5

Время ритуалов, открывающих сезон дождей, – страшная пора. Говорят, что в это время грехи человека сами обличают его и портят не только его собственные посевы, но и посевы всех его соседей.

На следующее утро, сидя в вагоне поезда на Пуну, я увидела, что серовато-коричневая пыль уже успела превратиться в грязь с серовато-коричневыми змейками водных потоков, отделявших друг от друга островки полей. Скот пасся по колено в воде. Маленькие лодочки были привязаны к возвышавшимся из воды баньянам. Казалось, земля вспотела от нестерпимой жары и теперь пот струился по ней широкими реками. На рисовых полях вода отливала зеленоватым свечением, словно громадный бассейн, подсвечиваемый снизу. Женщины, подвязав сари между ног, переходили вброд широкие ручьи, несшие отовсюду кучи мусора.

На автобусе я доехала до Сонавлы и по затопленным улочкам кое-как добралась до бань Бины. Там меня встретила высокая хиджра. Я надеялась, что Сунила решила скрыться у них, но по лицу Бины, на этот раз без всякого макияжа, помятому и несвежему, словно давно не стиранные простыни, я поняла, что это маловероятно.

– У вас есть какие-нибудь известия о Суниле?

При моем вопросе широкие борцовские плечи поникли.

– Она исчезла так же, как когда-то исчезла Сами. Оставила все свои вещи, но никакой записки.

– Возможно, в ее комнате есть что-нибудь, по чему можно догадаться, где она скрывается. Можно мне посмотреть, Бина?

Она проводила меня вверх по лестнице в комнатку, окрашенную в бледно-голубые тона, при муссонном освещении приобретавшую какой-то глубоководный оттенок. Но в комнате не было ничего особенного: аккуратно сложенное стеганое одеяло, плохая репродукция с изображением Богини-Maтери, свечи, спички. Я села на кровать.

Бина села рядом со мной.

– Вы думаете, что Сунила погибла, как и Сами?

– Может быть. Мы должны были встретиться с ней, но она так и не пришла. – Я прижала кулак к переносице, чтобы как-то снять общее напряжение. – Я видела, как пытали того парня, с которым она должна была прийти на встречу со мной.

Бина слушала мой рассказ, время от времени кивая головой.

– Это не ваша вина, мисс. Во всем виновата Сами, это она напичкала голову Сунилы всякими фантазиями. Я поняла, что ничего хорошего из этого не выйдет, когда на следующий день после вашего приезда сюда пришел тот мужчина. Он искал рисунки Сунилы. Для нее, как он сказал. Дурной человек. Я сразу поняла по его лицу.

Я описала ей внешность Эйкрса, и она кивнула.

– А Роби, Бина, ты не знаешь, где он жил?

– Думаете, там может скрываться Сунила? – спросила она, и ее лицо на мгновение озарилось надеждой. – Но я не знаю никого по имени Роби. Это, должно быть, был ее бомбейский друг.

Я попыталась описать ей Роби с возможной точностью, хотя оба раза, когда я его видела, он был в крови. Чем дальше я описывала, тем более суровым становилось выражение ее лица. Когда я закончила, Бина вытащила из-под кровати небольшой ящик, накрытый картоном. Из связки ключей, висевшей у нее на поясе, она выбрала один, который подходил к дешевому замку на ящике. Я удивилась, что она вообще закрывает его на замок. Чтобы открыть ящик, потребовалось бы не больше усилий, чем для вскрытия пакета с овсяными хлопьями.

Внутри него находилась связка писем и почтовых открыток, а также картонный альбом, на котором аккуратным и четким почерком были выведены слова: «Семейный альбом». Он был весь заполнен фотографиями Проспера, вырезанными из различных журналов кино, с виньетками вокруг, нарисованными от руки и имитирующими стиль викторианских рамок для фотографий. Поспешно пролистав их, Бина указала своим длинным ногтем со слоем яркого лака на одну из нескольких настоящих семейных фотографий смеющегося мальчишки не старше двух-трех лет, но уже с признаками особой женственной красоты.

Передо мной лежал ответ на часть тех загадок, которые мучили меня на протяжении уже многих дней.

– Роби? – спросила я.

– Я думаю, вы знаете правду, мисс Бенегал. Это Сунила. До того, как она стала хиджрой. Моя Сунила и ваш Роби – один и тот же человек. А это – их общий с Сами альбом. Они были как сестры. – Она закрыла альбом. – Теперь я должна показать вам кое-что еще из того, о чем раньше не рассказывала. Потому что мне было стыдно. Потому что это напоминало мне о Сами. То, что, как я думала раньше, она украла.

Это был Сканда. Бина развернула несколько слоев цветной хлопчатобумажной ткани, в которой хранила его, и маленький божок размером не более шести дюймов улыбнулся мне.

– Я не думаю, что он украл эту статуэтку, Бина. Скорее всего он сам ее сделал.

Тем вечером я примерила одно из платьев Сунилы, чтобы почувствовать, что значит быть женщиной, переодетой мужчиной, переодетым женщиной. Я провела ночь в постели Сами и уснула с наушниками на голове, слушая записи Сунилы. Ее голос звучал настолько отчетливо, что создавалось впечатление, будто он доносится из соседней комнаты. «Рисунки на песке. Она говорила, что мой отец тоже был художником, как и ее. Она влюбилась в одного парня. И хотела стать для него настоящей женщиной».

Утром Бина передала мне те немногие вещи, что остались от Сунилы, в том числе и статуэтку Сканды.

– Их следовало бы похоронить вместе с ней, – сказала она, – но ведь у нас нет ее тела...

Когда я уже уходила, она окликнула меня:

– Будьте осторожны, мисс Розалинда. Помните, что наступило время змей, время сна Вишну, когда он передает свою власть демонам и ночь теряет луну. Было бы неплохо сделать пуджу у ног вашего духовного наставника.

– Я не индуистка.

– Значит, вы христианка? – спросила она. – А разве христиане не делают пуджу?

– Некоторые делают, но я и не христианка.

– Так кто же вы? Я знаю, что некоторые люди с юга – иудеи.

– Я не иудейка. Я не принадлежу ни к какой религии.

– Но кто же в таком случае ваши боги, которые могут подсказать вам, что плохо и что хорошо, что верно и что неверно?

– Метеорологи, – ответила я. – Сводка погоды на Би-би-си.

– Превосходно, мисс Розалинда, я тоже слушаю прогноз погоды по Би-би-си, но в сезон дождей очень плохой прием, поэтому связь с вашим богом может нарушиться. Все боги скрываются в сезон Катурмасы. Им становятся безразличны человеческие дела. Я думаю, что, наверное, засыпает не только Вишну, но и Би-би-си тоже.

6

Вернувшись в Бомбей, я приняла душ и пообедала бутербродом со странного вида красновато-оранжевой пастой, пахнущей ююбой, которую во всех индийских отелях выдают за джем. Затем взяла фотокопию одного из рисунков Сами, которые он сделал на фирменной бумаге отеля «Рама», и сунула ее в кармашек сумки.

Адрес отеля «Рама» существовал только наполовину. Все здания на той улице пребывали на разных этапах окончательного распада. Некоторые из них уже представляли собой покрытые проказой разрушения кирпичные скелеты, другие пока еще удерживались от падения ненадежными бинтами из бетона и штукатурки. Я думала, что их бросили после какого-нибудь невероятного, вошедшего в историю урагана, пронесшегося над городом в сезон дождей лет десять назад. Пока не увидела щит с надписью: «Обновление Бомбея».

– Вам дали плохой совет при выборе отеля, – сказал человек, которому я показала свое письмо. Он указал в конец улицы, где виднелся проход между горами булыжников и строительного мусора. – По Мишлену этот и трех звезд не заработает.

Человек рассмеялся собственной нехитрой шутке.

Тропа чем-то напоминала проход печной трубы. Она петляла по разрушенным дворам и внезапно сужалась, заваленная кирпичом и известью обрушившихся стен. Я перешагнула через голову льва, крыло упавшего ангела, мраморную руку. Тропа закончилась у высокого здания, из вывески с которого "Отель «Рама» кто-то сделал скамейку, положив ее на две банки из-под краски. Остатки двери отеля, видимо, использовали для растопки костра под кастрюлей из жестянки.

Я заглянула в здание и крикнула:

– Эй, здесь кто-нибудь есть?

От крыши сохранилась только небольшая часть, а внутри отеля царила такая тишина, что легкий ветерок от моего возгласа заставил воздушную дымку задрожать и заискриться на солнце, словно золотые хлопья в суспензии. Войдя внутрь, я стала с крайней осторожностью продвигаться вперед. И сразу же обратила внимание на то, что человека, который здесь совсем недавно спал, ни в малейшей степени не заботило аварийное состояние здания. Рядом с диваном валялась кипа журналов о кино, а на искусственной коже, которой был покрыт диван, до сих пор среди кусков осыпавшейся штукатурки сохранялся отпечаток человеческого тела.

Выйдя из того, что когда-то было вестибюлем отеля, я прошла в бывший коридор, ведущий к номерам. Оказавшись в коридоре, снова крикнула в ярко освещенную солнечным светом раскаленную пустоту:

– Эй, есть кто-нибудь дома?

Слово «дом» звучало в этом месте жутковато.

Никакого ответа. Я начала поиск среди развалин, следуя по отпечаткам человеческих ног на муссонной грязи. В своем предшествующем воплощении отель, наверное, был красивым и уютным домом. Еще кое-где сохранились кусочки эдвардианской лепнины, словно древесные наросты, бесформенными кусками свисающие с резных деревянных колонн. А в нескольких номерах еще оставались старые двери с панелями красного дерева. Там, где облупился плотный слой яркой блестящей краски, проступила темная дорогая древесина, чем-то напоминающая шоколад, что выглядывает из-под сахарной глазури. В номере без окон я наткнулась на остатки громадной викторианской кровати, которую кто-то уже почти наполовину пустил на растопку.

Услугами этого отеля пользовались совсем недавно, хотя его нынешние постояльцы предпочитали не платить за проживание. В двух комнатах я обнаружила намокшие остатки маленьких костров, а к стене кто-то прислонил большой обломок зеркала, хотя забота о собственной внешности в подобном окружении показалась мне до смешного неуместной. Я обратила внимание и на то, что на зеркале сохранились следы былой позолоты. Сквозь стершееся золочение проступал темно-бордовый цвет, что типично для старинных изделий, в которых в качестве болюса использовалась красная глина, чтобы в случае порчи поверхности обнажающийся цвет не диссонировал с золотом.

Я немного близорука. Присев на корточки, чтобы получше рассмотреть позолоту на зеркале, я поняла, что ошибалась. Никто не смешивал графит, чтобы получить этот оттенок темно-бордового цвета. Это не красный болюс; это засохшая кровь. И крови было слишком много, чтобы ее присутствие здесь можно было объяснить обычным порезом при бритье. Тонкой густой струей пролилась она на стекло, растекшись по нему кружевными разводами. Я взглянула в зеркало и увидела маску собственного лица с паутинкой крови, разделившей его на отдельные части и сделавшей похожим на автопортреты моей матери. Нос отца, бабушкин лоб, глаза матери...

Я резко поднялась и прислонилась к стене.

Во мне возникло неожиданное желание уйти от всего этого, бросить все, в том числе мою сестру и остальных на произвол их собственной судьбы, какой бы страшной эта судьба ни была. Но другая часть меня сделала глубокий вдох, потянулась в сумку и вытащила оттуда «Минолту», которую я всегда ношу с собой, сделала парочку снимков зеркала, отломала от него самый испачканный кровью кусок и сунула в пластиковый мешочек. Это был всего лишь небольшой осколок зеркала, но весил он, как тяжелый неоплатный долг.

Тот, кому было поручено убирать в этих номерах, плохо выполнил свою работу. За спинкой разваливающегося дивана я нашла несколько дисков твердого голубого воска, а в углу большого буфета – лохмотья, от которых сильно воняло какими-то химикатами, и несколько пустых бутылочек. Меня бы не удивило, если при химическом анализе в них обнаружились бы следы цианистого калия и нитрата серебра. Занимался ли Сами здесь своим ремеслом втайне от всех или работал с кем-то из людей Викрама Рейвена?

Я положила бутылки, лохмотья и воск в сумку, вышла из комнаты и пошла по коридору налево в глубь отеля «Рама» в полном одиночестве среди яркого солнца, следов крови и густой пыли.

За дверью в конце узкого коридора в той части отеля, где еще сохранилась большая часть стен, я обнаружила ванну. Ванна была почти нетронута. Отломанной оказалась всего одна ножка, на месте были и две шестидюймовые эмалированные ручки. Эдвардианский медный душ позеленел от времени, но кто-то повесил на него гирлянду из цветов и попытался, хоть и не совсем удачно, стереть пятна крови со стены рядом с ванной. Над ней на расстоянии примерно двух дюймов, там, где обычно собирается грязь, бросались в глаза темно-бордовые отметины. На какое-то мгновение я задумалась над воздействием воды на возможность обнаружения определенных антител в этих засохших пятнах.

Теперь я действовала почти механически, выполняя процедуры, которые уже довольно смутно помнила с тех времен, когда училась совать свой нос в личную жизнь и смерть других людей. Я сделала снимки темно-бордовых пятен на стене и ванне, а остатки крови соскребла в конверт. Рядом со следом человеческой ноги, четко обозначившимся среди пыли и кусков штукатурки и очерченным кровавой чертой, я положила упаковку из-под «Тампакса», чтобы был понятен размер, и все это тоже засняла. Ощупала неровные края ванны в поисках каких-нибудь ниток или кусочков ткани и все, что нашла, сунула в еще один чистый конверт.

Время от времени я выходила из комнаты, чтобы взглянуть на небо, и снова возвращалась к своей уже ставшей привычной работе. За последнее время я приобрела в ней некоторый опыт и сноровку профессионала. Перед тем как уйти, я бросила последний взгляд вокруг. И увидела, как что-то серебрится в пыли под ванной. Первая мысль была о пуговицах, которые тонущие часто срывают с рубашек своих убийц. Те самые пуговицы, что находят у них зажатыми в пальцах, как когда-то семена стрихнина в моем кулаке. Я опустилась на колени и сунула руку в годами копившуюся здесь грязь со следами смерти и порока.

Чертежный скальпель, по-видимому, случайно закатился под ванну, или кто-то задел его ногой, когда очередное тело вытаскивали из ванны, чтобы перенести на пляж. Я взглянула на алюминиевую ручку со специальными углублениями, чтобы было удобнее держать, и почувствовала зловещий холод этого орудия на моей теплой ладони, испачканной темной засохшей кровью так же, как и два параллельных лезвия скальпеля.

Медленным движением руки я опустила нож в конверт, превратив его из орудия убийства в вещественное доказательство. Скользя по руке, кончики обоих лезвий слегка задели кожу на ладони, оставив на ней две крошечные кровавые запятые, похожие на след от укуса змеи. Похожие также на пометки красным мелом, которые делала мать на плоских поверхностях в тех местах, где особенно важно избежать вдавливания золотого покрытия.

Работа была практически закончена. Конечно, я почти уверена, что никакие вещественные доказательства, которые мне удалось здесь собрать, ничего не изменят. Вряд ли что-то способно остановить эту цепь преступлений. Изменятся только лица. Тем не менее при любых обстоятельствах необходимо исполнить некий долг. Существуют определенные принципы, которые, как считается, разделяют все цивилизованные люди. Например, что все люди созданы равными. Или что наша юридическая система соответствует идее справедливости. И что в конце концов наступит момент, когда наши грехи найдут нас и мы будем призваны к ответу.

Я прошла к выходу из отеля по другому коридору. Когда-то давно эта часть гостиницы была выкрашена в легочно-розовый цвет, косяки дверей и панели – в почечно-красный; все здесь имело цвет внутренностей, который время совместно с плесенью и грибком превратили в цвет распада и гниения, столь часто обнаруживаемый при вскрытии умерших от рака.

Когда я проходила через первую комнату, мне показалось, что я слышу какой-то звук. Кроме изредка доносившегося поскребывания крыс и шороха тараканов теперь я отчетливо слышала жужжание в воздухе, что предшествует хлопку перегоревшей лампочки. На полу в комнате было выломано несколько досок, поэтому я ухватилась за дверной косяк, чтобы случайно не провалиться, и стала всматриваться в темные углы помещения. Но смогла разглядеть лишь пустую комнату, заполненную всяким хламом и мусором, и чуть дальше – вход в то, что во времена расцвета, вероятно, служило гардеробной. Жужжание доносилось именно оттуда.

Я отняла руку от дверного косяка и обнаружила, что она стала липкой и приобрела темно-бордовый цвет. Вначале я подумала, что это краска. На балконе моей лондонской квартиры растет рододендрон такого же цвета. Но кому придет в голову красить двери в заброшенном отеле? Я сделала шаг в темную комнату и стала двигаться вдоль стен по направлению к гардеробной, говоря при этом в микрофон, чтобы хоть немного успокоиться. Я пыталась в точности запечатлеть все детали. Собственный голос казался мне чужим, словно закадровый голос в кино:

В объективе камеры липкие темные брызги на полу и две параллельные отметины, смешанные со следами в пыли, ведущими в темноту к обломкам частично обрушившейся крыши. На куче обломков сидит крыса, чем-то обеспокоенная. Она поднимается на задние лапки и шипит на высокую зеленоглазую женщину, приближающуюся к ней, и убегает. Жужжание становится громче. Это – мухи.

В том месте, где мухи особенно густо скопились над кучей хлама, виднелось что-то тошнотворное, источающее сладковатый запах. Я наклонилась и сняла несколько кирпичей, при этом в воздух поднялась туча мух.