Министры один за другим становились жертвами убийств. Плеве, министр внутренних дел, накануне погиб от бомбы на вокзале в Варшаве среди многочисленной свиты, а с ним и семь человек, сопровождавших его. Через некоторое время от руки убийцы пал Сергей Александрович, дядя царя и зять царицы. Он был московским генерал-губернатором, которого крайне не любили за чрезвычайную строгость и жестокость. Его супруга, великая княгиня Елизавета Федоровна, сестра царицы, предчувствовала беду и все время предостерегала мужа, чтобы он не ездил один. Тем не менее однажды на улице она услышала взрыв. Охваченная дурным предчувствием, она поспешила туда, и ее глазам предстало изувеченное, истекавшее кровью тело убитого великого князя.

Елизавета Федоровна любила супруга, несмотря на его капризный, властный, может быть, даже психически неустойчивый характер. После ужасного конца супруга она ушла в монастырь под Москвой. Монахиня с прекрасным лицом, она выглядела мадонной, и ее стройная грациозная фигура под ниспадающим белым покрывалом была одновременно и трогательна, и изящна.

Вскоре в непосредственном окружении царя произошла новая катастрофа, едва не окончившаяся гибелью его лучшего советника, премьер-министра Столыпина. Летом он гулял по Аптекарскому острову недалеко от дачи, когда вдруг раздался взрыв, и его дача взлетела на воздух от подложенной мины. При этом погибло и было ранено больше сорока человек. Сам премьер-министр, словно чудом, спасся, но его дочь осталась навсегда калекой. Однако судьба недолго была милостива к Столыпину: в 1911 году во время праздничного представления в киевском театре он был смертельно ранен выстрелом из револьвера каким-то молодым анархистом на глазах у государя. Анархисту удалось втереться в доверие к полиции и проникнуть в театр. Откинувшись назад в кресле, премьер-министр едва успел бросить взгляд в царскую ложу и осенить себя крестным знамением.

Войны, мятежи, казни и убийства — на этом фоне «идиллия Царского Села» выглядела по меньшей мере странно. Там представала картина мелкобуржуазного быта: царь играл в бильярд, царица оживленно беседовала с подругой Анной, дети увлеченно занимались рукоделием и устраивали маленькие представления и домашние балы. На заднем плане оставались горящие деревни и разрушенные орудиями города, длинные эшелоны ссыльных арестантов на пути в Сибирь, тюрьмы и изрешеченные пулями тела мужиков и министров.

В то время, когда в покои царицы доносился призывный свист, похожий на тоскливый крик птицы, в далекой Маньчжурии стоны умирающих солдат смешивались с грохотом пушек. Государь продолжал спокойно играть в теннис и редко пропускал мячи, а в то же самое время в китайских водах тонул его флот с тысячами храбрых матросов на борту.

То, что среди всех этих ужасов царь продолжал свою беззаботную жизнь, охотился, ездил на прогулки, играл в теннис, плавал и катался на лодке, воспринималось как вызов; большинство людей было склонно объяснять это удивительное равнодушие царя по отношению ко всем бедам его полной бесчувственностью и жестокостью. Некоторые придворные, министры и послы рассказывали о совершенно конкретных случаях, когда царь проявлял странное безучастие по отношению к бедам и страданиям своих подданных в особо грубой форме.

Впервые это заметили уже во время несчастья на Ходынском поле, когда молодой царь не отменил торжества, а, наоборот, сам танцевал на балу. Сообщение о гибели русского флота при Цусиме 14 мая 1905 года застало царя во время игры в теннис. Он вскрыл депешу и, сказав: «Какое ужасное несчастье!» — взялся за ракетку. Столь удивительное хладнокровие он проявил при убийстве Плеве и своего дяди, а также позднее, при происшедшем на его глазах покушении на Столыпина.

Записи в дневнике Николая Второго подтверждают то впечатление, что у царя, похоже, полностью отсутствовало понимание серьезности этих событий. Ему хватает нескольких слов, чтобы описать события величайшего значения, катастрофы и трагические повороты судьбы; события такого рода занимают в его дневнике не больше места, чем заметки о совсем незначительных повседневных событиях. Вперемешку с описаниями какой-нибудь охоты, выездов и прогулок, как бы между прочим отмечены величайшие события из времени его правления. Реакция на ход войны с Японией появляется в царском дневнике настолько редко, как будто он избегает серьезно касаться этой темы. Местами он сетует, что неблагоприятные сообщения с Дальнего Востока угнетают его, но затем сразу же переходит к вещам более радостным и рассказывает о прогулках верхом, о походе и приятных вечерах в обществе Алике.

В день решающей битвы под Цусимой царь пишет:

Революция также оставила о себе в дневнике мало следов; местами он выражает свое неудовольствие отсутствием военной дисциплины, особенно возмущает его бунт на броненосце «Потемкин», в нескольких безразличных словах он пишет о «кровавом воскресенье» перед Зимним дворцом. Записи об охоте и прогулках занимают гораздо больше места.

Все же обвинения Николая и Александры в бесчувственности при ближайшем рассмотрении необходимо признать несправедливыми. Это, на первый взгляд, абсолютно беспечное счастье семейной жизни, «царскосельская идиллия», которой не могло помешать никакое внешнее событие, ни в коей мере не означало циничного вызова и высокомерного непонимания страданий народа, это было бегством двух слабых, несчастных, гонимых вечным страхом людей, пытавшихся скрыться от злой судьбы в своем тесном и со всех сторон защищенном «гнездышке». В то время, когда земля содрогалась от взрывов, бурлила революция и над империей одна за другой разражались катастрофы, царь играл в бильярд или в теннис, царица сидела за швейным столиком, охваченные детской верой, что несчастье, таким образом, не проникнет в их маленький семейный круг.

В те часы, когда царю приходилось расставаться с семьей, на него наваливались проблемы, упреки, обязанности и опасности. Его забрасывали жалобами о несправедливостях, сообщениями о несчастных случаях и неудачах, на его глазах убивали, в его ушах звучали стоны умирающих мужиков, грохот ружейных выстрелов и разорвавшихся бомб; но, когда он сидел у Алике и слушал, как она играет с Анной в четыре руки, звуки музыки заглушали в нем любую дисгармонию, любую заботу.

А в детской, спрятавшись где-то среди игрушек, притаилась смерть, готовая в любой момент появиться и силой овладеть его ребенком. Но пока родители, улыбаясь, наблюдали за игрой сына, им казалось, что с ним не может случиться никакой беды, что их маленький Алексей находится в безопасности. Эти счастливые минуты в тесном семейном кругу были для них единственной отрадой среди потока опасностей и надвигавшихся катастроф.

Николай Второй и Алике фон Гессен в сущности своей вовсе не были бесчувственными или злыми людьми. Они, как большинство избалованных и позднее преследуемых судьбой, тешились иллюзией, что можно спастись от гибели, укрывшись так глубоко в своем счастье, что туда не проникнет никакая беда, но если хоть однажды соприкоснуться с действительностью, то встретишься с тысячами непредвиденных ужасов и опасностей. Поэтому лучше всего было оставаться дома и вести себя так, будто зло вообще не существует. Даже если это счастье и было обманчивой видимостью, все равно царь и царица были охвачены мистической верой, что достаточно прозвучать по-детски веселому свисту, бросить в воздух теннисный мяч или взмахнуть веслами, чтобы предотвратить подкравшуюся беду.

Таким образом, «солнечная семейная идиллия» в Царском Селе была убежищем бедных, измученных, напуганных, дрожащих людей, попыткой предотвратить неумолимую, суровую судьбу, попросту не замечая ее.

Пока Николай и Александра находились внутри этого «магического круга», они были прекрасными, веселыми, добрыми и милыми людьми. Те немногие, кто имел доступ к их укромному очагу, восхищались простотой царицы, радостным и естественным взглядом царя, со справедливым восторгом говорили о чарующем влиянии этой пары. Но кто встречался с ними лицом к лицу вне дома, во время приемов, торжеств, в официальной обстановке, мог сразу определить, что перед ним стоят два робких, нерешительных и всегда озабоченных человека. Хотя каждый соглашался, что стройная фигура и красивое лицо царицы производят величественное впечатление, что царь приятен в разговоре, любезен и в то же время полон собственного достоинства, чувствовалось, что прямая осанка Александры была напряженной и неестественной, а предупредительная улыбка Николая деланной и неуверенной.

Палеолог, французский посол при Петербургском дворе, имел возможность часто наблюдать царскую чету во время народных торжеств; при этом он видел, как царица в разговоре неподвижно смотрела в пустоту, как ее улыбка искажалась судорогой, странный румянец на щеках сменялся бледностью. Ее посиневшие губы казались одеревеневшими, бриллиантовое ожерелье на груди вздымалось и опускалось в такт тяжелому дыханию.

Этим замечанием Палеолог завершает свое наблюдение.

Всем посторонним людям сразу же бросались в глаза ее робость и беспомощность, чем она страдала еще в юности и которые ей позднее так и не удалось преодолеть. Даже Александр Танеев, всецело преданный престолу, управляющий дворцовым имуществом, был чрезвычайно удивлен, когда во время своего первого доклада у молодой царицы он по ошибке уронил несколько документов и Александра смущенно наклонилась, чтобы поднять оброненные им бумаги.

В разговоре царица также была очень робка и неуверенна, речь ее внезапно прерывалась, царица начинала заикаться и не могла закончить предложение. Эта беспомощность в поведении стала предметом насмешек придворных, и некоторые иронически называли ее «немецкая провинциалка», язвительно намекая на презираемое в России «карликовое княжество» Гессен.

Часто ее смущение толковалось как гордость и высокомерие. Ей не удавалось быть раскованной и любезной, и двор превращал это в бессердечие и чванство. Некоторые отрицали ее подлинную простоту и утверждали, что ее фигура неуклюжа, лицо неинтересно. Это холодное осуждение, выпавшее на ее долю, конечно, еще больше усиливало ее замкнутость и боязливость, и вне домашнего окружения она чувствовала себя несчастной и одинокой. Только в кругу семьи ее покидал давящий кошмар, только там она снова становилась веселой, открытой и милой.

И в характере царя, таком непохожем, можно было обнаружить сходные черты: и он был в глубине души пуглив и зажат, и он ненавидел любые официальные торжества, и ему приписывались высокомерие и неискренность. Возведенный на престол при чрезвычайных обстоятельствах, Николай Второй был мало подготовлен к правлению страной. В первое время своего царствования он полностью доверял советам более осведомленных родственников и поначалу находился под очень сильным влиянием энергичной и образованной матери. Без какого-либо опыта в правительственных делах он целиком полагался на министров, и не зря, так как они долгое время были советниками и доверенными лицами его отца. Но со временем они один за другим умирали естественной или насильственной смертью и молодому царю так или иначе нужно было назначать новых министров. При этом ему недоставало не только простого знания людей, но даже возможности хотя бы изучить их. Тогда как его дед, Александр Второй, вращался в свете и благодаря этому знакомился со многими людьми, не колеблясь, назначал министрами тех, кто казался ему особенно добросовестным, не считаясь с их прежним положением. Николай Второй полностью отгородился от общественной жизни и при выборе советников обращался к ближайшему окружению.

Кроме того, царю от природы не хватало силы воли и энергии, осознания роли своей личности: было совсем нетрудно переубедить его, и в то же время никто не мог быть уверен, что он не изменит принятого решения. Довольно часто случалось так, что он, казалось, полностью соглашался с каким-либо предложением своих министров, а через несколько часов отдавал совершенно противоположное распоряжение. Эта черта характера государя была слишком хорошо знакома его министрам, и им приходилось принимать меры, чтобы застраховаться от неожиданностей. Так, однажды старый премьер-министр Горемыкин по возвращении домой с аудиенции, во время которой он убедил царя в чрезвычайной важности одного распоряжения, приказал ни под каким предлогом не будить его до наступления следующего дня. Горемыкин верно предвидел, что царь еще тем же вечером отдаст ему противоположный приказ, но так как премьер-министра не осмелились разбудить и сообщить ему новое решение царя, нужное распоряжение было выполнено.

Царь питал удивительное отвращение ко всякого рода тягостным объяснениям и предпочитал письменно разрешать неприятные вопросы. Когда он решался уволить какого-нибудь министра, это не мешало ему принимать его самым дружеским образом и одновременно с этим огорошить приказом об отставке. Эта его манера принимать все решения за их спиной, создала ему репутацию неискреннего человека.

Со временем круг людей, которому царская чета могла доверять, становился все уже и уже. Ближайшие друзья семьи отстранялись один за другим, вежливо, но решительно. Так, прежде, во времена правления Александра Третьего, князь Оболенский принадлежал к доверенным лицам царского дома и после дневного доклада постоянно обедал в кругу царской семьи. Новому государю этот постоянный гость стал неудобен, и царь стал искать повод, чтобы уклониться от обязанности «приглашать Оболенского к столу». Наконец был найден выход, доклад князя перенесли на послеобеденное время, тем самым государь смог избежать неприятного приглашения.

В начале царствования Николай находился под сильным влиянием семьи, прежде всего «дяди Миши», «дяди Алексея» и «Сандра», великого князя Александра Михайловича. Но постепенно царь все более отходил от этих родственников, чтобы через какое-то время попасть под влияние другой группы его семьи. Ими были великие князья Николай и Петр Николаевичи, которых из-за общего отчества часто просто называли «Николаевичи», а также их супруги Милица и Анастасия.

Эти красивые и умные женщины, дочери князя, а позднее короля Никиты фон Монтенегро, ловко вкрались в доверие к царице. Они осознали ее беспомощное положение среди чуждого, враждебного ей окружения и осыпали доказательствами любви, преданности и почтения. Великие княгини использовали любую возможность, чтобы добиться ее благосклонности. Когда царица страдала желудочными болезнями, они взяли на себя уход за больной и выполняли тяжкие обязанности с усердием, достойным удивления.

Причины такого поведения обеих принцесс были, однако, хорошо понятны, так как до недавнего времени «черногорки» играли не особенно важную роль при царском дворе и видели теперь возможность с помощью царицы достичь влиятельного положения. Тем не менее Александра принимала их усиленно афишируемую любовь и привязанность с искренней благодарностью. Именно они поощряли ее интерес к мистике и привели целую кучу «чудотворцев», «магов» и «святых людей». Благодаря общему интересу к потустороннему миру, между тремя женщинами стали укрепляться дружеские отношения, но позднее именно мистицизм привел к разрыву между царицей и великими княгинями.

Из-за слабого здоровья государыни официальная дворцовая жизнь, а также общение с остальными членами семьи все больше и больше ограничивались. Даже великим князьям и княгиням становилось трудно добиться аудиенции у монарха. Николай и Александра жили теперь очень уединенно в своем дворце в Царском Селе. Царица посвящала себя детям, и особенно больному сыну, царь проводил свободное время в семейном кругу или с офицерами дворцовой охраны. Царица все больше становилась доверенным лицом мужа, все реже случались официальные приемы или частные посещения родственников. Царь и царица в равной мере были убеждены, что вне их дома полно опасностей и неприятных случайностей и счастье можно сохранить, только пока не разорвалась магическая цепь тесной семейной жизни.

Лишь одному-единственному человеку удалось разорвать железное кольцо вокруг правящей четы: это была Анна Александровна Танеева, фрейлина царицы, которой очень быстро удалось завоевать доверие своей госпожи и стать ее единственной и ближайшей подругой. Спустя несколько лет после появления при дворе Анна в определенном смысле стала членом царской семьи; государыня называла ее «наша большая малышка», «наша доченька» и, не раздумывая, доверяла ей все заботы, печали и сомнения.

Анна была дочерью директора государственной канцелярии Танеева, очень приятного и добросовестного человека, а также крупного композитора. В возрасте двадцати трех лет она была призвана в Царское Село на место заболевшей фрейлины, княгини Орбелиани, и во время поездки к Финским шхерам искренне подружилась с царицей. При расставании после этой прогулки Александра счастливо воскликнула:

— Я благодарю Бога за то, что он, наконец, послал мне настоящую подругу!

И действительно, Анна была истинной подругой своей государыни до самого страшного конца. Последние письма Александры, ее последние слова любви относились к Анне, и та до самого конца делала все возможное, чтобы услужить своей высокопоставленной подруге, поддержать ее по мере своих сил.

Эта женщина, пользовавшаяся безграничным доверием и расположением государыни, была своеобразным и особенным существом, а по характеру, по образу жизни и всему своему поведению удивительно вписывалась в идиллию Царского Села. Среди толпы придворных льстецов, каждый из которых стремился с помощью лести добиться для себя особых привилегий, Анна оставалась поистине искренней доверенной царицы, не преследуя при этом никаких корыстных целей. В течение всей своей дружбы с царской семьей у нее не было иных мысли и желания, как только жертвовать собой ради Николая, Александры и их детей. Она не занимала при дворе никакой официальной должности и не имела звания, материальная поддержка, предоставленная ей императрицей, была смехотворно мала. Сама она не имела никакого состояния, и ее средства были прямо-таки убогими. Иногда царице удавалось навязать ей в качестве подарка какое-нибудь дешевое украшение или платье. Чрезвычайной скромности соответствовало и все ее поведение: «Никогда еще, — с удивлением замечал Палеолог, — царская фаворитка не выглядела более скромно и менее значительно».

Она была довольно крупная, пышного телосложения, с блестящими густыми волосами, сильной шеей, милым благородным лицом с румянцем на щеках, большими, удивительно ясными и светлыми глазами и полными губами. Она всегда просто одевалась и своими скромными украшениями производила впечатление провинциалки. После того как Анна тяжело пострадала в железнодорожной катастрофе, она долгое время с трудом передвигалась на костылях или в кресле-коляске.

Анна Танеева имела неудачный брак с морским лейтенантом Вырубовым. Спустя всего год брак был расторгнут, так как Вырубов страдал тяжелыми нервными припадками, приводившими иногда к попыткам самоубийства. Это печальное событие еще более сблизило ее с царицей, так как, сильно разочаровавшись в браке, Анна теснее и преданнее привязалась к своей царственной подруге.

«Вырубова», как называла Анну теперь вся Россия, считалась опасной интриганкой, такой репутации особенно поспособствовали иностранные дипломаты. Разумеется, Анна Вырубова много занималась политикой и во многом повлияла на судьбу России, но тем не менее эти «интриги» никогда не служили ее собственному благополучию, она искренне старалась всеми силами помочь царю. Анна была убеждена, что ее советы лучшим образом способствуют благу России и ее правителям; таким образом, она «интриговала» с самыми чистыми побуждениями и совестью и никогда ни одной секунды не думала злоупотреблять своим влиянием.

После развода с лейтенантом Вырубовым Анна продолжала жить в Царском Селе, недалеко от дворца в маленьком скромном домике, который она сняла будучи еще невестой. Не проходило дня, чтобы она не появилась во дворце или не принимала царскую семью в своем доме. «Домик Вырубовой» постепенно стал самым излюбленным местом пребывания царской четы, так как там, вдалеке от скучных обязанностей, им абсолютно никто не мешал, и там они могли наслаждаться свободой и не думать об этикете. Позднее этот дом приобрел немалое политическое значение, в его комнатах государь встречался с теми, кого не мог принять официально во дворце. «Домик» на углу Средней и Церковной улиц был отдален от императорского дворца не более чем на двести шагов, таким образом, царь и царица могли ходить туда пешком, не привлекая лишнего внимания.

Сама Анна Вырубова описывает свой дом как достаточно простое малоуютное жилье. Он не имел фундамента и поэтому был очень холодным, особенно зимой, так как от пола постоянно тянуло холодом.

Эта скромность в образе жизни Вырубовой придавала ее личности особую значимость в глазах царской четы. Александра и Николай понимали, что впервые встретили действительно бескорыстного человека, и сумели оценить это редкое качество. Анна все больше становилась единственным вхожим в царскую семью человеком, так как число дежурной дворцовой прислуги постоянно сокращалось из-за недоверия государя.

Какую печальную картину представлял теперь двор Николая и Александры в сравнении с блестящими временами прежних правителей! Когда-то царский двор затмевал своей роскошью, а также активной политической жизнью многие европейские государства; прежние русские монархи были постоянно окружены известными государственными деятелями, искуснейшими дипломатами, ловкими интриганами своего времени; вокруг императора плелись тончайшие интриги, происходили словесные дуэли и планировались смелые государственные перевороты. Красочное изобилие деятельных фигур оживляло когда-то петербургскую резиденцию: великие князья и княгини, многочисленные княжеские дядья, тетки, двоюродные братья и кузины государя, те, кто по степени приближенности оказывал на царя большее или меньшее влияние; гордые носители древних дворянских фамилий с различными честолюбивыми интересами; призываемые на аудиенцию министры в расшитых золотом мундирах; награжденные многочисленными орденами полководцы, духовенство с золотыми крестами на груди, курьеры и адъютанты, приносившие и отсылавшие важнейшие сообщения; вереница придворных дам, княгинь и графинь, юных и старых, красивых и уродливых женщин в роскошных туалетах и драгоценных украшениях.

Все они во время больших приемов, торжественных обедов и шумных дворцовых балов составляли как бы великолепный аксессуар, и их фигуры придавали царскому двору ту пеструю оживленность, тот особенный блестящий колорит, в которых соединялись тончайшая культура и волнующая деловитость европейского двора с тяжелой и вычурной роскошью азиатского деспотизма. В то время царская резиденция действительно была центром всех государственных и политических интересов, всех общественных устремлений, интриг и тщеславия.

Но уже во время правления Александра Третьего в царском дворце стало спокойнее, краски поблекли, сияние потухло. Александр проводил последние годы своего правления чаще всего в Гатчинском дворце, за пределами Петербурга, или в Крыму, и, таким образом, Зимний дворец, бывший до сих пор центром придворного блеска, опустел.

А с того момента, как на престол вступил Николай Второй, почти полностью исчезли и последние формы представительности. Царь избегал приглашать к себе советников и министров и предпочитал требовать от них письменных докладов. Все реже во дворце можно было увидеть выдающихся и значительных личностей, и никто не знал, умерли ли все они или сидят дома, потому что ни новый монарх, ни его супруга не требовали их присутствия. Не хватало также молодых одаренных государственных деятелей и дипломатов, так как государь не обладал способностью удерживать подле себя юные живые силы и не чувствовал в этом потребности. Великолепные состязания мастеров интриги, за которыми раньше, не дыша, следила вся Россия, становились все реже, так как правление этого царя не давало настоящего повода для волнующей борьбы между истинно честолюбивыми политиками. Они уходили на задний план и передавали поле битвы мелким карьеристам.

Родственники царской четы, многочисленные великокняжеские дяди, тети, двоюродные братья и сестры один за другим также отдалялись от двора; на столы, накрытые для торжественных семейных обедов, во время официальных встреч с каждым годом ставилось все меньше и меньше приборов, пока, наконец, государь не остался за столом только с женой и детьми. С остальными членами семьи он встречался больше во время молебнов, когда умирал или оказывался жертвой заговора кто-нибудь из великих князей.

Носители гордых дворянских фамилий все реже были гостями в Царском Селе; отчасти они сами удалялись, отчасти они мягко, но недвусмысленно отстранялись, так как государь ненавидел свою родню, не доверял ей и боялся ее.

Министры, полководцы и духовенство со своими вечными докладами и просьбами, документами на подпись наводили на царя отчаянную скуку. Николай был счастлив, если ему удавалось поскорее отпустить этих надоедливых посетителей, и он ограничивал общение с ними до самого минимума.

Курьеры и адъютанты часами томились в приемной. Все, что происходило вовне, не было для государя ни важным, ни неотложным. Экзотично одетая прислуга в белых тюрбанах скучала без дела и, зевая, стояла перед двустворчатыми дверьми, открывавшимися теперь так редко перед посетителями. Императрица ненавидела и боялась придворных дам, княгинь и графинь, старых и молодых, уродливых и красивых женщин в богатых туалетах и сверкающих украшениях. В ее глазах все они были «злыми, лживыми кошками», готовыми в любой момент предать ее, вести против нее интриги и распространять сплетни.

Колоритные фигуры, делавшие раньше русский царский двор пестрым и оживленным, теперь отсутствовали; большие залы почти никогда больше не открывались для торжественных приемов, и дорогие серебряные и золотые столовые приборы хранились в шкатулках. Двери в императорские покои были теперь закрыты для представителей двора и света; только немногие допускались, и еще меньше было число тех, к чьим словам прислушивались.

Николай и Александра боялись и не доверяли никому, так как государь отчетливо ощущал, что все эти придворные, склонившиеся перед ним в робком подобострастии, в любой момент готовы предать его ради собственных интересов.

Эта вечная недоверчивость государя наложила на двор с течением времени особый отпечаток: тот, кто имел собственное мнение и волю, тотчас казался императору подозрительным или по меньшей мере утомительным и удалялся от двора; только совсем бесцветные люди были для него не опасны и допускались в окружение царской семьи. Вскоре все его окружение состояло из абсолютно неинтересных и незначительных людей. Те немногие, кого государь терпел около себя и кому доверял, оказывали на него все большее влияние, тогда как другие не играли никакой роли. Совсем узким был круг людей, кого можно было посвятить в личные семейные дела: это были в общей сложности два или три достойных доверия флигель-адъютанта, старые министры и дворцовые коменданты. Все остальные, вращавшиеся в дворцовых кругах, были врагами и шпионами, с которыми нужно было вести себя с крайней осторожностью.

Таким образом, число людей, имевших доступ во внутренние покои, сократилось до четырех-пяти придворных, которые из чувства такта и боязни вызвать подозрение воздерживались от высказывания своих мыслей. Они никогда ни на что не говорили «нет», и отсутствие у них собственного мнения позволяло им искренне соглашаться со всем, что бы ни делали царь и царица.

Такие «приближенные» приходили и уходили только на цыпочках и трусливо избегали приносить неприятные вести. Они были всегда одинаково веселы, охотно говорили о погоде и ежедневно с подобострастием расспрашивали о незначительных вещах, как будто все на земле шло самым прекрасным образом.

Но это не было льстивым притворством: эти люди сами по себе были слишком серы и безобидны, чтобы заметить несправедливость или зло. Обо всех неприятностях, происшедших в период их служения двору, они действительно ничего не знали, и их миновала необходимость передавать царской чете тревожные известия.

Их тихие шаги по коридорам царских апартаментов, постоянно приглушенные голоса и разговоры о пустяках — все это преследовало цель не помешать спокойному счастью, в котором уединились Николай и Александра. Никогда эти верные слуги не выводили царя или царицу из иллюзий, никогда не возвращали они этих испуганных людей к мрачной действительности, жестоко подстерегавшей их снаружи, перед этими дверями в покои.

И до того самого дня, когда революционные солдаты ворвались во дворец, грубо схватили «царственных мечтателей», чтобы арестовать их, а затем поставить к стенке, до этого трагического дня покой «царскосельской идиллии» охранялся верными слугами, которые бесшумно скользили по залам и заботились о том, чтобы Николай и Александра ничего не ведали, кроме своего тихого счастья.

Без маленького круга вечно бодро настроенных придворных «царскосельская идиллия» никогда не стала бы возможной, но без них, никогда не позволявших себе появиться с неприятным вопросом или вестью, едва ли эта идиллия привела бы царя и всю империю к такому трагическому концу. Эти Фредериксы, Воейковы, Саблины, Ниловы немало способствовали ужасному краху, потрясающему концу «царскосельской идиллии».