- Приблизительно верно, конечно...
      Потом Галатская и Цветаев стали даже перебивать его напоминающими возгласами:
      - Мы уже слышали это!
      И дядя Марк не однажды строго останавливал их:
      - Позвольте, дайте же кончить.
      Кожемякин отмечал уже с недоумением и обидой: "Не оспаривают, даже и не слушают; сами говорят неумеренно, а для меня терпенья нет..."
      Наконец случилось так, что Максим, не вставая со стула, заговорил против хозяина необычным складом речи, с дерзостью большей, чем всегда:
      - Вы, Матвей Савельич, видно, не замечаете, что всегда говорите одно и то же, и все в пользу своего сословия, а ведь не оно страждет больше всех, но по его воле страждет весь народ.
      Строгий и красивый, он всё повышал голос, и чем громче говорил, тем тише становилось в комнате. Сконфуженно опустив голову, Кожемякин исподлобья наблюдал за людьми - все смотрели на Максима, только тёмные зрачки горбуна, сократясь и окружённые голубоватыми кольцами белков, остановились на лице Кожемякина, как бы подстерегая его взгляд, да попадья, перестав работать, положила руки на колени и смотрела поверх очков в потолок.
      Максим кончил говорить, поправил волосы.
      - Прекрасно, очень хорошо! - воскликнула Галатская, ёрзая по дивану. Нуте-ка, хозяин, что вы скажете?
      И снова стало тихо, только дядя Марк недовольно сопел.
      Кожемякин поднялся, опираясь руками на стол, и, не сдерживая сердитого волнения, сказал:
      - Вздорно ты балагуришь, Максим, и даже неприятно слушать...
      Все тихонько загудели, зашептались, а дядя Марк, подняв руку, ласково, но строго сказал:
      - Спокойно, Матвей Савельич, спокойно!
      - Что мне беспокоиться? - воскликнул Кожемякин, чувствуя себя задетым этим неодобрительным шёпотом. - Неправда всё! Что мне моё сословие? Я живу один, на всеобщем подозрении и на смеху, это - всем известно. Я про то говорил, что коли принимать - все люди равны, стало быть все равно виноваты и суд должен быть равный всем, - вот что я говорю! И ежели утверждают, что даже вор крадёт по нужде, так торговое сословие - того больше...
      Галатская бесстыдно и громко засмеялась, Цветаев тоже фыркнул, по лицу горбуна медленно поползла к ушам неприятная улыбка - Матвей Савельев похолодел, спутался и замолчал, грузно опустясь на стул.
      - Позвольте! - сразу прекратив шум, воскликнул дядя Марк и долго, мягко говорил что-то утешительное, примиряющее. Кожемякин, не вслушиваясь в его слова, чувствовал себя обиженным, грустно поддавался звукам его голоса и думал:
      "Предпочитают мальчишку..."
      После спора с дворником на собрании он ночью записал:
      "Сегодня Максимка разошёлся во всю дерзость, встал при всех против меня и продолжительно оспаривал, а все - за него и одобряли. Сконфузился я, конечно; в своём доме, против своего же работника спорить невместно и недостойно. Даже удивительно, как это всем руководящий Марк Васильев не усмотрел несоответствия и допустил его до слова. Будь это Шакир, человек в летах и большой душевной солидности, - другое дело, а то - молодой паренёк, вроде бубенчика, кто ни тряхни - он звякнет. Конечно, Марку-то Васильичу мысли всегда дороже людей, но однако - откуда же у Максимки свои мысли явились бы? Мысли у всех - общие, и один им источник для всех - всё тот же Марк Васильич. Стал он теперь очень занят, дома бывает мало, ночами долго гуляет в полях, и поговорить душевно с ним не удаётся всё мне. И опять я как будто начинаю чувствовать себя отодвинутым в сторону и некоторой бородавкой на чужом носу".
      Незаметно прошёл май, жаркий и сухой в этом году; позеленел сад, отцвела сирень, в молодой листве зазвенели пеночки, замелькали красные зоба тонконогих малиновок; воздух, насыщенный вешними запахами, кружил голову и связывал мысли сладкою ленью.
      Манило за город, на зелёные холмы, под песни жаворонков, на реку и в лес, празднично нарядный. Стали собираться в саду, около бани, под пышным навесом берёз, за столом, у самовара, а иногда - по воскресеньям - уходили далеко в поле, за овраги, на возвышенность, прозванную Мышиный Горб, оттуда был виден весь город, он казался написанным на земле ласковыми красками, и однажды Сеня Комаровский, поглядев на него с усмешечкой, сказал:
      - Красив, подлец! А напоминает вора на ярмарке - снаружи разодет, а внутри - одни пакости...
      Авдотья Горюшина поглядела на него пустыми глазами и заметила тихонько, не осуждая:
      - Везде есть хорошие люди.
      - Как во всякой лавочке - уксус, - не глядя на неё, проговорил горбун, а она, вздыхая, обратилась к Матвею Савельеву:
      - Этого я не понимаю, про уксус...
      Почти в первый раз она заговорила с ним, и Кожемякин вдруг обрадовался, засмеялся.
      - Семён Иванович любит загадками говорить...
      Сузив зрачки, горбун строго сказал ей:
      - Вам и не надо ничего понимать, вам просто надо замуж выйти.
      - Ой, что вы это! - воскликнула женщина, покраснев и опуская глаза.
      - Верно, Матвей Савельич, замуж? - спросил горбун.
      Кожемякин заговорил:
      - Это - глядя за кого. Конечно, для молодой женщины замужество...
      Подошла Галатская, обмахиваясь платком, прислушалась и, сморщив лицо, фыркнула:
      - Фу, какие пошлости!
      И пламенно начала о том, что жизнь требует от человека самопожертвования, а Сеня, послушав её, вдруг ехидно спросил:
      - Что ж, по-вашему, жизнь, как старуха нищая, всякую дрянь, сослепу, принимает?
      Галатская, вспыхнув, закричала, а Матвей Савельев подумал о горбуне:
      "Чего он всегда при Авдотье грубит? Ведь ежели у него расчёт на неё этим не возьмёшь!"
      И внимательно оглядел молодое податливое тело Горюшиной, сидевшей рядом с ним.
      А через неделю он услыхал в саду тихий голос:
      - Оставьте, не трогайте...
      В ответ загудел Максим:
      - Да ведь уж всё равно!
      Кожемякин вздрогнул, высунулся в окно и снова услыхал нерешительный, уговаривающий голос женщины:
      - Тут такое дело и люди такие...
      - Дело делом, а сердца не задавишь, - внятно, настойчиво и сердито сказал дворник.
      "Ах, кобель!" - воскликнул про себя Матвей Савельев и, не желая, позвал дворника, но тотчас же, отскочив от окна, зашагал по комнате, испуганно думая:
      "Зачем это я? Что мне?"
      И, когда Максим встал в двери, смущённо спросил его:
      - Самовар - готов?
      - Нет ещё...
      - Отчего? Там пришёл кто-то.
      - Авдотья Гавриловна.
      Кожемякин пристально оглядел дворника и заметил, что лицо Максима похудело, осунулось, но стало ещё более независимым и решительным.
      "Одолеет он её!" - с грустью подумал Кожемякин и, отвернувшись в сторону, махнул рукой.
      - Ну, иди!
      И снова сердито думал, стоя среди комнаты:
      "Жил бы с кухаркой; женщина ещё в соку, и это в обычае, чтобы дворник с кухаркой жил. А он - эко куда заносится!"
      Взглянув на себя в зеркало и вздохнув, пошёл в сад, неся в душе что-то неясное, беспокойное и новое.
      Горюшина, в голубой кофточке и серой юбке, сидела на скамье под яблоней, спустив белый шёлковый платок с головы на плечи, на её светлых волосах и на шёлке платка играли розовые пятна солнца; поглаживая щёки свои веткой берёзы, она задумчиво смотрела в небо, и губы её двигались, точно женщина молилась.
      Кожемякин поздоровался и сел рядом, думая:
      "Тихая, покорная. Она уступит..."
      Жужжали пчелы, звук этот вливался в грудь, в голову и, опьяняя, вызывал неожиданные мысли.
      - Вы ведь вдова? - спросил он тихо.
      - Третий год.
      - Долго были замужем-то?
      - Год пять месяцев...
      Отвечала не спеша, но и не задумываясь, тотчас же вслед за вопросом, а казалось, что все слова её с трудом проходят сквозь одну какую-то густую мысль и обесцвечиваются ею. Так, говоря как бы не о себе, однотонно и тускло, она рассказала, что её отец, сторож при казённой палате, велел ей, семнадцатилетней девице, выйти замуж за чиновника, одного из своих начальников; муж вскоре после свадьбы начал пить и умер в одночасье на улице, испугавшись собаки, которая бросилась на него.
      - Ласковый был он до вас? - участливо спросил Кожемякин.
      - Н-не знаю, - тихо ответила она и тотчас, спохватясь, мило улыбнулась, объясняя: - Не успела даже присмотреться, то пьяный, то болен был, - сердце и печёнка болели у него и сердился очень, не на меня, а от страданий, а потом вдруг принесли мёртвого.
      - Так что жизни вы и не испытали?
      Сломав ветку берёзы, она отбросила её прочь, как раз под ноги горбатому Сене, который подходил к скамье, ещё издали сняв просаленную, измятую чёрную шляпу.
      - А я думал - опаздываю! - высоким, не внушающим доверия голосом говорил он, пожимая руки и садясь рядом с Горюшиной, слишком близко к ней, как показалось Кожемякину.
      Вслед за ним явились Цветаев и Галатская, а Кожемякин отошёл к столу и там увидел Максима: парень сидел на крыльце бани, пристально глядя в небо, где возвышалась колокольня монастыря, окутанная ветвями липы, а под нею кружились охотничьи белые голуби.
      - Бесполезно! - вдруг разнёсся по саду тенор горбуна.
      - По-озвольте! - пренебрежительно крикнул Цветаев, а Галатская кудахтала, точно курица:
      - Кого, кого?
      И снова голос горбуна пропел:
      - Всех - на сорок лет в пустыню! И пусть мы погибнем там, родив миру людей сильных...
      Кожемякин, усмехнувшись, сказал Максиму:
      - Горбатый всегда так - молчит, молчит, да и вывезет несуразное.
      Но, к его удивлению, Максим ответил:
      - Он - умный.
      А тенор Комаровского, всё повышаясь, пел:
      - Голубица тихая - не слушайте их! Идите одна скромной своей дорогой и несите счастье тому, кто окажется достойным его, ибо вы созданы богом...
      - Богом! - взвизгнула Галатская.
      - Чтобы дать счастье кому-то, вы созданы для материнства...
      - Видите? - спросил Максим, вставая с кривой усмешкой на побледневшем лице. - Он - хитрый...
      - Зови их! - сказал Кожемякин, но Максим, не двигаясь, заложил руки за спину и крикнул:
      - Чай пить!..
      "Ревнует, видно!" - не без удовольствия подумал хозяин и вздохнул, вдруг загрустив.
      К столу подошли возбуждённые люди, сзади всех горбун, ехидно улыбаясь и потирая бугроватый лоб. Горюшина, румяная и смущённая, села рядом с ним и показалась Кожемякину похожей на невесту, идущую замуж против своей воли. Кипел злой спор, Комаровский, повёртываясь, как волк, всем корпусом то направо, то налево, огрызался, Галатская и Цветаев вперебой возмущённо нападали на него, а Максим, глядя в землю, стоял в стороне. Кожемякину хотелось понять злые слова необычно разговорившегося горбуна, но ему мешали настойчивые думы о Горюшиной и Максиме.
      "Тихая, покорная", - в десятый раз повторял он про себя.
      И с тревожным удивлением слышал едкую речь горбуна:
      - Вы кружитесь, как сор на перекрестке ветреным днём, вас это кружение опьяняет, а я стою в стороне и вижу...
      Галатская, вспотев от волнения, стучала ладонью по столу, Цветаев, красный и надутый, угрюмо молчал, а Рогачев кашлял, неистощимо плевался и примирительно гудел на "о":
      - Господа, полноте!
      - Вижу и знаю, что это - не забава! - криком кричал Комаровский. - Не своею волею носится по ветру мёртвый лист...
      Тут вдруг рассердился и Рогачев, привстал, глухим басом уговаривая Галатскую:
      - Оставьте же! Это не разговор, а одно оригинальничание, кокетство!..
      Заходило солнце, кресты на главах монастырских церквей плавились и таяли, разбрызгивая красноватые лучи; гудели майские жуки, летая над берёзами, звонко перекликались стрижи, кромсая воздух кривыми линиями полётов, заунывно играл пастух, и всё вокруг требовало тишины.
      "Спорили бы дома, не здесь!" - устало и обиженно подумал Кожемякин, говоря вслух:
      - А Марк Васильич не идёт...
      Горюшина, вздрогнув, виновато оглядела всех и тихонько сказала, что не придёт сегодня дядя Марк - отец Александр заболел лихорадкой, а дядя лечит его.
      - Не лихорадка у него, а запой начался! - усмехаясь, пояснил Сеня.
      Горюшина, вздохнув, опустила глаза.
      "Овца!" - подумал Кожемякин, разглядывая синеватую полоску кожи в проборе её волос, и захотел сказать ей что-нибудь ласковое, но в это время Комаровский сердито и насмешливо спросил:
      - Почему вы говорите лихорадка, зная, что у попа - запой?
      - Зачем же рассказывать плохое? - ответила она.
      - Так! - с удовольствием сказал Кожемякин.
      Но Сеня поглядел по очереди на него, на Горюшину и снова спросил, кривя рот:
      - Надеетесь, что плохое само собою исчезнет, если молчать о нём?
      Сзади Кожемякина шумно вздохнул Максим, говоря:
      - Вот привязывается человек!.. Не отвечайте ему, Авдотья Гавриловна.
      "Надо бы мне заступиться за неё!" - чуть не вслух упрекнул себя Кожемякин.
      А Галатская, поправив на голове соломенную шляпу с красным бантом, объявила:
      - Ну-с, мы уходим...
      Цветаев надевал белую фуражку столь осторожно, точно у него болела голова и прикосновение к ней было мучительно. Рогачев выпрямился, как бы сбрасывая с плеч большую тяжесть, и тихо сказал:
      - До свиданья!
      И гуськом, один за другим они пошли по дорожке.
      - Видели вы, - спросил Комаровский, - как она в самовар смотрелась, Галатская-то, поправляя шляпу?
      - Разве это нехорошо? - тихо осведомилась Горюшина.
      - Смешно...
      Женщина, недоверчиво взглянув на него, сказала:
      - Почему же? Если шляпа криво надета - тогда смешно...
      - Нет, - резко и задорно говорил Комаровский, - смешно, когда урод смотрит сам на себя.
      - Ещё смешнее другим людям глядеть на него, - тяжело выговорил Максим.
      Кожемякин видел, что дворник с горбуном нацеливаются друг на друга, как петухи перед боем: так же напряглись и, наклонив головы, вытянули шеи, так же неотрывно, не мигая, смотрят в глаза друг другу, - это возбуждало в нём тревогу и было забавно. Он следил за женщиной: видимо, не слушая кратких, царапающих восклицаний горбуна и Максима, она углублённо рассматривала цветы на чашке, которую держала в руках, лицо её побледнело, а пустые глаза точно паутиной покрылись. Он смотрел на неё с таким чувством, как будто эта женщина должна была сейчас же и навсегда уйти куда-то, а ему нужно было запомнить её кроткую голову, простое лицо, маленький, наивный рот, круглые узкие плечи, небольшую девичью грудь и эти руки с длинными, исколотыми иглою пальцами.
      "Съедят её, в кусочки разорвут, - думал он, торопливо убеждая себя в чём-то. - Чужие для неё эти..."
      В тишине сада, ещё опыленного красноватою пылью вечерней зари, необычно, с какими-то ласковыми подвизгиваниями растекался тонкий голос горбуна:
      - Человек хотел бы жить кротко и мирно, да, да, это безопасно и просто, приятно и не требует усилий, - но как только человек начнёт готовиться к этому - со стороны прыгает зверь, и - кончено! Так-то, добрейший...
      Его совиные глаза насмешливо округлились, лицо было разрезано тонкой улыбкой на две одинаково неприятные половины, весь он не соответствовал ласковому тону слов, и казалось - в нём говорит кто-то другой. Максим тоже, видимо, чувствовал это: он смотрел в лицо горбуна неприязненно, сжав губы, нахмурив брови.
      - Есть такое учение, - вкрадчиво подвизгивая, продолжал горбун, побеждают всегда только звери, человек же должен быть побеждён. Учение это более убедительно, чем, например, евангелие, - оно особенно нравится людям с крепкими кулаками и без совести. Хотите, я дам книжечку, где оно рассказано очень понятно и просто?
      - Не хочу, - сказал Максим.
      - Да? Впрочем, и не надо - вы и без книжки можете в лучшем виде исполнить это учение...
      Максим подвигался к нему медленно, как будто против своей воли, Кожемякин крякнул, тревожно оглянувшись, а Горюшина вдруг встала, пошатнулась и, мигая глазами, протянула Кожемякину руку.
      - Прощайте, мне пора!
      - И мне! - сказал горбун.
      Максим странно зашаркал ногами по земле, глядя, как они уходят из сада и Горюшина, шагая осторожно, поддерживает юбку, точно боясь задеть за что-то, что остановит её.
      Сухой треск кузнечиков наполнял сад, и гудели жуки, путаясь в сетях молодой зелени, шелестя мелким листом берёз.
      - Поеду за водой, - вдруг сказал Максим и быстро ушёл.
      "Не за водой, а за ней присмотреть!" - мысленно поправил его Кожемякин, усмехаясь и ощущая напор каких-то старых дум, возрождение боязливого недоверия к людям; это одолевало его всю ночь до утра. В тетрадку свою он записал:
      "Опять душа моя задета и ноет тихонько, как дитя бессловесное хнычет, никем не слышимо. Общее дело надо делать, говорят люди и спорят промеж себя неугомонно, откликаясь на каждое неправильно сказанное слово десятком других, а на этот десяток - сотнею и больше. Говоря о дружбе и соединении сил - враждуют, разъединяясь сердцами. Даже и сам Марк Васильев не сторонится того, что ему вовсе бы не подходяще, и, когда Цветаев говорит про города, про фабрики, - хмурится, не внимает и как бы не придаёт словам его веса. Конечно, Цветаев вдвое моложе и не весьма вежлив, а всё-таки о чём-то по-своему думает, всякая же своя дума дорога человеку и должна бы всем интересна быть. Галатская при нём за дьячка служит и похожа на дьячка, к слову сказать.
      Фершал же, видно, другого толка, он больше молчит да кашляет, спорит редко, только с Комаровским и всегда от евангелия. С великою яростью утверждает, что царство божие внутри души человеческой, - мне это весьма странно слышать: кто может сказать, что коренится внутри его души? Много в ней живёт разного и множество неожиданного, такого, что возникает вдруг и пред чем сам же человек останавливается с великим недоумением и не понимая - откуда в нём такое? "Как можно говорить о царстве божием без разума?" справедливо спросил горбун Комаровский, а Рогачев, осердясь, объяснил, что разум - пустяки, ничем не руководит в жизни, а только в заблуждение ведёт. Всё это - невозможно понять: выходит теперь, что и бог неразумен! Замечаю я, что всего труднее и запутаннее люди говорят про бога, и лучше бы им оставить это, а то выходит и страшно, и жалобно, и недостойно великого предмета. Хуже всех на словах Комаровский, Фома неверный какой-то он, лезет очертя голову на всякую высоту и подо всё желает пороху подложить, чем для всех и неприятен. До чего бы люди ни договорились, он сейчас же вопрошает: а это как? И снова начинается спор, установленное летит кувырком, Марк Васильев сердится, а он, словоблуд неистощимый, доволен. Фершал кричит: "Зачем вы с людьми, которые ищут веры, ведь вам, несчастный, неверие сладостно?" Действительно - горбатый играет самыми страшными словами, как чёрт раскалённым угольем, и видно, что это приятно и сладостно ему.
      Обрадовался было я, что в Окурове завёлся будто новый народ, да, пожалуй, преждевременна радость-то. Что нового? Покамест одни слова, а люди - как люди, такие же прыщи: где бы прыщ ни вскочил - надувается во всю мочь, чтобы виднее его было и больней от него. Горбун совершенно таков прыщ.
      А про Максима прямо и думать не хочется, до того парень надулся, избалован и дерзок стал. Всё пуще награждают его вниманием, в ущерб другим, он же хорохорится да пыжится, становясь всякому пеперёк горла. Тяжёл он мне. Насчёт Васи так и неизвестно, кто его извёл".
      Утром во время чая принесли записку от попадьи, она приглашала к себе, если можно сейчас же.
      "Опять денег взаймы просить будет", - равнодушно и устало подумал Кожемякин.
      Неохотно оделся, лениво пошёл и застал попадью в саду; согнувшись между гряд, она обрывала усы клубники, как всегда серая, скучная, в очках.
      - Руки грязные, - сказала она вместо приветствия, показывая ему ладони так, точно отталкивала его. Оправила подоткнутую юбку и долго молча вытирала пальцы углом передника, а её безбровый, точно из дерева вырезанный лоб покрылся мелкими морщинами.
      Кожемякин спросил о здоровье попа, она сухо ответила:
      - Не спал всю ночь, теперь уснул. И дядя лёг.
      "Скажет правду или нет?" - подумал гость и спросил:
      - Какая болезнь-то?
      - Русская, запой, - в два удара сказала попадья, идя к беседке, потом, взглянув поверх очков, тоже спросила: - Разве Комаровский не сказал?
      - Нет, - то есть он сказал, - сконфуженно замялся в словах Кожемякин.
      - А вы ему не поверили? Напрасно, он очень хорошо относится к вам.
      Села в угол беседки, подняла очки на лоб и, оглядев гостя туманным взглядом слабых глаз, вздохнула, размышляя о чём-то, а потом, раздельно и точно считая слова, начала говорить:
      - Я позвала вас, чтобы сказать о Комаровском. Он несчастен и потому зол. Ему хочется видеть всех смешными и уродливыми. Он любит подмечать в человеке смешное и пошлое. Он смотрит на это как на свою обязанность и своё право...
      "Что ей надо?" - быстро кружилось в голове Кожемякина.
      Подняв руки и поправляя причёску, попадья продолжала говорить скучно и серьёзно. На стенках и потолке беседки висели пучки вешних пахучих трав, в тонких лентах солнечных лучей кружился, плавал, опадая, высохший цветень, сверкала радужная пыль. А на пороге, фыркая и кувыркаясь, играли двое котят, серенький и рыжий. Кожемякин засмотрелся на них, и вдруг его ушей коснулись странные слова:
      - Это верная мысль - вам лучше всего жениться!
      - Кто это говорит? - быстро спросил он, подскочив на скамье. - Неужто Семён Иванович?
      - Ну да! И я с ним согласна. Я же сказала вам, что в глубине души он человек очень нежный и чуткий. Не говоря о его уме. Он понимает, что для неё...
      - Для Авдотьи Гавриловны? - спросил Кожемякин.
      Попадья замолчала, опустила очки и, пристально оглянув гостя, спросила его:
      - Вы меня не слушали?
      - Я? Нет, я слушал! - солгал Кожемякин.
      Её голос зазвучал суше, поучительнее, а слова сыпались мерно и деловито.
      - Я знаю Дуню давно, мы из одного города, она - удивительная по душе! И Семён Иванович прав - Максим её погубит, это ясно.
      - Конечно, так! - с радостью подтвердил Кожемякин.
      Он смотрел на попадью, широко открыв глаза, чувствуя себя как во сне, и, боясь проснуться, сидел неподвижно и прямо, до ломоты в спине. Женщина в углу казалась ему радужной, точно павлин, голос её был приятен и ласков.
      "Эдакая добрая, эдакая умница!" - думал он, слушая её размеренную речь.
      - Она не чувствует себя, ей кажется, что она родилась для людей и каждый может требовать от неё всего, всю её жизнь. Она уступит всякому, кто настойчив, - понимаете?
      - Да. Это верно. Кроткая такая...
      - Вот. И если бы они сошлись, она и Максим, это было бы несчастием для обоих. Ему - рано жениться, вы согласны?
      - С чем ему жениться? - воскликнул Кожемякин.
      - Ну да, и это...
      Она откинулась к стене и, сложив руки на груди, спокойно сказала:
      - Таким образом, женясь на ней, вы спасёте двух хороших людей от роковой ошибки. Сами же, в лице Дуни, приобретёте на всю жизнь верного друга.
      Кожемякин торопливо встал.
      - Вы - куда? - строго спросила попадья.
      - Я просто так...
      - Всё это пока должно остаться между нами!
      - Вы с ней - говорили?
      - Нет ещё. Надо было иметь ваше согласие.
      - Хорошо вы придумали, Анна Кирилловна! - воскликнул Кожемякин, с радостью и удивлением. - Говоря по правде - я и сам смотрел на неё...
      - Ну да, понятно! - сказала попадья, пожав плечами, и снова начала что-то говорить убедительно и длинно, возбуждая нетерпение гостя.
      - Итак - сегодня вечером к восьми часам я буду иметь её ответ, а вы придете ко мне! - закончила она, вставая и протягивая ему руку.
      Он долго и горячо тряс эту сухую руку и от избытка новых чувств, приятных своей определённостью, не мог ничего сказать попадье.
      Голова сладко кружилась, сердце замирало, мелькали торопливые мысли:
      "Вот и доплыл до затона! Поп Александр обвенчает без шума, на первое время мы с Дуней махнём в Воргород. Молодец попадья - как она ловко поставила всех по местам. А Дуня - она меня полюбит, она - как сестра мне по характеру, право, - и как я сам не додумался до такой простоты?.."
      Победно усмехнувшись, он представил себе заносчивую фигуру Максима и мысленно погрозил ему пальцем:
      "Знай, сверчок, свой шесток!"
      Город был насыщен зноем, заборы, стены домов, земля - всё дышало мутным, горячим дыханием, в неподвижном воздухе стояла дымка пыли, жаркий блеск солнца яростно слепил глаза. Над заборами тяжело и мёртво висели вялые, жухлые ветви деревьев, душные серые тени лежали под ногами. То и дело встречались тёмные оборванные мужики, бабы с детьми на руках, под ноги тоже совались полуголые дети и назойливо ныли, простирая руки за милостыней.
      "Эк их налезло!" - мимолётно подумал Кожемякин, рассовывая медные монеты и точно сквозь сон видя чёрные руки, худые волосатые лица, безнадёжные усталые глаза, внутренно отмахиваясь от голодного похоронного воя.
      Обливаясь потом, обессиленный зноем, он быстро добежал домой, разделся и зашагал по комнате, расчёсывая бороду гребнем, поглядывая в зеркало, откуда ему дружелюбно улыбалось полное, желтоватое лицо с отёками под глазами, с прядями седых волос на висках.
      К вечеру мысль о женитьбе совершенно пленила его, он рисовал себе одну за другой картины будущей жизни и всё с большей радостью думал, что вот, наконец, нашёл себе давно желанное место в жизни - прочное и спокойное.
      "Тихонько, в стороне от людей заживём мы, своим монастырём..."
      Сквозь этот плотный ряд мирных дум безуспешно пыталась пробиться одна какая-то укоряющая мысль, но он гнал её прочь, даже не чувствуя желания понять то, о чём она хочет напомнить ему.
      Уже в семь часов он был одет, чтобы идти к попадье, но вдруг она явилась сама, как всегда прямая, плоская и решительная, вошла, молча кивнула головою, села и, сняв очки, протирая их платком, негромко сказала:
      - Мы опоздали...
      Не поняв её слов, Кожемякин с благодушной улыбкой смотрел на неё.
      Попадья вздохнула и начала говорить, глядя в пол, точно читая книгу, развёрнутую на нём, усталая, полинявшая и более мягкая, чем всегда.
      - Они уже сошлись. Да, уже; хотя я говорила ей: "Дуня, ничего хорошего, кроме горя и обиды, ты не найдёшь с ним!"
      - С Максимом? - спросил Кожемякин и, поперхнувшись, сел на стул, пришибленный.
      - Я повторила ей это сегодня, а она говорит: "Если я нужна ему - всё равно, хоть и ненадолго", - вы понимаете этот характер?
      - Чем же он лучше меня для неё? - сказал Кожемякин, разводя руками, полный холодной обиды и чувствуя, как она вскипает, переходя в злость. Проходимец, ни кола, ни двора. Нет, я сам пойду, поговорю с ней!
      Она, надев очки, пристально осмотрела его и голосом старухи устало выговорила:
      - Попробуйте. Спасая человека, надо идти до конца и не щадя себя.
      - Всегда он мне не нравился, этот ястреб рыжий! - говорил Кожемякин, тихо и жалобно. - Прогоню вот ею завтра, и - поглядим!
      Попадья строго сказала:
      - Этого нельзя делать!
      - Как - нельзя! Я ж - хозяин, я могу...
      - Нет, не можете!
      Он остановился, немного испуганный и удивлённый её возгласом, сдерживая злость; попадья глядела в глаза ему, сверкая стёклами очков, и говорила, как всегда, длинными, ровными словами, а он слушал её речь и не понимал до поры, пока она не сказала:
      - Не надо забывать, что у него есть перед вами преимущества: красота, молодость и уверенность в себе, чего у вас нет!
      Ему показалось, что эта серая, сухая, чужая женщина трижды толкнула его в грудь, лицо у неё стало неприятное, осуждающее.
      "Конечно, они все его предпочитают!" - думал он, покачиваясь на ногах и оглядывая пустую комнату.
      - Не поддавайтесь обиде и зависти! - надоедно звучал голос попадьи.
      Он почти не заметил, как она ушла, сжатый тугим кольцом спутанных дум, разделся, побросав всё куда попало, и сел у окна в сад, подавленный, унылый и злой, ничего не понимая.
      "Словно насмешка, поманили, показали, а потом говорят - это не для тебя! Обнадёжила и говорит - вы из зависти".
      И спросил себя с натугой:
      "Разве я из зависти? Врёт она".
      Однако ему показалось, что он ответил сам себе неуверенно, это заставило его вспомнить об Евгении, он тотчас поставил Горюшину рядом с нею, упорно начал сближать их и скоро достиг того, чего - неясно - хотел: Горюшина неотделимо сливалась с Евгенией, и это оживило в нём мучительно пережитое, прослоенное новыми впечатлениями чувство непобедимого влечения к женщине.
      Во тьме ныли и кусались комары, он лениво давил их, неотрывно думая о женщине, простой и кроткой, как Горюшина, красивой и близкой, какой была Евгения в иные дни; думал и прислушивался, как в нём разрушается что-то, ощущал, что из хаоса всё настойчивее встаёт знакомая тяжёлая тоска. И вдруг вскочил, весь налившись гневом и страхом: на дворе зашумело, было ясно, что кто-то лезет через забор.
      "Это Максим, к ней, подлец!" - сообразил он, заметавшись по комнате, а потом, как был в туфлях, бросился на двор, бесшумно отодвинул засов ворот, приподнял щеколду калитки, согнувшись нырнул во тьму безлунной ночи. Сердце неприятно билось, он сразу вспотел, туфли шлёпали, снял их и понёс в руках, крадучись вдоль забора на звук быстрых и твёрдых шагов впереди.
      Властно захватило новое, неизведанное чувство: в приятном остром напряжении, вытянув шею, он всматривался в темноту, стараясь выделить из неё знакомую коренастую фигуру. Так, точно собака на охоте, он крался, думая только о том, чтобы его не заметили, вздрагивая и останавливаясь при каждом звуке, и вдруг впереди резко звякнуло кольцо калитки, взвизгнули петли, он остановился удивлённый, прислушался - звук шагов Максима пропал.
      "Она не здесь живёт!" - облегчённо вздохнув, сообразил он и надел туфли, чувствуя, что ему немножко стыдно.
      Но всё-таки пошёл вперёд, а дойдя до маленького, в три окна, домика, услыхал вырывавшийся в тишину улицы визгливый возглас Цветаева:
      - Голод будет страшен...
      "Там она или нет?" - спрашивал себя Кожемякин, проходя под окнами бесшумно и воровато.
      Перешёл улицу наискось, воротился назад и, снова поравнявшись с домом, вытянулся, стараясь заглянуть внутрь комнат. Мешали цветы, стоявшие на подоконниках, сквозь них видно было только сутулую спину Рогачева да встрёпанную голову Галатской. Постояв несколько минут, вслушиваясь в озабоченный гул голосов, он вдруг быстро пошёл домой, решительно говоря себе: