15

Он родился в семье странствующих проповедников и философов в предгорьях Гималаев. В числе его предков был и мастер мозаик из Тосканы, специалист в нанесении тончайших растительных узоров на мрамор. Он прибыл в Индию триста лет назад среди тех двадцати тысяч рабочих и мастеров, которым предстояло работать на строительстве Тадж-Махала. Отдельные следы этих давних флорентийских арабесок сохранились и в характере Ашока. Он сам родился с несомненным талантом творца мозаик.

Я получала сведения о нем от отца, пока отец был жив, а позже от общих друзей. В последний раз я услышала об Ашоке, когда он жил в Бомбее и снимал фильмы по археологии, хотя для ученого, занимающегося древностью, он, на мой взгляд, был уж слишком вовлечен в романтические крайности современной индийской истории: он оказался в Бангладеш в период кровавых беспорядков и в Кашмире в 1990 году, когда там поднимало голову движение за отделение от Индии.

Отец говорил мне об Ашоке, что в отличие от очень многих индийцев, которые по мере восхождения по карьерной лестнице начинают приобретать «коррупционный синдром» – характерную болезнь политических высот, он умеет на любых высотах сохранять трезвую голову и чистую совесть. «Ему не надо бояться восхождений», – делал вывод отец.

Мне было пять лет, когда Ашок впервые приехал к нам в Кералу и провел у нас сезон дождей. Двадцатилетний юноша, он уже успел получить степень доктора философии в Оксфорде. Он обладал тем, что отец называл «умом мальчишки с крыши мира и благодаря этому ясным и четким видением всего того, что находится внизу». Сейчас мне был нужен именно такой человек: способный толковать сложные узоры на индийской почве. В первый же день по прибытии в Индию я набрала его номер, но мне никто не ответил. Несколько раз я пыталась дозвониться до него из отеля. И лишь на пятой попытке трубку подняли, и я услышала глухой спокойный голос.

Ашок встретил меня у ворот дома, который он унаследовал от своего дяди. Одноэтажное белое бунгало строилось когда-то как садовый домик на территории обширного парка при громадной вилле в колониальном стиле. Виллу уже давным-давно снесли при возведении первых высоток Малабарского холма. Проходя по зарослям тамариндовых деревьев и бананов, мы ступали по останкам разрушенной виллы, по выступавшим из земли каменным мумиям архитектурного прошлого Бомбея: остаткам колонн с каннелюрами, скульптурным лицам идолов, обезображенным плесенью, разбитому телу танцующего фавна.

Ашок остановился, чтобы сорвать плод манго, и затем, имитируя почтительный восточный поклон, подал его мне.

– «Никулао Альфонсо», аристократ манго. Афганский посол при дворе Акбара как-то приказал отправить к собственному своему прибытию в Исфаган корабль, груженный этими плодами.

Его лицо почти не изменилось с тех пор, как я видела его в последний раз: худощавое и смуглое, словно пожухлый лист, с глубокими морщинками у уголков рта, прорезанными безжалостным гималайским солнцем; скулы так сильно проступают, что порой кожа белеет и натягивается на них, словно брезент на палаточных шестах при сильном ветре.

– Вы помните, как рассказывали мне об Акбаре и о его сказочном мороженом? – спросила я.

Ашок улыбнулся:

– А ты все еще подобно соли – преобразующее вещество? Ашок рассказывал мне о соли и о льде в тот день, когда мне исполнилось семь лет. Союз моих родителей расходился по швам, словно старая ткань сари, слишком быстро прогнившая от жары и высокой влажности. Было около тридцати шести градусов по Цельсию...

Только что закончилась муссонная гроза, и мы с Ашоком едим кокосовое мороженое.

– Они сражаются из-за меня, – говорю я ему, глядя в сторону нашего канала, черной полоски посреди курящегося паром зеленого плюша рисовых плантаций.

– Это не так, – отвечает мне Ашок.

Но я-то знаю, что это так.

– Расскажи мне историю о Керале, – прошу я.

– Я расскажу тебе историю о льде. – Он слизывает липкий кокосовый сок с ладони. – Вода – гордая уравнительница. Воду нельзя резать, можно только прорывать каналы, по которым она будет течь. В поисках самой низкой точки. Но лед совсем другой. Место льда – на вершинах гор. У него есть форма.

В последней четверти шестнадцатого столетия, рассказывает мне Ашок, более чем за сто лет до того, как некий синьор Прокопио сделал себе состояние, завезя мороженое в Париж, и за двадцать пять лет до того, как крайне опрометчивый план нескольких неустрашимых моряков и лондонских купцов, обладавших провидческим даром, выкристаллизовался в Ост-Индскую компанию (чей грандиозный импорт льда из Новой Англии приведет три столетия спустя к назначению первого американского генерального консула в Бомбее, «знак того, что влияние может распространяться подобно воде»), Акбар, Великий Могол, строит «Ибадат Кхана» – место собраний для самых трезвых умов своей империи: ученых, мыслителей, богословов всех религий – и учит этих людей восточной магии селитры, кислородсодержащей соли, способной превратить сироп из листьев пандана в шербет – персидский замороженный напиток.

– Соль, – говорит Ашок, – прежде всего преобразующее вещество. Похищенная у моря, она ценится за свою способность высушивать. Она может как сохранять, так и разрушать. Солью мы посыпаем перенасыщенные влагой муссонные облака в июле. Соль творит лед. И с помощью соли мы добиваемся его таяния.

...У нас за спиной зрелый плод упал на землю со звуком, похожим на тот, который издает лягушка, со всего маху плюхающаяся в чан с водой, и сразу же мое прошлое вдруг снова стало настоящим. Короткий мелодичный звук донесся до нас из-за деревьев, и я увидела, как что-то блестящей змейкой мелькнуло в сумрачный уголок сада.

– Что это?

– Пойдем со мной, – сказал Ашок, – но старайся не сходить с тропинки.

Мы раздвинули широкие листья и вышли на полянку, на которой стоял человек, играющий на флейте. Глаза его закрыты, и он мерно покачивается, словно в трансе. Рядом с ним корзина, закрытая крышкой.

– Старый проходимец, – усмехнулся Ашок. – Каждый год он назначает все большую цену, и если не заплатишь...

– А за что нужно платить?

– Ты задаешь этот вопрос? Ты, выросшая в Керале? – Он был искренно удивлен. – Это же ловец змей. С первыми дождями он приходит сюда, чтобы выманивать змей из нор, а потом продает их в больницы, где из них получают яд. – Ашок подошел к нему поближе и поднял крышку корзины. Внутри уже находились три большие кобры. – Если ему не заплатить требуемую сумму, он снова выпустит их рядом с вашим домом.

Ловец не обращал никакого внимания ни на Ашока, ни на его слова.

– Ах, как жаль, что я не включила магнитофон! – воскликнула я. – Я совсем забыла, каким талантом ты обладаешь – талантом превращать обыденную жизнь в сказочную историю.

Он нахмурился:

– В мои намерения входило как раз противоположное: я хотел историю привнести в обыденную жизнь.

Он провел меня на обширную веранду, на которой зеленые плетеные кресла были расставлены под вентилятором из красного дерева. Он включался время от времени, и его непостоянное жужжание напоминало морской прибой. Веранда производила впечатление прохладного подводного грота. Выражение лица Ашока внезапно сделалось озабоченным при виде множества индийских сладостей, расставленных на столике поваром.

– Может быть, пусть лучше принесут... сдобные лепешки?

– Что? А как же диета? – И я погрузила ложку в какое-то желе со сливками. – О! Размалаи! Мое любимое!

Ашок раскинулся в кресле.

– Люди меняются, Розалинда. – Он сделал паузу. – И ты изменилась. Ты ведь когда-то работала в театре, с музыкантами. Твой отец рассказывал мне, что позже ты в большей степени заинтересовалась... непосредственным наблюдением, документалистикой.

– Я устала от драмы. Здесь неуместен такт, Ашок. Отец действительно ненавидел мою работу.

– Возможно, он боялся, что ты можешь потерять себя? Невысказанным осталось: «так же, как это произошло с твоей матерью». Но вслух он тем не менее больше ничего не сказал.

И я, чтобы предупредить дальнейшие расспросы с его стороны, начала свой рассказ о смертях хиджр и об их возможной связи с моим свояком.

По мере того как я излагала известные мне факты, Ашок становился все напряженнее.

– Твоя история требует значительных усилий воображения, – сказал он в конце.

– Знаю. И чем больше я ее рассказываю, Аш, тем больше она напоминает мне одну из бомбейвудских мелодрам с песнями и танцами после каждого крупного эпизода.

– Интересная аналогия. Бомбейское кино в твоей интерпретации очень походит на греческий прообраз мелодрамы, в которой сценическое действие перемежалось музыкой и высшая справедливость торжествовала при любых обстоятельствах.

– А что ты скажешь по поводу моего интервью с Мистри в «Ледяном доме»?

Несколько мгновений он молчал. А потом сказал:

– Воды моего любимого Уолдена сольются со священными водами Ганга.

– Что?

– Это Торо. Говорят, что именно эти слова он произнес, когда узнал, что сто восемьдесят тонн льда из замерзших озер Массачусетса были отправлены в Калькутту и две трети груза успешно достигли пункта назначения.

– Но какое это имеет отношение к моему вопросу?

– Чистые воды западной философии призваны охладить наш наивный и несколько перегревшийся восточный разум, – ответил он сухо и без малейшего намека на шутку. – Ты, наверное, не слыхала, что те индийские кули, которым пришлось разгружать первую партию льда, жаловались, что он «жжет» им спину?

– В данный момент меня больше интересуют смерти хиджр.

– Мне кажется, мы говорим о довольно близких вещах. Я могу дать тебе книжку о хиджрах. Ты, по-видимому, не знаешь о том, что Арджуна, великий герой «Махабхараты», должен был целый год прожить евнухом?

Я перебила его, не позволив впасть в бесконечные рассуждения о Высшей Премудрости, к которым бывает склонен даже самый прозаически настроенный индиец, если от него требуют слишком уж прямого ответа на поставленный вопрос.

– Очень многие считают крайне необычным, – сказала я, – что этим делом не позволили заниматься полиции Чоупатти. И двоюродный брат Рэма Шантры, и лаборант судмедэкспертизы при следователе по особо важным делам говорят, что инспектор, прибывший на Чоупатти, – из Особого отдела по расследованиям уголовных дел, бомбейской разновидности Скотленд-Ярда. Рэм утверждает, что эта организация включается в расследование преступлений только в том случае, если значимость данного преступления выходит за пределы одного штата. Это правда?

– Я вижу, у тебя очень разнообразные источники информации. – Ашок произнес это с таким видом, словно я собираюсь продать полученные сведения во «Всемирные новости». – Должен признаться, что не очень хорошо разбираюсь в уголовных преступлениях. Но мне почему-то совсем не кажется странным, что этими преступлениями заинтересовался инспектор из Особого отдела. Местная полиция больше занята поддержанием спокойствия на своем участке, нежели серьезными расследованиями. В Управлении же имеются возможности привлечения к расследованию и солидных независимых научных кадров, по крайней мере в том случае, если возникает подозрение в... вероятной необъективности местных органов.

– Ты хочешь сказать, подозрение в коррупции местной полиции, – уточнила я. – Рэм говорил мне об этом. Но ты упомянул об Особом отделе. А что, есть какой-то другой отдел?

Ашок пристально, как-то изучающе посмотрел на меня.

– Розалинда, я бы настоятельно рекомендовал тебе не бросаться словом «коррупция» и не доверять так уж безоглядно мнению этого твоего Рэма Шантры, так, кажется, его зовут? Но, да, в Управлении есть еще Особый отдел. В колониальную эпоху он был глазами и ушами английской администрации.

– А теперь? Чем он занимается теперь?

Ашок налил чай.

– Насколько мне известно, сотрудники Особого отдела не носят форму, и за исключением тех случаев, когда это становится действительно необходимо, их имена неизвестны местной полиции.

– Таким образом, если они задействованы в чем-то, это может остаться никому не известным?

– Особый отдел занимается также разного рода демонстрациями в том случае, если существует опасность возникновения беспорядков. – Ашок сполоснул руки в чаше с лимонной водой, стоявшей рядом с его тарелкой. Когда наши взгляды снова встретились, он смотрел на меня холодно и испытующе, так, словно я была студенткой, уже почти провалившей серьезный экзамен, а он моим экзаменатором. – А ты не допускаешь мысли, дорогая, что Бомбейское управление уголовной полиции при всей бесспорной недосягаемости для него заоблачных стандартов Скотленд-Ярда тем не менее способно справиться с расследованием интересующих тебя дел вполне самостоятельно, без твоего вмешательства?

Меня поразил ледяной тон голоса, которым он высказал свое неодобрение.

– Я, конечно же, допускаю эту мысль, Аш. Но факты доказывают, что в данном случае имело место укрывательство и подтасовки на самом высоком уровне. И у меня есть внутренняя уверенность, что существует какая-то связь между моим свояком и этими смертями.

– Неужели? – На лице Ашока отобразилось искреннее удивление.

– Ну, посуди сам, какой-то хиджра становится свидетелем гибели Майи Шармы, некий хиджра по имени Сами преследует мою сестру по всему городу с предостережениями, что ее муж – убийца и что он убил свою первую жену, и наконец, хиджру по имени Сами находят мертвым на пляже Чоупатги. Не достаточные ли это основания для того, чтобы заподозрить здесь что-то неладное?

– Эти факты, или то, что ты принимаешь за таковые, могут оказаться обычным совпадением. Совпадения отличаются опасной притягательностью, но все-таки они всего лишь случайность. Некоторые совпадения настолько запутаны и прихотливы, что бывает трудно сразу разглядеть в них чистую случайность.

Он сложил руки на коленях: гуру сказал свое слово, ученик может удалиться.

Редко кто по-настоящему серьезно оценивает тот факт, что именно индийцы придумали математический ноль, Большой 0, половину всего компьютерного языка. Слово, используемое в санскрите для обозначения нуля, означает также «обширную пустоту», и это не случайно в стране с бескрайними горизонтами. Беседы с индийскими интеллектуалами часто производят такое же впечатление – обширной пустоты с бескрайними горизонтами. А в случае с Ашоком эта особенность индийского ума соединялась еще и с природной способностью Ашока к созданию мозаик. И от всего этого у меня голова пошла кругом.

– Работая в университете, ты похоронил свой истинный дар, Аш. С таким талантом проповедника тебе следовало бы заниматься политикой или религией.

– Религия – это то, во что мы пытаемся верить, – ответил он. – Политика же – результат попыток сделать эту веру реальностью.

– Ну, Аш! Я спрашиваю тебя всего лишь о нескольких фактах, а ты изливаешь на меня всю индийскую премудрость подобно какому-нибудь махатме, раздающему алмазы толпе. Раньше твои высказывания были более конкретны.

– Мне очень жаль, что я разочаровал тебя, Розалинда. Возможно, я утратил способность казаться хоть немного англичанином.

И как-то внезапно он постарел и осунулся. Кожа обвисла на скулах, и в это мгновение ему можно было бы дать значительно больше его сорока восьми лет. Он встал и жестом пригласил меня проследовать за ним в библиотеку.

– Позволь мне предложить тебе примирительную жертву.

Осторожно пробираясь между связками журналов, я читала их названия: «Индийский Скептик», «Журнал Общества Индийских рационалистов». В доме Ашока оставалось очень немного места для чего-либо, кроме печатной продукции и старых рукописей. Новенькие английские издания в мягкой обложке вываливались из ящиков на деревянный пол, а единственный стул оказался зажат между башнями из пожелтевших манускриптов, перевязанных лентой.

На письменном столе лежал узкий кусок дерева длиной чуть менее полуметра, густо покрытый позолотой.

– Флорентийский барометр, – пояснил Ашок. – Довольно редкая вещь. Посмотри, мастер, изготовивший его, включил штормовые отметки Синклера 1664 года. – Он провел пальцем по надписям: «буря», «гроза», «сильный дождь», «дождь», «переменная погода» и «ясно». – Один из моих предков привез его в Индию лет через шестьдесят после первых экспериментов Торричелли в 1640-е годы. Я подарил его твоему отцу в тот день, когда родилась ты. Перед смертью он прислал его мне обратно с тем, чтобы я передал его тебе в случае, если ты когда-нибудь вернешься в Индию. Он сказал, что ты проявляла определенный интерес к предсказанию приближения бурь.

– А если бы я не вернулась?

Ашок улыбнулся.

– Но ты же вернулась. – Он протянул мне бумагу, на которой стояла печать Индийского археологического общества. – Это может тебе понадобиться. Без такого разрешения из страны нельзя вывозить произведения искусства, срок изготовления которых превышает сто лет. – Он бросил взгляд на часы. – Боюсь, что моя помощь тебе оказалась весьма незначительной, Розалинда. Но я обещаю отыскать книгу о хиджрах и привезти ее к тебе в отель в ближайшие дни.

– Только не завтра. Завтра я хочу побеседовать с обитателями колонии хиджра, расположенной рядом со студией Проспера.

Ашок нахмурился:

– Ты все-таки не хочешь предоставить расследование этого дела властям? Я надеялся...

– Что я могу сказать? С помощью убийств я зарабатываю себе на жизнь...

Он снова неодобрительно покачал головой в ответ на мою легкомысленную фразу.

– В таком случае попытайся избегать поспешных выводов. Помни, что облака не имеют сферической формы.

– Еще одна непостижимая жемчужина Вечной Индийской Мудрости?

– Вовсе нет. – Он улыбнулся. – Это Мандельброт. Американский математик. Облака не имеют сферической формы. Именно этими словами он пояснил необходимость фракталей, сложных дробей, которые он предложил для расчета размеров реальных объектов, сходных с облаками. И размеров бесконечности, конечно.

– Конечно, – повторила я.

– Принцип заключается в том, что все природные объекты содержат в себе геометрические пропорции организмов значительно меньшего размера, из которых они состоят. При твоем интересе к кино ты должна знать об этом. Отдел спецэффектов Голливуда использует фрактали для создания поразительно реальных компьютерных пейзажей, хотя Голливуд дошел до этой идеи значительно позже нашего Сатьяджита Рэя. Рэй сказал как-то, что в попытке отыскать суть в мельчайшей частичке целого с тем, чтобы через эту деталь выразить идею целого, заключено ядро индийской культуры. От миниатюр Раджпуты до пещер Аджанты суть есть сочетание космического и микроскопического.

16

Суть: нога лежала на столе.

– Обратите внимание, что в том месте, где кость подходит близко к поверхности тела на участке между коленом и лодыжкой, мягкие ткани разорваны, – сказал маленький чистенький человечек, стоявший рядом со мной.

У него были идеально вымытые руки с аккуратно обрезанными ногтями – руки, которые для меня всегда ассоциируются с судмедэкспертами и патанатомами. Мне всегда казалось, что свой маникюр они наводят с помощью инструментов для вскрытия. Глаза человечка были слишком велики для его маленького лица, так что возникало впечатление, будто он смотрит на меня сквозь аквариумное стекло, впечатление, усиливающееся благодаря тусклому голубоватому освещению в большой комнате в форме буквы "L".

– Если бы не отсутствие синяков вокруг раны, – продолжал он, – создавалось бы полное впечатление, что ткани разрезаны ножом. Но на самом деле это последствия ожога. Так же, как и чрезмерный изгиб ступни и колена. Такое часто случается, когда вследствие высокой температуры мышцы вначале сжимаются, а затем в них происходит коагуляция – свертывание белка.

Руки маленького человечка были значительно аккуратнее его рабочего места. Со всех сторон меня окружали трупы и куски тел на разных стадиях расчленения. Рядом с той ногой, которую мы обсуждали, лежала газетка, свернутая конусом, а в ней что-то желтое и жирное. Я почувствовала сильнейший приступ тошноты. Человечек проследил за моим взглядом.

– О, извините, – воскликнул он, – это остатки моего ужина. «Поха» – типичная бомбейская закуска: рис с соком лайма, красный перец и арахис – мы часто ее покупаем, если приходится задерживаться на работе. Очень вкусно. Уличный разносчик приносит мне ее в пять тридцать, поэтому мои сотрудники называют это время «временем коллективного отравления». Уличная еда, знаете ли...

Он говорил все это извиняющимся тоном, безуспешно ища глазами место, куда можно спрятать недоеденный рис. Не найдя ничего подходящего, он затолкал кулек в карман своего грязного рабочего фартука.

Затем он вернулся к рассуждениям о ноге.

– Этим экземпляром можно гордиться, – сказал он, торжественно снимая слой кожи с бедра и обнажая нетронутые нервы и сосуды под ним. – Еще одно доказательство того, что жертва перенесла ожог еще до наступления смерти. Сосуды и нервы не повреждены, прежде всего потому, что кровь свернулась. – Он сделал паузу, подыскивая сравнение. – Как ваша знаменитая поджарка из печени и бекона.

Печень сама по себе как орган особых сложностей для патанатома не представляет, продолжал свои объяснения Сатиш. Она очень легко нарезается слоями. В отличие от сосудистой системы, являющейся сложным сплетением твердой и жидкой ткани.

– Тела – это структуры невероятной сложности, мисс Бенегал, каждое тело – особая страна со своей собственной историей. Каждый орган – штат со своей управленческой микроструктурой. Некоторые органы невидимы, как, например, иммунная система, не менее сложная, чем любая шпионская сеть, нацеленная на расшифровку данных о возможном вторжении врага. И наконец, есть еще и это. – Он указал рукой на свое сердце, бросив на меня многозначительно томный взгляд поверх заляпанного кровью и грязью стола. – Мозг – наше правительство, сердце – наша юридическая система, с величайшей точностью определяющая сроки нашей жизни и смерти. Живая память наших собственных преступлений и преступлении наших родителей против законов страны под названием «Тело».

Этим интервью с Сатишем Айзексом, главой Центрального отдела реквизита, я была обязана Рэму, пытавшемуся отыскать того самого Роби, который проводил меня до выхода со студии Калеба Мистри.

– Его там не было, Роз, и никто не знает, где он живет, – сообщил мне Рэм, позвонив по телефону в отель, в его голосе слышалось с трудом сдерживаемое волнение. – Хотя мне удалось достать номер Отдела реквизита, где работает Роби. Это вселяет некоторую надежду.

– И что, ты его там нашел?

– Нет, его, кажется, редко туда вызывают. «Для какой работы?» – спросил я у того парня, который сидит у них на телефоне. «Для работы, в которой Роби – специалист», – ответил он мне. «А какая же у него специальность?» – спросил я в надежде, что, зная ее, мы сможем примерно рассчитать его рабочий график. «Очень специальная работа», – ответил мне парень. Тут я отказался от всяких дальнейших расспросов и попросил, чтобы мне дали адрес Отдела реквизита и назвали ближайший рабочий день Роби. Они ответили, что не знают, когда он снова у них появится.

– И, по-твоему, это вселяет надежду?

– Не торопись, Роз. Как ты думаешь, где расположен Центральный отдел реквизита? – Он был очень взволнован, словно мальчишка, поймавший большую рыбу. – В подвале городского офиса Проспера Шармы. Хотя складывается впечатление, что Шарма делится своим реквизитом с любым, кто сможет заплатить. Я доехал туда на такси. Здание конца шестидесятых, большие окна на улицу. Офис Проспера трудно не заметить: он находится на восьмом этаже. Майя, должно быть, совершила свой последний смертельный прыжок шесть лет назад чуть ли не на глазах у всех этих реквизиторов.

Однако Сатиш стал директором Отдела реквизита только три года назад. О смерти Майи он практически ничего не знал, так же как и о гибели Сами. Ничего не знали и другие сотрудники, которых мне удалось расспросить в реквизитном отделе. При этом они прекрасно знали Роби, который, по их словам, был великолепным скульптором «в индийском стиле». Имя Сами вызывало лишь недоуменные взгляды, хотя Сатиш допускал, что человек с таким именем мог работать здесь при прежнем директоре, Викраме Рейвене, который ныне находился на пенсии, однако время от времени появлялся на студии для руководства особенно тонкой работой, требовавшей исключительного мастерства и точности.

Сатиш взмахом руки указал на голову женщины, лицо которой превратилось в бесформенную массу красного цвета.