% % %
      Училище оказалось трудным жизненным испытанием. Мы, курсанты, очень уставали от ежедневных интенсивных 10-12-часовых занятий, в основном на свежем воздухе, потому что учебных помещений фактически не было. Сверх того, нас постоянно нагружали различными строительными и хозяйственными работами, не говоря о текущих и плановых нарядах (кухня, караул, уборки, конюшни...).
      При этом мы систематически недоедали и мерзли. Всю суровую зиму 1942-43 г.г. курсанты провели в практически не отапливаемой Нязепетровской церкви, не имея ни теплой одежды, ни подходящей обуви. Нам выдали изношенное (б.у.) обмундирование: застиранные хлопчатобумажные гимнастерки и шаровары, истертые шинели и истоптанные ботинки с обмотками.
      Пришлось пережить и немало нравственных потрясений: столкнуться с воровством, хулиганством и антисемитизмом. В первый же день пребывания в училище меня обокрали - утащили кошелек с деньгами, перочинный нож и, главное, мои единственные ценности: самопишущую ручку - подарок к окончанию школы, большую редкость по тем временам, и, что еще обиднее, отцовскую реликвию - серебряные часы "Павел Буре", его награду 1916 года с гравировкой "За отличную стрельбу". Эту потерю я воспринял с большой болью, как дурное предзнаменование. Однако жаловаться не хотел, ибо подозрение пало бы на товарищей-курсантов. И еще я боялся прослыть ябедой. В общем, было стыдно и противно. Немало неприятных происшествий пришлось пережить впоследствии.
      % % %
      15 декабря 1942 года нас из карантина строем повели в баню, остригли и переодели в военную форму. Всю свою гражданскую одежду мы по указанию офицера "добровольно" сдали в "Фонд обороны", о чем подписали какую-то расписку на тетрадном листке.
      Я, воспользовавшись советом расторопного новобранца, сумел пронести на себе в казарму, то есть в церковь, свой теплый свитер. Очень обрадовался ловко провернул дельце! Было совершенно очевидно - казенное обмундирование согреть организм не сможет, ибо изношенные хлопчатобумажные тряпки - это не то что мои гражданские вещи: ватное пальто, теплое белье. Хоть свитер сохранил - большая удача.
      После бани нас повели на пустырь, где была свалена и уже покрылась слоем снега большая куча соломы. Этой соломой мы набили мешки-матрацы и наволочки.
      Вечером из бани вернулись знакомые курсанты, убиравшие там после нас. Они рассказали, что из общей кучи одежды, оставленной нами "Фонду обороны", какие-то начальники выбрали и унесли с собой самое лучшее. Оставшиеся шмотки приказано было упаковать в брезентовые мешки и свалить в кладовку при бане.
      Стало известно, что среди новобранцев оказалось немало умников. Они предусмотрительно, находясь еще в карантине, задолго до бани, ухитрились выгодно обменять у местных жителей свою одежду на рванье, которое затем без сожаления и сдали в "Фонд обороны". Кое-кто выручил при этой сделке немало денег, кто-то просто крепко выпил и закусил. После бани эти умники от души посмеялись над нами, лопухами.
      Недолго, однако, я наслаждался своим "спасенным" свитером, пряча его, как вор, под гимнастеркой. Через три дня после бани меня вызвал к себе в каптерку старшина нашей учебной батареи и, злобно глядя, прошипел:
      - Ну-ка, сними гимнастерку, хитрый еврей!
      Я почувствовал себя, - о, запуганная наивность и глупость, - схваченным за руку преступником и молчал.
      - Ты почему нарушаешь уставную форму одежды?! Вот наглец! Другие не боятся, а он, видишь ли, боится замерзнуть! Вшей нам разводить захотел? Снять! Давай сюда! А теперь, наряд вне очереди - гальюн драить! Ишь ты, хитрый еврей! Иди!
      Я ушел, растерянный, подавленный, униженный. А старшина потом носил мой свитер открыто, не стесняясь. "Настучал" на меня один из курсантов нашего взвода, приближенный старшины, его "шестерка".
      Зима 1942-43 г.г. была на Урале очень суровой. Морозы нередко достигали пятидесятиградусной отметки. Ночью температура в церкви не поднималась выше нуля. Я сразу простудился, начался сильный кашель, поднялась температура. В санчасти поставили диагноз: бронхит, выдали шесть таблеток аспирина и ватник сроком на шесть дней. От занятий не освободили. Я прокашлял всю зиму. Многие курсанты болели.
      Чтобы снизить простужаемость и укрепить дисциплину, был объявлен строгий приказ: "Вне строя и вне казармы курсанты обязаны передвигаться только бегом! "Пешком" не ходить! Даже в сортир, на оправку - бегом! При встрече с командирами за восемь метров переходить на шаг, отдавать честь и снова продолжать движение бегом!" Таков приказ.
      За любое, даже самое незначительное, нарушение устава или порядка курсантов наказывали нарядами вне очереди. Особенно неприятны были наряды по чистке самодельных дворовых сортиров и мытье полов в нашей казарме -церкви. Нередки и очень болезненны были стычки с курсантами и командирами на антисемитской почве.
      Поэтому окончания училища я ждал с большим нетерпением, как избавления. И, действительно, на фронте я почувствовал себя свободнее, независимее.
      В училище укрытием и защитой от несправедливости и грубости окружающего мира была дружба. Она помогла пережить трудности тогдашней армейской жизни. Мы общались с друзьями не урывками, а постоянно, ежедневно, ежечасно: на хозработах, в строю, на занятиях, в карауле, в столовой, в казарме...
      По духу и по жизненным обстоятельствам ближе всех был мне Костя Левин. Мы даже спали на одном соломенном тюфяке, укрывались одним одеялом и шинелью - иначе не согреться, стояли и сидели рядом на занятиях, в столовой...
      % % %
      Костя, в отличие от меня, "технаря", был типичным гуманитарием, "лириком": любил и хорошо знал историю, литературу, особенно поэзию. У нас находилось время поговорить - то в казарме, то на полевых занятиях и в нарядах: на заготовке дров, в конюшне, на кухне, в карауле. Там по ночам выпадало иногда свободное время.
      Костя часто читал мне стихи - наизусть или из тетрадки в черной коленкоровой обложке. Тетрадку он прятал под гимнастеркой. Листы драгоценной тетради были плотно исписаны мелким бисерным почерком, очень четким, разборчивым. Костя смаковал эти стихи, а до меня они не доходили, не трогали. Особенно он любил Бориса Пастернака. Мне же те стихи казались вычурными, заумными, совершенно непонятными.
      - Это, - говорил Костя, - тонкие стихи. Жаль, что ты не понимаешь.
      - На мой вкус - путано и неинтересно.
      - Вкус нужно развивать. Читай больше... После войны. - смеялся Костя.
      - Я люблю прозу. Последнюю книгу я прочел в июле 1941-го. "Гроздья гнева", Стейнбека. Очень понравилось. Но интереснее всего мне журналы "Техника - молодежи" и "Знание - сила".
      - Поэзия - не наука, не техника, - это чувство. Концентрированная мысль. Она действует на человека сильнее прозы, - уверял меня Костя.
      - А ты пробовал концентрировать свои личные мысли? Писал стихи?
      - Баловался немного. Получалось примитивно, хреново.
      % % %
      К учебным занятиям и вообще к службе Костя относился очень серьезно, старательно. Он вникал в детали каждого предмета, часто задавал вопросы. Его интересовали подробности устройства винтовки, пулемета и орудия, тактики боя, ориентирования по карте.
      Ему нравилась конная подготовка (мы одно время занимались даже верховой ездой).
      В то время офицерская карьера ему, безусловно, импонировала. Возможно, на Костины понятия об офицерской жизни повлияли читанные им книги о старой русской армии. Во всяком случае, он полагал, что офицерская служба может сочетаться с литературными занятиями. У Кости на этот счет было немало примеров из русской и мировой истории. Правда, подобные соображения Костя высказывал с некоторой долей самоиронии. Я уверен, что при другом стечении обстоятельств он стал бы блестящим кадровым офицером.
      В принципе, офицерское поприще благоприятствует раскрытию лучших качеств настоящего мужчины: смелости, хладнокровия, честности, благородства, верности.
      Все эти качества были заложены в натуре Кости Левина.
      % % %
      Под конец обучения, летом 1943 года наше училище перевели в военный городок на окраине Челябинска, в так называемые "Красные казармы". Там по окончании ускоренного курса нас и произвели в офицеры - присвоили звание младшего лейтенанта.
      Накануне выпуска мы с Костей в последний раз побывали в наряде военный патруль по городу. В комендатуре нам назначили район патрулирования - рынок - и поставили задачу: задерживать пьяных солдат, хулиганов и подозрительных лиц, точнее, дезертиров, коих, по словам дежурного коменданта, развелось очень много.
      Мы задержали троих, действительно, подозрительных людей: выпивших, в военной форме, без документов. Один из них, здоровенный заросший детина, очень смахивающий на типичного уголовника-рецидивиста, сумел сбежать от нас. Он резко толкнул Костю, ввинтился в толпу продавцов и покупателей, побежал между рядами торгующих теток к ларькам и ближайшим переулкам. Мы бросились за ним, но быстро потеряли из виду. Мы кричали: "Стой!", стреляли в воздух, а не по убегающему, потому что вокруг были люди, а они, эти люди, никакого содействия нам не оказали. Скорее, наоборот.
      Там же на рынке во время патрулирования, между делом, мы с Костей сфотографировались у "моментального" фотографа и унесли с собой мокрые мутноватые портреты паспортного размера 3x4 сантиметра. Я храню эти карточки как дорогую реликвию.
      О последних днях пребывания в училище осталось ощущение некоторого раскрепощения, распрямления, освобождения от грубого ежедневного гнета.
      В те дни в Челябинск приехал отец Кости, подполковник медслужбы Илья Левин, чтобы попрощаться и пожелать сыну удачи - выжить! Перед расставанием он сделал Косте прямо-таки царский, по нашим понятиям, подарок: новенькую портупею с настоящим офицерским ремнем. Никто из нас о такой роскоши и мечтать не мог. Мы, новопроизведенные младшие лейтенанты, получили простые солдатские ремни. Естественно, Костя был от подарка в
      неописуемом восторге! Как ограниченны были все-таки наши запросы...
      В середине октября 1943 года нас, выпускников, погрузили в "телячьи" вагоны - "40 человек, 8 лошадей" - и отправили в Действующую армию, на фронт.
      На третьи сутки, ночью, когда мы подъезжали уже к Пензе, Костя разбудил меня, а затем - весь взвод: пропала из вещмешка портупея! Обыск и призывы сопровождающего нас офицера вернуть портупею ни к чему не привели.
      Мы с Костей подозревали в краже нашего курсанта Хлобыстова, уличенного раньше в мелких кражах. Однако он все отрицал и дал себя обыскать. Портупея бесследно исчезла. Пришлось Косте подпоясываться выданным в училище ремнем. По пути на фронт случились и другие неприятные инциденты.
      Все же большинство наших однокашников были людьми честными и порядочными.
      Вспоминаются незаурядные еврейские ребята из нашего взвода: Вельшер, Бортник, Шмаев. Особенно Шмаев - своеобразный, своевольный парень, измордованный придирками командиров и "придурков". Он, единственный, был выпущен из училища сержантом. С этими ребятами я расстался в ноябре 1943 г. под Харьковом, когда вместе с Костей, Николаем и Валентином отбыл в офицерский резерв 38-ой армии... Как все это далеко!
      % % %
      Мы, выпускники 1-го Ростовского артучилища, на фронте назначались, главным образом, командирами взводов противотанковых пушек. Таких вакансий на передовой всегда было предостаточно.
      Жить по-взрослому нам пришлось учиться уже на фронте, видя страдания, смерть, жалкое малодушие и настоящее благородное мужество людей. Наблюдения, ощущения и приобретаемый нами жизненный опыт были аналогичны. Мы учились защищать свои честь и достоинство, а также скрывать накатывающийся временами страх.
      В глубине души каждый таил надежду вернуться живым или, в крайнем случае, умереть быстро, без мучений. На фронте мы насмотрелись такого, чего нормальный человек забыть не может. Очень тяжело вспоминать раненых. Особенно страдали раненные в живот, - те, кого видел я, кому довелось помогать.
      Я готовил себя к худшему. "Вчера убило одного твоего товарища, говорил я себе, - сегодня ранило другого. Будь и ты готов достойно встретить свой час. Не создавай себе иллюзий, не мечтай, не обольщайся. Знай - не минет тебя чаша сия!". Такую формулу я отработал себе.
      Конечно, все боялись смерти, но еще больше - предсмертных мучений. Солдаты, возвращавшиеся на передовую из госпиталей, испытавшие уже ранения, были больше подвержены страху. Они рассказывали, что ощущают страх гораздо чаще и сильнее, чем до ранения. Осколки и пули оставляют рубцы не только на теле, но и в сознании.
      Многих, я знаю, посещали "вещие" сны, "озарения", дурные предчувствия.
      Еще на Украине в конце марта 1944 года ночью, в сыром окопчике под Ду-наевцами, мне тоже явилось "предзнаменование": "Я умру от слепого ранения осколком мины в низ живота". Именно это я прочувствовал и увидел во всех натуральных подробностях: резкую боль в животе, пульсирующую струю крови и свою рваную рану с торчащим из нее грязным клоком собственной шинели.
      Я проснулся среди ночи в холодном поту. Болел живот, и страшно было пошевелиться, чтобы не усилить боль. Моросил холодный дождик, в окопе было тесно и сыро. Ко мне привалился спящий солдат. Ствол его автомата уперся в мой живот. Сначала я никак не мог сообразить, где я и что со мной происходит. А потом была радость: это всего лишь сон! Тогда я принял это как предзнаменование, хотя умом понимал: глупый предрассудок. Тем не менее до самого конца войны свою туго набитую полевую сумку я постоянно надвигал на живот, защищаясь таким образом от предназначенного мне осколка. Так я обманывал судьбу.
      У Кости были свои предчувствия. Он говорил мне о них еще в 1943 году, когда нам было по 19 лет, и тогда же он записал полученное "сверху" конкретное предсказание:
      Запад
      Я буду убит под Одессой,
      Вдруг волны меня отпоют.
      А нет - за лиловой завесой
      Ударит в два залпа салют.
      На юге тоскует мама,
      Отец наводит справки...
      Т-6, словно серый мамонт,
      Разворачивается на прахе.
      А мертвые смотрят на Запад.
      К. Л. 1943 г.
      В то время наша армия уже наступала, и даже павшие смотрели на Запад.
      В конце апреля 1944 г. Костина дивизия двигалась на Яссы. Там шли упорные бои, особенно у села со странным названием Таутосчий. Костя часто вспоминал те дни. На передовой он довольно часто делал записи в своем полевом блокноте. Еще можно разобрать некоторые из заметок.
      Например, в апреле 1944 года перед атакой он записал для памяти сигналы полка, которому была придана батарея капитана Бояринцева, то есть Костина батарея: "Вызов огня" - красная ракета, "Перенос огня" - белая, "Танки!" зеленая, "Атака!" - серия белых, "Танки к пехоте!" - одна красная и одна белая.
      В 1955 году я разыскал капитана Бояринцева в г. Запорожье и передал ему адрес бывшего командира взвода лейтенанта Левина.
      В Костином блокноте сохранились и другие заметки тех дней, в частности, расход снарядов. Вот, например, утром 25.04.1944 у села Таутосчий орудие Коверзина (Костиного взвода) выпустило 66 снарядов, из них: 28 осколочных, 7 картечей (значит, немецкая пехота была совсем близко, не далее 200 метров), 21 бронебойный, 10 подкалиберных (значит, отбивали танковую атаку с близкого расстояния). Картечь и подкалиберные - снаряды ближнего боя.
      Эта запись свидетельствует также о том, что Костя заботился о своих солдатах, ибо за сданные стреляные гильзы солдаты получали в то время денежную премию (в стране ощущался недостаток цветных металлов, в частности -меди). Некоторые заботливые командиры вели учет израсходованных каждым орудием снарядов и сданных в боепитание гильз. Конечно, очень немногие офицеры обременяли себя подобной бухгалтерией.
      % % %
      Злосчастное село Таутосчий запомнилось. Там подорвался на мине наш друг Валентин Степанов. Костя оказался рядом. Он пытался помочь истекающему кровью и дрожащему в предсмертном ознобе Валентину, но тщетно. Тот скончался на месте. Эта смерть потрясла Костю. Через год он, находясь в Феодосийском госпитале после тяжелого ранения, написал "Реквием Валентину Степанову":
      Твоя годовщина, товарищ Степанов,
      Отмечается в тишине.
      Сегодня небритый, от горя пьяный,
      Лежу у моря, постлав шинель.
      Все пьют тут просто, - и я без тостов
      Глотаю желтый коньяк в тоске.
      Черчу госпитальной тяжелой тростью
      Сорокопятку на песке.
      А где-нибудь сейчас в Румынии
      По-прежнему светает рано,
      И, как упал на поле минное,
      Так и лежит мой друг Степанов.
      А все-таки я дописал твоей маме,
      Чей адрес меж карточек двух актрис
      Нашел я в кровавом твоем кармане
      В памятке "Помни, артиллерист".
      Но где-то, Валя, на белом свете,
      Охрипши, оглохши, идут в поход
      Младшие лейтенанты эти,
      Тридцать восьмой курсантский взвод.
      К. Л. 1945 г.
      % % %
      25 июня 1944 года во время артналета погиб мой друг Николай Казаринов. Осколок снаряда попал прямо в сердце, смерть была легкой, наступила мгновенно. Единственная милость судьбы. Коля был очень жизнерадостным человеком. Он верил и часто повторял, что с ним ничего не случится. Случилось. Батарея Николая стояла недалеко от нашей у гуцульского села Пистынь, за Коломыей. Там тихим вечером в яблоневом саду мы похоронили Николая Казаринова. Вечная память!
      % % %
      Когда я думаю о друзьях молодости, об однокашниках из 38-го курсантского взвода, то всегда рядом с ними вижу своего первого, еще детских времен, друга Анатоля Козачинского. Мы жили тогда в селе Голованевск, бывшей Винницкой области. Помню, как по утрам, еще полусонный, я выбегал на крыльцо нашего сельского дома и во весь голос звал: "Антон!" Именно так, на украинский лад, называли его родители, не желавшие, очевидно, демонстрировать свое польское происхождение.
      "Антон! - кричал я. - Выходи! Я жду!" И он выходил. Помню еще, как наши молодые, красивые, жизнерадостные мамы переговаривались между собой, держа нас за руки.
      У нас с Анатолем многое сходится. В частности, - у каждого по младшей сестре и по совсем маленькому братцу.
      В 1932 году мои родители вынуждены были срочно покинуть Голованевск, и о судьбе Анатоля Козачинского я долго ничего не знал. А он, оказалось, был убит в октябре 1944 года под Белградом. Погиб, как Николай и Валентин, двадцатилетним. Я узнал об этом лишь
      39 лет спустя, 9 мая 1983 года, когда вырвался на несколько дней из круговерти дел и бытовых забот, чтобы проведать свою малую родину.
      В Голованевске я встретился с матерью Анатоля - Екатериной Стефановной - нашей ближайшей соседкой и доброй приятельницей родителей в далекие двадцатые-тридцатые годы... Ей было уже 86 лет, но она сохранила ясную память и живой интерес ко всему происходящему.
      Вспомнил, как по-польски и по-украински поучала она нас с Анатолем уму-разуму, как беззлобно ругала за разные детские шалости. А я называл ее тетей Катей, уважал и побаивался.
      Екатерина Стефановна сразу узнала в шестидесятилетнем старике меня, вспомнила всю нашу семью, мою дружбу с Анатолем и многое другое. Я побродил по старому дому Козачинских, потрогал вещи, к которым, помню, прикасался в детстве. Из глубин памяти вдруг выплыли дорогие мелочи, до боли знакомые лица...
      Наш дом, стоявший напротив дома Козачинских, через дорогу, немцы по какой-то небрежности - объяснила Екатерина Стефановна - сожгли. Я с трудом узнал нашу улицу. Тогда она называлась Абазовкой. По ней мы бегали босиком, увязая в черной липкой грязи - вокруг жирный чернозем. Улица осталась такой же немощеной и зеленой, как в дни моего детства. Только теперь она показалась мне узкой, тесной. И называется она уже
      по-другому - улицей Богдана Хмельницкого.
      Вот она, первая, незабываемая, вечная улица моей жизни - тихая гавань золотого детства, начало пути в неизвестный мир. Вот это место встреч и расставаний, место мальчишеских игр. Тех мальчиков, моих сверстников давно уже нет. Одни погибли в роковые-сороковые, а другие - их так мало осталось! - давно превратилиcь в стариков.
      % % %
      Костино мрачное предсказание 1943 года не исполнилось - он не был убит под Одессой. Однако недоброе предчувствие в душе осталось. Весной 1944 года его дивизия оказалась на Бухарестском направлении, под Яссами. Там в апреле на огневой позиции у того же злополучного села Таутосчий Костя написал "Авторскую ремарку к стихотворению "Запад ":
      Виноват, я ошибся местом;
      Трудно все расчесть наперед.
      Очевидно, под Бухарестом
      Мне придется оскалить рот.
      В остальном, никаких ремарок,
      Никаких постскриптум внизу.
      Танк в оправе прицельных марок
      Должен в мертвом темнеть глазу.
      К Л. Апрель 1944 г. Ясское направление.
      Предчувствие близкой смерти было столь сильным и достоверным, что Костя даже распорядился, как себя похоронить:
      Но меня - раз мне жребий выпал
      Хороните, как я - солдат:
      Куча щебня, и в ней, как вымпел,
      Бронебойный горит снаряд!
      К. Л. Апрель 1944 г. Там же.
      Это предсказание оказалось фатальным, почти пророческим. Именно там, на Бухарестском направлении, под Яссами, через день после гибели Валентина, 29 апреля 1944 года Костя был тяжело ранен. Немецкий танк подбил, а затем раздавил его пушку.
      Осколком снаряда Косте перебило ногу у самого колена. Голень повисла на сухожилиях и небольшом кусочке кожи, мешая ползти. Сильно лилась кровь. Чтобы унять кровотечение, Костя ремнем, как советовали в училище на занятии по "медподготовке", кое-как перетянул бедро. Затем, собравшись с силами, попытался перочинным ножом отрезать свою болтающуюся голень со ступней. Не удалось, не хватило сил перерезать сухожилия под коленом.
      Он бросил нож и пополз, волоча за собой по грязи кровоточащий кусок ноги. От боли терял сознание и снова полз. Наконец его подобрали посланные комбатом Бояринцевым уцелевшие солдаты. Они вынесли Костю с поля боя и дотащили до санроты полка. Затем были санбат дивизии, госпитали, долгие месяцы борьбы за жизнь.
      Много лет спустя, вспоминая те дни, Костя писал:
      Ватничек был туго подпоясан
      Выданным в училище ремнем.
      Завтра все-таки пройдем по Яссам,
      Ежели сегодня не умрем.
      Не засыпала тебя лопата,
      Вышло - доползти и одолеть
      Марево санроты и санбата,
      Санлетучек и госпиталей...
      К. Л. 1981 г.
      % % %
      Прошел еще год. Война продолжалась с неослабевающим ожесточением. Казалось, конца ей не будет...
      И вдруг разразился невероятный, долгожданный, вожделенный мир! Умолкли пушки, и засверкал сказочный май 1945-го! Все вокруг закипело, забурлило, зацвело. В радостном изумлении смотрели мы на восторженные толпы людей в чистеньких чешских и венгерских городках. Трудно было привыкнуть к миру, к тишине. Не верилось, что больше не услышим ни снарядных разрывов, ни команды: "К бою!".
      На Запад - на Прагу, на Вену, на Эльбу - хлынули ликующие потоки победителей. Вот и наступил наконец тот самый "Праздник на нашей улице"! Вот она - Победа!
      А на Восток под конвоем понуро брели бесконечные колонны пленных немцев и власовцев, "освобожденных" из плена красноармейцев и "остарбайтеров" - в Россию, в Сибирь, в ГУЛАГ...
      В вихре всеобщего ликования на колонны поверженных врагов и безвинных, затравленных или заблудших людей - жертв насилия - внимания не обращали.
      Прекрасный и желанный, безумный и жестокий мир.
      Сейчас мои товарищи в Берлине пляшут линду.
      Сидят мои товарищи в венгерских кабачках.
      Но есть еще товарищи в вагонах инвалидных
      С шарнирными коленями и клюшками в руках.
      Сейчас мои товарищи, комвзводы и комбаты
      У каждого по Ленину и Золотой звезде
      Идут противотанковой профессии ребята,
      Ребята из отчаянного ОИПТД.
      К. Л. 1945 г.
      Верно, мы даже сидели в кабачках и в счастливом угаре плясали что-то непонятное, возможно, эту самую линду. Мы выжили. Мы получили право на счастье!
      И сразу, без перерыва, началась наша новая жизнь. Загорелись ярким пламенем тлевшие подспудно желания, появились новые надежды, захотелось осуществить отложенные планы, добиться радости и счастья.
      В годы войны нашим жизням была грош цена. Миллионы молодых людей были загублены понапрасну из-за бездушности, некомпетентности и глупости предводителей и начальников. Бессмысленно, ни за что. Миллионы погибли осмысленно, как истинные герои и альтруисты. Вечная им память и благодарность! Их не вернуть. Будем хотя бы помнить. И это, кажется, все, что мы можем сделать. Сохраним память!
      Даже мы, не столь уж многочисленные счастливцы-фронтовики, которым суждено было пережить войну, немало потеряли. Наши сердца и души были изрядно исковерканы и ожесточены. Мы отстали от сверстников, потеряли лучшие годы для учебы, для культурного развития, для профессионального и творческого роста.
      Тогда, в мае 1945-го, жизнь вновь обрела цену. Мы не разменяем ее - эту единственную, прекрасную и удивительную жизнь - на мелочи, на пустяки!
      Надо было безотлагательно принимать судьбоносные решения. Требовались мудрость, смелость и решительность. А нам казалось, что предстоящая жизнь бесконечна. Я, уже не зеленый юнец, все же не почувствовал нутром, сердцем, что "все сроки кратки в этом мире, все превращенья - на лету!" (А.Твардовский).
      Не заметил я, что жизнь неслась мимо, как дикий конь в степи!
      % % %
      Только через десять лет после войны мы наконец встретились с Костей в Москве, на площади Ногина. Он заметил меня в толпе и окликнул. Я вздрогнул, остановился и сразу все вспомнил. Мы обнялись, помолчали, посмотрели друг другу в глаза и увидели там радость и печаль...
      Все изменилось вокруг и внутри нас. Мы жили уже в другой стране, в другой эпохе. Тридцатилетние мужчины. У каждого за спиной - своя отдельная жизнь. Но и прошлое не забылось. Оно лежало тяжким грузом на наших душах.
      Мы встретились, как братья после долгих скитаний. Вспомнили наш прощальный разговор утром 5-го декабря 1943 года на окраине села Малая Девица. Нам с Николаем Казариновым предстояло добираться до г. Остра во 2-ю воздушно-десантную дивизию, а Косте с Валентином Степановым - до станции Бровары в 189-ю стрелковую дивизию, называемую "болотной". Почему "болотная"? Да просто потому, что раньше воевала в пинских болотах.
      - До свидания, Костя. Когда же мы увидимся?
      - А увидимся ли? На всякий случай прощай, Моисей!
      - Прощай, Костя!
      Впереди была полная неизвестность, даже своих полевых адресов мы еще не знали. Не было постоянных адресов и у наших родителей. Я был растерян и подавлен. Чувствовал, что прощаемся навсегда. Мы обнялись, похлопали друг друга по спине, помолчали и разошлись. Шел густой снег, дул порывистый ветер. Нам предстояла дальняя дорога к фронту и дальше - через войну...
      Мы подошли к Чистым Прудам. Медленно наступал московский вечер. Нас обгоняли озабоченные, торопливые, чужие люди. Костя был в Москве единственный близкий человек. Он привел меня к себе, в тесную съемную комнатку, где едва помещалась узкая кровать, шаткий столик на тонких ножках и два стула.
      За стеной долго была слышна раздраженная болтовня хозяев. Мы жаждали выговориться и просидели до рассвета, так и не успев рассказать друг другу всего, что случилось с нами за эти годы.
      % % %
      Трудно было Косте после фронта приспосабливаться к неприглядной жизни инвалида. Больше всего на свете он боялся показаться в чем бы то ни было человеком ущербным, неполноценным. Прежде всего предстояло изготовить и подогнать сложный протез и снова научиться ходить.
      Главное - протез. Все протезы были очень тяжелы и неудобны, они плохо сгибались в колене, постоянно травмировали культю, до крови растирали кожу. Культя при этом воспалялась, сочилась, запекалась кровь, и ходить становилось невозможно. Поначалу казалось, что выход один - костыли. Костя переживал это очень болезненно. Даже трость, на которую он вынужден был опираться, особенно в первое время, травмировала его психику. Он никак не желал казаться увечным. Ни в коем случае!
      Мастера-ортопеды, к которым обращался Костя, объясняли ему, что не могут сделать легкий и удобный протез, так как не имеют прочных и легких материалов: титана и специальных пластмасс. Такие материалы были только за границей.
      Все же в конце концов, с грехом пополам, протез сделали, затем кое-что подогнули, подпилили, подшили, и Костя, человек спрсобный во всех отношениях, научился ходить прямо, без трости и почти не прихрамывая. Это стоило большого труда.
      Обрадованный таким успехом, Костя в 1946 году вдруг загорелся желанием продолжить службу в армии. Он обратился в военкомат, а затем - в различные инстанции Министерства обороны. Все начальники отказали. Однако Костя сумел-таки убедить кого-то из Главного штаба артиллерии в том, что, если безногий человек способен управлять боевым самолетом, то он, Костя, справится с обязанностями комвзвода или комбата.
      В конце концов он получил назначение в учебный артполк. В полку его постигло, однако, горькое разочарование: служба оказалась нудной, тягостной, не оставляющей свободного времени; сослуживцы были не интересны, перспектив продвижения - никаких.
      Тогда Костя без промедления принял единственно правильное решение: оставил службу в армии и поступил в Литературный институт им. Горького. Здесь он оказался на своем месте и сразу проявил незаурядные способности, что было отмечено многими именитыми литераторами
      % % %
      В 1946 году Костя написал ставшее сразу известным и ходившее в Москве по рукам стихотворение "Нас хоронила артиллерия". Известный поэт Владимир Соколов вспоминал: "... Это было поздней осенью 1947 года. Шел литературный вечер поэзии. К трибуне вышел, чуть-чуть прихрамывая, среднего роста, абсолютно прямой человек в сером, ладно пригнанном костюме. Он не взошел на трибуну, он встал рядом с ней.
      По внезапно наступившей тишине я понял: этого поэта ждали. В тишине, больше похожей на минуту молчания, он сказал: "Нас хоронила артиллерия". С тех пор я был заворожен и этим человеком, и его стихами".
      Побуждением к написанию этого стихотворения послужил приезд Кости осенью 1944 года в Москву после ранения под Яссами. Слишком свежи были тогда фронтовые воспоминания, слишком болезненны полученные травмы души и тела.