Киров предложил начальнику штаба созвать экстренное заседание Реввоенсовета фронта и пригласить на него работников штаба, политотдела и председателя губкома Федорову. Это очень удивило Евстигнеева. На заседаниях Реввоенсовета обычно присутствовало три-четыре человека. А тут вдруг столько народу! Да еще Федорова!
      - Товарищ Киров, но председатель губкома - гражданское лицо! - не смог сдержать своего недоумения Евстигнеев.
      - Гражданское?.. Федорова - руководитель губернской партийной организации и не менее ответственна за судьбу армии, чем мы с вами, - не без усмешки ответил Киров. - Пожалуй, будет удобнее, чтобы я сам ей позвонил.
      - Да, да, сделайте милость! - обрадовался начштаба. - Я человек сугубо военный, мне трудно разговаривать об армейских делах... с женщинами.
      - Скажите... когда уезжает Шляпников? - Кирову неприятен был весь этот разговор.
      - Он ждет своего преемника. Как сдаст дела - сразу же уедет.
      - Когда приблизительно товарищ Мехоношин может быть в Астрахани?
      - Я думаю, не раньше чем через неделю. Александр Гаврилович, конечно, больше в курсе дела, он вчера разговаривал по прямому проводу. Евстигнеев наклонился к Сергею Мироновичу. - Почему бы вам не поговорить с ним, не уладить все ваши споры? Александр Гаврилович очень удручен всеми этими событиями, сильно переживает развал армии.
      - Мне не о чем с ним разговаривать! - Киров отошел к окну, снова углубился в чтение телеграммы Свердлова.
      Киров созвонился с Федоровой и встретил ее у кремлевских ворот.
      - А вы знаете, Сергей Миронович, вслед за вами в степь выехала "дагестанская экспедиция". Не встречали ее? Буйнакский думал нагнать вас где-нибудь в районе Кизляра.
      - Не в обход ли через Ставрополь думает он пробираться в Дагестан?
      - Нет, Буйнакский поехал на Кизляр. Это я хорошо знаю. Я помогала ему доставать верблюдов - машин у них не было.
      - Тогда, надо думать, он вернется обратно в Астрахань. На верблюдах далеко не уедешь. К тому же в Дагестан через Кизляр не попасть. Туда дорога теперь лежит только через Каспий.
      Они прошлись по кремлевскому двору.
      Киров сообщил Федоровой о телеграмме Свердлова, о назначении Мехоношина, об отозвании Шляпникова из Астрахани.
      В свою очередь Анастасия Павловна поведала о созыве VIII съезда партии, о вопросах, которые будут стоять на его повестке.
      - Когда намечается съезд?
      - В середине марта, скоро.
      - Нам надо будет, Анастасия Павловна, проявить инициативу и поставить перед губернской конференцией, а потом и перед съездом один из важных вопросов...
      - Какой, Сергей Миронович?
      - Вопрос о чистке партии и о перерегистрации всех коммунистов. На примере Астраханской партийной организации видно, как засорены наши ряды. Мы увлеклись численным составом партии и забыли о качестве. В партию проникли люди, ничего общего не имеющие с коммунизмом. Они дискредитируют славное имя партии, используют ее авторитет в своих корыстных интересах. Этим во многом объясняются и наши неудачи в военной, партийной, хозяйственной работе. Но подробнее об этом - потом!..
      На заседании Реввоенсовета фронта Киров рассказал о мучительно тяжелом переходе "кавказской экспедиции" через калмыцкую степь, о необычайных трудностях, какие испытывают больные и раненые бойцы 11-й армии на пути в Астрахань.
      Правда, рассказанная Кировым, была страшна. Долго все сидели молча. Многим стыдно было смотреть Кирову в глаза. Каждый чувствовал долю своей вины в развале армии.
      - Я думаю, что мы сегодня обойдемся без покаянных речей и без прений, - сказал Киров. - Вопрос ясен, и нам незачем здесь устраивать дебаты. Нам важней сейчас знать, что завтра с утра мы пошлем в калмыцкую степь? Сколько продовольствия? Сколько пар теплого белья, сапог и шинелей? Сколько медицинских отрядов? Сколько кубов для кипячения воды и походных кухонь для варки пищи? Нам важно знать, кто именно поедет от каждого отдела в степь? Кто возглавит всю эту огромную и ответственную работу?
      Киров прошел к столу, сел рядом с Евстигнеевым и повел заседание. Слушая выступавших, он записывал, сколько хлеба, мяса, круп, махорки, сапог, белья, автомашин и медицинских отрядов с утра должны отправить в калмыцкую степь отделы Реввоенсовета...
      Был уже поздний час, когда они вышли из кремлевских ворот.
      На этот раз Киров и Атарбеков покидали кремль с другим чувством, преисполненные решимости поднять Астрахань на ноги. Одно омрачало: потонувшая машина с пятью миллионами...
      Пошли по Московской, в губком партии. Залитая светом улица была полна нарядной, гуляющей публики. Толпы зевак фланировали у иллюминированных кинотеатров. Проносились лихачи, обдавая прохожих снежной пылью.
      Киров с удивлением озирался по сторонам.
      - Недели две назад Московская как будто выглядела несколько иначе.
      - Похоже на то, что контрреволюция радуется нашим неуспехам на Северном Кавказе, празднует победу, - предположил Атарбеков.
      Анастасия Павловна молча подвела их к афишной будке, и тогда многое стало понятно.
      От имени Реввоенсовета фронта анонсировалась большая программа концертов, балов и маскарадов с выступлениями московских и петроградских знаменитостей, цыган и цирковых артистов. Балы и маскарады устраивались в зале Народной аудитории, в зале бывшего Офицерского собрания, в зале Труда, в школах, в театрах и даже в красноармейских казармах. Судя по афишам, половина сбора с этих "увеселительных мероприятий" должна была поступить в фонд "покупки подарков для больных и раненых воинов Красной Армии...". А фондом распоряжались секретарша Шляпникова княгиня Туманова и ее помощницы, дамы-патронессы, жены именитых рыбопромышленников-миллионеров, главарей астраханской контрреволюции...
      Утром начались поиски утонувшей машины. Рядом с полыньей проходила ледовая дорога. По ней тянулись колонны бойцов, обозы с беженцами, сани с больными и ранеными.
      Первым на дно опустился Костя Большой.
      Старшина то и дело дергал за сигнальную веревку, переговариваясь с водолазом, и на вопрос Кирова или Лещинского: "Как там дела?" - хмуро отвечал:
      - Ищет!
      Наконец Костю Большого подняли наверх.
      Остановились маховики воздушной помпы.
      Все встали вокруг водолаза в ожидании: что он скажет?
      - Ну что ты, точно воды наглотался? - сердито спросил старшина.
      - Никакой там машины нет, - нехотя ответил Костя Большой.
      - Куда же она могла деться? Не рыбы же ее съели? Плохо искал! закричал старшина.
      - А может, и рыбы... Нет машины!
      - Ну, не может этого быть, тезка, - примирительно сказал Костя Маленький. - Если рыбы съели, то хоть колеса должны остаться. Резину же не разжевать...
      - А ну-ка ты попытай счастья. Надевай скафандр! - приказал старшина.
      Костя Маленький ушел в палатку и стал готовиться к спуску на дно реки. Ему помогли надеть водолазную рубаху, пудовые калоши, нацепили тяжелые свинцовые плиты. Старшина надел ему на голову медный шлем.
      У полыньи Костя Большой завернул гайки на шлеме, ударил тезку по плечу:
      - Пошел!..
      Забулькала вода в полынье, покрылась пузырьками. Исчез медный шлем.
      Забегала стрелка на циферблате манометра, показывая давление и глубину. Вот и грунт. Стрелка остановилась. Потянулись минуты томительного ожидания...
      - У вас что, машина была пустая? - спросил у Лещинского Костя Большой. - Прямо-таки удивительная история!
      - Нет, зачем же, - сказал Лещинский. - В машине были чемодан с бельем, три ящика с бумагами, два ящика махорки и всякая другая мелочь.
      Водолаз пожал плечами:
      - Хоть что-нибудь да должно было выпасть из кузова!
      Киров переглянулся с Атарбековым. Они подумали об одном и том же: "А не узнали ли водолазы про содержимое ящиков? Уж очень долго они ходят по дну реки!"
      В это время засигналил Костя Маленький. Его подняли на поверхность. Отвинтили шлем.
      - Ну что, нашел? - не без ехидства спросил Костя Большой.
      - Да, ты прав, тезка, - сказал водолаз, - машины нет.
      Старшина набил трубку и, задумчиво глядя на полынью, спросил:
      - А не темновато ли, ребята, на грунте?
      - Если б машина была, так я ее и в темноте бы нашел. Но полынью, конечно стоит немного раздать. Тогда на грунте станет светлее.
      - Н-да, - сказал старшина. - Что ж, начнем рубить лед, раздадим полынью.
      Киров, Атарбеков и Лещинский ушли в город, а Василий остался дежурить у полыньи. Пока качальщики и водолазы рубили лед, он зашел в палатку, прилег на раскладушку, накрылся шубой и вдруг задремал.
      Мимо полыньи, по "проспекту", ехали телеги, фургоны, брички, шли колонны красноармейцев и беженцев. Длинной вереницей тянулись сани с больными и ранеными.
      Одни сани свернули с дороги и подъехали к полынье. Сани сопровождала сестра милосердия - в белом халате, накинутом на пальто, в белой косынке с красным крестом, повязанной поверх шапки-ушанки, с саквояжем в руке. На вид ей было около сорока лет. Лицо у нее было широкое, красное от мороза, глаза - раскосые, с монгольским разрезом, черные, что уголь, колкие, сверлящие.
      Сестра подошла к водолазам, стала слезно просить:
      - Нет ли, братцы, махорочки для раненых? Ребята всю степь прошли без курева.
      Костя Маленький протянул кисет. Старшина подал свернутую в трубку газету. Красноармейцы - их было четверо в санях - приподнялись; замерзшими, почти несгибающимися пальцами стали сворачивать длиннущие козьи ножки.
      На помощь им пришли старшина и водолазы.
      - Ну как, все ищете? - спросила сестра.
      - Уж такая наша работа, - махнув рукой, ответил старшина. - Всю жизнь ищем.
      - Я не о работе, о машине.
      - Ах, вот о чем! Нет, не нашли, - сказал старшина и, мельком взглянув на сестру милосердия, спросил у красноармейцев: - Поди, трудно было без махорочки в дороге?
      - Ох, и не говори, дорогой товарищ! - чуть ли не плача ответил красноармеец, закутанный в кавказскую бурку. - Без курева и жизнь не в радость.
      Костя Большой зажег спичку, и раненые закурили, жадно затягиваясь дымом.
      - Ну, как табачок? - спросил Костя Маленький.
      - Зверобой! - расплывшись в улыбке, с восхищением сказал красноармеец в бурке. - Золотой табак.
      Сестра потянула старшину за рукав:
      - Если машина утонула, то ее... можно найти?
      - Какие тут могут быть сомнения, - ответил старшина.
      - Раз утонула - значит, найдем, - поддержал его Костя Маленький.
      - А если... а если... не утонула? - Прищурив левый глаз, правым сестра впилась в старшину.
      Старшине как-то нехорошо стало от этого сверлящего взгляда, он часто-часто замигал, стараясь вникнуть в смысл заданного ему вопроса. Он даже вынул трубку изо рта, что делал в исключительных случаях.
      Сестра подмигнула ему и захихикала, зажав ладонью рот: зубы у нее были крупные, выдающиеся вперед.
      - Что ты смеешься, сестра? - Старшина поднес трубку ко рту.
      - Да как же не смеяться над вами, чудаками! - нетерпеливо проговорила она. - Ищете машину, которая сроду и не тонула!
      - То есть... как не тонула? - Старшина снова вынул трубку изо рта и на этот раз внимательно посмотрел на сестру.
      Она кинула взгляд на палатку.
      - Говори, не бойся, там - никого!..
      - Многого, конечно, я не знаю, - ответила сестра. - Но вот о чем говорит весь народ - скажу. - Она потянула старшину за рукав. - Машина не тонула! Ее угнали! Всю эту историю с полыньей выдумали, чтобы скрыть следы преступления!
      - Да ну? - Старшина хотел было сунуть трубку в рот, но так и остался стоять с нею в руке.
      Костя Большой залился смехом:
      - Чисто сработано, ребята!
      - А что за груз был в машине - знаете? - Сестра на этот раз не потянула, а дернула старшину за рукав.
      - Да вот, говорят, какие-то ящики с бумагами...
      - С бумагами! Наивные дети!.. - Сестра снова захихикала, зажав ладонью рот. - В ящиках пять миллиончиков!.. Николаевских!.. Ведь смешно, ребенок не поверит: все машины с грузом прошли по льду, а с деньгами, самая легкая, - утонула.
      - Сестра! - жалобно позвал красноармеец в чалме из бинтов. - Холодно. Поехали в город.
      - Поехали! - встрепенулась она.
      Сани тронулись, скрипя по снегу. Сестра пошла рядом, размахивая саквояжем, изредка оборачиваясь и наблюдая за озадаченными водолазами.
      - А мы-то дураки, мы-то дураки! - причитал старшина, хлопая себя по коленям. - Ищем машину, которая сроду и не тонула! - Сунув трубку в зубы, он скомандовал: - А ну, ребятки, сматывать удочки!
      Но тезки хмуро переглянулись... и не двинулись с места.
      - Ну! - прикрикнул старшина.
      - А по-моему, стоит малость повременить. Куда торопиться? - возразил Костя Большой. - Харчи хорошие, город рядом.
      - Да и на льду весело, - охотно поддержал его Костя Маленький. - А то совсем одичали на своей базе.
      - Тоже дело, - сказал Костя Большой. - С народом поговорить, узнать, что делается на белом свете. Время-то какое! Белые, глядишь, могут нагрянуть на нашу Астрахань.
      - Ну и черт с вами! - согласился старшина. Старик он был отходчивый. - Тогда и я найду чем заняться!
      На этом они договорились, и каждый занялся своим делом.
      Старшина вынес из палатки ящичек с инструментом, достал связку блесен, выбрал лучшую, опустил в воду и стал дергать.
      Не успел он выкурить трубку, как блесна со стремительной силой пошла ко дну.
      - Помогай, ребята! - закричал старшина.
      Подбежали водолазы. Леска переходила из рук в руки. Рвалась и металась рыба подо льдом.
      - Не кита ли подцепил? - спросил Костя Большой.
      - Кита не кита, а щуку фунтов на двадцать наверняка! - ответил старшина.
      У полыньи было шумно и весело. Наконец рыба выбилась из сил и поленом пошла наверх. Вытащили: и вправду - пудовая щука!
      От шума проснулся Василий. Вскочив с кровати, он выбежал из палатки, увидел щуку, трепыхавшуюся на льду, и от радости тоже забегал вокруг нее. Потом спросил:
      - Ну, а как у вас полынья, ребята?
      - Да вот всё лед рубим! И помпа малость испортилась. Левый поршень что-то закапризничал, плохо сосет воздух. А водолазу спускаться на грунт при испорченной помпе - одна смерть, - ответил за водолазов старшина.
      - Одна смерть! - поддержали его Костя Большой и Костя Маленький, прорубая в сторонке лунки.
      Сдав больных в госпиталь, сестра милосердия пошла в кремль, поднялась в "архиерейский дом". В приемной председателя Реввоенсовета фронта было тихо, безлюдно и жарко натоплено. Здесь не гремели сапогами фронтовики, не бегали вестовые. Не слышно было ни телефонных звонков, ни хлопающих дверей. Только молодой порученец сидел у окна со скучающим видом, листая толстую книгу со звенящими страницами, да у круглой печки, положив голову на лапы, дремал мохнатый рыжий кот.
      Судя по тому, как порученец вскочил и пошел докладывать о сестре, было видно, что она здесь свой человек и к ней относятся отнюдь не только как к медицинской сестре, которая во время недомогания председателя Реввоенсовета приходит ставить ему банки и горчичники.
      Выйдя из кабинета, порученец кивком головы пригласил ее войти и осторожно, но плотно закрыл за ней дверь.
      В расстегнутом френче, сунув пальцы за пояс, Шляпников стоял у окна и угрюмым взглядом смотрел на кремлевский двор.
      Сестра некоторое время молча постояла у дверей, потом легким покашливанием дала знать о себе. Председатель Реввоенсовета нехотя обернулся и направился к сестре, застегивая пуговицы френча. Конечно, он мог бы это сделать минутой раньше. Но сестра не обиделась на него. Таким она знала его вот уже около двух месяцев - неряшливым и грубоватым. Он никогда не называл ее по имени и отчеству - только по фамилии. И обращался только на "ты". Но таким он был почти со всеми!
      - Здравствуй, Кауфман. Раздевайся, садись. - Он ленивым движением протянул руку. - Кашляешь! Поди, сильный мороз на улице?
      - Мороз-то небольшой, Александр Гаврилович. Но я продрогла на ветру. С утра возила больных и раненых с Форпоста. - Раздеваться сестра не стала, но ворот пальто распахнула.
      - А почему этим не занимаются другие сестры? Почему ты? Такую опытную сестру надо беречь.
      - И другие занимаются, Александр Гаврилович. Каждой приходится работать за троих. Больных и раненых много. Все возим и возим, конца не видно. Как вы себя чувствуете? Перестало колоть в боку? - Она села, положив меховую шапку на колени.
      - Как будто бы сегодня полегчало. - Он сделал глубокий вдох, ткнул себя пальцем в бок. - Нет, не болит. Думаю, вот вечерком еще попариться в баньке да денек полежать дома.
      - Ну и хорошо. Чайку выпейте с малиной или с медком. Попотейте как следует. Тогда у вас все пройдет.
      Шляпников, поскребывая подбородок, задумчиво прошелся по кабинету.
      - Говоришь, возила больных и раненых с Форпоста? Любопытно...
      - Что ж тут любопытного, Александр Гаврилович? Ветер пробирает до костей...
      - Я не об этом. Любопытно, что говорят раненые?.. Что думают?..
      - Ах вот вы о чем...
      - Тебе-то, конечно, все равно, ты целый день крутишься на народе, а мне здесь... любопытно. - Шляпников плюхнулся в кресло, протянул Кауфман портсигар, сам взял папиросу.
      - Ну, если вам так хочется, Александр Гаврилович, я могу, конечно, рассказать. - Кауфман затянулась папиросой. - Но при условии...
      - Что это еще за "условие"? - Он нехорошо взглянул на нее.
      Она не смутилась, выдержала этот взгляд.
      - Откровенность и правда! - Теперь она сверлящим взглядом своих раскосых, с монгольским разрезом черных глаз посмотрела на него.
      "Знает что-то, чертовка!" - Он опустил глаза.
      - Ну, это разумеется! - Шляпников закинул ногу на ногу и приготовился слушать сестру.
      Зная бешеный характер председателя Реввоенсовета, Кауфман начала осторожно:
      - Народ, Александр Гаврилович, усталый, голодный, больной, все воспринимает в мрачном свете. Потому порой нелестно отзывается о начальниках и учреждениях.
      "Издалека начинает!" - Он заерзал в кресле, спросил:
      - И о Реввоенсовете тоже?
      - И о Реввоенсовете! - Кауфман потянулась за пепельницей.
      - Ну-ну! Ты со мной не хитри! - Он погрозил ей пальцем.
      - Зачем же хитрить?.. Народ говорит...
      - Народ, народ! - Шляпников начинал закипать. - Что говорит твой народ?
      Она точно выстрелила в него:
      - А народ говорит - Реввоенсовет фронта надо поднять на штыки! Так-то, Александр Гаврилович!
      Шляпников часто-часто замигал, попытался улыбнуться, но вместо улыбки у него получилась какая-то гримаса.
      - Неужели такое говорят?.. И меня вспоминают - начальник?!
      - К тому же чересчур часто!..
      - Даже часто? - Озадаченный Шляпников пожал плечами. Посмотрел по сторонам. Но взгляд его ни на чем не задержался. - Откуда они меня знают?.. Я, кажется, ни разу еще не выезжал из Астрахани.
      Кауфман уже было не остановить: у нее тоже был бешеный характер. Удивительно, здесь, с председателем Реввоенсовета фронта она чувствовала себя куда свободнее и увереннее, чем с ранеными и больными красноармейцами.
      - Знают! Они всё знают. Сказать?..
      - Говори, Кауфман! - Он махнул рукой.
      - Говорят, вы преступник, Александр Гаврилович!
      - Ну-ну!.. Ты поосторожней, сестра! - Шляпников побагровел, ткнул недокуренную папиросу в пепельницу, хмыкнул: - Ишь, мерзавцы!..
      - Говорят, вы преступник, Александр Гаврилович, и вас надо сбросить с раската, как это делал Стенька Разин с боярами, - тут, во дворе астраханского кремля...
      Шляпников вскочил и заметался по обширному кабинету.
      - Еще что слышала?.. Говори, все говори!.. Я приказываю, если на то пошло!.. - в бешенстве прокричал он.
      - Ругают вас за шинели, сапоги, патроны. Говорят - воевали без патронов и снарядов, а когда оставляли Кизляр, взрывали целые склады. Учтите, - теперь она погрозила пальцем, - народ прекрасно знает, что кроме турецких там было много и наших боеприпасов.
      - Еще?.. Что еще говорят?.. - Шляпников остановился перед Кауфман.
      Она замотала головой.
      - Нет, и этого достаточно, - с усмешкой ответила она, дав ему понять, что не собирается пересказывать все виденное и слышанное: Кауфман не какой-нибудь его агент, у которого он может бесцеремонно выспрашивать обо всем, что ему заблагорассудится. Пора бы привыкнуть, что она только медсестра, ну и в какой-то мере посредник, через которого он "флиртует" с астраханскими рыбопромышленниками, но не больше...
      Кауфман бросила в пепельницу погасшую папиросу и устало откинулась на спинку кресла, а он, точно разбежавшийся человек, на пути которого встретилась стена, отошел к окну, стал смотреть на кремлевский двор, чтобы как-то унять свое волнение.
      - Есть телеграмма Свердлова на имя Кирова, - не оборачиваясь, через некоторое время проговорил Шляпников. - Ему поручается оборона города и края. Он уже начал вершить здесь всеми делами! Меня же отзывают в Москву. По личному распоряжению Ленина. Это, конечно, нехорошо, и неизвестно еще, чем кончится. Но что бы там ни случилось - я по крайней мере избавлюсь от этой проклятой Астрахани... Да, штучка же этот Киров! Он тут вам покажет, где раки зимуют. - И он снова зашагал по кабинету.
      - Думаете? - Кауфман усмехнулась. - Это же Астрахань, азиатчина. Здесь не такие еще деятели ломали голову.
      - Но этот напорист. С крепкой хваткой! - Шляпников стиснул кулак, вспомнив, как на общегородской партийной конференции Киров разделал его под орех. Позор этот трудно ему было перенести.
      - Напорист-то напорист, а репутация его уже подмочена, Александр Гаврилович. Украли-таки пять миллиончиков!.. - захихикала она, зажав ладонью рот. - Знаете, что говорит народ?
      - Знаю... Угнали машину с деньгами или пустую потопили в проруби... Судить должны их за это.
      Кауфман рассказала о своем разговоре с водолазами на Волге.
      - Я сделала все, чтобы они бросили поиски машины. Пусть теперь Киров ищет новых водолазов. В Астрахани их не скоро найдешь!
      - Ну-ну, молодчина ты у меня! - Шляпников потрепал ее по плечу.
      Она на это ответила сочувственными словами:
      - Я все думаю о вас, Александр Гаврилович, как вам помочь... Приедете в Москву, и там будут вешать на вас всех собак - и за развал этой чертовой Одиннадцатой армии, и за положение в Астрахани. С вас за все будут спрашивать...
      - Будут. А что я мог поделать? - Он взял новую папиросу, закурил. Закинув руки за спину, снова стал шагать по кабинету.
      - Вот об этом я и говорю... Хотя надеюсь, что у вас все обойдется благополучно. У вас такой покровитель, как Лев Давыдович!
      - Да-да, на одного Троцкого вся надежда. Мы с ним ведь старые друзья, - не без удовольствия проговорил Шляпников.
      - Вы хорошо знаете, Александр Гаврилович: Одиннадцатой армии как таковой больше не существует. Развалилась она, как карточный домик. Остатки же былых полков сгорят в тифу, как щепки, брошенные в огонь. Вы знаете, что такое тиф? Нет, вы этого не знаете, это могу знать только я, как медик. В городе один госпиталь и один лазарет, они не могут вместить десятков тысяч больных и раненых.
      - К чему ты мне все это рассказываешь? - Он подошел к ней. - Знаю, что такое тиф.
      - Садитесь и послушайте меня, Александр Гаврилович. Вы всегда говорили: "Умница ты у меня, Кауфман, министром тебе быть..."
      - Говорил, говорил, и сейчас готов повторить, - с добродушным смехом ответил он и сел напротив нее.
      - Многого, конечно, я не знаю, но январь и август еще повторятся в Астрахани. Казачество неспокойно. Знаю, что некие силы собирают и вооружают бывших офицеров. Тут еще прольется кровушка!.. Так что вы вовремя уезжаете.
      - Пропади она пропадом, Астрахань! - Он махнул рукой. - В здешних делах сам черт не разберется!
      - Вот об этом я и говорю, Александр Гаврилович... Через калмыцкую степь идут еще разрозненные группы отступающих. Ни для красных, ни для белых они не представляют ценности. Народ больной, разутый и раздетый. Но тут есть одно "но"! Отступающих прикрывает бригада какого-то кубанского казака, Кочубея, что ли...
      "Чертова баба, не знаешь, к чему она клонит весь этот разговор", подумал он и, заерзав в кресле, спросил:
      - Кочубея, говоришь?
      - Кочубея. Есть у вас такой?
      - Есть... Анархист, хулиган, мальчишка... В Москву вздумал писать, мерзавец!.. - Шляпников не мог спокойно слышать имя этого лихого комбрига, о котором его штабисты рассказывали всякие ужасы, хотя ни разу не видели его в лицо.
      - Знающие люди говорят: бригада этого кубанского казака - чуть ли не единственная сохранившаяся часть вашего фронта. Если он дойдет до Астрахани, то тогда многое может измениться в той благоприятной обстановке, которая волею судеб создалась здесь.
      - Что ты просишь, Кауфман?
      - Что я могу у вас просить? - Она сделала удивленное лицо, развела руками. - Вы председатель Реввоенсовета фронта, я - всего-навсего простая медицинская сестра. Я могу только советовать.
      - Ну-ну, не совсем простая, конечно! - Усмехнувшись, он погрозил ей пальцем. - Что ж ты советуешь?
      - Вы уедете, Александр Гаврилович, и здесь все перейдет в руки Кирова. Вы это и сами говорите. Не может ли случиться так, что Кочубей станет его главной опорой в наведении порядка в городе?
      - Может, конечно. Но тут ничего не поделаешь.
      - Думаете? А если не пустить бригаду в город?.. Задержать где-нибудь в степи?.. Учтите, - с плохо скрываемой угрозой проговорила Кауфман, если кто и сможет поднять ваш Реввоенсовет на штыки, так это кочубеевцы. Про них такое рассказывают!.. - Она даже передернула плечами.
      Шляпников пожевал губами, сказал:
      - У них нет штыков, у них клинки. Были, правда, и пики, но они их, говорят, давно побросали.
      - Это в ваших же интересах. Чем хуже будет здесь, тем легче вам будет в Москве. "Вот видите, - скажете вы в свое оправдание, - и моим преемникам ничего не удалось сделать в этой чертовой Астрахани". Дельный совет я вам даю...
      Ушла Кауфман, и еще мрачнее стало на душе у кремлевского затворника. Он снова подошел к окну.
      Войска Разина Степана мерещились ему во дворе кремля. Он искоса посмотрел на колокольню кафедрального собора; оттуда, с раската, был сброшен Разиным воевода Иван Прозоровский. Шляпников отчетливо представил себе Прозоровского, с длинной бородой, в дорогих перстнях, лежащим навзничь с широко раскинутыми руками. Рядом, на виселицах, болтались сыновья воеводы и подьячие. Но вот воображение его рисует уже иную картину: вместо Разина Степана во дворе кремля хозяйничает Иван Кочубей со своими кавалеристами, лихими рубаками и песенниками, вместо воеводы Ивана Прозоровского, сброшенного с раската, лежит... он, председатель Реввоенсовета фронта Шляпников.
      Шляпников прикрыл глаза рукой, потом подошел к двери, распахнул ее ударом ноги. Порученец вскочил, выронив из рук книгу. Шляпников был в бешенстве, лицо его перекосилось. Порученец не смел нагнуться, поднять книгу и стоял ни жив ни мертв.
      На шум в приемную вбежал начштаба Евстигнеев.
      - Дмитрий Алексеевич! - крикнул Шляпников. - Бригаду Кочубея не впускать в Астрахань! Задержать в степи! Разоружить! Комбрига живым или мертвым доставить ко мне!
      ГЛАВА ВОСЬМАЯ
      Ранним промозглым утром семья Панкрата наконец-то добрела до Форпоста, до его окраин с низенькими дощатыми и глинобитными домами.
      Он широко раскинулся на правом берегу Волги - Форпост.
      Когда-то здесь была небольшая казачья станица в сотню дворов, прикрывавшая Астрахань от набегов кочевников из калмыцкой степи. Потом, по мере расширения Астрахани, развития рыболовного промысла и торговли, строительства морских и речных судов, сюда понаехали с разных концов Руси гулящие люди, беглые солдаты и крестьяне, осели вокруг станицы, начали строиться на просторном волжском берегу. Каждый занялся каким-нибудь ремеслом, и из военного поселения Форпост превратился в целый город рыбников, бондарей и мастерового люда.
      В это утро Форпост напоминал становище древнего войска.
      На улицах, занесенных снегом, повсюду горели костры, у которых обогревались толпы красноармейцев и беженцев. Тут же у костров свежевали туши волов, верблюдов и лошадей. В огромных котлах варили мясо, кипятили чай. Рядом пилили дрова, стирали белье и развешивали его на заборах, поднятых оглоблях телег и фургонов. Точно пестрыми флагами расцвечивались улицы. И тут же меж костров, телег и лошадей бегали полуголые детишки, прямо на снегу спали старики и старухи в почерневших шубах, бредили и умирали тифозные, стаями носились собаки.
      Над Форпостом стоял непрекращающийся шум и гомон. Отовсюду слышались смех, песни под звуки охрипших и помятых в походах гармошек. Люди радовались, что миновали пустыню смерти и добрели до великой русской реки Волги...
      В поисках ночлега Панкрат ходил от дома к дому, стучался в ворота. За ним на самодельных пудовых костылях шел Андрей, брела, прижав к груди трупик сына, безутешная Серафима, семенила в тяжелых изодранных валенках Авдотья, ведя за руку усталого и сонного Павлика... Дома стояли тихие и безмолвные, с закрытыми ставнями, как осажденные крепости: боялись тифа, черной оспы, грабежей и поборов. Только злые, охрипшие от неистового лая собаки метались из стороны в сторону и гремели цепями.
      В одном доме толстая, дородная казачка сжалилась над семьей Панкрата и открыла ворота. Долго и напряженно вглядывалась она в лица столпившихся и продрогших людей, отыскивая признаки сыпняка или черной оспы. Убедившись, что нет ни того, ни другого, впустила в сени. Перед тем как пригласить беженцев в горницу, она заставила всех снять сапоги, дала каждому по паре лаптей и лишь после этого открыла двери.
      В просторной комнате с закрытыми ставнями, освещенной двумя лампами-"молниями", жарко топилась печь. Старая казачка жарила мясо и рыбу, гремела горшками.
      В доме во всем чувствовался достаток и порядок, как будто не было ни четырехлетней изнурительной войны с германцами, ни голода, ни вступивших в Форпост остатков Северо-Кавказской армии, ни беженцев.
      Хозяева дома ходили в шерстяных носках, как татары.