— Ну да, у меня гости, я как раз пью чай. Ты придешь завтра?

Некоторое время он разговаривал с незнакомой собеседницей. Затем быстрее обычного сел на свое место и деревянной ложкой начал есть суп из миски. Некоторые дамы тоже принялись за еду. Дуня принесла огромную кастрюлю и поставила на маленький стол у стены.

— Ну, ешь же суп! — сказал мне Распутин, но я вежливо отказалась.

— Ну, хорошо, так скажи мне, — продолжал он, вытирая ладонью усы, — ты, значит, думаешь, что никого нельзя проклинать?

— Конечно, нет, — ответила я.

— Ну, хорошо, согласен, но как же я могу не проклинать Ольгу, когда из-за нее все начали называть меня Христом?

— Не Христом, а Богом, — закричала Лохтина, — ты и есть живой Бог Саваоф, живой Бог!

— Ну ты видишь сама! Вот и поговори с ненормальной, — вздохнул Распутин.

— Вы все-таки спросите ее, почему она считает вас Богом.

Распутин пренебрежительно дернулся:

— Моя душечка, я уже давно спрашивал! Если хочешь, спроси сама! Она тебе тут же ответит: из-за моих добрых дел!

— Разве достаточно делать добро, — заметила я, — чтобы считаться Богом?

— Попытайся сама образумить ее, дуру, — быстро проговорил Распутин, — можно ли вообще с ней разговаривать? Я охотно бы объяснил ей все, но это же бесполезно!

— А что она ответила?

Распутин грустно махнул рукой:

— Я спросил у нее: спит ли Бог с какой-нибудь женщиной? Есть ли у Бога дети? Но она все время отвечает одно и то же: не пытайся увильнуть, я же знаю, что ты Бог Саваоф!

— Жи-и-и-вой Бо-о-о-г, вечная слава тебе! — пропела Лохтина. — Вы все находитесь в Содоме и не замечаете этого! Одна я в поте лица своего кричу вам об этом, но у вас сердца каменные, и вы не хотите ничего слышать!

— Ах, что же мне с ней делать, с этим извергом? — Распутин встал, но тут же к нему потянулись руки женщин:

— Отец, успокойся!

Зазвонил телефон, Распутин подошел к аппарату. Вошла горничная Дуня, собрала тарелки и обратилась к молодой Головиной:

— Муня, унеси посуду на кухню.

Муня быстро встала и послушно взяла грязную посуду.

— Что за невоспитанность, так обращаться к кому-либо, — возмутилась старая Головина. — Вы могли бы обратиться к моей дочери как полагается, по имени-отчеству!

— Но, мама, оставь, зачем… — тихо прошептала Муня, вернувшись.

— Бог любит работу, — возвестила Лохтина.

— Ну да, ничего особенного, у меня как раз гости… Я пью чай… — говорил в трубку хозяин.

Лохтина неожиданно успокоилась, тихо соскользнула с дивана и отправилась в спальню. Распутин, только что вернувшийся в столовую, дал Муне знак последовать за ней. Быстрыми кошачьими шагами Муня проскользнула мимо сидевших на диване дам за Лохтиной. Та вдруг остановилась у дверей спальни, повернулась и высокомерно сказала Муне:

— Ты что, хочешь не пустить?

Она произнесла это так гордо и властно, что в эту минуту полностью забылась ее шутовская одежда и поведение вообще. Сам Распутин немного смутился, и его голос прозвучал иначе:

— Она не идет за тобой, она только хочет убрать мои рубашки!

— Я не интересуюсь новыми вещами, — презрительно бросила Лохтина. — Мне нужна только твоя, твоя! Я сниму ее с тебя! Если я захочу, я возьму ее, и ты мне ее дашь! Но я должна посмотреть, что там!

Она кинулась в спальню, Муня в несколько прыжков, как кошка, пустилась за ней. Распутин пересек комнату и скрылся за дверьми, плотно прикрыв их за собой.

Немедленно вслед за этим начался яростный шум, слышно было, как что-то упало на пол и разбилось, затем удары по чему-то мягкому; все это заглушил нечеловеческий рев и визг. Крики становились все отчаяннее, наконец, распахнулась дверь, послышались шаги, и в столовую вбежала растрепанная, с разорванной вуалью Лохтина. Она что-то бессвязно кричала и размахивала руками.

В ту же минуту из спальни вышел Распутин, красный, весь в поту, он тяжело дышал. Сбоку, словно рыбка, скользнула Муня, что-то держа в руке, осторожно прошла мимо дам и, прерывисто дыша, села рядом с матерью. Лохтина увидела ее и тут же подбежала к столу, неожиданно остановилась, погрозила Муне обеими руками.

— Свинья! — закричала она, все более возбуждаясь. — Дрянь, свинья! Чудовище! Если ты его любишь, то должна бы знать, что ему нужно не это дерьмо, а драгоценные часы с рубинами, бриллиантами, изумрудами и янтарем! Такие, как я видела на Невском проспекте! Он должен их иметь, он должен их иметь! А эти дай сюда! Дай сюда! Их надо истолочь в ступе, истолочь в пыль и выбросить на помойку, в печку! О, ты его не любишь, несчастная, и ты собираешься со мной спорить! — Мария быстро переложила какой-то маленький предмет из одной руки в другую. Это были золотые часы Распутина, подарок царя. В течение нескольких минут в комнате были слышны только крики, рев, проклятия и неприличные ругательства. Голоса Распутина и Лохтиной перемешались, перекрывали друг друга; дамы тем не менее сидели тихо и спокойно, как и прежде, только лица слегка побледнели, а у некоторых на щеках появился румянец. Лохтина сдалась первая, отпрянула от наступавшего на нее Распутина, подошла к дивану, бросилась на него и в изнеможении замолчала. Распутин, тяжело дыша, сел за стол и рукавом светло-голубой рубашки вытер пот, ручьями стекавший по лицу. В течение нескольких секунд стояла тишина, затем старая Головина дрожащим голосом обратилась к Лохтиной:

— Разве это не бессовестно с вашей стороны, Ольга Владимировна? Когда вас нет, мы спокойно сидим и слушаем Григория Ефимовича, но как только вы появляетесь, начинаются скандалы и крики — все только по вашей вине. Мы даже не слышим голоса Григория Ефимовича!

— А кто из вас что-нибудь для него сделал? — в ярости закричала Лохтина. — Кто из вас восхваляет его? Кто любит больше, чем я? Кто отдает за него жизнь? — Она снова принялась посылать Распутину воздушные поцелуи и шептать сумасшедшие, неприличные и едва различимые ласковые слова и признания.

Муня Головина принесла миску с жареной рыбой и, прежде чем поставить на стол, предложила Лохтиной. Та неожиданно успокоилась, взяла кусочек и строго сказала Муне:

— Ты знаешь, что виновата, Муня! Немедленно проси прощения!

Муня с робкой улыбкой поставила миску на стол, снова подошла к Лохтиной, встала перед ней на колени, поцеловала протянутую руку и поклонилась до земли.

— Ах, Марушка, — смущенно прошептала старая Головина, — почему ты это делаешь? Почему ты сердишь Григория Ефимовича?

Слегка побледнев, Муня покачала маленькой головкой и прошептала нежно, как всегда:

— Ну, мама, оставь, не говори об этом…

Распутин не сказал ни слова, и Муня стала всем накладывать рыбу из стоявшей перед ней миски.

Лохтина закрыла лицо и повернулась, словно что-то разглядывая на диване, и вдруг воскликнула, торжествующе улыбаясь:

— Ах, ну вот, теперь все ясно! Я вижу, там сидит дама в белом, ей вроде ни до чего нет дела, а под прикрытием своего высокообразованного супруга она совершила кражу…

Молодой человек в пиджаке покраснел и резко ответил:

— Я настоятельно прошу оставить в покое мою жену!

— Замолчи, несчастный! — угрожающе завопила Лохтина. — Как ты позволяешь себе разговаривать со мной?!

Старая Головина опять заметила:

— Но ведь вы сами мешаете нам слушать Григория Ефимовича!

Лохтина не ответила ей, потому что в этот момент почему-то опрокинулся стоявший у стены маленький столик с полной кастрюлей супа. Это произвело большой шум, все вздрогнули от испуга, беременная женщина задрожала всем телом и, бледная как смерть, в смущении огляделась.

Мария побежала за горничной, возникло некоторое замешательство, но все остались на своих местах, а уха тонкими желтыми ручейками быстро растекалась по паркету.

Лохтина спокойно поднялась, подошла к Распутину, обхватила его голову и принялась целовать, крича не переставая:

— А я спала с тобой, я спала с тобой!..

Когда он ее отталкивал, она отбегала, вставала у него за спиной так, чтобы его кулаки не достали ее, и просила его дать стакан вина.

— Ты ничего не получишь! — коротко и твердо сказал Распутин. — Если бы я только отделался от тебя, ненормальная, — продолжал он зло, — хоть бы ты уехала к этому сукину сыну Илиодору! Вы оба отошли от Церкви! Пусть я ослепну, если я хоть немного понимаю, что делают Ольга и Илиодор! Он отрекся от Церкви, считает меня величайшим злодеем, негодяем, развратником и соблазнителем, и Ольга из-за него довела себя до падения и все-таки видит во мне Бога Саваофа. Пусть меня убьют, если я хоть что-нибудь в этом смыслю!

— Разве Илиодор тебя не любит? — вскричала Лохтина. — Он любит тебя, он любит тебя, ах, как он тебя любит… Но для меня ты Бог, мое счастье, мой мир!

Распутин дал знак рукой, к нему подошла Дуня и что-то прошептала на ухо, указывая глазами на спальню. Он быстро поднялся и через переднюю прошел в спальню. Тотчас Лохтина быстро, как только позволяли ей огромные сапоги, подскочила к столу, схватила стакан, из которого пил Распутин, налила вина, встала на диван, простерла руки и несколько минут стояла, будто жрица, совершающая обряд. В комнате воцарилась гнетущая, тяжелая, натянутая тишина. Наконец Лохтина вновь зашевелилась, поднесла стакан к губам, медленно выпила вино и снова опустилась на диван, где и осталась лежать с простертыми руками и закрытыми глазами. Старая Головина громко вздохнула и повернулась к Муне:

— Ах, Муня, зачем ты привела меня сюда сегодня? Я снова совсем больна! — Затем обернулась ко мне. — Если бы вы только видели, что творилось здесь вчера утром! Меня пришлось отпаивать лавровишневыми каплями, и еще сегодня я дрожу всем телом. Я не могу на все это смотреть равнодушно!

— Мама, перестань же, — печально прошептала Муня.

— Почему Ольга Владимировна ведет себя так странно? — осведомилась я.

Мунины мечтательные глаза смотрели куда-то вдаль; она ответила с каким-то особым благоговейным восхищением, тихо и спокойно:

— Нужно только понять ее.

— Ах, нет, — быстро возразила старая Головина, — и я уже давно отказалась от этого. — Она показала на ярко-красные пятна на своих щеках и с некоторой горечью добавила:

— Вы только посмотрите на меня! Я не хочу быть лучше, чем я есть, и не притворяюсь, но все это невероятно действует на меня. Я уже четыре года знакома с Григорием Ефимовичем и безгранично люблю его. Я люблю также и Ольгу Владимировну, но ее поведение мне абсолютно непонятно, и я не могу одобрить ее поступки!

— Когда я молчу, начинают говорить кошки! — закричала Лохтина, неожиданно снова пришедшая в себя, и захлопала в ладоши. Затем вскочила с дивана и подкралась к дверям спальни, сквозь которые доносилось грубое бормотание Распутина и женский смех. Она наклонилась и жадно прильнула к щели в дверях.

— Не входить, не входить! — сердито закричал Распутин и изнутри придержал двери.

Лохтина дико засмеялась, ударила кулаком в стену и закричала:

— Возьми себе еще больше, еще больше! Возьми же ее, спрячь под кроватью, под паркетом! Ведь ты же принадлежишь мне, и я никому тебя не уступлю, никому, никому! Спи хоть со всем светом, ты мой, мой!

Она отошла от двери, закрутилась на месте и, когда у нее закружилась голова, упала на диван, напевая вполголоса.

У стола возникло движение. Я обернулась и увидела, как беременная дама медленно встала и с вытянутыми вперед руками, словно сомнамбула, подошла к дивану; ее широко открытые глаза неподвижно смотрели на Лохтину, а сухие губы исказила судорога. Она еще не дошла до дивана, как муж быстро подскочил к ней, взял под руку и силой, несмотря на отчаянное сопротивление, увел в прихожую. Только было начавшийся разговор за столом прекратился, и снова в комнате наступила тишина.

С этого момента оставаться спокойными стало невозможно: беременная дама своим поведением выразила то, что уже давно все чувствовали: остается либо уйти, либо кричать и бить все вокруг. Вырубова поднялась первая, за ней последовала великая княгиня Милица Николаевна и ее юная спутница. Она направилась в прихожую, но вдруг из спальни выскочила Мария Головина и бросилась на шею великой княгине. Та наклонилась, Мария страстно осыпала поцелуями шею, губы, волосы, глаза, затем обняла, и они вместе ушли.

Я с нетерпением ожидала возвращения Распутина, чтобы попрощаться с ним. Когда Распутин наконец вышел из прихожей, я поднялась, подошла к нему, попрощалась с оставшимися гостями и обратилась к нему:

— Я ухожу, Григорий Ефимович, до свидания.

Он быстро подошел ко мне, обнял за плечи, заглянул глубоко в глаза и озабоченно произнес:

— Ты уже уходишь, душенька? Ну, а когда ты придешь опять? Я очень полюбил тебя!

Но когда я заметила, что он может мне позвонить, раздался дикий смех.

Лохтина скорчилась на диване и в ярости кричала:

— Что я слышу! Он, Бог Саваоф, звонит по телефону какой-то девке!

— Все, довольно, — сказала я и почти бегом поспешила в прихожую. Распутин заторопился за мной, обнял меня, крепко прижал к себе и обеспокоенно спросил:

— Вот, скажи мне, ты видела здесь только плохое или же поняла что-то хорошее?

— Я не знаю, — ответила я и попыталась высвободиться. Но он не отпускал меня и шепнул на ухо:

— А ты придешь опять или нет?

Из спальни вышли Вырубова и великая княгиня, уже в пальто. Они подошли к Распутину, посмотрели ему в глаза:

— Отец, до свидания.

— Всего хорошего, всего хорошего, — сказал Распутин, перекрестил их и поцеловал на прощание.

Вырубова взяла его руку, с легким стоном прижала к разгоряченному лицу и поцеловала ее с безграничным почтением. Ее глаза блестели неестественным блеском, и она дрожала всем телом.

Я улучила момент и незаметно через кухню проскользнула в заднюю часть дома. Медленно, погруженная в раздумья обо всем происшедшем, я спустилась по почти абсолютно темной лестнице. Вдруг я почувствовала, как кто-то легко коснулся моей шубы, и услышала тихий женский голос:

— Вы идете от него?

Я удивленно обернулась и в тусклом свете увидела маленькую женскую фигурку, сидевшую, согнувшись, на самой верхней ступеньке лестницы. Незнакомка протянула руку и удержала меня за полу.

— Почему вы ходите к нему? — спросила она бесцветным, печальным, робким голосом.

— Собственно говоря, я и сама не знаю, — уклончиво ответила я. Незнакомка поднялась и совсем близко подошла ко мне.

— Вы не принадлежите к его постоянному окружению, я это знаю точно, — убежденно прошептала она и попыталась рассмотреть выражение моего лица. Ее маленькая холодная рука проскользнула в мою муфту и сжала кончики пальцев.

— Ради Бога, выслушайте меня! Я схожу с ума, если мне не с кем поговорить. — Она потащила меня вниз по лестнице мимо дворницкой и вывела на улицу. Мы прошли через проходной двор, затем по пустынному переулку подошли к низким воротам, и, наконец, остановились у двери, обтянутой клеенкой.

Незнакомка сильно постучала, дверь открылась, выглянула юная девушка и что-то сказала по-польски. Я позволила провести себя в комнату, в которой пахло землей, увядшими листьями, апельсинами и мхом. Мы явно находились в задней части цветочного магазина, кругом стояли горшки с полузасохшими рододендронами, в углу лежала цветная бумага, куча мха и корзинки с цветущими гиацинтами.

— Я должна вам все рассказать, — прошептала незнакомка, опускаясь на какой-то ящик и усаживая меня рядом. — Послушайте меня, ради Бога! Вы так молоды, так счастливы. Выслушайте меня…

Она еще плотнее завернулась в накидку, и ее плечи в куньей шубе задрожали. Она отвернулась, глубоко вздохнула и торопливо спросила:

— Вы приезжая?

— Да, я живу не в Петербурге.

— Я тоже приехала сюда из чужих краев и теперь я не знаю, что со мной будет, какой станет моя жизнь! И почему только она свела меня с ним? Как только я могла поверить? Ведь я уже не девочка, мне тридцать два года! Почему же я поверила, что он все знает, может раскрыть мою тайну и моим горестям придет конец, если только я поговорю с ним!

Она быстро наклонилась и шепотом спросила:

— Он посылал вас к вечерней службе?

Я кивнула.

— И вы пошли?

— Нет.

Лицо незнакомки исказилось, словно от мучительной боли.

— Видимо, вы оказались умнее! Но я? Я всегда была верующей, верила в Бога и Христа! Почему я искала у него спасения?

Низко наклонившись, она глухо зашептала сквозь накидку:

— Вам он тоже говорил, что надо пойти к вечерней службе и потом, очистившись от всех грехов, после причащения, прийти к нему? Я сделала, как он приказал мне, вечером пришла, но Христос не защитил меня, конечно, потому, что я оказалась на ложном пути!

Она замолчала и тяжело вздохнула. Слышно было, как где-то капала вода, за поникшей по-зимнему пальмой тускло горела маленькая лампа, пахло землей и гиацинтами, будто в склепе…

— Нет, нет, мне надо все рассказать вам. Я пошла к нему из любопытства, из простого глупого любопытства, после причащения! А он бесстыдно подмигнул мне, словно хотел спросить, знаю ли я, что он от меня хочет. Он ждал меня один в праздничной одежде, схватил меня, потащил в спальню и по дороге сорвал с меня одежду. Затылком я чувствовала его горячее обжигающее дыхание. Вы знаете уголок у окна, где висит икона? Там он заставил меня встать на колени и прошептал на ухо: „Давай помолимся“. Сам он встал сзади меня и принялся класть поклоны: „Святой Симеон из Верхотурья, отпусти мои грехи!“

Затем он спросил меня, скрипя зубами: „Ты ходила к вечерней службе, как я приказал тебе?“ Дальше уже было только дикое, звериное желание… и я его не убила, не плюнула ему в лицо! Последнее, что я помню, это то, что он сорвал с меня белье, затем я потеряла сознание…

Я очнулась и увидела, что лежу на полу в испачканной и разорванной рубашке. Он стоял надо мной, бесстыдно обнаженный. Когда он увидел, что я открыла глаза, он с усмешкой, которая вам наверняка знакома, произнес одно слово — я не хочу повторять его. Он склонился надо мой, поднял меня и положил на кровать. „Только не спи, ради Христа!“ Его, Его он осмеливался теперь называть! Я не знаю, как это произошло, но я начала плакать, кричать и крушить все вокруг себя.

Кто-то вошел, меня одели, помогли спуститься по лестнице и подозвали извозчика. Он долго возил меня по городу и, наконец, спросил, куда мне нужно, я не знала, я забыла. Мы остановились у фонаря. Мимо проходил какой-то офицер, он заговорил со мной, затем сел рядом и приказал извозчику ехать дальше. Потом я опять как будто провалилась куда-то…

Когда на следующий день я проснулась, был вечер, и я лежала в чужой постели. Он не тронул меня, принес мне чаю, приготовил ванну и дал мне помыться. И вот теперь я брожу и думаю, куда теперь, что будет дальше? Я верила в Христа — верю ли я теперь в него? Я не знаю, и каждый день я прихожу к дому Распутина, чтобы спросить его, для чего он надругался надо мной! Зачем он разрушил во мне самое святое? Ведь я причастилась, прежде чем прийти к нему! Теперь я не знаю, что мне делать, я больше не могу уехать и день за днем растерянно блуждаю по городу!..

После того как она закончила свою историю, я постаралась утешить и успокоить ее, и в конце концов в какой-то мере это удалось мне. Затем я попрощалась и пошла домой, переполненная всем увиденным и услышанным в этот вечер.

На следующее утро я надолго покинула Петербург и вернулась на родину; с Распутиным я вновь встретилась лишь два года спустя…»