В этом, пожалуй, нет ничего уникального: Истории хорошо известны многочисленные случаи вероломного поведения союзников на поле боя, но вот то, что произошло потом…

Увидев бегство Клеопатры, Антоний пересаживается на легкую галеру и мчится за ней, бросив свой флот на произвол судьбы! Мало того, он бросает на произвол судьбы девятнадцать легионов и двадцать тысяч кавалеристов, он бросает все свои вооруженные силы! Нужно отдать им должное, покинутые своим предводителем, они семь дней героически сражались на суше и на море, сражались в общем-то за его честь и достоинство…

Это уже не фарс, а какой-то кровавый сюрреализм.

Далее Антоний скитается по пустыне в сопровождении небольшой группы близких друзей, возвращается в Александрию и — на фоне постоянно приходящих известий о разгроме его армий и о переходе самых надежных союзников на сторону Октавиана — пытается забыться в изощренных радостях плоти.

Тщетные попытки! Своим поведением во время морского сражения он заслужил не только самую позорную казнь, но и глубочайшее презрение всех грядущих поколений, и никакой сироп любовной темы художественных произведений (в том числе и Уильяма Шекспира) не перебьет горечь этого, увы, бесспорного факта.

А когда Октавиан осадил Александрию, на его сторону перешли и войска Клеопатры, и остатки войск Антония, который не нашел ничего лучшего, чем бегать по городу с мечом в руке и орать, что Клеопатра его предала и т.д. Узнав об этом, Клеопатра укрылась в усыпальнице близ храма Изиды. Она посылает гонца к Антонию с сообщением о ее смерти.

Трагифарс, ни дать, ни взять!

Антоний, придя в свой дворец, решает наложить на себя руки (думается, основным мотивом такого решения была не столько скорбь по случаю смерти Клеопатры, сколько четкое осознание того, что с ним сделает Октавиан, солдаты которого уже начали грабить город).

Он приказывает верному рабу (чудесное словосочетание: «верный раб»!) исполнить последний долг относительно своего господина — заколоть его. Раб обнажает меч, но вместо того, чтобы убить Антония, убивает сам себя. «А! — восклицает Антоний. — Он показал мне пример!» Затем он вонзает меч себе в живот, но как-то неудачно. Он просит вошедших рабов прикончить его, но те убегают прочь, и тут возникает некий Диомед, секретарь Клеопатры, имеющий предписание доставить (в случае смерти Антония) его тело в усыпальницу, где нашла приют его госпожа. Умирающего переносят в усыпальницу.

Клеопатра в отчаянии. Она падает на окровавленное тело, бьется в истерике, молит Антония о прощении. Тот прощает ее и, выпив вина, умирает.

Октавиан, раздосадованный тем, что Антоний избежал его изощренной мести, тем не менее приказывает похоронить его со всеми подобающими почестями.

Он принимает решение доставить Клеопатру в Рим, чтобы, закованную в цепи, провести ее по улицам во время триумфа. Дабы она не нарушила его планов, к ней была приставлена бдительная стража, прежде всего следившая за тем, чтобы «товар» дожил до триумфа в целости и сохранности.

Но эти люди не учли, с кем имеют дело. Согласно заранее разработанному плану, Клеопатре доставили совершенно безобидную внешне корзину, заполненную свежими финиками. Стража, обследовав корзину на предмет наличия там оружия, со спокойной совестью передала ее узнице. Клеопатра же, хорошо зная, что на дне корзины находится ядовитая змейка, без колебаний разгребла плоды обнаженной рукой и получила смертельный укус…

Октавиан, хотя и был раздосадован случившимся, выразил свое восхищение благородством египетской царицы и велел похоронить ее рядом с Антонием.

По приказу Октавиана статуи Антония были сброшены с пьедесталов. Та же участь ожидала и статуи Клеопатры, но один из ее друзей помешал этому, дав крупную взятку Октавиану. Впрочем, тот отыгрался на Цезарионе, сыне Клеопатры и Юлия Цезаря, повелев убить мальчика.

Ну, а далее — возвращение в Италию, триумфы, титул императора и сопутствующее ему имя: Гай Юлий Цезарь Октавиан.

Август

В этой роли он произвел реформу римского сената, убрав оттуда всех неугодных и сократив его численность с 1000 до 600 человек. Отныне он будет время от времени проводить чистки этой толпы законодателей.

А в январе 27 года до н.э. он собрал сенат и отказался от верховной власти и всех своих титулов ввиду возрождения республиканского строя. Этот трюк, несмотря на свою очевидную примитивность, тем не менее вызвал большое волнение и в народе, и в сенате, и в армии. А ну как он действительно уйдет от дел, и тогда вместе с ним уйдут многие льготы и привилегии? Им уже было что терять с его уходом, и они единодушно высказались за сохранение и усиление его власти. Октавиан милостиво согласился уступить требованиям римлян и принять почетное звание Принцепса Сената, который присвоил ему еще одно звание — «Август», то есть «возвеличенный богами». И стал он именоваться: Император Цезарь Август.

Историки зачастую величают его «Божественный Август», исходя из славословий его современников.

Римский плебс боготворил его за регулярные и весьма щедрые раздачи хлеба и других продуктов, а также за пышные зрелища. А что еще требуется простому (во всех отношениях) человеку? «Хлеба и зрелищ!» — вот основной принцип внутренней политики той (да и не только той) эпохи.

Он не скупился в расходах на гладиаторские бои и спортивные праздники, и в те, и во все иные времена столь любимые плебсом. Для развлечения римлян Август часто устраивал звериные бойни.

Только в инсценировках охоты погибло более трех с половиною тысяч редких африканских зверей, а европейские звери вообще не подлежали учету.

Он украсил Рим великолепными беломраморными зданиями, повторяя, что «получил Рим кирпичным, а оставляет его мраморным». Среди этих мраморных джунглей достаточно заметное место занимали многочисленные изваяния самого «Божественного Августа», у которого с годами скромности никак не прибавлялось, увы…

Как и все прочие диктаторы, Август хотел прослыть покровителем изящной словесности, что ему вполне удалось: в истории литературы период его правления значится, как «золотой век Августа». В этот период яркими звездами блистали имена поэтов Вергилия, Горация и Овидия. Первые двое входили в так называемый «кружок Мецената», организованный богачом, другом императора и щедрым спонсором (выражаясь современным языком) римских литераторов. Меценат, правда, в обмен на свою благотворительность требовал отдачи в виде прославления Августа.

Они честно отрабатывали благодеяния Мецената, прославляя «божественного отца отечества» и в то же время создавали величественный образ эпохи, свободной от сиюминутных и надуманных ценностей, эпохи, призванной искупить грехи предков и возродить их доблести.

Самая значительная фигура этого периода — поэт Вергилий Марон Публий (70—19 гг. до н.э.), автор идиллий «Буколики», элегий, од и — основного, программного произведения — «Энеиды», эпической поэмы, которая должна была стать продолжением, дальнейшим развитием гомеровских «Илиады» и «Одиссеи». Главный герой поэмы — троянец Эней, благочестивый и мужественный воин, ставший предком основателей Рима. Таким образом Рим коренным образом облагораживался, превращаясь у Вергилия из пристанища древних авантюристов неизвестного происхождения в колонию потомков героев-троянцев.

И, естественно, в поэме был увековечен сам Август…

Если Вергилия можно назвать трубадуром патриотизма и гражданственности в литературе, то поэт Гораций Флакк Квинт (65—8 гг. до н.э.) оставил свой след в летописи той эпохи как утонченный лирик, как вдохновенный певец любви, наслаждений, радости жизни во всех ее проявлениях.

Не покидает мысль о том, что все это — лишь попытка доказать Греции свою интеллектуально-творческую потенцию, не более того.

Но факты, цифры — куда от них денешься? Семь веков до нашей эры в Греции это ярчайшее созвездие философов, поэтов, драматургов, художников. А семь веков до нашей эры в Риме? Да, Лукреций, Цицерон, Катулл, Плавт, Вергилий, Гораций и еще два-три имени… Все. Несоизмеримые величины, и тут уж ничего не скажешь насчет климатических или прочих неравных условий. Ясно, что интеллектуально-культурный прогресс если и имеет отношение к ландшафту и температуре воздуха, то в очень малой мере… А вот такой римский поэт как Публий Овидий Назон (43 г. до н.э. — ок. 18 г. н.э.) — совсем иное дело. Его творчество — уже не перепевы греческих тем, а истинно римская литература, проникнутая римским духом, особенностями римской жизни и римскими проблемами, которые не перепутаешь с греческими, как не перепутаешь с греческими римские зрелища. А каковы зрелища, таковы и зрители…

Когда имперский дух, основанный на мифах величия нации, непобедимости армии, справедливости захватнической политики державы и т.п., витает где-то вокруг вершины общественной пирамиды, остальные ее части функционируют более или менее нормально, когда этот дух окутывает всю пирамиду, когда о величии, непобедимости и справедливости захватов чужих территорий и карательных экспедиций на окраинах империи взахлеб говорит чернь, тогда дело плохо, тогда становится ясно, что болезнь вошла в последнюю стадию своего развития — агонию.

В Римской империи тогда наступало именно такое время…

Август создает профессиональную полицию и бюрократию, то есть категорию должностных лиц, деятельность которых оплачивается за счет государственной казны, чего раньше не было; по крайней мере, так явно и постоянно. Ведь раньше человек, занимавший ту или иную должность, был лицом выборным, то есть отвечающим запросам своих избирателей, и кроме всего прочего, эта должность не оплачивалась государственным жалованьем. Теперь же главным достоинством этого человека было умение быть полезным тем людям, которые назначили его на данную должность, и больше ничего. Чтобы те люди не чувствовали дискомфорта в общении с ним, он, естественно, должен быть глупее их, грубее, примитивнее и т.д.

От чиновника требуется не умение, не мастерство или знание, а всего лишь лояльность и беспрекословная исполнительность. По своей объективной неквалифицированности труд чиновника может быть приравнен разве что к труду чернорабочего. Это не может не культивировать в нем комплекса неполноценности и, естественно, жажды реванша. В этом же аспекте следует рассматривать и тенденцию чиновничьего аппарата к разрастанию, разбуханию… Действительно, каждому, даже самому мелкому начальнику хочется расширить круг своих подчиненных, а то ведь что же получается… что он, в самом деле, ефрейтор какой, чтобы командовать всего лишь десятком солдат? Нет, шалишь!

Чиновники размножаются, как поганки, — делением.

Наряду с ростом чиновничьего сословия при Августе наблюдался бурный рост проституции, в особенности ее высшего слоя — гетеризма.

Этот рост стал отчетливо наблюдаться еще при Корнелии Сулле, который был подлинным гурманом в сфере плотских наслаждений и стремился к обладанию образованными, коммуникабельными, утонченными женщинами (впрочем, и мужчинами тоже), а таковыми уж никак не могли быть уличные или бордельные проститутки. Здесь требовалась элита…

Но расцвет гетеризма при Августе прямо совпал с явлением, которое в наше время считается чем-то совершенно тривиальным, а в то время вызывало шок своей смелой новизной. Речь идет о проституции замужних женщин, к тому же из высших сословий. Это очень важно, так как опровергает заявления деятелей левого толка о том, что проституцию порождали и порождают социальное неравенство, бедность, нищета и т.п. Проституцию порождает порочность натуры, и только она, так что здесь не имеет абсолютно никакого значения, занимается этим ремеслом барыня или ее служанка, хозяйка роскошного особняка или дворничиха, вокзальная шлюха или жена красного командарма, расталкивающая локтями других таких жен, чтобы лечь под Сталина, дабы заработать какие-то блага для своей безбедно живущей семьи.

Тогда, при Августе, это шокировало и в то же время стало типичным явлением, как о нем с возмущением писал Гораций, сам по себе далеко не ханжа, но человек, привыкший уважать основные правила социальной игры:

Но на глазах у всех, при муже, наконец, Она встает, спеша на оклик отозваться, Коль с корабля пришел испанского купец, Который о цене не станет торговаться.

И все это на фоне нового брачного кодекса Августа, строго каравшего за супружескую измену и создающего ряд проблем для холостяков!

Пожалуй, именно в эту эпоху и получило свое наибольшее распространение явление, которое в XX веке Зигмунд Фрейд назовет «культурным лицемерием». С одной стороны — преследования за прелюбодеяние, с другой — проституция при участии матерей благородный семейств, с одной стороны — активизация полиции нравов, с другой — публичные проявления откровенно безнравственного поведения тех, которые охраняют эту, нравственность всеми наличными средствами имперского воздействия.

Первое лицо империи, Божественный Август. По его приказу прокуроры неустанно рыскали по городу, раздевая и обследуя женщин «на предмет их связи с блудниками», как сообщают историки того времени. Ну, в то, что прокуроры охотно раздевали смазливых женщин, поверить нетрудно, но вот каким образом они определяли наличие «связи с блудниками» — загадка едва ли разрешимая.

Историки единодушно утверждают, что у Августа в зрелом возрасте развилась навязчивая страсть к девственницам, и даже его законная супруга без устали поставляла ему все новых и новых непорочных созданий для упражнений в дефлорации.

Кроме того, Август совершенно открыто держал при себе мальчика Сарментуса, как говорят, для «задних» развлечений. Еще говорят, что он учредил специальные придворные должности «комиссаров сладострастия», которым вменялось в обязанность изобретать и разрабатывать новые виды и формы сексуальных сношений. Это своеобразное «конструкторское бюро» просуществовало довольно долго и при последующих римских императорах, изобретая не только способы и варианты этого вида общения, но и специальные аксессуары и приспособления, которые в наше время можно увидеть на прилавках секс-шопов.

Август также оставил след в Истории и как устроитель грандиозного пиршества, вернее, оргии, получившей название «Ужин двенадцати богов». Участники этой оргии были одеты богами и богинями, а сам император исполнял роль Аполлона, осыпавшего любовными ласками всех обитателей этого импровизированного Олимпа независимо, разумеется, от пола.

Эта разнузданная и пышно обставленная оргия вызвала всеобщее возмущение не только наглой демонстрацией пренебрежения нормами имперской морали, но еще и тем, что она отличалась поистине божественной роскошью в то время как в Риме вследствие неурожая и неразумно щедрых хлебных раздач царил голод. К неприкрытой развращенности Августа все уже давно привыкли, но это гастрономическое изобилие на глазах у голодных римлян расценивалось не иначе как беспредел власти и вызвало волну всеобщего возмущения. На римских улицах раздавались гневные крики: «Весь хлеб съели боги!», «Цезарь — Аполлон, но Аполлон — мучитель!», но кто на них обращал внимание…

Вот теперь самое время вернуться к знаменитому римскому поэту Овидию, автору поэм «Метаморфозы», «Любовные элегии», «Наука любви» и «Лекарство от любви», которые по праву считаются наиболее авторитетной художественной летописью эпохи Августа. Впрочем, может быть, это Август является общественным деятелем эпохи Овидия…

В своих «Метаморфозах» поэт переосмысливает все мифологические сюжеты, касающиеся перевоплощений людей в зверей или в растения, что в принципе не может претендовать на какую бы то ни было оригинальность. Но явление совершенно иного порядка — трилогия о любви, которая стала своеобразной энциклопедией римской жизни того времени.

В «Любовных элегиях» описываются разнообразные эротические истории, своего рода этюды на темы римского быта, где действуют похотливые и чрезвычайно изобретательные жены, простодушные мужья-рогоносцы, дерзкие соблазнители, ловкие служанки-сводни. «Элегии» насыщены любовными победами и поражениями, осадами и штурмами, недоразумениями, ссорами и изменами.

Здесь Овидий несомненно предвосхитил Боккаччо, который, кстати, был его поклонником и последователем.

А вот «Науку любви» можно назвать учебником любовной стратегии, вернее, стратегии обладания. В первой части поэмы автор щедро делится с читателями своими соображениями о приемах соблазнения. Он советует знакомиться с будущими «жертвами» в основном в общественных местах, где внимание женщины рассеяно и она волей-неволей взволнована присутствием множества людей. Лучше всего знакомиться, предлагает Овидий, на улице, в театре, местах общественных собраний, в суде… И — жанровые зарисовки той же улицы, театра, суда, бесценная летопись…

Третья часть поэмы содержит наставления женщинам в искусстве наиболее выгодного преподнесения себя: как украшать волосы, как использовать косметику, какую часть тела обнажать для привлечения мужского внимания, но самое главное — какую позу выбрать для любовной игры:

И попутно, как бы вскользь, но яркими щедрыми мазками Овидий рисует семейный быт, взаимоотношения, конфликты, проблемы, о которых не вычитаешь у господ историков…

В своем «Лекарстве от любви» Овидий предлагает методику разрушения любовных иллюзий:

Лучшее лекарство от любви, по мнению поэта, — занятие каким-нибудь полезным делом. Занятой человек не станет забивать себе голову любовными мечтаниями. Но самый, пожалуй, эффективный способ решения проблемы — найти у объекта страсти недостатки, которые надежно излечат от любовного недуга. Собственно, в «Лекарстве от любви» все, что предлагалось в «Науке любви», вывернуто наизнанку, все повторяется, как говорится, с точностью до наоборот…

Книга Овидия была названа «оскорбляющей нравственность», хотя автор заявлял, что его советы предназначены не всем римским женщинам, а лишь куртизанкам. Это заявление, как и следовало ожидать, далеко не всеми было принято на веру. В числе сомневающихся был и император Август, который через некоторое время после появления «Науки любви» отправил ее автора в изгнание…

По одной из версий, Август обвинил Овидия в том, что его поэмы повлияли развращающим образом на дочь императора, Юлию, и внучку, тоже Юлию. Известно, что данные мать и дочь оказались уличены в каких-то жутких преступлениях против нравственности, настолько жутких, что Август вынужден был отправить обеих в ссылку после длительных размышлений о том, не казнить ли их, особенно старшую. Данные о том, что именно они натворили, отсутствуют, так что остается лишь строить предположения относительно того, каким образом можно было заслужить изгнание из этого большого борделя по обвинению в безнравственности…

Да и кто бы изгонял…

А вот изгнание Овидия было продиктовано, конечно же, реакцией Августа на зарисовки римского быта и нравов в его поэмах, зарисовки, которые разительным образом отличались от той идеальной модели империи, старательно насаждаемой государственным пропагандистским аппаратом —любимым детищем императора.

Однако — увы и ах! — реальная жизнь очень редко соответствует людским проектам и моделям, так что Августу пришлось не единожды испить горькую чашу разочарований. К примеру, миф о непобедимости римского войска был дважды развеян германцами, и если первый раз можно было считать случайной неудачей, то второй, когда германцы самым пошлым образом заманили в непроходимые болотистые леса полководца Квинтилия Вара с его тремя отборными легионами и вспомогательными войсками, а затем попросту ликвидировали их всех, поголовно, это уже была не случайность…

После этого разгрома Август впал в глубокую депрессию. Он несколько месяцев подряд не брился, не стриг волосы и часто (разумеется, при свидетелях) бился головой о дверной косяк, восклицая: «Квинтилий Вар, верни легионы!»

Впоследствии эта фраза стала крылатой.

Но самый страшный и самый сокрушительный удар по империи (и не только по Римской) еще только готовился, зрел в одной из дальних провинций. Владыки мира не могли, да если бы и смогли, то не захотели бы расходовать на него свое драгоценное внимание, в то время как мудрецы уже ощущали приближение этого удара…

Тит Лукреций Кар усматривал панацею от всех возможных бед в изучении законов Природы и максимальном сближении их с реалиями повседневного человеческого бытия.

Лукреций, видимо, чувствовал приближение принципиально новой эры, когда наступит весьма опасное (как показала История) сближение философии и религии. Эта опасность заключается прежде всего в том, что философия существует совершенно независимо от широких масс и от их понимания (или непонимания) тех или иных ее положений, поэтому она функционирует как лекарство, которое каждый волен принимать либо не принимать, а вот религия, основанная не на знании, не на разуме и логике, а на вере, имеющей больше отношения к подсознанию, чем к сознанию, создает атмосферу массового эмоционального заражения и массовой нетерпимости к инакомыслию, и поэтому слияние этих двух понятий — «философия» и «религия» — создает слишком много возможностей для жесткого давления последней на первую, а следовательно, на мудрость человечества и на процесс его совершенствования.

Приближение принципиально новой эры чувствовал, конечно же, не только Лукреций, и не только он осознавал надвигающуюся опасность, но этих вещих Кассандр уходящей эры никто не слушал, потому как не до них было…

Казалось бы, куда уж кровавее. Однако…

В 14 году н.э., после смерти императора Августа, стал править усыновленный им в самом недавнем времени 55-летний Тиберий (49 г. до н.э. — 37 г. н. э).

До этого времени проявил себя достаточно удачливым военачальником (впрочем, недостаточно удачливые до такого возраста не доживали) и юристом, а также человеком, умеющим держать нос по ветру, о чем свидетельствует хотя бы тот факт, что в свое время он, угождая Августу, развелся с любимой женой и вступил в брак с Юлией, дочкой императора, той самой, которую Август отправил в изгнание за вопиющую безнравственность.

Став императором, Тиберий не оставил на страницах Истории никаких более или менее заметных следов державного уровня и характера, однако запомнился как организатор государственного террора и показательных процессов, а также как изощренный садист и патологический развратник.

Он уверенно заявлял, что смерть — слишком мягкое наказание для осужденного, и при нем редкий приговор приводился в исполнение без жесточайших пыток и истязаний.

Узнав, что один из приговоренных к казни, по имени Карнул, умер в тюрьме, Тиберий горестно всплеснул руками и воскликнул: «Карнул ускользнул от меня!»

Он регулярно посещал тюремные застенки и присутствовал при пытках. Когда один из узников стал умолять его ускорить казнь, император надменно ответил: «Я тебя еще не простил!»

По его приказу людей засекали насмерть колючими ветками терновника, распарывали их тела железными крючьями, отрубали конечности.

Тиберий любил присутствовать при том, как приговоренных сбрасывали со скалы в реку Тибр, а когда несчастные пытались спастись, то их заталкивали под воду баграми сидящие в лодках палачи.

Для женщин и детей исключений не делалось.

Сталина напрасно упрекали в изобретении репрессий по отношению к женам и детям осужденных врагов режима. Подобного рода репрессии широко применялись уже во времена Тиберия, но и тогда они не были чем-то принципиально новым…

Старинный обычай запрещал убивать с помощью удавки девственниц. Что ж, обычай — это святое, и поэтому палач перед казнью непременно дефлорировал осужденных девочек.

Император Тиберий являлся несомненным автором и такой пытки: приговоренным давали выпить изрядное количество молодого вина, после чего им туго перевязывали половые члены, в результате чего они умирали долгой и мучительной смертью от задержки мочеиспускания.

Последние 11 лет своего правления он жил на острове Капри, где самые изощренные и жестокие казни перемежались с фантастическими оргиями, упоминания о которых являются в наше время надежной приманкой дли туристов всего мира.

Тиберий был всеяден, и женщинам уделял не меньше внимания, чем мальчикам, но к обычному половому акту он еще с юности не испытывал особой тяги, поэтому предпочитал содомию и различные виды орального секса.

Однажды он заполучил в свою спальню знатную римлянку Маллонию, которая в принципе была не прочь отдаться императору, но когда он предъявил ей весь набор своих сексуальных претензий, благонравная матрона категорически отказалась их удовлетворить.

Раздосадованный Тиберий через платных доносчиков обвинил Маллонию ни больше ни меньше чем в государственной измене.

Состоялся суд, на котором он, естественно, председательствовал. Во время допроса обвиняемой император время от времени повторял один и тот же вопрос: «Ты не жалеешь?» Доведенная до отчаяния женщина обозвала его «волосатым и вонючим стариком с похабной пастью», бросилась вон из здания суда, и, прибежав домой, закололась кинжалом.

Действительно, если все это было, значит, оно непременно должно было быть кому-то выгодно, естественно, кому-то, кроме самого Тиберия, иначе бы подобное попросту не могло иметь места. Главным аргументом, конечно, можно считать символическое корыто, из которого хлебал весь государственный аппарат и не менее чем 200 000 (!) люмпенов, которые ничем иным не занимались, кроме блужданий по Риму на сытый желудок и пьяную голову. О том, что подобное добром не кончается, разумеется, догадывались трезвые и светлые головы, но кто и когда слушал их предостережения?

Но самым, пожалуй, нелепым, самым трагически бездарным эпизодом правления Тиберия была казнь в далекой провинции Иудея странствующего проповедника Иисуса Христа.

Прокуратор Иудеи Понтий Пилат повел себя в этой истории довольно странно, как-то не по-римски. Ведь Иисус не совершил никакого преступления против империи, следовательно, его конфликты с иудейским духовенством, торговцами, которых он выгнал из храма, и прочими представителями местного населения являлись в принципе их внутренним делом. Понятно, они хотели расправиться с возмутителем их спокойствия чужими, римскими руками, но зачем Пилат позволил использовать себя столь пошлым образом? У него ведь были достаточно серьезные сомнения касательно этого подозрительного во многих отношениях дела, тогда почему же фактический хозяин провинции так послушно исполняет роль орудия в руках тех, чьими судьбами он имеет полное право распоряжаться по своему усмотрению?