Путешествие Петра в чужие края и последний бунт стрельцов

1697—1700 годы

Прекрасная мысль сделать Россию похожей на просвещенные государства европейские светлела в гениальном уме Петра еще в то время, когда он с детской радостью смотрел на первое военное ученье своих потешных. Она сильнее заблистала потом с веянием первых парусов на его новом флоте; она ярко загорелась наконец в ту минуту, когда знаменитый Азов упал к ногам своих победителей. С тех пор она была уже не мечтательной мыслью пылкого ребенка, а постоянным предметом размышлений человека совершенного, единственной целью его надежд, желаний, действий И потому восторг его был невыразим при взятии Азова. Владение этим городом открывало подданным его новое море[91]. Петр считал мореплавание лучшим средством к просвещению народов. И верно – не через моря ли и корабли самые отдаленные государства могут сообщаться и передавать друг другу свои познания и образованность? Но, к сожалению, по берегам Черного моря были не такие государства, у которых можно было бы заимствовать просвещение. Взгляните на карту, вы увидите там только полудикие области Азии с одной стороны и Турцию, еще чуждую христианской вере, – с другой. Подле владений Петра было еще одно море – Белое. Но и это представляло так же мало выгод, как и Черное. Из-за близости к холодному полюсу оно было каждый год так долго покрыто непроходимыми льдами, что не много оставалось теплого времени для прихода кораблей.

Где же искать самую близкую дорогу к образованным царствам Европы? С этим вопросом взоры Петра остановились на море Балтийском. «Как хорошо было бы для России моей, – думал он, – иметь на этом море гавань, куда бы могли приходить иностранные корабли! Как близко оно и к Германии, и к Дании, и к Голландии, и к Англии!» Но берега Балтийского моря и заливы Финский и Рижский, где удобнее всего можно было построить обширную гавань, не принадлежали в то время России: вы помните, друзья мои, что царь Михаил Феодорович принужден был по Столбовскому миру отдать Ингерманландию и Карелию шведам, которым принадлежала также и Лифляндия. Шведы храбры – трудно отнять у них владения! Но Петр не боится трудностей, чувствуя справедливость своего требования и понимая всю пользу, все величие прекрасной цели своей: на берегах Балтийского моря Россия будет иметь порт, который соединит судьбу ее с судьбой Европы и передаст переимчивым обитателям российским все науки и искусства этой так давно образованной части света. Однако же Петр хочет прежде собственными глазами и во всех подробностях видеть то просвещение, о котором он так много слышал и читал В важном деле преобразования целого царства он не поступит легкомысленно, не переменит необдуманно нравов и обычаев своего народа, не положится на одни слова иностранцев, хотя эти иностранцы заслуживают доверия, потому что первое место между ними занимают его учителя – Лефорт и Тиммерман, уже так много раз доказавшие верность и привязанность свою к России. Он увидит все сам, сам оценит все отрасли образованности и тогда уже собственными руками перенесет их в родную страну. Для счастья подданных своих он не пожалеет ничего, он подвергнется не только всяким трудностям, но даже и всяким опасностям.

Да, друзья мои, он решился – и русские услышали новость, никогда прежде не слыханную в отечестве нашем: царь отправился в чужие края! И подумайте, каким образом – без малейшего признака той пышности, с которой государи русские обыкновенно показывались народу, даже скрыв это знаменитое достоинство под именем и одеждой простого дворянина посольства, отправлявшегося в Вену для переговоров с императором о войне против турок. Он сделал это для того, чтобы избавиться от всех торжественных встреч, всех тягостных церемоний, отнимающих так много времени у того, кто каждую минуту свою желает употребить на что-нибудь полезное.

Поручив управление столицей и всем государством одному из достойнейших вельмож того времени – князю Феодору Юрьевичу Ромодановскому, Петр выехал из Москвы со всем посольством 7 марта 1697 года. Первым послом был наместник новгородский, генерал-адмирал Лефорт, вторым – сибирский наместник Феодор Алексеевич Головин, третьим – думный дьяк Возницын. Сам же царь назывался просто дворянским десятником Петром Михайловым.

Свита посольства была многочисленна. Кроме всех чиновников, в ней было еще двадцать пять молодых людей из знатных фамилий, назначенных в это путешествие для усовершенствования себя в науках. Между ними отличался – не породой, а редкими способностями и умом – Александр Меншиков. Это был любимец царский. Петр увидел его в первый раз в доме Лефорта, где Меншиков служил простым мальчиком. Ловкость и проворство его так понравились проницательному государю, что он взял его к себе и сначала сделал своим камердинером, потом записал в потешную роту и наконец так полюбил умного Алексашу (так Петр называл Меншикова), что почти ни на минуту не отпускал его от себя и приказал ему даже спать в одной с ним комнате. Вы часто будете слышать об этом Алексаше, милые читатели, он станет впоследствии князем, знаменитым полководцем и министром Петра, но теперь это еще только молодой человек, любящий до обожания великого благодетеля своего, страстный к ученью и восхищенный мыслью ехать в чужие края и увидеть все, что в них есть любопытного.

Проницательный Петр не ошибся, приготовясь к неприятностям, какие могли случиться с ним в этом путешествии. Они начались с первых шагов его за границу России. Вы помните, с каким неудовольствием обитатели берегов Балтийского моря, эти прежние враги-соседи, а теперь добрые соотечественники наши – лифляндцы и эстляндцы всегда смотрели на старания государей русских образовать своих подданных? Вы помните, как последние рыцари Ливонии остановили всех иностранцев, выписанных из чужих краев Иоанном IV? Итак, удивительно ли, что и потомки их так же угрюмо смотрели на знаменитое посольство, ехавшее как будто на завоевание всех наук и искусств образованной Европы! Петр и его непросвещенная Россия уже были страшны для соседей своих. Что же было бы, если бы необыкновенный гений государя соединился с образованностью народа? Такое соединение предвещало слишком великое могущество – лифляндцы и шведы боялись его, и жители Риги осмелились явно показать послам свое нерасположение. Генерал-губернатор их граф Дальберг не только смотрел за ними, как за людьми опасными, но даже совершил в отношении Петра непростительную грубость. Однажды любопытный царь хотел осмотреть городские укрепления и измерить глубину рвов. Что ж? Ему не только не позволили сделать этого, но дерзкие часовые даже чуть было не выстрелили в него из ружей. Тогда Петр сказал примечательные слова, в самом деле исполнившиеся впоследствии: «Не хотят, чтобы я видел укрепления Риги, – я надеюсь некогда увидеть их с меньшим для меня затруднением и отказать шведскому королю в том, в чем отказывает мне нынче Дальберг».

Чем далее ехал Петр, тем радушнее встречали его: с отдалением исчезала зависть, с которой смотрели на молодого царя соседи, боявшиеся в нем будущего победителя своего, и потому в Митаве, Кенигсберге, Берлине и Ганновере уже с удовольствием показывали ему все достойное интереса. В Берлине он особенно занимался военным искусством, в Ганновере был у двух тамошних принцесс, которые оставили любопытное о нем описание. Если вам хочется знать, дети, каков был наш Петр во время этого первого путешествия своего в чужие края, то скажу вам, что одна из принцесс, угощавших государя, как будто предчувствуя желание ваше, описала в истории своей жизни примечательный день, проведенный ею с Петром, и вот что говорит о нем: «Петр имеет видный рост и привлекательное лицо, ответы его скоры и всегда удачны. Он небольшой охотник до музыки, но более всего любит кораблестроение и фейерверки. По словам его, он знает довольно хорошо четырнадцать ремесел, и в доказательство этого показывал нам руки свои, покрытые мозолями. По просьбе нашей царь послал за своими музыкантами и танцевал с нами русский танец. Странно было видеть, как он то целовал, то щипал четырех карликов своей свиты, а десятилетнюю принцессу Софию-Доротею поднял за голову вверх: это очень испортило головной убор ее. Он очень добрый государь, – говорит в заключение принцесса, – но, по обычаю своей страны, обходится со всеми уж слишком без чинов. При лучшем воспитании ничего недоставало бы к его великим достоинствам, потому что в нем заметно много ума и много хороших качеств».

Неудивительно, что немецкая принцесса находила недостатки в воспитании Петра. Замечания ее были отчасти справедливы: воспитание Петра, с тех пор как сестра его сделалась самовластной правительницей царства, оставлено было в большом небрежении, и если после коронования своего он имел учителей, то это были только такие, которых он сам выбирал себе. В науках необыкновенный ум его делал удивительные успехи, несмотря на все препятствия, какие мешали ему образовываться, и потому принцесса, вероятно, говорила не об этой части воспитания, а о той, которая касается светского образования. Вероятно, наш откровенный Петр не обращался так чинно, не кланялся так ловко и не говорил так вежливо, как немецкие принцы. Это не могло быть иначе. Когда было ему учиться этому? Ум его был беспрестанно занят каким-нибудь важным делом. Да притом и в России в то время еще не обращали внимания на эту светскую образованность. Стало быть, принцессы могли бы извинить этот небольшой недостаток Петра, и они, конечно, сделали это. К тому же быстрый ум его с такой легкостью понимал все хорошее, что безо всякого сомнения, проезжая назад мимо Ганновера, он уже удивил принцесс как переменой своего обращения, так и необыкновенными успехами своими во всех науках и искусствах, которыми он занимался во время путешествия.

Место, самое примечательное в этом отношении, был маленький голландский городок Саандам. Здесь Петр, думая только о пользе подданных своих, забыв совершенно величие царя, в одежде обыкновенного плотника учился любимой науке своей – кораблестроению. О, как любопытно, как удивительно было видеть тогда этого великого государя в самой простой одежде – в красном байковом камзоле и белых холстинных брюках! С каким восторгом и гордостью счастливые подданные его могли смотреть на это матросское платье! Из любви к ним царь надел его, из любви к ним подвергался всем трудам и неприятностям!

Сначала никто не знал, кто был русский плотник Петр Михайлов, приехавший на шлюпке из Амстердама и нанявшийся работать на верфи саандамской. Все удивлялись хорошей работе приезжего, и не прошло недели, как уже называли его «мастер» – баас (Peter Baas). Вы не можете представить себе, милые читатели мои, как это прозвание обрадовало Петра! Он так восхищался, что казалось, простое имя мастера, полученное им по заслугам, было для него выше его царского достоинства, принадлежавшего ему по рождению. Называться баасом было для него тем приятнее, что добрые жители саандамские не знали, кого они так величали. Но такая тайна не могла существовать долго: Саандам был недалеко от Амстердама, где находилось посольство русское, и к концу недели все заговорили, что Peter Baas есть великий царь России!

Не было конца удивлению голландцев! Как они ни хладнокровны, как ни мало поворотливы, но тут вдруг развернулись и так проворно пустились по дороге к Саандаму, так скоро разболтали всем саандамцам об именитости русского плотника и так неотвязчиво начали вместе с ним бегать по всем местам, где только можно было видеть его, что Петр, чрезвычайно не любивший обращать на себя внимание, не узнавал своих степенных приятелей и, потеряв терпение смотреть на их усердное удивление, решил уехать из Саандама. Что же бы вы думали? Как только любопытные проведали об этом, все улицы от маленькой квартиры Петера Бааса, которую он снимал у одной бедной вдовы, до яхты его, столь же скромной, как и все окружавшее этого необыкновенного смертного, наполнились народом. Даже городское начальство не могло остановить толпы, совершенно покрывшей пристань. Увидев это, Петр с досадой на зевак бросился в середину их, силой очистил себе дорогу, проворно вскочил на яхту и, несмотря на бурный ветер, сильно качавший волны залива Эй, тотчас поднял парус, чтобы закрыться от несносного для него любопытства. С этих пор Петру трудно было избавляться от этого любопытства. Оно преследовало его и в Амстердаме, несмотря на все старания тамошней полиции, желавшей угодить скромному путешественнику удалением докучливых. Как ни просто было платье его, как ни походило оно на одежду прочих дворян посольства, но величественный рост, горделивая поступь, глаза, блиставшие всем огнем необыкновенного ума, тотчас изобличали прекрасного царя России. Чтобы скрыться от нескромного удивления народа и свободнее наслаждаться картиной неутомимого движения и той высокой степени образованности, какую почти всегда представляет нам приморский торговый город, Петр купил небольшую шлюпку и, сам управляя ею, подъезжал часто очень близко к адмиралтейству. Иногда шлюпка Петра, тихонько пробравшись между кораблями всех народов, останавливалась вблизи, не обращая на себя ничьего внимания, и царь, любуясь деятельной и богатой жизнью Амстердама, вдруг задумывался. Казалось, будто в эту минуту какая-то очень приятная мысль залетала в душу его и разливала радость в прекрасных глазах. Казалось, он смотрел уже не на Амстердам, а на что-то другое, видимое им вдали. Казалось, он прислушивался к радостным крикам не этих чужестранных матросов и купцов, со всех сторон окружавших его в голландском порту, а каких-то других, в каком-то другом порту, несравненно более близком его сердцу.

Я вижу, что старшие из читателей моих догадываются о том, что восхищало Петра перед гаванью Амстердама, вижу, что они понимают восторг его и, разделяя его, радуются, что наконец дошли до самой занимательной страницы в истории незабвенного государя. Но погодите, друзья мои, еще Петр не говорит и самым приближенным к нему о прекрасной мысли своей, еще мечтает о ней только тогда, когда сидит один в своей маленькой шлюпке. Выйдя из нее, он расстается с великими намерениями своими, или, лучше сказать, он скрывает их в глубине великой души своей и является на улицах амстердамских не могущественным царем-преобразователем, а простым плотником саандамским, искусная работа которого удивляет людей, бывших несколько недель его учителями.

В Амстердаме эта работа не ограничивалась корабельной верфью: почти все ремесленники и фабриканты этого города видели Петра в мастерских своих, почти все ученые и артисты давали ему уроки в любимых науках его. Из последних история называет математиков Дама и Гартцоккера, корабельных мастеров Вейсселера, Кардинаала, Реенена, Петра Поля и корабельного рисовальщика Адама Сило. Непонятна была для современников неутомимость этого гения! Они едва верили глазам своим, видев царя в один день и за станом ткача, и с циркулем математика, и с молотом кузнеца, и с листом самой тонкой бумаги, собственными руками выделанной им на бумажной фабрике. Переимчивый мастер всех художеств и искусств являлся почти в то же самое время в университетах и академиях, где слушал лекции профессоров, на площадях и рынках, где покупал припасы для умеренного обеда своего, и, наконец, в маленькой кухне своей, где иногда в отсутствие кухарки сам приготовлял этот обед. Казалось, это был дух, везде носившийся, или волшебник, для чудесной силы которого не было ничего невозможного, ничего ни слишком великого, ни слишком малого.

Так провел Петр несколько месяцев в Голландии. Объездив все главные города ее, осмотрев в них все любопытное, он отправился в январе 1698 года в страну, еще более примечательную своим просвещением, – в Англию. Здесь тот же образ жизни, то же удивление народа царем отдаленной России, которую образованные европейцы привыкли считать страной полудикой. В Англии это удивление было еще заметнее: англичане, начиная с короля их Вильгельма III до последнего работника в адмиралтействе, помогавшего плотнику Петру носить бревна и строгать корабельные доски, – все наперебой показывали знаменитому гостю не только свое уважение, но и глубокое благоговение. Король, дружески посещавший царя, старался угадывать малейшие желания его; купцы, художники, офицеры английского флота хотели быть чем-нибудь ему полезными, и многие из них охотно следовали примеру голландцев и соглашались поступить на службу к тому, кого считали непостижимым гением своего века.

Петр, со своей стороны, точно так же восхищался англичанами и всем, что видел в Англии. Как часто, проводя целые дни в лондонском адмиралтействе он говаривал новым друзьям своим – адмиралам Кармартену и Митчелю: «Без Англии я был бы плохой мастер!» А когда эти адмиралы вздумали однажды показать морские маневры, то Петр был так восхищен совершенством английского флота, что от души вскричал: «Если бы я не был царем в России, то желал бы быть адмиралом в Англии!»

Возвращаясь в апреле в Голландию, царь был в большой опасности: сильная буря задержала его в море на четверо суток. С ужасом глядя на высокие волны, бросавшие во все стороны царскую яхту, спутники Петра уже приходили в отчаяние, но герой, не боявшийся никаких опасностей, сохранил присутствие духа и в этом случае и, ободряя испуганных улыбкой, шутливо говорил им: «Чего вы боитесь? Слыханное ли это дело, чтобы царь русский утонул в немецком море?»

Из Голландии Петр намерен был ехать в Италию через Вену. В этом городе ему надобно было переговорить с императором Леопольдом о турках, с которыми русские все еще вели удачную войну, между тем как австрийцы желали мира. Леопольд принял и угощал знаменитого путешественника с тем же радушием и уважением, какие ожидали его во всяком государстве. Между всеми праздниками, данными в честь его в Вене, особенно примечателен был маскарад 1 июля. Император, все семейство его и триста придворных особ представляли ремесленников и крестьян всех народов. Петр был в платье фрисландца, фрейлина Турн, занимавшая место его дамы, – фрисландки. Оба государя были очень веселы на этом простом и в то же время необыкновенном празднике. Император предложил гостю своему, все еще считавшемуся дворянином посольства, выпить за здоровье царя московского. «Выпьем, – сказал Леопольд, – мне известно, что вы знаете этого государя!» – «С лица и с изнанки!» – отвечал фрисландец.

Дружеское расположение Леопольда к Петру приметно было и во время переговоров их о делах турецких, и, соглашаясь на мир с султаном, он желал того же, что и Петр: чтобы все места, завоеванные русскими, остались во владении их.

Имея основательную надежду на этот мир и, стало быть, на совершенное спокойствие своих подданных, царь с большим удовольствием думал о своем скором путешествии в Италию, так давно прославленную историей, Италию, знаменитую воспоминаниями, очаровательную красотами природы. Уже все распоряжения к отъезду посольства были сделаны, как вдруг приехавший гонец от князя Ромодановского привозит известие о новом ужасном бунте стрельцов. Ромодановский, которого Петр, оставив в Москве на своем месте, называл князем-кесарем, вице-царем и даже царским величеством, писал донесение свое в таком расстроенном состоянии духа, что государь ясно видел опасность, угрожавшую столице его. Отложив путешествие в Италию, он поспешил возвратиться в отечество.

Причины этого нового и последнего бунта стрельцов были все те же, что и прежде: досада их на новый порядок, заводимый в войске, на предпочтение, какое Петр явно отдавал перед ними полкам, образованным по-европейски, и страх, что он, возвратясь из чужих краев, начнет еще более заботиться о преобразовании, которое они ненавидели. Эта ненависть происходила вот отчего: многие из них имели странную мысль, что просвещение вредит благочестию и что чем более люди занимаются учением, тем менее думают о Боге. Такая мысль, во всяком случае неосновательная, – может ли что-нибудь более наук и образования дать нам понятие о Боге и его чудесных творениях! – была совершенным несчастьем для народа, который имел столько набожности, как наши предки. Она заставляла некоторых суеверов не любить Петра, принуждавшего их к учению.

Враги Петра умели пользоваться этим несчастным заблуждением, и вы видели уже, милые читатели, сколько бед происходило оттого в правление властолюбивой царевны Софии. С тех пор как стены монастырские разлучили ее со светом, Россия сделалась спокойнее, и все думали, что прежняя правительница, отказавшись от всех безрассудных замыслов, оплакивает в уединенной келье монахини несчастные ошибки свои. Но не то делала София: под монашеской рясой ее все еще билось сердце гордой княжны, все еще таилась надежда отнять у брата престол его. Однако она не смела предаваться этой надежде с прежней уверенностью и, может быть, не решилась бы ни на что, если бы путешествие Петра в чужие края не увеличило недовольства народа и не ободрило любимцев Софии – дерзких стрельцов. Государство оставалось полтора года без царя В это время злые неприятели Петра много могли сделать вреда и вот что сделали.

Почти все начальники стрельцов, преданные Софии, старались, каждый в своем полку, уверять своих подчиненных, что Петр, возвратясь из путешествия, обратит всех их в правильное войско и вообще заведет во всем европейский порядок. Такими уверениями немудрено было внушить им самые отчаянные намерения. Мысль, что не только царевна София, но даже и супруга Петра царица Евдокия Феодоровна, так же, как и стрельцы, ненавидевшая новые обычаи и просвещение, была на их стороне, еще более подкрепляла дерзость бунтовщиков. В совете их замышляли на жизнь Петра при возвращении его из чужих краев и положили сделать Софию правительницей государства до совершеннолетия царевича Алексея, восьмилетнего сына Петра, и уничтожить все новости, введенные им в правление, войско и нравы русских.

С такими ужасными намерениями стрелецкие полки, расположенные по разным городам, пошли к Москве, чтобы соединиться там со своими главными товарищами, но храбрость и присутствие духа генералов Шеина и Гордона спасли столицу и усмирили бунтовщиков незадолго до приезда государя. Следствие о преступлениях их началось уже при нем, и открываемые подробности их замыслов были так ужасны, что надобно было Петру, милосердному даже к врагам своим, показать чрезвычайную строгость: виновные наказаны были так, как заслуживали их злодейские намерения. В сильном негодовании на преступников, так хладнокровно сговорившихся истребить все, что он с такой заботливостью приготовил для счастья любимого народа, все драгоценные плоды его тяжких трудов, его беспрестанных пожертвований, Петр готов был осудить на смерть всех до последнего из ненавистных стрельцов, но достойный наставник и друг его добрый Лефорт склонил к жалости оскорбленное сердце, и казнены были только самые виновные. Правда, их было очень много. Государь пощадил и сестру свою: она жила по-прежнему в монастыре. Но оставить ее вовсе без наказания казалось несправедливостью для Петра, в высочайшей степени правосудного, и он наказал ее следующим образом: перед окнами монастыря ее поставлены были виселицы, на которых повесили самых виновных и самых преданных ей преступников. Остальные были разосланы по разным городам, записаны в другие полки, и, таким образом, имя стрельцов, знаменитое сначала, бесславное впоследствии, сохранялось еще около трех лет в четырех полках, оставшихся верными царю, но потом, когда и те получили новые названия или новое устройство, оно совершенно исчезло в отечестве нашем. Что же касается царицы Евдокии Феодоровны, найденной по следствию виновной в умышлении на жизнь государя, Петр не хотел более называть ее супругой своей и, отослав в суздальский Покровский монастырь, приказал постричь в монахини. Она назвалась Еленою.

Новые обычаи и война со Швецией

1698—1703 годы

Вот каковы были происшествия, поразившие сердце Петра при его возвращении в отечество! Горестно было ему видеть, что то самое просвещение, которое стоило бесчисленных трудов, надобно было передавать дорогой ценой подданным его, надобно было силой и средствами тяжкими вести их к счастью, для них приготовленному! Предки наши походили в этом случае на тех упрямых детей, которые в болезни не хотят принимать спасительного лекарства потому только, что оно неприятно на вкус. Как несчастливы те из них, чьи родители до того ослеплены своей нежностью к ним, что не в состоянии противиться их прихотям, не в состоянии принудить их исполнить приказание доктора! Такие жалкие дети или умирают от болезни, ничем не облегченной, или остаются на всю жизнь больными. Сохрани Бог, если бы Петр поступил с предками нашими, как такие родители поступают с детьми своими, если бы он не принуждал их к просвещению, а предоставил бы на их волю – быть образованными или остаться в своем невежестве! Я уверена, что большая часть из них предпочла бы последнее. Петр предвидел это и потому решил не отдавать на их волю выбор, а заставил их покориться своей собственной, счастливой для них воле. Строгая казнь стрельцов была первым следствием этой решимости. После ужасов ее враги Петра затихли: страшно было противиться ему, страшно было не исполнять его повелений. Пользуясь этим страхом, Петр начал делать разные перемены и улучшения в старинных учреждениях начал вводить новый порядок не только в некоторые части государственного устройства, но даже в нравы и обычаи своего народа. Зная как много влияния на людей необразованных имеет наружность, он прежде всего обратил свое внимание на нее

Предки наши в привычках, обыкновениях и даже одежде имели много сходства с азиатами: золотые кафтаны, дорогие шубы, меховые шапки и длинные бороды, делая их очень похожими на турок и татар, разделяли их резкой чертой с европейцами. От уничтожения этой черты зависело очень много: в одежде человека образованного, казалось, легче было приступить к образованию. Была еще причина, по которой европейское платье сделалось необходимым для русских: они так ненавидели иностранцев, что эти несчастные, с такими затруднениями выписываемые Петром из чужих краев, подвергались опасности, выходя на улицу в своих платьях.