Но спустя некоторое время я стала оглядываться вокруг, пытаясь найти себе какое-нибудь занятие и сожалея, что не умею вязать крючком или вышивать. Что ж, когда мы будем там жить, я научусь этому, и у меня будет корзинка с вязаньем, я ее даже увидела - плетеная корзинка, обтянутая материей, с фарфоровой кнопкой на крышке.
      В углу гостиной стоял шкаф с распахнутой дверцей. Я подошла к нему, заглянула внутрь и увидела настольные игры - коробки шашек, шахмат, детские игры - лудо, картинки-загадки, альбом старых открыток, несколько местных топографических карт и географический справочник. Однако здесь не оказалось ничего, что могло бы надолго привлечь мое внимание. Мне было бы приятно просто молча сидеть у камина, но я знала, что это раздражает Максима, он оторвал глаза от книги и выразительно посмотрел на меня, явно желая, чтобы я определилась с занятием. Поэтому я направилась к столу в центре комнаты, прихватив с собой стопку журналов. Это были иллюстрированные журналы довоенной поры.
      Я стала их листать, глядя на вышедшие из моды платья, на объявления, набранные странным, непривычным шрифтом, на охотничьи сцены и женщин, восседающих в дамском седле. Мне попалась статья о соборе Святого Павла и еще о зайцах, и меня вдруг охватило сладостное ностальгическое чувство, поскольку это напомнило мне, как я читала в нашем изгнании старые экземпляры журнала "Зефилд", как выучивала многие страницы едва ли не наизусть, как описания и рисунки, самые незначительные детали деревенского пейзажа в какой-то степени смягчали мою тоску, как я вынуждена была все это прятать от Максима, боясь разбудить в нем воспоминания, которые принесут ему боль.
      Поленья в камине опали, подняв сноп искр. Лабрадор пошевелился, заворчал и снова погрузился в сон, откуда-то из глубины гостиницы донесся голос, затем еще один, послышался смех и звяканье тарелок. И снова воцарилась тишина. Пообедавшие посетители либо поднялись наверх, либо ушли. Максим на мгновение оторвался от книги, улыбнулся, подбросил в камин полено. Это и есть счастье, подумала я, уже счастье. А под луной величаво плыл, а точнее - стоял на якоре ожидающий нас Коббетс-Брейк.
      Я рассеянно перевернула страницу.
      Испытанный мной шок не поддается описанию.
      Журналу было более пятнадцати лет. Фотография занимала всю страницу.
      Она стояла на верхней площадке большой лестницы, опираясь одной рукой на перила, а другую держа на талии, почти так же, как это делают манекенщицы. Поза была искусственной, однако свет падал таким образом, чтобы представить ее в наилучшем виде. На ней было вечернее атласное платье темного цвета, без рукавов, с одной бретелькой, через руку перекинута небрежно драпированная накидка. Голова чуть откинута назад, длинная белоснежная шея открыта, безупречно расчесанные, глянцевые волосы ниспадают волнами.
      "Вы видели ее щетки, не так ли? - услышала я вкрадчивый шепот. - Когда она выходила замуж, у нее были волосы ниже талии. Тогда их расчесывал мистер де Уинтер".
      Позади нее я смогла разглядеть галерею, балюстраду и коридор, постепенно переходящий в темный фон.
      Я вдруг поняла, что никогда раньше ее не видела. Все говорили о ней, на свой лад ее описывали, я знала во всех деталях, как она выглядит, какая она была стройная, какая элегантная, какая у нее нежная кожа и какие черные волосы. Я знала все о ее красоте. Но нигде не было ни ее фотографии, ни рисунка, ни портрета с ее изображением.
      И в результате вплоть до этого момента я ее не видела.
      Мы уставились друг на друга, и вот теперь я могла оценить ее красоту и надменность, вызывающий блеск глаз, холодность, силу воли. Она смотрела на меня с высоты своего высокого роста и огромной лестницы, вознесшейся над залом, и в ее взгляде читались насмешливое недоумение, жалость и презрение.
      "Ты думаешь, мертвые возвращаются и наблюдают за живыми?" - шепнул мне женский голос.
      Я быстро отвела глаза от дерзкого, насмешливого, торжествующего взгляда, от слов, напечатанных ниже черным и белым шрифтом много лет назад, - заголовка, какие еженедельно давались под фотографиями представителей света.
      Миссис Максим де Уинтер в Мэндерли.
      После этого начался кошмар, который длился, наверное, целый год, прежде чем мы от него освободились; если освободились вообще.
      Я разглядывала фотографию всего лишь несколько секунд, потрясенная тем, что ее изображение находится здесь, на столе, в комнате крохотной деревенской гостиницы и что оно ожидало долгие годы, пока мы сюда заедем.
      Миссис Максим де Уинтер в Мэндерли.
      Я захлопнула журнал, что-то пробормотав, и бросилась бежать, споткнулась, едва не упав при этом, что заставило Максима удивленно поднять глаза. Я услышала начало его вопроса, однако не остановилась, чтобы ответить, я просто не могла. Он не должен это видеть, не должен знать. Я бросилась вверх по лестнице, сердце билось у меня в груди, словно морской прибой, перед глазами стояло ее бледное, надменное, насмешливое лицо, выражающее легкое презрение, ниспадающие по плечам черные волосы, рука, которой она непринужденно опиралась о перила. Ребекка. Мне всегда хотелось ее увидеть, в течение многих лет она отталкивала и притягивала меня одновременно, но она была мертва, и я думала, что освободилась от нее. Он не должен ее видеть.
      Поднявшись к себе в комнату, я стала вырывать страницу с ее фотографией; руки у меня тряслись, бумага была плотная, глянцевая, прочно вшитая в корешок; и не поддавалась моим усилиям; наконец мне удалось вырвать страницу, при этом надорванными оказались ее руки и бок блестящего элегантного платья - часть фотографии осталась в журнале. Однако лицо ее оказалось нетронутым. Она продолжала все так же насмешливо мне улыбаться, когда дверь распахнулась и в комнату влетел Максим.
      Все свершившееся вспоминается мне как кошмар; мир, подобно злосчастной фотографии, был разорван надвое. Затем остались лишь мой страх и гнев Максима, он повел себя так, словно я в чем-то была виновата и сделала все нарочно.
      Я не успела спрятать оказавшийся в руке лист, он выхватил его, и я увидела, как побледнело у него лицо, как поджал он губы, едва взглянув на фотографию.
      Миссис Максим де Уинтер в Мэндерли.
      Если бы до того, как все произошло, я попыталась угадать, каким образом он поведет себя, я бы предположила, что он проявит деликатность и нежность, обеспокоится моим состоянием и в то же время сохранит спокойствие, обнимет меня, скажет, чтобы я все это выбросила из головы, что все это сущие пустяки, что все давным-давно в прошлом и она не может причинить нам зла.
      Однако его реакция оказалось совсем иной, и я поняла, что она все еще имеет такую же власть над ним, как и надо мной, и что я в течение многих лет жила в вымышленном, дурацком раю. В тот вечер заслонка опустилась и отсекла нас от будущего, которое я планировала, ознаменовав тем самым конец всех надежд, мечтаний, счастья.
      Мне стало тошно и больно, я начала обкусывать с боков ногти, как делала это в далекие, стародавние, нервные дни, и увидела, что он заметил это и раздраженно отвернулся.
      Он скомкал фотографию в руке и, продолжая ее мять, выбросил остальную часть журнала в мусорную корзину.
      - Ты бы лучше достала чемоданы и начала их паковать. Пока еще не так поздно, я подниму хозяев и попрошу счет.
      Я повернулась к нему.
      - Куда мы едем? Что мы собираемся делать?
      - Убраться отсюда.
      - Когда?
      - Утром, притом как можно раньше, желательно - до завтрака. Остановимся поесть где-нибудь по дороге, если ты проголодаешься.
      Я не осмелилась задавать еще какие-нибудь вопросы. Возможно, что он намерен прервать нашу поездку и вернуться к Джайлсу. Но что затем? Я не хотела об этом думать.
      Он вышел. Смятая фотография осталась у него в руке. Я подумала, что он хочет выбросить ее в камин внизу и проследить за тем, чтобы она полностью сгорела. У меня возникло неясное суеверное чувство, мне захотелось спуститься вниз и удержать его от этого, потому что неизвестно, что она может сделать в отместку.
      Не будь дурочкой, не будь ребенком, сказала я себе, - вытаскивая чемоданы из гардероба; она умерла, это всего лишь старая фотография, она не может причинить нам зла.
      Тем не менее она уже его причинила, с горечью подумала я, упаковывая платья, пижамы, носки, складывая отдельно те немногочисленные вещи, которые могли понадобиться нам утром; она разбила мою надежду, сокрушила мои хрупкие мечты и планы на будущее. Мы никогда не будем жить в Коббетс-Брейке, никогда больше не приедем в эту часть Англии, она оказалась запятнанной, и Максим ни за что не захочет снова сюда вернуться.
      В таком случае куда мы направляемся? Я примяла стопку носовых платков. Снова к Джайлсу? А что после этого? Наверняка где-нибудь есть такой уголок, где мы могли бы укрыться. Я стала лихорадочно перебирать в уме симпатичные, малоприметные местечки, которые мы проезжали во время нашего путешествия из Шотландии и которые нам обоим могли бы понравиться, однако не могла ни на чем остановиться; я уже видела дом, который был мне по душе, он затмевал все остальные, и так будет постоянно. Это был не просто дом, и теперь, когда я знала, что мы в него не вернемся, не увидим его, он в моем представлении стал казаться еще более совершенным, он был чем-то вроде потерянного рая, а я как бы осталась перед запертыми на замок вратами, обреченная созерцать непостоянную красоту этого розово-красного чуда, заключенного в темно-зеленую чашу покрытых травой склонов.
      В ту ночь я спала плохо и беспокойно, проснулась рано, еще затемно, и лежала, обуреваемая чувством тоски и разочарования. Максим почти не разговаривал со мной, он с мрачным видом стоял у окна, пока я заканчивала паковать вещи; счет был оплачен, нас больше ничто не удерживало.
      - Мне здесь понравилось, - сказала я. - Да.
      - Максим... - Нет.
      Он подошел ко мне, и я посмотрела ему в лицо; оно было серым, с резко заострившимися чертами, глаза блуждали где-то далеко. Он словно удалялся от меня, и я не могла его догнать.
      - Это не имеет никакого значения, - сказала я.
      - Что бы ни произошло, - возразил он низким, хриплым голосом, - куда бы мы ни пошли, что бы ни сделали, всегда будет одно и то же. Пока мы здесь, не будет покоя, мы не можем исключить случайности, нас всегда может поджидать что-то вроде этого, какая-нибудь ловушка... И если это - всего лишь банальность, пустяк, то могут произойти и более серьезные вещи... - Он замолчал, я взяла его руку и прижала к своему лицу, делая последнюю отчаянную попытку переломить ситуацию, упросить его изменить решение.
      - Мы проявили слабость, - сказала я. - Максим, это ведь глупо, мы взрослые люди и не можем бежать от того, что ты сам назвал пустяком. Это всего лишь досадный инцидент. Ведь мы вместе, и все будет хорошо.
      - Нет.
      - Ничто не может навредить нам.
      - Может. И ты сама это знаешь, разве не так?
      Он осторожно убрал свою руку. Я не могла смотреть ему в глаза и была близка к тому, чтобы разрыдаться. Все, абсолютно все потеряно, мы никогда не вернемся. И вдруг я ощутила накат страшной, неодолимой ненависти к ней, но хуже всего было то, что эта ненависть распространялась и на Максима; это напугало и одновременно что-то изменило во мне, поскольку раньше я всегда испытывала к нему только любовь. Любовь и страх за него.
      Мы выехали на рассвете, когда над клочьями тумана поднялось солнце. Я сидела, глядя перед собой, не имея сил бросить взгляд на каменные домики вокруг площади. Никого из местных жителей не было, если не считать полноватой официантки, которая накрывала столы для завтрака. Я заглянула в гостиную, когда мы проходили мимо. Очаг в камине уже вычистили, и на холодную решетку были положены свежие поленья. На полке у окна возвышалась аккуратная стопка журналов. Собак нигде не было видно.
      - Давай я поведу, - сказала я.
      Когда я веду, особенно некогда думать. Однако Максим не позволил, жестом указал мне на дверцу для пассажиров и стал заводить мотор даже раньше, чем я успела сесть, нетерпеливо барабаня пальцами по баранке.
      И тогда я вдруг поняла, что больше не в состоянии молчать; боль, вызванная нашим отъездом, и связанное с этим разочарование вылились в крик:
      - Боже, ну почему, почему суждено было этому случиться? Почему все должно быть испорчено? Мы не можем все время убегать и убегать! Я понимаю, что тебе было весьма неприятно увидеть это! Мне - тоже, я испытала чудовищное потрясение. Но, Максим, ведь это - ерунда! Что это такое? Всего лишь фотография... И ничего больше! Просто-напросто старая фотография в старом журнале!
      Он не ответил, лишь упрямо бросил машину вперед и сосредоточенно повел на огромной скорости. И вот уже мы оказались за пределами тихого Котсуолда.
      - Я не хочу, чтобы все закончилось вот таким образом и чтобы все оказалось перечеркнуто, будто ничего и не было.
      - Что именно?
      - Эта неделя. Шотландия. Эта поездка... ~~ Все позади.
      - Разве так должно быть?
      Впереди на дороге показалась отара овец, которых перегоняли с одного луга на другой. Мы вынуждены были остановиться, чтобы их пропустить.
      Ты никогда не увидишь настоящих овец за границей, подумала я, только диковинных маленьких коз, этаких костлявых, тощих, скачущих созданий. Но не жирных, довольных английских овец.
      Вон сколько овец было вблизи зеленой чаши Коб-бетс-Брейка.
      От слез у меня защипало в глазах.
      - Я звонил Джайлсу, чтобы сообщить о наших планах, - нарушил молчание Максим, когда мы медленно двинулись дальше, - но никто не ответил. Однако это не важно, я где-нибудь остановлюсь и дам телеграмму.
      Я смотрела сквозь слезы в окно. За отарой следовали собаки - черная и белая, они бросались из стороны в сторону, пригибались к земле и умело загоняли овец в ворота. Я слегка опустила стекло.
      Мне не хотелось спрашивать, что он собирается сказать Джайлсу. Максим принял решение, что нам делать, я должна ему следовать.
      Он опять вел машину на большой скорости, мрачно глядя вперед.
      - Коббетс-Брейк, - почти шепотом сказала я. - Что?
      - Дом...
      - И что же?
      - Я полюбила его. Я хотела его. Никогда раньше я так не хотела стать владелицей какого-нибудь дома. У меня было ощущение, что я принадлежу этим местам. Ты способен это понять? - Я подождала, но ответа не последовало. Мне нужно было бы после этого замолчать, если у меня еще сохранились остатки здравого смысла, чуткости и доброты, но я не сумела, во мне говорили боль и обида. - У тебя был Мэндерли. Ты любил его больше всего на свете, любил страстно и наверняка понимаешь, что я пытаюсь сказать.
      - Нужно ли нам говорить обо всем этом?
      - Но Мэндерли никогда не был моим, я никогда ему не принадлежала.
      - Что же, сейчас никто ему не принадлежит.
      - Я хочу оказаться в каком-то месте, которое будет моим - нашим, где мы могли бы обосноваться и которому принадлежали бы...
      - Прости. Это исключено.
      - Но почему? Почему? Разве ты не был счастлив последнюю неделю? Разве тебе не понравилось быть дома - в Англии? Мне кажется, понравилось.
      - Да, - спокойно ответил Максим. - Да, я был счастлив, даже более счастлив, чем мог предположить. Но это не то счастье, которое может длиться.
      - Но ведь дом...
      - Дом был мечтой. Фантазией. И ничем иным. Ты должна забыть об этом.
      Мы въехали в город, и Максим занялся парковкой машины.
      - Давай-ка лучше позавтракаем. Вон там я вижу гостиницу, и она выглядит вполне прилично. Иди занимай столик и делай заказ, а я пошлю телеграмму Джайлсу.
      Не говоря ни слова, я вышла и сделала то, что он велел. Обеденный зал был довольно холодным, официанты показались мне чопорными и напыщенными. Я заказала кофе, тосты, а также горячее для Максима. Мне не хотелось есть, тосты всего лишь давали мне возможность занять руки, к тому же я до сих пор побаивалась официантов, как будто чем-то нужно было их ублажить.
      За столиками сидели несколько мужчин, они флегматично жевали, читали газеты. Кофе, слабый, но горячий, подали к приходу Максима.
      - Я поговорил с ним, - сказал он, разворачивая салфетку. - Похоже, он до сих пор еще не пришел в себя.
      Я пила кофе, потому что не хотела разговаривать, и сидела, мрачно уставившись на скатерть, потому что не могла смотреть на Максима. У меня было ощущение человека, который находится на завершающей стадии любовной связи, анализирует последние детали, перед тем как расстаться, и потерял всякий интерес к тому, что происходит в мире.
      - Ему нужно вернуться к работе. Я посоветовал ему съездить на недельку в Лондон, чтобы у него пробудился какой-то интерес.
      - Я не знаю тебя, - сказала я и посмотрела на Максима. Он разрезал тост на маленькие квадраты и деловито намазывал их маслом, как делал это каждое утро в течение одиннадцати лет.
      - Что?
      - Я не знаю тебя. Кто ты? Я не понимаю, что происходит с тобой. - Это было правдой. Что-то изменило его, к нему вернулись ранее присущие ему резкость и бесцеремонность, от которых, я полагала, он навсегда избавился. Ты стал каким-то бесчувственным и черствым, о Джайлсе говоришь таким тоном, будто презираешь его. Беатрис была твоей сестрой. Я считала, что ты ее любил. Я любила ее, тоскую по ней и понимаю чувства Джайлса. И мне больно, оттого что ты не можешь это понять.
      - Прости. - Он положил нож и потянулся к моей руке. Кажется, впервые в жизни я заколебалась, прежде чем дать ему руку. - Ты права, просто я не могу принять то как Джайлс реагирует, я этого не понимаю.
      __ Чего ты боишься, Максим?
      Он вернулся к завтраку.
      - Ничего, - сказал он. - Совершенно ничего. Ешь тост.
      - Я не голодна.
      - Я не хочу снова останавливаться.
      - До тех пор, пока не доедем до места? - Я взялась за кофейник. Путь предстоял не близкий, надо выпить кофе.
      - Мы не будем возвращаться, - сказал Максим. - Я попросил Джайлса, чтобы он собрал оставленные нами вещи и отправил их нам. Нет смысла возвращаться. Ты увидишь, что все будет хорошо. Я обещаю. Как только мы уедем отсюда, все образуется.
      - Опять уедем, - проговорила я, и мне показалось, что я произнесла эти слова ртом, который замерз, и я не могу пошевелить губами.
      - Да.
      Я посмотрела в окно сквозь тюлевую занавеску. Маленький ребенок в синей шапочке сидел на тротуаре, отчаянно плакал и сучил ножками, а рядом с ним стояла растерянная и смущенная мать. Было ли это смешно или грустно - меня это не интересовало; у меня вообще не осталось никаких интересов. Я не должна возражать. Я с Максимом, я должна заботиться о нем, разделять его чувства.
      - Куда мы едем? - сумела я спросить и почувствовала, что во мне зародилась слабая надежда на то, что, как он сказал, все образуется.
      Он удивленно посмотрел на меня и подставил свою чашку.
      Я поспешно подняла серебристый кофейник, на блестящей поверхности которого отразились наши искаженные лица.
      - Я сказала глупость. Разумеется, я знаю, куда мы поедем.
      - У нас нет выбора. Иное невозможно. Ты ведь это понимаешь, дорогая, не правда ли?
      Я посмотрела ему в лицо и улыбнулась приторной, фальшивой, бесчестной улыбкой.
      - Да, - ответила я. - Разумеется, Максим.
      Наше бегство осуществилось быстро и без проблем, мы просто гнали машину по Англии, которая словно разматывалась за нами наподобие ленты, а мы убегали от нее. Максим сдержал слово, мы остановились только один раз, чтобы заправиться, и к вечеру добрались до Дувра. Он оставил машину в гараже, полагаю, с условием, чтобы кто-то ее забрал позже, впрочем, я об этом не спрашивала. Насчет билетов он позвонил заблаговременно, и когда мы приехали, все было в порядке.
      Мы поднялись на борт судна, которое отправлялось вечером. Народу было мало.
      - Мы успеваем к ночному пароходу из Кале, - сказал Максим. - Я заказал спальные места, так что мы можем лечь спать сразу после обеда.
      Спать, удивленно подумала я. Спать сразу после обеда. Да. Все устроено, все идет своим чередом, как при любом другом путешествии. И вдруг мне стало все безразлично, я перестала что-либо чувствовать, перестала думать. Я слишком устала. Вся прошлая неделя представляла собой сумятицу несовместимых событий, чувств, треволнений, я была не в состоянии отделить одно от другого, понять, что же было главным, существенным, определяющим потрясение, страх, удовольствие или боль?
      Максим быстрым шагом шел по причалу, глядя перед собой, раздражаясь, что носильщик слишком медленно везет на тележке наши чемоданы. И вот наконец он сидит в каюте и читает вечернюю газету, которую принес мальчик-разносчик, и на его лице написано облегчение; беспокойство и тревога наконец-то его покинули.
      Я вышла на палубу и остановилась у поручня, наблюдая за приготовлением судна к отправке, и позволила себе в последний раз в мыслях обратиться к тому, чего больше никогда не увижу. Коббетс-Брейк возник в моем воображении в виде корабля, стоящего на якоре среди зеркальной глади воды, несказанно, неописуемо красивый, а рядом появился другой, более величественный, более строгий и по-своему столь же красивый - Мэн-дерли, таинственный и серебристый в свете луны.
      Я тогда вдруг почувствовала себя старой, как если бы большая часть моей жизни была уже прожита, все самое главное позади и никогда не вернется.
      Я стояла, держась за поручни и глядя на воду, до тех пор, пока не зазвучал пароходный гудок; судно отчалило, я смотрела на то, как увеличивается расстояние между нами и причалом, как от меня все удаляется Англия, которая с наступлением темноты совсем скрылась из виду.
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ
      Глава 11
      Итак, все было позади, довольно скоро я смирилась с этим и распростилась с мечтой о доме, воспоминания о нем приобрели обрывочный характер, и даже когда я пыталась мысленно представить его, убеждалась, что сделать это не в состоянии.
      Как быстро мы способны склонить голову перед обстоятельствами !..
      Мы задержались в нашей гостинице лишь на срок, достаточный для того, чтобы упаковать остававшиеся там вещи и расплатиться с управляющим, который вел себя весьма нелюбезно, поскольку рассчитывал, что мы останемся на всю зиму.
      Но нас это не слишком беспокоило.
      - Я хочу так много тебе показать, - сказал Максим. - Бедная девочка, ты жила словно узница, привязанная к унылой камере, и при этом была такой терпеливой. Ну ничего, теперь мы наверстаем упущенное. Довольно нам жить, прячась и таясь.
      Он выглядел возбужденным, полным различных планов, и мне передалось его настроение, да это и естественно - я была рада, что впредь мы будем проводить время гораздо интереснее, а главное, что он вышел из своего замкнутого мира, что он весел и бодр. Небольшая лестница на берегу озера внезапно показалась какой-то убогой и третьеразрядной, наша комната - тесной и мрачной. Я закрыла в последний раз ее дверь без сожаления, комната осталась для меня столь же безликой, как и все остальное, несмотря на то что мы прожили здесь довольно долго; здесь ничего не произошло, и совершенно не о чем было вспомнить. Однако когда-нибудь она будет приходить мне на память без всякой видимой причины, когда я буду заниматься делами, не имеющими никакого отношения к этому месту или времени. Здесь прошла часть моей жизни, которая никогда не повторится. Я должна быть благодарна этому времени, думала я, идя по коридору; пока мы жили здесь, я не испытывала ни чувства страха, ни потрясений. Мы жили здесь с Максимом в полной гармонии.
      Мы покинули город и сделались неутомимыми путешественниками, находясь в постоянном поиске новых достопримечательностей и свежих впечатлений; мы засиживались в кафе и гостиницах над картами и путеводителями, разложив их перед собой, обсуждали маршруты и изучали расписания поездов. Было такое впечатление, что Максим изголодался по новым местам, им овладела охота к передвижению, он получал от этого удовольствие и боялся что-либо упустить. "Давай съездим сюда, - говорил он. Или: - Собирайся, я свожу тебя вот куда. - Или: - Я никогда не был здесь", - и мы тотчас отправлялись в путь. Мне никогда не припомнить череду гостиниц, крохотных пансионов, чистых маленьких домиков, в которых мы снимали комнаты, в памяти всплывают лишь узоры на шторах, чем-то запомнившееся лицо официанта, скрип окон, когда их закрываешь.
      Перед нашими глазами проходили чрезвычайно красивые, захватывающие, незабываемые картины - дома и горы, сады и дворцы, моря и закаты солнца; мы медленно плыли по Рейну на старинной яхте, декорированной золотом и красным деревом, стояли, держась за поручни, или сидели в салоне, любуясь башнями и башенками древних замков на темно-зеленом фоне и отражением на широкой глади реки стоящих на берегу сказочных дворцов. Мне они страшно понравились, должно быть, потому, что были совершенно не похожи на все, что я любила и чего хотела, разительно отличались от того, что я видела или к чему стремилась. Мне хотелось, чтобы путешествие по этой спокойной реке никогда не кончалось.
      Максим все еще боялся встретить кого-нибудь из знавших нас людей, однако нашими попутчиками были исключительно немцы или голландцы, и мы не слышали, чтобы кто-нибудь, кроме нас, говорил по-английски. Наши отношения снова стали более тесными, мы отдавали себе отчет в том, что зависим друг от друга. Тем не менее однажды, безо всякой причины, когда мы вместе стояли на палубе и любовались совершенно сказочным лесом на берегу, я взглянула на его руку, на длинные пальцы, которые обхватили латунные поручни, и услышала прозвучавший во мне голос: "Это рука убийцы. Рука, державшая ружье. Этот человек убил свою жену. Ребекку". Я с трудом сдержала крик ужаса, не понимая, откуда это ко мне пришло, напуганная тем, что в глубинах подсознания что-то меня мучает.
      Я должна принять это так же, как и все остальное. Сколько бы мы ни убегали, где бы мы ни были, это никуда не денется, никогда не забудется, мы никогда не сможем от этого избавиться.
      Приблизительно в то же самое время произошел и более серьезный случай, вызванный обманом зрения, который всколыхнул дремлющие во мне страхи и наполнил мою жизнь тревогой.
      Во время путешествия по Рейну погода была холодной, но оттуда мы отправились в Италию, где захватили конец лета. В середине дня здесь вовсю пригревало солнце, мы грелись в его лучах, хотя рано утром и поздно вечером одевались потеплее; в голубом небе весело носились городские ласточки, обитающие в щелях величественных зданий.
      Я это запомню, сказала я себе, но для этого мне нужно чувствовать себя здесь счастливой, - это время никогда не повторится. И я вдруг подумала, что было бы со мной, если бы мне не пришел на помощь Максим; я бы объездила даже больше стран, провела бы годы своей молодости, сопровождая в качестве оплачиваемой компаньонки то одну, то другую ужасную, вульгарную богатую женщину. И, глядя на обозначившиеся морщинки вокруг глаз, почувствовала холодок, впервые с симпатией подумав об одиночестве и благородной бедной старости. Я тут же резко себя осудила за предательство по отношению к Максиму, за минутное раздражение и чувство неудовлетворенности и стала мысленно горячо его благодарить.
      После многолюдных улиц и площадей, освещенных солнцем, мы входили в прохладные здания, мрачновато-темные церкви с куполообразными золочеными потолками, где возносились к небу ангелы, где наши шаги отдавались эхом в пустынных коридорах галерей, пока мы шли мимо белых безмолвных статуй людей и богов, святых и девственниц. Эти образы всколыхнули во мне глубинные чувства, и я взглянула на свою жизнь и тривиальные будничные заботы, по крайней мере на какое-то время, с точки зрения вечности.
      - Мне здесь нравится, - сказала я, когда мы дошли до конца длинного коридора монастыря и вышли наружу. - Я бы хотела здесь остаться, это заставило меня задуматься о том, что по-настоящему важно, а что мелко и суетно, вроде назойливо жужжащей мухи.
      - В таком случае нам следует двигаться дальше.
      - Почему?
      - Чтобы не испытать пресыщения. Большое искусство, торжества и страстные стремления лучше ограничивать небольшими дозами, для достижения наибольшего эффекта.
      Это меня рассмешило. Максим стоял рядом с мраморной колонной и говорил расслабленно, с типичной английской самоуверенностью, которая всегда мне в нем нравилась, и меня захлестнула радость от того, что он снова становится прежним, что я люблю его, и, взяв за руку, я вывела его из тени на яркое солнце.
      - Если мы здесь не собираемся оставаться, что в таком случае мы станем делать?
      - Позавтракаем и отправимся в сад.
      На сей раз он имел в виду не завтрак в каком-нибудь уличном крохотном кафе, а нечто более грандиозное.
      - Я устал от этого, - сказал он. - Пойдем.
      И я поняла, что он имел в виду наше постоянное стремление спрятаться, отвернуться, когда кто-либо из прохожих делал попытку взглянуть на нас; он устал бояться и стыдиться. При этой мысли я испытала пьянящее чувство облегчения, мне захотелось бегать, смеяться, танцевать на улице; вовсе не за себя я радовалась - я была счастливой, даже оставаясь безликой и неизвестной, - а за него.
      Мы завтракали в отеле, на террасе под тентом; стол, покрытый тяжелой белой скатертью, украшали цветы; ножки высоких бокалов были тонкими и изящными, моллюски имели приятный привкус моря. Все покойно и безмятежно. Я сказала:
      - Я счастлива. Случилось так, что я забыла об этом, а теперь вспомнила.
      Максим засмеялся, когда я посмотрела ему в глаза, и мне показалось, что на его лице отразилось удовлетворение.
      Этого вполне достаточно, сказала я себе, если мне не дано иметь чего-то другого; этого достаточно - ясного солнца, тепла и покоя, окружающей красоты; и еще я подумала о том, что многие, очень многие нам бы позавидовали. Тайна в настоящем, поняла я, глядя на вино и ощущая языком лимонную свежесть. Тайна в нынешнем дне; о прошлом, о завтрашнем дне и о нашей дальнейшей жизни не стоит думать, не стоит размышлять.
      Мы провели почти два счастливых часа за завтраком, при этом ели больше, чем привыкли обычно, а затем, толкаясь среди людей, сели в автобус и выехали из города в сторону ближайшей горы. Последнюю милю мы шли пешком, и было удивительно тихо, когда мы поднимались среди деревьев, освещенных послеполуденным солнцем.