Поляки в Москве

1605—1606 годы

В то время как правосудие Вечного истребляло весь род одного похитителя престола русского, другой – еще во всем блеске и счастье – веселился в Туле. Тамошний дворец едва мог вместить в себя множество знатных вельмож и бояр, приехавших из всех городов России с поздравлениями к царевичу. Во всей же Туле собралось тогда более 100 тысяч человек. Шумные крики народной радости раздавались на городских улицах с утра до вечера: русские думали, что давно оплаканный народом Димитрий воскрес для счастья своих подданных, и веселились от всей души. Самозванец старался увеличить веселье народа вином и притворным участием в их радости. Я говорю притворным, потому что он никогда не любил русских и, во всяком случае, предпочитал им поляков. Впоследствии это стало главной причиной его погибели, потому что поляки бессовестно им пользовались и оскорбляли русских как хотели. Читателям моим, верно, досадно будет узнать о том унижении, какое терпели тогда бедные предки наши, но я наперед скажу, что оно будет непродолжительным, что русские отомстят за себя и что время счастья и славы их уже близко. Вооружимся же терпением, друзья мои, и с твердостью прочтем еще несколько рассказов об их бедствиях. Самыми тягостными были те, которые ожидали их тогда в Москве, куда уже отправился под драгоценным именем святого младенца бродяга, более презренный, нежели последний из его подданных.

20 июня 1605 года – через десять дней после убиения молодого Феодора – Самозванец въехал в столицу. Этот въезд был чрезвычайно великолепен. Казалось, беглый диакон Чудова монастыря боялся, чтобы кто-нибудь из московских жителей не узнал его, и потому старался скрыться под самым пышным нарядом и окружить себя самой многочисленной свитой. Большую часть ее составляли не русские, а поляки, литовцы и немцы. Польские литаврщики и трубачи и литовские музыканты, ехавшие впереди, заглушали громкой музыкой своей восклицания радостного народа, заглушали даже пение молебна, который служили на Лобном месте, где духовенство московское встретило царя. Такое неуважение к святыне, непривычное для русских, огорчило их, несмотря на общее веселье праздника. Они встревожились еще более, когда вслед за царем и духовенством вошли в соборную церковь Успения и все иноверцы – поляки, венгерцы, немцы и другие; тогда еще не было обыкновения позволять иностранцам входить в церковь, а допущение музыки казалось народу еще большим неприличием. С ужасом подумали многие: «Наш ли это благочестивый государь позволяет греметь музыке во время молебна и впускает в церковь Божию некрещеных? Видно, что он вырос не на своей православной Руси, а у поляков!»

Так рассуждали предки наши, глядя на Самозванца в первые дни его царствования, когда поступки его еще не были слишком безрассудны и он делал много милостей: возвратил из ссылки несчастных бояр, сосланных Борисом, показал особенную благосклонность к Романовым, как мнимым родственникам своим, назначил старшего из них, Филарета, митрополитом ростовским, удвоил жалованье чиновникам и войску, велел заплатить все казенные долги Иоаннова царствования, отменил разные пошлины. Но все это было только в первые недели. После же коронования 21 июля он уже перестал притворяться и явно занимался одними поляками. Будучи обязан Польше своим величием, он предпочтительно любил эту страну и, восхищаясь обычаями и учреждениями ее, непременно хотел ввести их и у нас. Прежде всего он начал менять порядок нашей старинной Боярской думы: приказал заседать в ней кроме патриарха митрополитам и епископам и назвал всех бояр Думы сенаторами. Потом учредил новые придворные чины – великого дворецкого, великого мечника, великого оружничего, великого сокольничего, назвал дьяков великими секретарями.

Все эти перемены ничего бы не значили, если бы он менял на хорошее только то, что мы имели дурного, и делал бы это, не унижая русских, но дерзкий Отрепьев был не таков: он обижал подданных своими насмешками, называл их невежами, беспрестанно хвалил одних иностранцев. Смешнее всего казалась ему набожность русских, которую он называл суеверием и старался противоречить ей на каждом шагу. Например, в то время было обыкновение у царей наших, чтобы перед обедом священник благословил и окропил пищу святою водой, – Самозванец не велел делать этого и садился за стол не с молитвою, а с музыкой, дал иезуитам, которых русские называли некрещеными, лучший дом в Кремле и позволил им служить латинскую обедню. Кроме того, он был расточителен и так безрассудно сыпал деньгами на всякие ненужные вещи, что в три месяца издержал более 7 миллионов рублей! Одним словом, добрый народ, сначала с радостью поверивший, что это истинный царевич Димитрий, начал сомневаться, видя дела его и неуважение дерзких поляков к святыне. Вскоре нашлись люди, которые знали убежавшего из Чудова монастыря дьякона Григория и находили сходство между ним и царем. Был еще человек опаснее их – князь Василий Иоаннович Шуйский, занимавший главное место среди тех, кто ездил в Углич для следствия об убиении царевича: он знал Димитрия живого, видел его мертвого и мог присягнуть, что на троне русском сидел обманщик.

Он говорил об этом так громко, что вскоре слова его дошли до ушей первого любимца Лжедимитрия – Басманова, и Шуйский был взят под крепкую стражу, предан суду и приговорен к смерти. Уже несчастный стоял на Лобном месте перед палачом, уже голова его лежала на плахе и народ, всегда любя Шуйских, происходивших от князя Андрея Ярославича, брата Невского, с горестными слезами смотрел на него, как вдруг раздался крик: «Стой!» Царский чиновник прискакал из Кремля и объявил прощение преступнику. Самозванец, вероятно, побоялся народного мятежа за смерть любимого боярина или, уже слыша о дурном расположении к себе русских, хотел удивить их своим милосердием, – как бы то ни было, но мнимый Димитрий спас Шуйского на погибель свою!

Народ в минуту объявления этой милости был в восхищении и славил царя, но через несколько дней, когда восторг прошел, все снова начали толковать о вероятности слов князя Шуйского и о других слухах, носившихся в городе насчет беглого Отрепьева. Мнимый царь, презирая своих подданных, мало обращал внимания на толки их и, выбрав в новые телохранители свои триста немцев под начальством трех капитанов – Маржерета, Кнутсена и Вандемана, почитал себя в совершенной безопасности, безумно веселился со своими поляками и в сентябре отправил пышное посольство за невестой.

Но Марина и отец ее не скоро выехали из Польши. Гордые поляки, кичась помощью, какую они оказали царю русскому, не соглашались на обручение, пока он не прислал 200 тысяч золотых на уплату долгов воеводы сандомирского. Дары же, посланные невесте, стоили 800 тысяч рублей[68], кроме той бесчисленной суммы, которая была издержана на путешествие Марины и ее свиты до Москвы. Это путешествие было единственным в то время по своей блистательной пышности, и едва ли какая-нибудь истинно царская невеста ехала к жениху своему с таким великолепием, как эта гордая полька к мнимому царю!

Свита воеводы сандомирского состояла из 2 тысяч человек и такого же числа лошадей. Невеста ехала между рядами конницы и пехоты. От местечка Красного повезли ее в великолепных санях, украшенных серебряным орлом и запряженных двенадцатью белыми лошадьми, кучера были в парчовой одежде и в черных лисьих шапках. Во всех селениях встречали ее с хлебом и солью, в городах – с драгоценными дарами.

2 мая 1606 года Марина приехала в Москву. У городской заставы встретило ее дворянство и войско. Еще не въезжая в город, невеста пересела в колесницу с серебряными орлами, запряженную десятью пегими лошадьми. Музыка раздавалась со всех сторон. Звон колоколов, бой барабанов, пальба из пушек оглушали всех москвитян. Для них странно и неприятно было видеть, что духовенство не встречало царскую невесту: она была католичка, и Самозванец, намереваясь и всех подданных своих сделать католиками, не требовал, чтобы она крестилась. Безрассудный не думал, какое негодование он возбуждал такими поступками в народе, который всегда был чрезвычайно привязан к вере своей и никогда не имел еще царицей иноверку[69]. Бессовестный обманщик сделал еще более: он почтил невесту свою такой честью, какой не имели и самые лучшие и добродетельные царицы: короновал Марину – эту простую дворянку польскую – венцом Мономаха! На нее надели, как на царей русских, животворящий крест, бармы и цепь Владимира, помазали миром и причастили.

Эта последняя дерзость совершенно обнаружила царя: все увидели, что он не может быть истинным Димитрием, и, в то время когда самые шумные свадебные праздники один за другим сменялись при дворе, когда гордые паны польские, везде занимая первое место, радовались унижению народа, всегда для них ненавистного, и надеялись по милости хитрой Марины и ее услужливого супруга скоро завладеть всею Россией, русские, по наружности спокойные и равнодушные, но в душе встревоженные и оскорбленные, тайно советовались о средствах спасти святую веру и милое отечество.

Смерть Самозванца

1606 год

Эти советы происходили в доме того, кто первый имел смелость назвать Лжедимитрия обманщиком, кто пострадал за эту смелость и хотя потом был помилован, но сохранил в душе жестокое воспоминание о грозившей ему казни, – в доме князя Василия Иоанновича Шуйского. Зная лучше всех о смерти истинного царевича, он считал долгом вывести Россию из заблуждения, особенно с того времени, как все дела и поступки Самозванца стали явно вредить счастью отечества нашего. Может быть, вы удивитесь, что он не сделал этого с самого начала, но восхищение народа и его преданность воскресшему Димитрию были так велики, что никто не поверил бы в то время словам князя Шуйского и он, верно, сделался бы жертвою своего усердия. Теперь же было совсем другое дело: все ясно видели обман и искренно благодарили человека, который предлагал средство избавиться от стыда называть государем своим беглого расстригу. Князь Шуйский был умен, хитер, решителен, был любим народом как потомок поколения царского и как герой, не страшившийся умереть за правду, ему нетрудно было управлять умами всех бояр, недовольных Лжедимитрием и его поляками, и мало-помалу составить заговор, в котором участвовали почти все москвитяне. Он сумел склонить на свою сторону и городских чиновников, и людей военных: первые уверены были в согласии народа, вторые – войска. Кроме того, помещики представили от себя усердных слуг, а Шуйские призвали в Москву 20 тысяч надежных людей из собственных деревень. Все это приготовилось очень скоро. Заговорщики решили истребить Самозванца и поляков и уже назначили день – 17 мая 1606 года, через неделю после свадьбы царя.

Пышные праздники еще не все кончились: Лжедимитрий полагал удивить народ невиданною на Руси забавой – велел построить деревянную крепость за Сретенскими воротами, вывезти туда несколько пушек из Кремля и представить картину приступа. Марина также собиралась повеселить придворных дам маскарадом, или, как русские говорили тогда, собиралась плясать со своими польками в личинах. Вы догадаетесь, милые читатели, что предки наши называли личинами маски. Надеть маску считалось у них величайшим грехом, и рассказы о приготовлениях царицы к маскараду выводили из терпения самых кротких и покорных людей. Досадуя на такое, по мнению их, безбожие, они готовы были на все предложения заговорщиков, особенно когда те прибавляли к рассказам своим описание нового праздника, затеваемого царем. Слушая их, нельзя было не верить, что деревянная крепость строилась не для забавы, а для погибели всех бояр русских, которые будут на празднике, и что потом Самозванец отдаст все места и должности, все богатства и всех людей их своим любимцам полякам. Разумеется, что, слыша это, никакой русский, искренно любивший свое отечество, не мог отказаться от участия в единодушном восстании. Одним словом, князь Шуйский распоряжался в этом деле с такой осторожностью и благоразумием, что вся Москва уже с нетерпением ожидала назначенного дня, прежде нежели Самозванец получил малейшее подозрение о том, что происходит около него. Даже накануне 17 мая, когда уже все двенадцать ворот московских заняты были воинами Шуйского, а городские чиновники ходили по домам с тайным приказанием, чтобы все были готовы защитить церковь и царство и ожидали набата, Лжедимитрий и все поляки веселились на великолепном празднике, вовсе не думая о том, что ожидало их на другой день.

Все они еще спали глубоким сном, как вдруг в четыре часа утра раздался звон набата во всей Москве и народ побежал из домов на Красную площадь. Там уже ожидали его бояре и воеводы в полном вооружении. Впереди всех был князь Василий Шуйский с мечом в одной руке и с крестом – в другой. По его знаку Спасские ворота в Кремле растворились, и вслед за ним вошли туда бесчисленные толпы народа. Набожно приложился он в церкви Успения к образу Владимирской Божией Матери и потом с жаром вскричал. «Во имя Божие идите на злого еретика!» Этих немногих слов было довольно: тихие толпы, еще в каком-то молчаливом ожидании шедшие за боярами, вдруг сделались шумными, необузданными и с яростью бросились во дворец. Но там они еще не скоро нашли того, кого искали. С первыми ударами набата Самозванец проснулся и в страхе, не зная, на что решиться, видя, что уже и храбрый друг и защитник его Басманов убит, не мог придумать ничего более как выскочить в окно. Несчастный злодей вывихнул себе ногу, разбил грудь и голову и упал прямо к стрельцам, стоявшим на карауле на Житном дворе. Однако они не сделали ему ничего дурного – напротив того, слушая уверения его, что он истинный Димитрий, убедили собравшийся народ отнести его к царице-инокине, чтобы удостовериться, точно ли он сын ее. Печальная государыня была вызвана из кельи и торжественно объявила, что истинный царевич скончался на руках ее в Угличе и что она молчала об этом во все царствование Самозванца от страха: он угрожал тайно умертвить ее за одно неосторожное слово, сказанное против него. Царица обвиняла себя за свое малодушие, со слезами просила прощения у народа и показала ему портрет маленького царевича. Все увидели, что ни одна черта его ангельского личика не походила на расстригу.

Объявление горестной матери решило судьбу обманщика. С него сорвали царскую одежду, еще несколько минут расспрашивали, откуда он, и, не дослушав его рассказов, застрелили. Народ, раздраженный такой неслыханной дерзостью, не скоро оставил в покое и мертвое тело: всякий, кто хотел, бил и колол его мечами, а потом чернь вытащила его из Кремля и положила на Лобном месте с маской, дудкой и волынкой. Этим хотели предки наши показать склонность Самозванца к пляскам, шутовским забавам и музыке.

В то самое время, когда Отрепьев получал достойную награду за дела свои, гордая супруга его и с нею вся ее свита были в ужасном положении: народ с яростью забегал во все дома, где только думал найти поляков, и везде убивал их. Марина скрылась в комнатах одной из придворных дам своих и была оставлена живой только по просьбе бояр, которые спасли отца ее и Вишневецкого.

Семь часов продолжались убийства. Наконец все утихло, и вечером того же дня Москва была так спокойна, что чужестранцы, жившие в ней, не могли надивиться этой быстрой перемене, тем более что народ не имел еще царя и даже не знал, кто будет им.

Но эта неизвестность не была продолжительна. Сердца всех стремились к одному человеку, все уверены были, что никто лучше умного князя Шуйского не сможет управлять Россией, и 19 мая, на третий день после восстания, Василий Иоаннович уже был назван царем. Удивительно было видеть Шуйского в эту торжественную минуту на Лобном месте – там, где за несколько недель перед этим он стоял приговоренный к смерти. Какая чудная перемена! Тогда каждый старался скрыть слезы и сострадание свое к несчастному, невинно осужденному князю, теперь каждый только о том думал, как показать ему свое усердие, каждый называл его избавителем царства Русского. Тогда все боялись одного имени Димитрия, хотя некоторые уже знали обман, теперь этот человек, устрашавший всех собою, лежал безжизненный в нескольких шагах от нового царя. Всякому позволено было шутить и насмехаться над ним. Этого еще не довольно: и в самой земле не было места телу Самозванца. Через три дня его похоронили у большой дороги, за Серпуховскими воротами. Вдруг некоторые из суеверных людей начали говорить, что видели какие-то ужасные чудеса над могилой его и что расстрига, бывший, по мнению их, большим колдуном и при жизни, будет вредить России волшебством своим и после смерти. Тогда тело вынули из земли, сожгли и, смешав с порохом, выстрелили им из пушки в ту сторону, откуда Самозванец пришел в Москву. Москвитяне думали, что с этим выстрелом отлетят от них все беды, причиненные злодеем.

Несчастное царствование Шуйского

1606—1610 годы

Едва ли какой-нибудь государь был несчастливее Василия Иоанновича! Все добрые намерения его не имели успеха. Все, что думал он сделать полезного для подданных своих, было не понято ими, все, чем он хотел улучшить состояние их, было дурно принято. Например, насмотревшись на ужасное тиранство времен Иоанна Грозного и Бориса Годунова Шуйский хотел избавить от него русских на будущее время и дал им новые права и преимущества. Но что же? Он угодил этим только тем боярам, которые были властолюбивы и желали наслаждаться неограниченной свободой; все же прочие, привыкшие к самодержавной воле государей своих и, может быть, испытавшие, как опасна излишняя власть вельмож, были недовольны новыми постановлениями и говорили, что царь от страха к боярам дает им такую волю. И самый народ, имея в течение одного года четвертого государя, не чувствовал уже прежнего уважения к этому священному званию, и, чтобы снова возвратить ему всю важность и достоинство его, нужен был государь смелый, решительный, одаренный необыкновенными способностями. Шуйский не имел их и отличался только чрезвычайной твердостью в перенесении несчастий своих. К тому же он был очень скуп, не любил веселостей, и два торжества, бывшие при нем, – коронование и потом свадьба с молодой княжной Марией Петровной Буйносовой-Ростовской – праздновались так тихо, так скучно, что нашлось много людей, которые пожалели о пышных и веселых пирах Самозванца. Однако все это не принесло бы много вреда Василию, если бы не было главной причины всех несчастий его, истреблявшей всякое доброе расположение к нему русских. Эта причина заключалась в чрезмерной любви народа не только к самому Димитрию, но даже к одному имени его. Целый год царствования обманщика, унижение, испытанное при нем, наконец мощи святого младенца, перенесенные при Василии Иоанновиче из Углича в Москву и открыто поставленные в церкви Михаила Архангела, еще не вполне убедили легковерных, и почти все они готовы были снова с радостью встретить первого пришельца, которому вздумалось бы назвать себя Димитрием. Успех же Отрепьева не мог не внушить и другим злодеям желания подражать его дерзости.

Итак, новые Самозванцы стали появляться в самом начале царствования Шуйского. Опаснейшим из всех был тот, которого опять прислали к нам поляки. Эти непримиримые враги наши, мстя Шуйскому за соотечественников своих, убитых в Москве вместе с Отрепьевым, поклялись во что бы то ни стало отнять у него престол. Прежде всего они старались сделать Василия ненавистным народу: преувеличивали все его недостатки, представляли в дурном виде все его хорошие качества, говорили даже, что он не может называться законным государем, потому что выбран одной Москвой, а не всеми областями русскими[70]. Вместе с этим распространяли они слух о том, что во время мятежа в Москве был убит не Димитрий, а один из придворных, походивший на него лицом, сам же он успел уехать и скрывается теперь в Польше, у тещи своей, в Самборском замке.

Люди легкомысленные, всему верившие, ветреники, полюбившие беспрестанные перемены в правлении, злодеи, надеявшиеся пользоваться такими переменами, слушали эти рассказы с жадностью. Нашлись даже дерзкие смельчаки, которые начали набирать войско и с ним покорять города именем царя Димитрия. Среди них особенно отличался князь Григорий Шаховской. Он в короткое время возмутил всю землю Северскую и Рязанскую и составил войско из жителей изменивших городов, из стрельцов, казаков, детей боярских и даже крестьян, толпами приходивших под знамена любимца своего Димитрия. Подивитесь такому усердию, милые читатели, тем более что еще никто не видел этого нового Самозванца и что одно имя его в течение года покоряло города и целые области. Полякам трудно было найти человека, который бы согласился играть эту опасную роль, только через год сыскался такой: одни историки называют этого второго обманщика Матвеем Веревкиным, бродягой и сыном какого-то священника, другие – жидом. С восторгом приняли его во всей южной России. Атаман днепровских казаков Заруцкий и начальник поляков пан Рожинский – друзья первого Самозванца, знавшие наверное, что он был убит, – не стыдились служить и второму, как истинному царевичу. Они оба доставляли ему каждый день новых воинов: к Заруцкому приходили казаки, к Рожинскому – богатые паны со своими отрядами. С такими усердными помощниками, с доверчивой любовью русских к имени Димитрия и второй Самозванец так же легко побеждал, как и первый, и в июне 1608 года был уже в 12 верстах от Москвы, в селе Тушине.

Бедное отечество наше находилось в это время в самом жалком положении: верными царю оставались только отдаленная Сибирь и города Казань, Саратов, Нижний, Коломна, Новгород, Переяславль-Рязанский. Все же прочее принадлежало мятежникам. Село Тушино сделалось столицей нового царя их. Видя, что Москва не покоряется так скоро, как можно было ожидать того, судя по другим городам, Лжедимитрий, или, как предки наши называли его, Тушинский вор, укрепил столицу свою валом с глубокими рвами[71], украсил новыми строениями, обогатил грабежом.