В этих фрагментах ярко и выпукло описана жизнь римских провинций, дана многоплановая картина быта и нравов той бурной эпохи.

А окружавшая жизнь приводила все новые а новые аргументы в пользу очень простой истины: «За все нужно платить, и за удовольствия — в том числе».

Печально знаменитый римский пожар, который многие историки называют делом рук Нерона, стал кульминационным моментом его 14-летнего правления, той точкой апогея, после которой начался процесс падения, процесс необратимый и стремительный.

А пожар был действительно ужасен. Он бушевал шесть дней и семь ночей, затронув 10 из 14 районов огромного города. Четыре из них выгорели дотла. Это была катастрофа такого масштаба, что требовала столь же масштабного виновника. Таковым, естественно, оказался Нерон. По Риму поползли слухи, что император, одержимый манией величия, приказал сжечь город, чтобы на его месте построить новый. Рассказывали и о том, что во время пожара он стоял на Меценатовой башне в театральном одеянии и пел торжественные оды. Но серьезные исследователи высказывают по этому поводу весьма серьезные сомнения, с которыми нельзя не считаться. Ведь как бы там ни было, но в результате этого пожара сам Нерон понес огромные убытки: сгорел его роскошный дворец вместе с находящимися там коллекциями и драгоценностями, а кроме того, как известно, Нерон, будучи императором, нес личную ответственность за то, чтобы его подданные имели крышу над головой и хлеб насущный (ночной кошмар любого современного президента), а пожар уничтожил почти все его ресурсы.

И все же большинство современников обвиняло в этой трагедии именно Нерона, даже несмотря на массовые казни христиан по тому же самому обвинению. Предполагать сговор Нерона с христианами — мягко выражаясь, нелепо.

А вот сговоры против него начали возникать с угрожающей частотой и раз от разу они становились все серьезнее, а участники их — все решительнее…

В довершение ко всему в 66 году вспыхнуло крупное восстание в Иудее, названное Иудейской войной. На его подавление было брошено 3 легиона под командованием Тита Флавия Веспасиана. А первое лицо государства в это время безмятежно путешествовало по Греции, выступая в театрах и коллекционируя лавровые венки победителя различных музыкальных конкурсов.

Он вернулся из Греции только в начале 68 года, продемонстрировав римлянам 1808 победных венков. Видимо, это было последней каплей, переполнившей чашу терпения римлян. Началось крупномасштабное восстание, возглавляемое наместником Испании Сервием Гальбой. К нему присоединились наместники других провинций, и очень скоро римская армия присягнула Гальбе, а сенат объявил Нерона врагом отечества,

Он бежал, но погоня неумолимо приближалась. «Нерон понимал, что такой приговор сената означает быть засеченным насмерть розгами, и решил избежать столь бесславного конца. Проговорив: „Какой великий артист погибает!“, как утверждает Светоний, он с помощью своего секретаря вонзил себе в горло меч.

Да, беда обитает в нас самих, и нечего вертеть головой в поисках образа врага. Когда один человек (или группа людей) долго и безнаказанно издевается над тысячами и миллионами себе подобных, причину этого явления следует искать прежде всего в порочности этих миллионов, выплеснувших на поверхность житейского моря именно такого правителя.

Поэтому не стоит, пожалуй, ронять слезы сочувствия, читая в исторических сочинениях: «Народ изнывал…» или «Народ страдал…» Это страдание мазохиста, который, как известно, всегда является одновременно и садистом…

В некоторых кругах принято говорить, что всякая власть — от Бога. Но, думается, вовсе не потому, что именно он, Бог, надел на нас то или иное ярмо, а потому, что если мы его терпим, то, значит, иного мы у Бога не заслуживаем, значит, туда нам всем и дорога…

После Нерона Римом правил Гальба, император, способный восстать и сокрушить, но не умеющий ни жить в мире, ни созидать, человек одновременно жестокий и слабовольный, полностью зависящий от капризов своих многочисленных партнеров по гомосексуальным играм. Был убит спустя семь месяцев после провозглашения его императором.

Его преемник и организатор его свержения, Отон, через девяносто пять дней своего сумбурного правления закололся кинжалом.

Следующим был Вителлий, в прошлом проституированный мальчик Тиберия. Став императором, окружил себя целым гаремом развратных мальчишек, в обществе которых забывал и свой сан, и свой долг первого лица государства. Оставил о себе память как о садисте, обжоре и моте. Через восемь месяцев правления его растерзали на площади.

Бесславные дела, бесславное время… Собственно, чему тут удивляться?

Ведь каждый из этой троицы императоров был избран на столь высокий пост пьяной солдатней, а это еще хуже и чревато еще более тяжкими последствиями, чем так называемое «всенародное избрание».

Из всех троих один лишь Гальба, как мне представляется, может быть отмечен в роли обладателя хоть какого-то позитивного свойства. Таким свойством можно назвать его чувство справедливости. Факты проявления этого чувства могут, конечно, у кого-то вызвать протест, но не следует забывать, что уже давно свершившимся фактам от этого как-то ни холодно, ни жарко, но самое главное: справедливость потому и называется справедливостью, что неуклонно придерживается принципа адекватности следствия вызвавшей его причине, и здесь разговоры о жалости или о сострадании попросту неуместны. Да и не аморально ли сострадание к негодяям?

Но вот у кормила власти оказывается Веспасиан (9—79 гг. н.э.), представитель не слишком знатного, но уважаемого рода Флавиев. После подавления восстания в Иудее, завершившегося фактической ликвидацией этого государства, Веспасиан вместе со своим сыном Титом, командовавшим в его войске отдельным легионом, вернулся в Рим, где после окончания волнений, последовавших за смертью Вителлия, был провозглашен императором.

Он, бесспорно, являл собой разительный контраст со своими предшественниками. Во-первых, он был гетеросексуалом, мало того, большим любителем и тонким ценителем противоположного пола. Во-вторых, он не упивался властью, а относился к ней лишь как к средству наведения и поддержания элементарного порядка. И в-третьих, он был психически нормален, в то время как подавляющее большинство римских императоров состояло из психопатов.

Веспасиану после всех передряг римской Истории достались поистине Авгиевы конюшни, которые он расчистил с поразительными хладнокровием и усердием. Причина этого усердия, кроме целеустремленности характера, заключалась еще и в том, что Веспасиан твердо заявил сенату, что наследовать его будут его сыновья, либо никто. Действительно, практика избрания на высший пост в государстве любого полюбившегося народу мерзавца уже завела так далеко, что поставила под вопрос само существование Рима. Так что Веспасиан наводил порядок не просто так, по долгу службы, а с конкретной целью оставить сыновьям империю во всей ее былой славе и мощи.

Он основательно почистил высшие сословия, изгнав оттуда самозванцев и ублюдков, которые почему-то решили, что если какой-то сенатор развлекся по пьяному делу с какой-то вольноотпущенницей, то возможный плод такого развлечения должен непременно носить тогу сенатора, и не иначе…

Падение нравов никого и никогда не удивляло в Римской империи, но Веспасиан столкнулся с такими его проявлениями, которые, можно сказать, угрожали безопасности государства.

Исходя из многочисленных фактов развала семей знатных римлян, император провел через сенат указ, согласно которому любая свободная женщина, состоящая хотя бы в мимолетной связи с рабом, автоматически становилась рабыней, даже если речь шла об аристократках самой высшей пробы.

Впрочем, именно они, рафинированные аристократки, и олицетворяли тот нравственный беспредел, который ужасал Веспасиана, да и не только его. Знатнейшие матроны того времени в буквальном смысле слова отбивали хлеб у проституток, соревнуясь с последними не только в предоставлении своего тела любым вероятным пользователям, но и в различного рода извращениях, которые традиционно считались прерогативой именно «жриц Венеры».

Так что все, абсолютно все, что может украсить меню самых роскошных борделей нашего времени, было известно в первом веке и практиковалось весьма и весьма широко… Памятники той эпохи содержат описания и садизма, и мазохизма, и копролагнии (когда удовлетворение достигается при вдыхании запаха или рассматривании экскрементов партнера), и фетишизма, и многого другого, называемого сексуальными деликатесами.

Небывалого размаха достигли мужская (как гетеро-, так и гомосексуальная) проституция и то направление женской, которое принято называть «розовой» (лесбийской).

Фрески и вазопись того времени изобилуют эротическими сценами, большинство которых отражает празднества в честь Вакха, а главными героями являются сатиры. Здесь царствует беспредельный разгул страстей: сатиры преследуют женщин и менад, занимаются мастурбацией, совершают сексуальные акты с животными и друг с другом.

Разумеется, все эти сцены были не столько плодом творческого воображения художников, сколько своеобразным зеркалом бытия.

В литературе той эпохи таким зеркалом было творчество римского поэта Марка Валерия Марциала (ок. 40 — ок. 104 гг.), автора 15 книг, содержащих эпиграммы на его современников. Многие из этих эпиграмм, как известно из свидетельств этих же современников, шокировали своей грубой прямотой, однако читая их в переводах поэтов xix и xx столетий, абсолютно невозможно представить себе, что же именно в этих изысканно-расплывчатых сентенциях могло кого-либо шокировать. И лишь ученые-лингвисты, презревшие существующие стереотипы восприятия античного творчества, пришли к однозначному выводу: в угоду нормам обывательской морали Марциал был фактически переписан наново в переводах академических поэтов.

Чем так беспардонно извращать мысли великого римлянина, не лучше и не честнее ли было бы заявить, что тексты утрачены, или что-то в таком роде, но не выдавать вялую эстетскую немочь за фейерверк эпатирующего острословия.

Вот он, подлинный Марциал:

XI-LXIII

«Ах, какой же ты наблюдательный, Филомуз, особенно в бане!

«Отчего это твой член так волнуют гладкокожие мальчуганы?» — с подначкой вопрошаешь ты меня.

Отчего?

Отвечу по-простому тебе, вопрошающему:

«В жопу трахают, Филомуз, любознательных».

Да, такие стихи действительно могли шокировать, особенно тех, к кому они были обращены.

Но вернемся к Веспасиану. Он отличался от своих предшественников еще и тем, что его не радовала чужая смерть, поэтому он плакал, вынося смертные приговоры даже тем, кто их явно заслужил.

Одна дама долго и настойчиво добивалась его расположения. В конце концов Веспасиан провел с ней ночь, подарив ей наутро четыреста тысяч сестерциев. Когда казначей спросил его, по какой статье занести в книгу расходов эту сумму, император ответил: «За пылкую любовь к Веспасиану».

Этот эпизод, однако, никак нельзя считать характерным для этого человека, потому что Веспасиан отличался болезненным корыстолюбием. Он, к примеру, удвоил дань с провинций, скупал и перепродавал недвижимость, давал возможность чиновникам-взяточникам вволю нажиться, чтобы потом их засудить и конфисковать имущество. Но самым, пожалуй, эффектным деянием этого императора было открытие в Риме платных туалетов и произнесение по этому поводу исторической фразы: «Деньги не пахнут».

И умер он, в отличие от многих императоров, естественной смертью, от болезни, симптомами своими напоминающей лихорадку.

Весьма вероятно…

Тем не менее, Веспасиан был признан Божественным. Кем и почему — не так уж важно…

Его сын Тит был также признан Божественным (разумеется, когда стал очередным императором), хотя правил он очень недолго: с 79 по 81 гг. н.э.

Он еще в юные годы зарекомендовал себя всесторонне развитой личностью, обнаружив самые разнообразные таланты: от фехтования до стихосложения, что, впрочем, не мешало ему окружать себя великим множеством проституированных мальчиков и евнухов, с которыми он забывал обо всех проблемах, заботах и талантах. Правда, став императором, Тит предпринял ряд шагов по ограничению публичных проявлений гомосексуальной проституции, но это были скорее политические жесты, чем акты доброй воли.

Прославил он себя победоносным штурмом Иерусалима, поставившим жирную точку в истории Иудеи. Этот поход был окрашен еще и скандальным романом Тита с иудейской принцессой Береникой, этой Клеопатрой первого века нашей эры, романом бурным до самозабвения, но все же завершившимся расставанием влюбленных, когда Тит решил наконец-то взяться за ум и исполнить роль настоящего императора.

Разрушив Иерусалимский храм, этот оплот, символ веры народа, столь опрометчиво провозгласившего себя богоизбранным, а следовательно, не подвластным земному суду, Тит, став императором, освятил другое сооружение, как бы пришедшее на смену тому надменному храму, тоже своеобразный храм, но предназначенный для совсем иных культов, — Колизей, огромный амфитеатр, на арене которого могли сойтись 3000 пар бойцов.

В честь победы над иудеями была сооружена и величественная Триумфальная арка Тита, под которой он проехал на белом коне в 81 году.

Правил он недолго, чуть больше двух лет, все это короткое время было заполнено делами, за которыми ясно сквозило искреннее стремление зрелого (ему тогда исполнилось сорок лет) человека хоть каким-то образом искупить жестокие безумства юности.

Тит свято чтил право собственности, в отличие от своих предшественников.

Он взял себе за правило никого из просителей не отпускать без твердого обещания разрешить его проблему. Когда же его домашние замечали ему, что даже он не все проблемы в состоянии разрешить, Тит отвечал: «Никто не должен уходить опечаленным после разговора с императором».

Однажды за обедом он вспомнил, что за целый день не сделал ни одного доброго дела, и произнес фразу, ставшую исторической: «Друзья мои, я потерял день!»

Во время его правления произошло извержение вулкана Везувий, принесшее неисчислимые бедствия, а затем разгорелся очередной пожар Рима, не такой обширный, как при Нероне, но достаточно разрушительный. Во время пожара Тит обратился к народу со словами: «Все убытки — мои!»

Немало усилий он приложил и для борьбы с эпидемией моровой язвы. Одним из самых оригинальных его деяний было решительное разрушение системы всеобщего доносительства, формировавшейся веками в этом государстве. Доносчиков специально отлавливали, затем проводили по арене переполненного зрителями Колизея, били плетьми, после чего либо продавали в рабство, либо ссылали на самые отдаленные и дикие острова. Нам бы такое…

Видимо, Тит уж очень нагрешил в юности, если в зрелые годы проявлял странную снисходительность к людям, зачастую явно не достойным этой снисходительности. Такое смирение при неограниченных императорских возможностях карать неугодных толковалось окружающими не иначе, как проявление раскаяния за неблаговидные поступки, совершенные в прошлом.

Например, он поразительно мягко реагировал на враждебные выпады своего брата Домициана, которому просто невтерпеж было дожидаться своей очереди на императорский трон и поэтому он вел себя в полном соответствии с теми чертами своего характера, которые снискали со временем всеобщую ненависть.

Умер Тит скоропостижно, внезапно заболев лихорадкой. Перед смертью он успел сказать, что лишается жизни безвинно, если не считать одного поступка… Далее он ничего не успел сказать, предоставив хронистам строить самые разнообразные догадки на этот счет. Некоторые выдвигали версию сексуального контакта с женой брата, но эта версия явно надумана, и прежде всего потому, что жена Домициана была шлюхой, с которой не имел сексуального контакта лишь какой-нибудь уж очень ленивый римский гражданин, так что если что-то такое имело место, то страшной тайной уж никак не могло являться, да и святотатством тоже.

Думается, гораздо более приемлема другая версия, согласно которой Тит глубоко страдал из-за разрыва с принцессой Береникой, из-за любви, которой ему пришлось пожертвовать во имя императорского сана…

Брат не оказал ему никаких посмертных почестей, кроме церемонии обожествления, да и то под давлением представителей буквально всех слоев римского общества.

Став императором, Домициан прежде всего начал самоутверждаться путем соблазнения жен римских аристократов. Затем этого ему показалось мало, и у Тацита мы читаем о его «постыдных и развратных похождениях». Светоний упоминал о его ежедневных соитиях, которые Домициан любил называть не иначе, как «постельной борьбой», о том, что он окружал себя проститутками самого низшего пошиба, а любимым его развлечением было вырывание лобковых волос у своих сексуальных партнерш.

У Светония встречается упоминание о том, что Домициан часто развлекался ловлей мух и прокалыванием их острием грифельной палочки. Такие действия — несомненное доказательство склонности к некрофилии.

Он был женат на шлюхе, к которой питал необычайную, какую-то патологическую сексуальную привязанность. После громкого скандала, увязанного с чересчур пылкой любовью к актеру Парису, Домициан развелся с нею, но очень скоро затосковал и якобы по требованию народа вернул грешницу в лоно августейшей семьи. Естественно, разлучник Парис был убит, да и не только он, а еще и его ученик, вся вина которого заключалась в том, что он имел несчастье быть похожим на своего учителя.

Домициан заигрывал со столичным плебсом, устраивая раздачи хлеба и денег, различных подарков, а также пышные зрелища, разумеется, кровавые, да еще и с участием гладиаторов-женщин.

М-да… чего не сделаешь для завоевания народной любви!

Не полагаясь, впрочем, на любовь плебса, Домициан на всякий случай значительно повысил жалованье военным. Отдавая себе отчет в том, что для завоевания популярности среди военных требуется хотя бы одна боевая победа, он организовал поход против якобы восставших хаттов, живших между Рейном и Дунаем. Передвигался он в этом походе преимущественно на носилках (да, это не Юлий Цезарь!). Как утверждают хронисты, никакого сражения с хаттами не было, но в Риме был устроен пышный триумф. По словам Тацита, роль пленных хаттов в этом триумфе исполняли подкупленные римские люмпены, что весьма вероятно.

К числу позитивных деяний Домициана следует отнести восстановительные работы после пожара 80 года и сооружение великолепного дворцового комплекса на Палатинском холме.

Правда, при этом он приказывал везде, где можно (да и где нельзя тоже), ставить в его честь золотые и серебряные статуи, причем сам назначал их вес.

Казну он истощил окончательно, но жить хотелось широко и красиво (по его представлениям), поэтому резко возросли налоги, начались поборы, конфискации и репрессии. Самые богатые из сенаторов были объявлены оппозиционерами и казнены, разумеется, с конфискацией имущества.

Налог с иудеев был повышен и взыскивался с особой строгостью, даже с тех, кто не придерживался иудейского образа жизни. Светоний упоминает о том, как среди многолюдного собрания прокуратор осматривал девяностолетнего старика, чтобы проверить, не обрезан ли он.

А во всех кварталах Рима спешно сооружались триумфальные арки с именем Домициана. Что говорить, если месяц октябрь был переименован в месяц Домициан, а сентябрь — в Германик (прозвище, которое император себе присвоил)… Он присвоил также названия «господин и бог», так что отныне к нему должны были обращаться только так.

Из Рима и Италии были изгнаны все философы.

Историка Гермогена Тарсийского Домициан казнил за некоторые «намеки», которые он якобы позволил себе в своем сочинении. Разумеется, это сочинение было уничтожено, а переписчики распяты на крестах.

Были изгнаны все иудеи и христиане, а за ними вообще все, кого доносчики (полуграмотные, понятное дело) определяли как потенциальных оппонентов. Чистки проводились весьма тщательно, и если совсем недавно богатых налогоплательщиков оберегали как кур, несущих золотые яйца, то теперь их убивали, потому что воцарился принцип «Все и сразу!», тот самый, который так популярен среди молодежи начала XXI века.

Такой принцип, правда, резко и неумолимо приближает финиш жизненного пути, но кто об этом думает в состоянии эйфории штурма, а если ж думает, то лишь в плане: «Гуляйте, блохи, завтра в баню!»

«Баня» Домициана стремительно приближалась, и это приближение ускорялось репрессиями, которые быстро превратились в волну террора, и военными неудачами в Дакийском царстве и в Британии, и бесчестными поступками «господина и бога», и бездумностью преобразований, короче говоря, всеми реалиями римского бытия, связанными так или иначе с именем Домициана!

И вот настал день, когда «баня» приблизилась вплотную, причем и в переносном, и в прямом смыслах. Домициан направлялся в баню, когда ему сообщили, что какой-то человек хочет сообщить нечто важное. Он вернулся в спальню, где и был заколот кинжалами заговорщиков.

Граждане Рима ликовали, люмпены недовольно ворчали, а военные несколько дней негодовали, но вскоре забыли, по поводу чего негодовали…

Да, каждому свой день, но почему-то эти дни уж очень схожи если не у всех, то у громадного большинства субъектов, обладавших титулом Императора, у психопатов, тиранов, извращенцев и т.п.

Император Траян запомнился Истории как страстный любитель мальчиков и содержатель мужского борделя, из которого в свое время буквально не вылезал его преемник, император Адриан, оставивший по себе память прежде всего как гомосексуалист-насильник.

Но в кровавой суматохе этих же самых дней вспыхивали подлинные звезды Истории, негасимый свет которых озаряет и наши дни, не менее кровавые, пожалуй, а то, что не менее извращенные, это уж точно…

Философ Эпиктет (ок. 50—135 гг.), стоик, мудрец, бывший раб некоего Эпафродита, телохранителя Нерона. Между прочим, этот Эпафродит как-то сломал ему ногу — просто так, проверяя, насколько терпелив его юный раб.

Когда же пришедший к власти Домициан казнил Эпафродита как бывшего приближенного Нерона, Эпиктет получил свободу и начал вести нищенскую жизнь киника. Все его имущество состояло из соломенной подстилки, деревянной скамейки и глиняной лампы, которая после смерти философа была продана на аукционе за деньги, эквивалентные 13 килограммам серебра.

Его мудрость дожила до нашего времени в изложении ученика и почитателя Эпиктета, греческого писателя Флавия Арриана.

Программное изречение Эпиктета: «Людей мучают не вещи, а представления о них». Эти слова впоследствии были начертаны на потолке библиотеки французского философа Мишеля де Монтеня.

Как жалко выглядят в сравнении с ним императоры!

А такой светоч разума как Плутарх! Его «Сравнительные жизнеописания» — подлинные шедевры искусства мадам Клио, как являются шедеврами мысли всех эпох и культур такие высказывания, как например: «При большой опасности и в трудных обстоятельствах толпа, по обыкновению, ожидает спасения больше от чего-то противоречащего рассудку, чем от согласного с ним». Ведь в этой фразе — ключ к пониманию природы власти, а с нею и большинства нелепостей, которые называются закономерностями исторического процесса.

Еще одна звезда той эпохи — Децим Юний Ювенал (ок. 60 — ок. 127), поэт, признанный классик жанра, называемого «суровой сатирой», неустанный и бесстрашный бичеватель пороков всех слоев общественной пирамид. А что может лучше характеризовать эпоху, чем присущие ей пороки?

А в 140 году произошло нечто, можно сказать, немыслимое, учитывая характерные особенности римского бытия: императором стал знаменитый философ, последователь Эпиктета и Сенеки, Марк Аврелий Антонин (121—180 гг.), автор произведения «Наедине с собой», где есть сентенция, которую можно считать программной:

«Паучок, поймавший муху, уже гордится этим; а иной гордится тем, что словил зайчонка или рыбешку сетью, или кабаненка, или медведей, или сарматов. Разве все они не разбойники, если разобраться в их побуждениях?»

И это не просто слова, не декларация абстрактного гуманизма (чем зачастую баловались его предшественники), а жизненная позиция, от которой император Марк Аврелий не отступил ни на шаг при самых разных перипетиях своего девятнадцатилетнего правления.

Он возглавлял множество военных походов, предпринимая поистине героические попытки вернуть Риму если не былое величие, то хотя бы прежние границы имперского пирога, изрядно понадкушенного варварами. Марк Аврелий восстановил римский протекторат над Арменией и одержал блистательную победу над парфянами. Особое внимание он уделял совершенствованию законодательства и судопроизводства, и это внимание, запечатленное в сборнике его рескриптов, стало классикой юриспруденции.

Немного же отыщется на просторах Истории державных мужей, обладающих таким уровнем интеллекта…

В центре современного Рима красуется великолепная конная статуя Марка Аврелия. Скорее всего, она была в свое время установлена на триумфальной арке, возведенной в честь победы над парфянами (164—166 гг.), и чудом уцелела в Средние века, когда инквизиция уничтожала все памятники Античного Рима. Говорят, что какой-то инквизиционный функционер, не отягченный, как все функционеры, ни излишней эрудицией, ни интеллектом, принял скульптурное изображение язычника Марка Аврелия за памятник императору Константину, который возвел христианство в ранг государственной религии. Таким образом невежество инквизитора спасло от неминуемой гибели этот шедевр искусства.

А вот другому памятнику великому императору повезло меньше. Речь идет о триумфальной колонне, возведенной в конце II века в честь победы Марка Аврелия над германцами. Известная под названием колонны Марка Аврелия, она возвышается и по сей день на Пьяцца Колонна, но скульптурный образ философа-императора заменен средневековыми церковниками на статую одиозного апостола Павла. Ну и что? Памятник-то все равно называют колонной Марка Аврелия…