берни Мэдофф.

В 1970-х годах, после нескольких десятилетий почти полного бездействия, Комиссия опомнилась и всерьез принялась за радикальные перемены в опекаемой отрасли – от опционного трейдинга до инсайдерского. Конгресс, молчаливо признав, что в течение десяти лет держал Комиссию на голодном пайке, наконец начал выделять ей почти адекватный бюджет. К концу 1970-х Комиссия усилила надзор над разрастающейся отраслью открытых взаимных фондов, настояла на более жестком надзоре над брокерами и разработала новые нормы регулирования враждебных поглощений. Ее работа была перспективной, захватывающей, и множество умных честолюбивых юристов мечтали стать ее сотрудниками.

Кое-кто из самых умных и самых честолюбивых мечтал работать под началом легендарного директора отдела правоприменения Стенли Споркина, который прослужил в Комиссии двадцать лет и для которого служба вовсе не была ступенькой к доходному партнерству в юридической фирме. Молодые сотрудники-юристы почитали за счастье работать с ним и благодарили судьбу, если им выпадала удача вести одно из самых сложных, связанных с инновациями дел, которые привлекали его внимание.

В 1981 году президент Рейган вывел Споркина из Комиссии и назначил новым председателем Комиссии Джона Шэда, ветерана Уолл-стрит. Шэд оказался не таким покладистым, как надеялись поборники дерегулирования, и противился резким сокращениям бюджета, которых потребовала новая администрация. Но хотя Шэд и знал, что на Уолл-стрит попадаются нечистые на руку игроки, все же твердо верил в то, что «по большому счету это честное место» и фондовый рынок вполне способен поддерживать порядок своими силами.

Это было, очевидно, не так. Финансируемые отраслью сторожевые псы Национальной ассоциации дилеров ценных бумаг NASD, то есть регуляторы низшего звена, осуществляющие контроль над такими брокерами, как Берни Мэдофф, звезд с неба не хватали. Принятие в 1975 году поправок к закону о ценных бумагах было вызвано отчасти и именно тем, что, по общему мнению Конгресса, NASD не справляется с регулированием. Однако укрепить кадры NASD или принудить ее заниматься надзором с удвоенным рвением Конгресс не мог, и Ассоциация дилеров так и осталась для Комиссии помощником скорее номинальным.

Итогом пребывания Шэда в должности стала «комиссия компетентная, но осмотрительная». А умные и честолюбивые сотрудники-юристы, которые стремились к чему-то большему чем просто компетентность и осмотрительность, либо мало-помалу умерили свои амбиции, либо уволились. Не пройдет и десяти лет, как Мэдофф запустит свою гигантскую финансовую пирамиду, и отсутствие подобных юристов будет ему только на руку.

В первые годы президентства Рейгана Берни Мэдоффу, по-видимому, сопутствовала удача. «Бычий» рынок, зародившийся в августе 1982 года, погнал биржевые индексы в гору, и вместе с ними пошли вверх прибыли его фирмы. Правда, хлопот тоже прибавилось. Уолл-стрит ничего не имела против растущей волатильности, в отличие от инвесторов, которые один за другим уходили с волатильного рынка к Мэдоффу, обещавшему им стабильный доход. Хотя документально подтвердить прибыль за те годы не представляется возможным, многие давние инвесторы Мэдоффа с ностальгической теплотой вспоминают отрадное постоянство своих тогдашних доходов. Пусть они зарабатывали на крутом «бычьем» тренде не столько, сколько иные инвесторы, зато и не катались на «американских горках».

Ближе к середине 1980-х брокерская фирма Мэдоффа отчиталась о чистом собственном капитале в более чем 18 млн долларов по сравнению с 5,4 млн долларов всего двумя годами ранее. Капитальные резервы за тот же период более чем удвоились и составили 7,5 млн долларов, благодаря чему в 1985 году фирма попала в список ста ведущих компаний Ассоциации индустрии ценных бумаг. В тот же год Мэдофф был избран на первый из четырех подряд сроков в Совет управляющих NASD, и это тоже было замечательным достижением. Кроме того, он вошел в международный комитет Совета, являясь одним из немногих представителей малого бизнеса, имеющих филиал за границей. Судя по всему, он ценил престиж. В международном комитете он прослужил в общей сложности пять сроков. К его мнению прислушивались, даже когда дело касалось вопросов, которые считаются исключительной прерогативой крупных брокерских домов.

К этому времени «бычий» рынок немного остыл, но, по мере того как в стране ширилась уверенность в долгосрочности вашингтонской программы снижения налогов и дерегулирования, рынок вновь пошел в рост. Объемы торгов на электронном рынке NASDAQ, где фирма Мэдоффа стала заметным маркетмейкером, готовым в любой момент продать или купить сотни наименований бумаг – тем самым поддерживая ликвидность рынка этих акций, – взлетели до небес. Электронная биржа NASDAQ, созданию которой многие на Уолл-стрит когда-то противились, за минувшее десятилетие прекрасно себя зарекомендовала, привлекая все больше и больше активных трейдеров, компаний и клиентских ордеров.

В ознаменование успеха Мэдофф вознаградил себя освященным традицией манхэттенским трофеем – роскошной недвижимостью. В 1984 году Мэдоффы купили двухэтажный пентхаус в классическом довоенном многоквартирном доме на углу Восточной Шестьдесят четвертой улицы и Лексингтон-авеню. Дом в неоклассическом стиле, хоть и расположенный не в исторически элитном анклаве вроде Пятой авеню или Саттон-Плейс, построен в конце 1920-х годов и обладает неброской солидностью. По слухам, пентхаус декорировал Анджело Донгиа, известный манхэттенский дизайнер интерьеров; среди его клиентов числились такие известные личности, как Дональд Трамп, Барбара Уолтерс и Ральф Лорен. Рут Мэдофф обновила кое-что по мелочи – переделала по своему вкусу гардеробные и пристроила оранжерею, соединившую просторную кухню с широкой опоясывающей террасой. Это была шикарная, со вкусом обставленная, удобная квартира, и для Мэдоффов, бывших жителей Лорелтона (Квинс) и Рослина (Лонг-Айленд), она означала большой шаг наверх.

Еще через пару лет фирма Мэдоффа обрела собственный престижный адрес, переехав в 1987 году в «Помаду». Это переселение было отчасти организовано молодым сотрудником по имени Фрэнк Дипаскали и стало первым из многочисленных (и, как покажет история, пагубных) заданий, которые он выполнял для своего босса в последующие два десятилетия.

Дипаскали крутился в фирме Мэдоффа уже лет десять. Он поступил на работу в 1975 году прямо со школьной скамьи по рекомендации Аннет Бонджорно, проделавшей путь от секретаря приемной до одной из ключевых фигур отдела расчетов – она занималась счетами некоторых важнейших его клиентов. В свое время она тоже устроилась на работу к Мэдоффу сразу после окончания школы. Бонджорно, знавшая Дипаскали по-соседски, замолвила за него словечко начальнику операционного отдела Дэниелу Бонавентре.

Для начала Дипаскали определили в референты Питера Мэдоффа. Потом он, по его словам, работал опционным трейдером, но до 1986 года соответствующей лицензии у него не было. В основном он был на подхвате у Берни Мэдоффа, которого чем дальше, тем больше уважал как мудрого учителя и наставника. В частности, Мэдофф поручил Дипаскали контроль за установкой технологической платформы в новых офисах «Помады», и тот, похоже, справился как нельзя лучше.

Чтобы доподлинно знать, какие еще поручения Мэдоффа выполнял Дипаскали в этот переходный период, нам нужно было бы знать, когда именно началась афера. Реально возможным представляется интервал с середины до конца 1980-х. Так или иначе, ясно одно: Дипаскали был прикован к Мэдоффу узами безоговорочной преданности и, по его собственному признанию, такому отношению немало способствовало то, что ему доверили возглавить переезд в новый офис.

В те же годы Мэдофф развивал связи со многими крупными фирмами Уолл-стрит, с открытыми взаимными фондами и другими финансовыми структурами. Неуклонно росла доля обрабатываемых им ордеров профессиональных инвесторов, особенно ордеров на бумаги, торговавшиеся на Нью-Йоркской фондовой бирже, то есть внебиржевая торговля на так называемом «третьем рынке», развивать которую так прозорливо предложил ему Питер. Чистый капитал фирмы Мэдоффа вырос с 18 млн долларов в 1985 году до почти 60 млн долларов к концу десятилетия, а ее капитальные резервы за тот же период увеличились с менее чем 8 млн долларов до 43 с лишним миллионов долларов. Выход Мэдоффа на финансовый рынок Лондона тоже приносил свои плоды. Многие заграничные биржевые котировки росли так, что по сравнению с ними отечественные голубые фишки выглядели вяло, и для финансовой прессы Берни Мэдофф стал самым компетентным комментатором по международным вопросам.

В 1986 году Мэдоффа включили в список ста самых высокооплачиваемых руководителей Уолл-стрит журнала Financial World. По сведениям этого издания, в предшествующий год он заработал 6 млн долларов. «Основанная 26 лет назад и находящаяся в единоличной собственности Мэдоффа компания занимается брокерскими услугами, венчурным капиталом и арбитражем, – сообщал журнал. – Мало известный за пределами инвестиционных банковских кругов, 48-летний Мэдофф не ищет внимания общества».

Если широкая публика все еще считала Мэдоффа малоизвестным, его влияние в финансовых кругах выросло несоразмерно относительно скромных масштабов семейной фирмы, пусть и стремительно набирающей обороты. Статус семейной фирмы был дополнительно упрочен, когда в фирму к отцу пришел старший сын Берни, Марк Мэдофф, получивший в 1986 году диплом по экономике Мичиганского университета. К июню 1987 года Марк был уже лицензированным брокером Bernard L. Madoff Investment Securities – фирмы, которую он не без оснований мог надеяться однажды унаследовать. Через два года его брат Эндрю, только что закончивший Уортонскую бизнес-школу Университета Пенсильвании, тоже получил лицензию и включился в семейный бизнес.

Вскоре Марк Мэдофф пришел к мысли, что 1987 год – самое время начать карьеру в индустрии ценных бумаг. Когда летом он получил лицензию, маркетмейкеры фирмы пытались приспособиться к новым реалиям. Акции Большого табло – те самые, которыми торговали трейдеры «третьего рынка» в фирме Мэдоффа, – внезапно подхватило волной корпоративных покупок и продаж. Заказы-ордера автоматически генерировались компьютерными программами, применяющими сложные стратегии хеджирования, – еще более сложные, чем его знаменитая стратегия «конверсии с разделением страйка». Между январем и июлем 1987 года рынок пошел вверх чуть ли не вертикально: доход от бумаг S&P 500 всего за семь месяцев достиг 30 %. В оставшиеся летние месяцы произошел отскок (запоздалая коррекция, говорили аналитики), но начальный рывок все же позволил свести первые девять месяцев года с прибылью.

А потом пришел «черный понедельник», 19 октября 1987 года, когда дно рынка просто провалилось. Запредельное число – 600 млн акций! – торговалось в тот день на Большом табло, и в это самое время промышленный индекс Доу-Джонса съехал на 508 пунктов, или на целых 22,6 %, причинив ущерб вдвое больший, чем худший день исторического краха 1929 года. Акции S&P 500 нырнули почти так же глубоко и так же молниеносно.

Индекс NASDAQ снизился лишь на половину этого максимума только потому, что текущий рынок NASDAQ рассыпался в прах. Отовсюду слышались жалобы, что телефоны брокеров внебиржевого рынка не отвечают. Внебиржевой рынок «лежал в руинах», в то время как бесчисленные клиентские ордера на продажу попросту не исполнялись. «Это усугубило смятение и панику на рынках», – заключила впоследствии Счетная палата США.

«Черный понедельник» стал днем, когда инвесторы узнали, что Национальная ассоциация дилеров ценных бумаг (NASD), в отличие от традиционных бирж, не требует от дилеров-маркетмейкеров фактически поддерживать непрерывный рынок внебиржевыми ценными бумагами, которыми они торгуют. Небольшие маркетмейкеры теряли огромные суммы и не могли продолжать покупать акции, которые они сумели бы продать не иначе как в убыток, если бы вообще сумели. И они побрели на скамейки запасных. Правила NASD позволяли им прекратить трейдинг, альтернативой для многих было банкротство.

Но главную тревогу внушало то, что технологии компьютерного трейдинга, которые преподносились как облик будущего, оказались совершенно несостоятельными перед лицом чрезвычайных задач этого необычного дня. Трейдеры опасались, что котировки ценных бумаг, отображаемые на компьютерных экранах, недостоверны и устарели, и опасались они не напрасно. Торговать вслепую отказывались даже крупные фирмы, и к следующему дню внебиржевой рынок был сметен той же бурей, которая в «черный понедельник» ударила и по традиционным биржам. Ошеломленный ущербом, один из руководителей NASDAQ в интервью изданию The Wall Street Journal признался: «Мы напуганы. Разумеется, мы напуганы! Ситуация на рынке просто неописуемая, потери громадные, сущий кошмар». Казалось, что широко разрекламированный рынок будущего – тот самый, на котором создал репутацию Берни Мэдофф, – вопреки ожиданиям с треском провалился.

Фирма Мэдоффа, торгуя как оптовик для крупных институциональных клиентов, была защищена от цунами панических ордеров индивидуальных инвесторов на экстренную продажу. Она пережила бурю благодаря компьютерным сетям, с немыслимой скоростью обрабатывавшим огромные объемы информации. Друг и партнер Мэдоффа в Миннеаполисе Майк Энглер скажет потом своему сыну, что фирма Мэдоффа в те черные дни фактически деньги заработала для себя и своих клиентов, умело используя возможности опционного трейдинга. И регуляторы похвалили фирму Мэдоффа за четкую работу во время «черного понедельника», когда столько маркетмейкеров выбыло из игры.

В действительности все выглядело иначе. Крах рынка сильно пошатнул уверенность нескольких крупнейших клиентов Мэдоффа. Те, кто, по его мнению, должны были оставить свои портфели в неприкосновенности, а свое богатство – в его руках, такие, как Карл Шапиро и Джеффри Пикауэр, вдруг кинулись обналичивать свои бумажные прибыли и изымать деньги. «Они переполошились, что сразу после 1987 года все их доходы улетучатся», – объяснил Мэдофф в своем первом тюремном интервью.

Объем инвестиционных счетов в фирме, по оценке Мэдоффа, в период краха достигал 5 млрд долларов. Но бoльшая часть этого богатства была связана сложными стратегиями хеджирования, так что он не мог полностью выплатить наличные крупным американским клиентам без вывода средств своих французских партнеров, которые рассчитывали сохранить инвестиции в долларах США. Удовлетворив требования на изъятие, он рисковал бы потерять французские связи; не удовлетворив их, он потерял бы своих давних американских клиентов.

Эти самые давние инвесторы окончательно разнервничались после «мини-краха», случившегося ровно через два года после краха 1987-го. Их требования на изъятие росли, и, хотя Мэдофф признавал, что «формально они имели на это право», он был взбешен. «Одним из условий моего соглашения с ними было то, что прибыли будут реинвестироваться, а не изыматься. И из всех клиентов только они одни не выполнили уговор. Они меня подставили, – сказал он в первом тюремном интервью, – бросили на произвол судьбы».

Гнев Мэдоффа несомненно указывает на то, что затянувшийся кризис наличности, который начался после краха 1987 года, был вполне реальным, даже если его объяснение скорее вызывает вопросы, чем дает ответы. Его стратегия охватывала и голубые фишки; даже на шатких после краха рынках он смог бы ликвидировать портфель голубых фишек, пусть с потерями относительно стоимости бумаг до краха. Фонд Gateway в результате краха 1987 года тоже понес потери, но между октябрем 1988 года и концом 1992-го его отчеты показали всего семь убыточных месяцев. Отчего Мэдофф не смог достичь тех же результатов при помощи той же стратегии? Уж не лгал ли он своим клиентам о хеджировании их счетов против потерь? Или, как он намекал в последующем письме, он вел со своими крупными клиентами переговоры о другом инвестиционном «договоре», не имеющем ничего общего со стратегией «разделения страйка», которую он якобы использовал?

Мэдофф признал, что в 1980-е годы он активно готовился наращивать объемы сложных «синтетических» сделок, чтобы помочь своим самым крупным клиентам (в том числе Норману Леви и Джеффри Пикауэру) уклониться от налога на прибыли от краткосрочных ценных бумаг. Он не вдавался в подробности этих транзакций, только упомянул, что они совершались в надежде на ежегодное продление с реинвестированием. До 1997 года такие сделки для минимизации налогов не были запрещены, но, как позднее нехотя признал Мэдофф, они балансировали на грани закона. «Нет, никакого мошенничества… но схемы становились все сложнее. В худшем случае, сделки были в серой зоне», – говорил он.

Было ли труднее вернуть эти сложные, уводящие от налогов сделки в исходное состояние без колоссальных потерь? Или Мэдофф просто гарантировал старым друзьям, что они не понесут потерь, если останутся с ним, – гарантировал в расчете, что в конце концов сумеет вывернуться, если они сохранят свои инвестиционные позиции и не станут изымать прибыли? Мэдофф никогда не давал прямого ответа на эти вопросы, но о последствиях этого кризиса он говорил не таясь.

«Я и сам не заметил, как образовалась задолженность в несколько миллиардов долларов», – признал он в своем первом тюремном интервью. Это случилось не вдруг. Все началось, по крайней мере, в 1988 году, и, чтобы к 1992 году достичь такого уровня задолженности, он должен был оперировать гигантскими суммами.

Понятно, что сложные портфели и затруднения с наличностью должны означать, что схема начинает принимать очертания пирамиды, даром что Мэдофф настаивал, будто его афера тогда еще не родилась и что в те годы на счетах некоторых его самых привилегированных старых клиентов зафиксировано по меньшей мере несколько сделок.

Это, конечно, рассказ «по версии Мэдоффа» – по версии, возможно, наименее достоверного в истории источника. Как знать, может быть, он и правда задолго до 1987 года уже «крал у Петра, чтобы заплатить Павлу»: обворовывал счета Avellino & Bienes, например, чтобы заплатить Чейзу и Пикауэру, Леви и Шапиро. Он упорно отрицал это, и в открытой отчетности до сих пор не нашлось свидетельств противоположного. Однако он не отрицал, что ростки пирамиды проросли из острой потребности в наличности, с которой он столкнулся после краха 1987 года, и, даже если афера была уже запущена, нежданные изъятия после краха приперли бы его к стене.

Возможно, за закрытыми дверями Берни Мэдофф и бился в отчаянии, но для внешнего мира он возник из краха как яркая звезда внебиржевого рынка. До сих пор он был членом Совета управляющих NASD, а теперь стал влиятельным лидером восстановления в последующие три года рынка NASDAQ.

Помимо убытков от биржевого краха, рынок NASDAQ боролся еще и с нарушениями дисциплины в NASD – нерешительная Комиссия под водительством Джона Шэда так и не сумела положить этому конец. К огорчению регуляторов и гневу клиентов, наказания за нарушения были мягкими и запоздалыми. Молодой рынок при всем своем технологическом блеске был еще подростком, строптивым и принимающим в штыки любое усиление надзора. Тут впору задаться вопросом: если Мэдофф не понаслышке знал о всех слабостях NASD в качестве внебиржевого регулятора, ему могло прийти в голову, что афера будет сходить ему с рук достаточно долго, чтобы придумать выход из понесенных убытков.

Примерно в это же время Мэдофф вкладывался в оборудование и программное обеспечение фирмы, с тем чтобы быстрее обрабатывать автоматические заказы и опережать конкурентов. В 1983 году Питер провел внедрение нового специального программного обеспечения для внутренней автоматизированной системы заказов. Завершенная после краха 1987 года, эта система установила новый стандарт скорости обработки клиентских заказов.

После краха Мэдофф продолжил инвестиции в фондовую биржу Цинциннати (опять-таки удивительно высокие для его фирмы издержки!), которые помогли почтенной региональной бирже перейти на электронный способ ведения бизнеса.

Когда NASD в конце десятилетия ввел «предрассветный трейдинг», то есть перенес начало торгов на внебиржевом рынке на 4 часа утра по времени Восточного побережья, фирма Мэдоффа (и некоторые другие) как будто только того и ждала: у них уже был набран персонал, необходимый для торговых операций после завершения рабочего дня – в вечерние и ночные часы.

В 1990 году Берни Мэдофф, еще больше повысив свою и без того высокую репутацию в отрасли и у регуляторов, стал председателем NASDAQ. Работа в комитетах и инициативы его собственной фирмы на технологическом передовом рубеже имели больше практического значения для формирования NASDAQ, чем три срока председательства – каждый длиной в год, – зато высокая должность была замечательной трибуной. Трибуна понадобится ему в битве, с которой у многих ветеранов биржевого сообщества всегда будет связано имя Берни Мэдоффа, – в битве за внедренную им в 1988 году практику платить несколько центов за акцию розничным брокерским фирмам, чтобы те направляли ему заказы своих клиентов.

Эти центы он называл «отчислениями за поток заказов» и «комиссионными». Биржи, которые традиционно принимали такие заказы, в основном Нью-Йоркская фондовая биржа, назвали эти выплаты «чистой воды взяточничеством» и «откатами». Они отчаянно боролись за объявление такой практики незаконной, но в конце концов проиграли битву с регуляторами после того, как было установлено, что ордера фирм, получавших от Берни свои «центы», исполнялись быстрее и дешевле, чем на Большом табло. К началу 1990-х годов более 5 % всех сделок с акциями, котирующимися на Большом табло, будут фактически осуществляться в компьютерах Берни Мэдоффа. В одном научном исследовании рынка отмечалось, что «хотя, строго говоря, фирма Мэдоффа не является фондовой биржей, она де-факто функционирует как суррогат Нью-Йоркской фондовой биржи».

Деятельность Мэдоффа по оплате потока заказов создала ему много врагов среди могущественных людей Уолл-стрит, у которых имелся доступ к внутренним источникам информации о нем и его фирме. Похоже, никто из этих недружественных и высокопоставленных противников не нашел никакого следа скрытой пирамиды, – найдя таковые, они бы, разумеется, воспользовались этим, чтобы дискредитировать и уничтожить его в ожесточенной битве вокруг его практики «комиссионных».

Однако то, что они ничего не нашли, еще не значит, что афера тогда не началась. Это может просто-напросто означать, что Мэдофф заложил первые камни своей пирамиды на менее всего заметном и менее всего регулируемом поле финансового ландшафта – в офшорных хедж-фондах.

К концу 1980-х годов Мэдофф играл заметную роль в обществе, что укрепляло его репутацию в среде щедрых филантропов и благотворительных учреждений, многие из которых станут его клиентами и в конечном счете жертвами.

На бумаге все его крупные клиенты, казалось, неуклонно богатели, и только Мэдофф знал, насколько шатко его финансовое положение. Согласно одному из распространенных индикаторов, между рождением «бычьего» рынка в августе 1982 года и концом 1989 года фондовый рынок шел вверх на семнадцать и более процентов в год. А в кругах, в которых он теперь вращался, богачам полагалось быть щедрыми. Поэтому и Мэдофф тоже стал активно заниматься благотворительностью, жертвуя любимым либо желаемым клиентам на приюты для животных, покупая билеты на «правильные» благотворительные обеды и встречаясь с «правильными» людьми.

На Манхэттене 1980-х годах в число «правильных» людей входил Говард Сквадрон, видный нью-йоркский адвокат, участвовавший в бесчисленных политических и культурных событиях, и именно он нечаянно стал одним из первых, кто направил влиятельные еврейские благотворительные учреждения под крыло Мэдоффа. Его отношения с Мэдоффом пойдут по образцу, с которым чем дальше, тем больше будут знакомиться юридические и бухгалтерские круги Нью-Йорка.

Сквадрон некогда считался вундеркиндом нью-йоркского юридического мира. В 1947 году, когда ему едва исполнилось 20 лет, он получил в Колумбийском университете сразу два диплома – по истории и праву. К его весьма острому уму добавилось множество полезных связей во влиятельных кругах. Два года он провел в качестве штатного юрисконсульта Американского еврейского конгресса, а позднее стал президентом этой организации. Американский еврейский конгресс был котлом, где варились богатые жертвователи еврейских благотворительных инициатив и учреждений, и именно там Сквадрон впервые повстречал Берни Мэдоффа.

Сквадрон, неутомимый участник множества советов по образованию и культуре, играл важную роль в спасении известного культурного учреждения New York City Center. Он почти четверть века был председателем совета этой организации и в какой-то момент заручился поддержкой Мэдоффа. Со временем клиентами Мэдоффа, доброго друга Сквадрона, станут влиятельные персоны Американского еврейского конгресса и New York City Center, а сам Мэдофф войдет в правление последнего, где его коллегами будут жена Сквадрона и член семьи Уилпонов, которому принадлежала бейсбольная команда New York Mets.

Когда в фирму Сквадрона пришла в качестве клиента медийная корпорация Руперта Мэрдока News Corporation, Говард Сквадрон стал очень богат. Значительную долю своего богатства он проинвестирует через Берни Мэдоффа и познакомит с Берни своих клиентов и друзей.

Юристы нескольких нью-йоркских фирм начали учреждать формальные партнерства, чтобы их клиенты могли инвестировать средства с помощью Мэдоффа. По той же схеме действовали такие видные бухгалтерские фирмы, как Konigsberg, Wolf & Co. и бухгалтерская фирма, обслуживавшая Стенли Чейза, – Halpern & Mantovani из Лос-Анджелеса. Обе фирмы открыли «перевалочные» счета, через которые их клиенты инвестировали в Мэдоффа опосредованно. Порталом для желающих инвестировать через Мэдоффа стала даже небольшая фирма Friehling & Horowitz, которая проводила аудиты в брокерской фирме Мэдоффа.

В дни «бычьего» рынка 1980-х бывший юрист Комиссии по ценным бумагам и биржам по имени Джеффри Такер решил уйти из юридической фирмы, которую он сам же и основал, и учредить с одним из своих клиентов фонд по торговле опционами. Этот клиент делил офис на Манхэттене, в Мидтауне, с представительным бывшим банкиром по имени Уолтер Ноэл-младший, который пытался построить собственный бизнес по управлению капиталом, полагаясь на обширные связи – свои собственные и жены-бразильянки. Ноэл рассудил, что новоявленный фонд Такера может оказаться перспективным для его собственных иностранных инвесторов. «Уолтер был весьма впечатлен их трейдингом, не только стратегиями, но и результатами», – вспоминал современник.

В 1989 году Такер расстался со своим прежним клиентом и стал работать исключительно с Ноэлом, чтобы окончательно сформировать новый фонд, названный Fairfield Greenwich. Примерно в то же время тесть Такера, удалившийся на покой текстильщик, посоветовал Такеру с Ноэлом приглядеться к его знакомому, блестящему инвестиционному менеджеру Берни Мэдоффу.

Что же было в Мэдоффе такого, что заставляло всех этих умных и расчетливых людей доверять ему так много, так легко и так надолго? Несколько ключей к разгадке дают впечатления из личного опыта общения с Мэдоффом и из интервью с десятками людей, знавших его. Мэдофф, в отличие от других удачливых мошенников, не бил на эффект, не зарывался, не был утрированно «харизматичным». Он брал другим: еще не сказав ни слова, он, казалось, создавал незаметное, но мощное магнитное поле, которое притягивало к нему людей, как если бы он и точно был северным полюсом или тем, что в природе называется оком тайфуна, тихим прибежищем посреди бушующей стихии. Один его партнер назвал это «аурой». Подобно талантливому актеру, он притягивал внимание, просто ступая на сцену, просто входя в дверь.

Он не бравировал своей профессиональной компетентностью («у него словно было при себе кольцо-декодер», как выразился один бывший регулятор) и во времена, когда остальные дергались, метались и тряслись от страха, казался чарующе хладнокровным. Он внушал доверие и чувство безопасности. Еще один близкий сотрудник вспоминал улыбку Мэдоффа в течение первой недели после теракта 2001 года, когда что ни день в «Помаде» объявляли бомбовую тревогу: он всегда последним выходил из офиса, пропуская вперед на лестницу своих всполошенных подопечных. Подобно невозмутимому голосу пилота из кокпита или отцу, умеющему успокоить проснувшегося от кошмара ребенка, он каким-то образом давал понять, что все под контролем, что все будет хорошо. Его близкие знали, что он может быть сердитым, неуступчивым, придирчивым, резким и грубым, но даже тогда он держался с твердостью строгого, но справедливого сержанта, который никогда не паникует и не сдает позиций, который не дает спуску своим подчиненным, зато приводит всех живыми назад.

Какова бы ни была формула роковых чар Мэдоффа, его встреча с Такером и Ноэлом, должно быть, воодушевила их. В середине лета 1989 года они вложили в Мэдоффа 1,5 млн долларов, которые мобилизовали через структуру, позднее названную Fairfield International. Через полгода они вручили Мэдоффу еще миллион долларов. К ноябрю 1990 года они были готовы выводить на фондовый рынок свой новый четырехмиллионный фонд Fairfield Sentry и поделиться своим успехом со всем миром – как выяснилось, почти буквально «со всем миром».

Этот период вызывает самые острые вопросы об истоках аферы Мэдоффа. Понятно, что после краха 1987 года его финансовое положение резко изменилось и давление обстоятельств могло вытолкнуть его из серых зон налоговых уверток и валютных утечек к полномасштабной финансовой пирамиде. Здесь не может быть абсолютной уверенности – не раньше чем его сообщники сами все расскажут или из-под завалов учета не извлекут новые документальные свидетельства его деловых операций. Но возможны разумные догадки, и они в конечном счете фокусируются на этих поворотных годах последней половины позолоченных восьмидесятых.

Для финансовой пирамиды имелись все условия. Помимо своей новой связи с Ноэлом и Такером, Мэдофф привлек внимание нескольких свежеиспеченных офшорных хедж-фондов. Все эти фонды, оседлавшие первую волну интереса к хедж-фондам, начали с того, что стали переводить ему большие и все разбухавшие суммы денег. Бизнес, перенятый Авеллино и Бинсом (у которых в 1960-х было, возможно, лишь несколько десятков клиентов и дела, по словам Мэдоффа, и к концу семидесятых шли «ни шатко ни валко»), после 1983 года сделал громадный рывок, принося в его руки еще больше денег. В то же время требования выплаты наличных от некоторых крупнейших клиентов после краха рынка 1987 года поставили Мэдоффа в очень напряженное положение с ликвидностью.

1

На Фоли-сквер сосредоточены здания муниципальных, штатных и федеральных учреждений, в том числе здания федерального суда, нью-йоркского окружного суда, апелляционного суда и Международного торгового суда. – Примеч. пер.

2

Собирательное название, подразумевающее средних американцев с невысокими доходами, в том числе представителей малого и среднего бизнеса, в противоположность Уолл-стрит – финансовой элите, крупному бизнесу и корпорациям. – Примеч. пер.

3

29 июня 2012 г. Питер Мэдофф заключил так называемую сделку с правосудием – добровольно признал свою вину в мошенничестве и подделке документов в обмен на обещание прокуратуры ограничить срок тюремного заключения десятью годами. Однако он по-прежнему утверждает, что о грандиозной финансовой пирамиде своего брата узнал только после его ареста. Питер Мэдофф стал первым родственником Берни Мэдоффа, арестованным по его делу, и восьмым обвиняемым, признавшим свою вину. – Примеч. ред.