Главная прелесть этого круглого плоского сосуда, называемого "судок", заключается в том, что у него завинчивается крышка. Еще только начиная отвертывать ее, ты уже исходишь слюной, особенно если не знаешь, что заключено внутри, – скажем, потому, что завтрак по утрам укладывает тебе жена. Отвернув крышку, ты видишь втиснутую внутрь еду – сардельку с чечевицей, или крутые яйца со свеклой, или же поленту с куском сушеной трески. Все это так здорово уложено в круглых стенках судка, ну, словно моря и континенты на круглой карте полушария, и даже если еды с гулькин нос, в судке она производит впечатление чего-то существенного и плотного. Но вот крышка отвернута и превратилась в тарелку. Теперь у тебя уже две посудины, и ты можешь начинать раскладывать содержимое судка.
      Грузчик Марковальдо, с тех пор как обзавелся судком и обедает на работе, вместо того чтобы бегать домой, тоже отвинчивает крышку и, вдыхая запах кушанья, лезет за вилкой, которая у него всегда в заднем кармане брюк, завернутая в бумажный пакет. Первая обязанность, которую выполняет вилка, заключается в том, чтобы немного расшевелить застывшее в неподвижности блюдо, придать пище, стиснутой в течение стольких часов в тесной посудине, пышность и привлекательность кушанья, только что поданного на стол. Но тут становится ясно, что еды маловато. "Надо есть помедленнее", – решает Марковальдо, но жадная и проворная вилка уже отправила ему в рот несколько порядочных кусков.
      Первый глоток вызывает чувство грусти: оказывается, все остыло. Но вскоре грусть сменяется радостью, радостью ощущать привычный вкус домашней кухни в такой необычной обстановке. С этой минуты Марковальдо начинает не спеша смаковать каждый кусок. Он сидит на уличной скамейке неподалеку от склада, где работает. Живет он далеко и поэтому, рассудив, что каждый день ездить домой обедать значит попусту терять время и зарабатывать лишние проколы на трамвайных билетах, он решил купить судок и теперь носит еду из дому, обедает на вольном воздухе, глядя на проходящих мимо людей, а поев, утоляет жажду из ближайшей колонки. Осенью, в ясные дни, он выбирает место где-нибудь на солнышке; порыжевшие яркие листья, опадающие с деревьев, заменяют ему салфетки; шкурка от колбасы жертвуется бродячим собакам, которые немедленно признают его своим другом, а воробьи, улучив минуту, когда поблизости не окажется прохожих, подберут хлебные крошки.
      Он ест и думает: "Почему здесь мне так нравится женина стряпня, а вот дома, за руганью, в ребячьем реве, когда, о чем ни заговоришь, обязательно свернешь на долги, я в ней никакого вкуса не чувствую?" А потом ему в голову приходит мысль: "Ага, вот теперь я вспоминаю: ведь это остатки вчерашнего ужина". И его опять охватывает недовольство, может быть, оттого, что именно ему всегда приходится доедать остатки вчерашнего, холодные и уже подкисшие, а может быть, и потому, что от алюминиевого судка всякая еда немного отдает металлом. Но в мозгу все время крутится мысль: "Да, выходит, что своими выдумками жена ухитряется испортить мне аппетит даже тут, за тридевять земель от нее…"
      Вдруг он замечает, что в судке уже почти ничего не осталось, и еда снова начинает казаться ему изысканным деликатесом. Он с восторгом и умилением доедает со дна последние остатки, те самые, которые больше всего отдают металлом, потом созерцает пустой, вымазанный застывшим жиром судок, и им снова овладевает дурное настроение.
      Тогда он заворачивает в газету судок и вилку, запихивает все это в карман и поднимается со своего места. На работу еще рано, в большом кармане блузы позвякивают друг о друга вилка и пустой судок. Марковальдо бредет в ближайший погребок и просит налить себе стакан пополнее, а иногда заходит в кафе и не спеша выпивает чашечку кофе. Потом он разглядывает выставленные в стеклянной витрине яства, коробки дорогих конфет и уверяет себя, что на самом деле ему ничего этого не хочется, что он вообще уже ничего не хочет; после этого некоторое время смотрит на механический бильярд с единственной целью убедить себя в том, что просто убивает время и даже не думает обмануть голод. Он выходит на улицу. В трамваях опять давка: обеденный перерыв кончается, люди спешат на работу. И он тоже идет на склад.
      Однажды случилось так, что жена Марковальдо по каким-то своим соображениям купила огромное количество сосисок, и три дня подряд Марковальдо ел за ужином сосиски с репой. Должно быть, эти сосиски были из собачины: от одного их запаха бесследно пропадал аппетит. Что же касается репы, мертвенно-бледной, склизкой, то из всех овощей она была единственной, которую Марковальдо не выносил с самого детства.
      На четвертый день, в обед, открыв судок, он снова обнаружил в нем сосиску, облепленную салом холодную сосиску. Забывчивый Марковальдо каждый раз отвинчивал крышку своего судка с любопытством и вожделением, даже не вспоминая, чем ужинал накануне, и каждый раз неизменно испытывал разочарование. Итак, на четвертый день, снова увидев сосиску, он ткнул в нее вилкой, понюхал, поднялся со скамейки и с открытым судком в руке рассеянно побрел по улице. Прохожие с удивлением оглядывались на мужчину, который разгуливал по улице с вилкой в одной руке и открытым судком в другой и, по-видимому, никак не мог решиться отправить в рот первый кусок.
      – Эй, дяденька! – крикнули из окна.
      Марковальдо поднял глаза на богатый особняк и в окне бельэтажа увидел мальчика, который, облокотившись на подоконник, смотрел на улицу. Перед мальчиком стояла тарелка с едой.
      – Эй, дяденька, – повторил мальчик. – Ты что ешь?
      – Сосиску с репой.
      – Вот счастливец! – воскликнул мальчик.
      – Хм-м… – неопределенно промычал Марковальдо.
      – А мне – подумай! – приходится есть жареные мозги.
      Марковальдо перевел взгляд на тарелку, стоявшую на подоконнике. В тарелке пухлыми завитушками лежали нежные, как облако, мозги. У Марковальдо раздулись ноздри.
      – А тебе что, не нравятся жареные мозги? – спросил он мальчика.
      – Нет. Меня тут и заперли в наказание, потому что я не хочу их. Но я их все равно за окошко выброшу.
      – А сосиски тебе нравятся?
      – Ой, еще как! Они как змейки… А у нас в доме их никогда не едят!..
      – Ну что ж, раз так, ты мне отдай свою тарелку, а я тебе свою.
      – Ура! – вне себя от восторга закричал мальчик.
      Он протянул Марковальдо свою фаянсовую тарелку с серебряной, разрисованной узорами вилкой, а грузчик передал ему свой судок и свою оловянную вилку. После этого оба принялись за еду – мальчик на подоконнике, а Марковальдо – на скамейке, стоявшей перед окном. Оба облизывались от удовольствия, и каждый думал про себя, что в жизни еще не пробовал ничего вкуснее.
      Неожиданно за спиной у мальчика появилась гувернантка.
      – Синьорино! Боже милостивый! Что это вы кушаете? – воскликнула она, всплеснув руками.
      – Сосиску, – ответил мальчик.
      – Кто же это вам ее дал?
      – Вон тот синьор.
      И мальчик указал на Марковальдо. Грузчик, за минуту до этого медленно смаковавший каждый кусок, перестал жевать.
      – Боже, что я слышу! Выбросить это! Сейчас же выбросить это вон!
      – Но ведь она вкусная!..
      – А где ваша тарелка? Где вилка?
      – У синьора, – ответил мальчик и снова указал на Марковальдо, который застыл, не донеся до рта вилку с надкусанным кусочком жареных мозгов.
      Тут гувернантка принялась кричать:
      – Воры! Воры! Серебро!
      Марковальдо встал, в последний раз взглянул на оставшуюся нетронутой добрую половину вкусного жаркого, подошел к окну, поставил на подоконник тарелку, рядом положил вилку и, бросив на гувернантку презрительный взгляд, пошел прочь. За ним со звоном покатился по асфальту судок, послышался громкий плач мальчика и резкий стук рамы, которую захлопнули, не заботясь о целости стекол. Он наклонился и подобрал судок. От удара он немного помялся, крышка больше не завинчивалась. Сунув то и другое в карман, он пошел на работу.
 

 
      Зима прошла и оставила в наследство ревматические боли. Мягкое полуденное солнце весело сияло, и Марковальдо часами просиживал на скамейке, наблюдая, как распускаются листья, и дожидаясь очередного набора рабочих. Рядом с ним обычно усаживался старичок, закутанный в ветхое, заплатанное пальто, – некий синьор Рициери, одинокий пенсионер и тоже большой любитель посидеть на солнышке. Время от времени этот синьор Рициери подскакивал, вскрикивал: "Ой!" – и еще плотнее запахивал на себе пальто. Его мучили ревматизм, ломота в суставах и в пояснице, которыми на весь год награждала его холодная, сырая зима. Чтобы утешить старичка, Марковальдо принимался подробно рассказывать, как протекает ревматизм у него самого, у его жены и старшей дочери Изолины, которая, увы, растет не слишком здоровой.
      Каждый день, приходя на свое обычное место, Марковальдо приносил с собой завернутый в газету обед. В полдень он разворачивал пакет и передавал смятую газетную страницу синьору Рициери, который со словами: "Ну, ну, посмотрим, что там пишут", торопливо расправлял ее и с неизменным интересом принимался за чтение, даже если газета была двухлетней давности.
      И вот однажды он наткнулся на заметку о лечении ревматизма пчелиным ядом.
      – Должно быть, медом, – поправил его Марковальдо, всегда склонный к оптимизму.
      – В том-то и дело, что нет! – возразил Рициери. – Здесь говорится – ядом, тем самым, какой пчелы выпускают, когда жалят!
      И в подтверждение прочитал Марковальдо некоторые места из заметки. Потом они долго говорили о пчелах, об их повадках и о том, сколько может стоить такое лечение.
      После этого разговора, шагая по улицам, Марковальдо прислушивался ко всякому жужжанию, провожал глазами каждое насекомое, которое появлялось поблизости. И тут на глаза ему попалась оса, большая, с толстым брюшком, разрисованным черными и желтыми полосками. Следя за ее прихотливым полетом, Марковальдо увидел, что она юркнула в дупло старого дерева, откуда тотчас же вылетело еще несколько ос. Судя по не умолкавшему ни на минуту жужжанию и по тому, что десятки насекомых сновали вокруг дупла, там было большое осиное гнездо. Не теряя ни минуты, Марковальдо принялся охотиться за осами. В кармане у него была стеклянная баночка, на дне которой оставалось еще варенье. Сняв с баночки бумажную крышечку, Марковальдо поставил ее под деревом. Почти тотчас же появилась оса, привлеченная запахом сладкого. С жужжанием покружившись над банкой, она влетела в нее, и в ту же минуту Марковальдо прикрыл баночку крышкой.
      На следующий день, едва завидев синьора Рициери, Марковальдо воскликнул:
      – Идите сюда, идите, сейчас я вам сделаю первый укол! И показал старичку баночку, в которой билось рассвирепевшее насекомое.
      Рициери начал было отнекиваться, но Марковальдо ни под каким видом не хотел откладывать опыт и настаивал на том, чтобы он был проделан прямо здесь, на скамейке, тем более что пациенту даже не надо было раздеваться. Полный страха и надежды, синьор Рициери задрал полы своего пальто, поднял пиджак, рубашку и, раздвинув дырявое белье, обнажил то место на пояснице, где у него больше всего болело. Марковальдо приложил к его телу горлышко банки и выдернул бумажку, которой она была прикрыта. Сначала ровным счетом ничего не произошло. Оса мирно сидела на стеклянной стенке и не шевелилась. Заснула она, что ли? Желая разбудить ее, Марковальдо щелкнул пальцем по дну баночки. Оса, как видно, только этого и ждала. Сорвавшись с места, она ринулась вперед и впилась своим жалом в поясницу синьора Рициери. Старичок заорал, вскочил со скамейки и зашагал перед ней, как солдат на параде, потирая ужаленное место и бормоча какие-то невнятные ругательства, что-то вроде: "…отстерв… отстерв…"
      Марковальдо сиял довольной улыбкой – ни разу еще не приходилось ему видеть старичка таким стройным и бравым. Но тут как раз подошел полицейский и уставился на них во все глаза. Марковальдо подхватил под руку синьора Рициери и, насвистывая как ни в чем не бывало, отошел от скамейки.
 
      Домой он вернулся с баночкой, в которой билась новая оса. Правда, убедить жену сделать укол было делом не легким. Но в конце концов это ему все-таки удалось. После процедуры жена, во всяком случае, некоторое время жаловалась лишь на боль от укуса.
      И вот Марковальдо принялся ловить ос одну за другой. Он сделал укол дочери, еще один – жене, так как пользу могло принести только регулярное лечение, и в заключение решил испытать свой метод на себе. Тут ребята – кому не известно, какие они обезьяны? – стали наперебой кричать:
      – И мне! И мне!
      Но Марковальдо предпочел снабдить их баночками и отправить на ловлю новых ос, чтобы не истощились запасы.
      Синьор Рициери пришел к нему на дом, и не один, а в сопровождении другого старичка, кавальере Ульрико, который волочил ногу и желал сию же минуту начать лечение.
      Молва о лекарском искусстве Марковальдо распространялась все дальше. Теперь уже он пользовал пациентов одного за другим и всегда имел наготове с полдюжины ос, содержавшихся в отдельных баночках, аккуратно расставленных на столике. Он прикладывал баночки к поясницам своих пациентов с таким видом, словно это были не баночки, а настоящие шприцы, потом вытаскивал прикрывавшие их бумажки, и после того, как оса запускала в кожу больного свое жало, небрежным жестом заправского медика протирал укушенное место ваткой, смоченной в спирту. С помощью импровизированной ширмы он перегородил свою квартиру, состоявшую из одной комнаты, в которой спала вся семья, на две части: приемную и врачебный кабинет. В приемной распоряжалась жена Марковальдо. Она вводила пациентов и собирала с них гонорар. Опустевшие баночки передавались ребятам, которые немедленно бежали к осиному гнезду и пополняли запасы. Частенько их тоже жалила какая-нибудь оса, но теперь они почти никогда не плакали, помня, что осиные укусы полезны для здоровья.
      В тот год ревматизм расползся среди горожан, словно щупальца гигантского спрута; известность лекаря Марковальдо росла не по дням, а по часам. В субботу после обеда он увидел у себя в мансарде целую толпу больных мужчин и женщин: одни стояли, прижимая руку к пояснице, другие хватались за бок, некоторые были в лохмотьях и очень походили на нищих, иные производили впечатление людей с достатком, но всех их привлекла новизна этого необычного лекарства.
      – Быстро, – крикнул Марковальдо троим из своих ребят, – берите банки и отправляйтесь за осами! Наловите как можно больше.
      Ребята убежали.
      День стоял солнечный, по улице с жужжанием носилось множество ос. Ребята обычно ловили их поодиночке довольно далеко от дерева, в котором было осиное гнездо. Но сегодня, желая как можно скорее наловить побольше ос, Микелино начал охотиться за ними возле самого дупла.
      – Вот как надо ловить, – говорил он братьям, стараясь накрыть баночкой осу, только что усевшуюся рядом с ним.
      Но она каждый раз взвивалась в воздух, отлетала немного и снова опускалась все ближе и ближе к гнезду. Под конец она уселась на самом краю дупла. Микелино уже готов был накрыть ее баночкой, как вдруг увидел двух здоровенных ос, которые летели прямо на него, словно намереваясь впиться ему в лицо. Он отмахнулся от них, но сейчас же почувствовал боль укусов. Вскрикнув, он выпустил из рук баночку. В следующую секунду, поняв, что натворил, он забыл о боли: баночка упала прямо в осиное гнездо. Жужжание мгновенно смолкло, из дупла не вылетело больше ни одной осы. У Микелино даже не было сил закричать. Он отступил на шаг, но тут из дупла, оглушительно жужжа, вырвалась густая черная туча. Это был рой взбесившихся от ярости ос.
      Микелино заорал не своим голосом и бросился бежать так, как не бегал еще ни разу в жизни. В первую минуту его братьям даже показалось, что он превратился в паровоз, потому что темное облако, развевавшееся за ним, очень напоминало черные клубы дыма, вырывающиеся из паровозной трубы.
      Куда обычно бежит ребенок, спасаясь от опасности? Конечно, домой! То же самое сделал и Микелино. Прохожие так и не успели толком разобрать, что это за привидение с воем и жужжанием промчалось по улицам, – то ли облако, то ли человеческое существо.
      А между тем Марковальдо успокаивал своих пациентов.
      – Имейте терпение, – говорил он. – Осы сию минуту будут здесь…
      Тут дверь распахнулась, и в приемную влетел целый осиный рой. Что касается Микелино, который вбежал в комнату и сразу же сунул голову в лоханку с водой, то его просто не заметили. В мгновение ока вся комната наполнилась осами. Тщетно пытаясь разогнать их, пациенты Марковальдо принялись размахивать руками, ревматики вдруг обнаружили чудеса ловкости и проворства, скрюченные суставы разогнулись и заработали с яростной быстротой…
      Первыми прибыли пожарные, за ними "Скорая помощь". Лежа на больничной кровати, весь искусанный и распухший до неузнаваемости, Марковальдо не осмеливался отвечать на упреки и ругательства, которые сыпались на него с соседних коек, занятых его недавними пациентами.
 

 
      Холод имеет тысячу форм и знает тысячу способов передвигаться по свету. В море он мчится, как табун диких лошадей, на деревни обрушивается, словно туча саранчи, в городах он, как клинок кинжала, перерезает улицы и просовывается в щели нетопленых домов. В тот вечер в доме Марковальдо кончились последние щепки, и вся семья, закутавшись в пальто, смотрела, как сереют и гаснут в печи последние угольки. У каждого вместе с дыханием изо рта вырывались легкие облачка пара. Никто не произносил ни слова, за них говорили эти белые облачка. У жены они были длинные-длинные, как вздохи, у ребят облачка получались маленькие и круглые, как мыльные пузыри, а у Марковальдо они взлетали вверх короткими рывками, словно проблески гения, которые возникают и тотчас же гаснут.
      Наконец Марковальдо решился.
      – Пойду за дровами, – объявил он. – Где-нибудь да найду.
      Он запихал четыре или пять газет между пиджаком и рубашкой, спрятал под пальто зубастую пилу и, провожаемый долгими, полными надежды взглядами своих домашних, вышел за дверь и двинулся по ночным улицам, на каждом шагу громко шелестя газетами и ежеминутно поправляя вылезавшую из-под воротника пилу.
      Искать дрова в городе. Шутка сказать!
      Марковальдо направил свои стопы прямехонько к жиденькому и узенькому скверику, стиснутому между двумя улицами. Там не было ни души. Марковальдо осматривал одно за другим голые деревца и думал о семье, о тех, кто, дрожа от холода, ждал его возвращения.
      Маленький Микелино, стуча зубами, читал сказки, взятые в школьной библиотеке. Одна сказка была о том, как маленький мальчик, сын дровосека, взял топор и отправился в лес за дровами.
      – Вот куда надо идти! – воскликнул Микелино. – В лес. Вот где дров-то!
      Он родился и вырос в городе и никогда в жизни не видел леса, даже издали… Сговориться с обоими братьями было минутным делом. Один взял топор, другой – кочергу, третий – веревку, все трое попрощались с мамой и отправились на поиски леса.
      Они шагали по освещенному фонарями городу и не видели ничего, кроме домов. Не было даже намека на какой-нибудь лес. Время от времени им попадались редкие прохожие, но ребята не осмеливались спросить у них, где тут лес. Они шли, шли и, наконец, добрались до такого места, где дома кончались, а улица переходила в шоссе.
      По обе стороны шоссе ребята увидели лес – густые заросли диковинных деревьев, закрывавших от глаз равнину. Стволы у деревьев были тоненькие, как палочки, и росли у одних прямо, а у других совсем косо. Их кроны, плоские и длинные, имели очень странную форму, а когда проезжавший автомобиль освещал их своими фарами, ребята видели, что и цвет у них тоже какой-то странный. Их ветви в виде тюбика зубной пасты, человеческого лица, головки сыра, руки, бритвы, бутылки, коровы и даже автомобильной шины, были покрыты листвой из всех букв алфавита.
      – Ура! – закричал Микелино. – Вот он, лес!
      Его братья, которые как завороженные смотрели на луну, поднимавшуюся из-за этих фантастических черных призраков, в один голос воскликнули:
      – Как красиво!..
      Но Микелино тотчас же напомнил им о цели их путешествия. Дрова! Тогда они подрубили одно деревце в виде желтого цветка примулы, разломали его на куски и потащили домой.
      Вернувшись с жалкой охапкой мокрых веток, Марковальдо увидел весело потрескивавшую печку.
      – Где вы это взяли? – воскликнул он, указывая на остатки рекламного щита, который был из фанеры и сгорал очень быстро.
      – В лесу! – ответили ребята.
      – В каком еще лесу?
      – А в том, что на шоссе. Там их полно!
      Раз это так просто, а в доме снова не осталось ни полена, то имеет смысл последовать примеру ребят. Марковальдо снова взял пилу и направился в сторону шоссе.
 
      Астольфо, агент дорожной полиции, был немного близорук, и очки ему были просто необходимы, в особенности по ночам, когда он объезжал свой участок на мотоцикле. Но он не смел даже заикнуться о них, опасаясь, что это неблагоприятно отразится на его карьере.
      Сегодня вечером им объявили, что на шоссе ватага сорванцов-мальчишек все время ломает рекламные щиты. И вот Астольфо едет осматривать свой участок.
      На всем пути Астольфо по обе стороны дороги тянутся заросли броских, кривляющихся фигур. Щуря близорукие глаза, он осматривает их одну за другой. Вот в свете мотоциклетной фары появился какой-то шалопай, взобравшийся на щит. Астольфо тормозит.
      – Эй! Что ты там делаешь? – кричит он. – Слезай сию же минуту!
      Но мальчишка не шевелится и продолжает показывать ему язык. Астольфо подходит ближе и видит, что это реклама сыра, а на ней – толстощекий, облизывающийся бутуз.
      – Ну и ну!.. – вздыхает Астольфо и, снова устроившись в седле, мчится дальше.
      Немного погодя в тени огромного щита появляется чье-то грустное испуганное лицо.
      – Ни с места! Не вздумайте удрать!
      Но никто не удирает. Эта горестная физиономия, пририсованная прямо к ноге, сплошь покрытой мозолями, рекламирует мозолин.
      – Прошу прощения, – бормочет Астольфо и едет дальше.
      На щите, рекламирующем примочки от мигрени, изображена гигантская голова человека, закрывшего руками глаза от нестерпимой боли. Астольфо подъезжает поближе, и его фара освещает Марковальдо, который взгромоздился на самую верхушку рекламного щита, чтобы отпилить от него кусок. Ослепленный ярким светом, Марковальдо съеживается, делается совсем маленьким и застывает, уцепившись за ухо огромной головы, из которой торчит пила, добравшаяся уже до половины лба.
      Астольфо принимается внимательно рассматривать рекламу.
      – Ага, – говорит он, – примочки Стаппа. Сильная реклама! Здорово придумали! А человечек с пилой там, наверху, это мигрень, от которой голова раскалывается пополам. Я сразу понял!
      И он едет дальше, очень довольный.
      Вокруг безмолвие и холод. Марковальдо облегченно вздыхает, выпрямляется на неудобном насесте и снова берется за работу. В залитое луной небо ввинчивается приглушенное кряканье пилы.
 

 
      – Этим ребятам, – сказал врач из поликлиники, – нужно было бы немного подышать свежим воздухом где-нибудь повыше, побегать по лугам…
      Он сидел на стуле между кроватями в полуподвальной комнате, где жила теперь семья Марковальдо, и прижимал стетоскоп к спинке маленькой Терезы между остренькими лопатками, торчавшими, словно крылышки неоперившегося птенца. Кроватей было две. В головах и в ногах каждой из них из-под одеяла виднелось детское лицо с пылающими щеками и блестящими глазами: все четверо были больны.
      – По каким лугам? Как клумба на площади, да? – спросил Микелино.
      – А повыше, значит, на небоскребе? – поинтересовался Филиппетто.
      – А раз воздух свежий, значит его можно кушать? – спросил Даниеле.
      Тощий длинный Марковальдо и его маленькая коренастая жена стояли, облокотившись, по обе стороны старенького хромоногого комода. Услышав слова доктора, они, не меняя позы, разом подняли и бессильно уронили свободную руку и пробормотали:
      – Да куда же вы хотите, чтобы мы их… Восемь ртов, в долгу как в шелку, как же вы хотите, чтобы мы все это устроили?..
      – Самое лучшее место, куда мы можем их послать, – уточнил Марковальдо, – это на улицу.
      – Скоро у нас его будет вдоволь, свежего воздуха, – добавила жена, – вот как вытурят нас из дому, и придется нам спать на бульваре…
      Как-то в субботу после обеда Марковальдо забрал ребят, только что оправившихся после болезни, и повез их погулять на холм. Район, где они жили, был от холмов дальше, чем все другие районы города, и, чтобы добраться до первых склонов, им пришлось тащиться через весь город в переполненном трамвае. Всю дорогу ребята ничего не видели, кроме ног пассажиров, стиснувших их со всех сторон. Но мало-помалу трамвай опустел, за окошками, к которым, наконец, можно было пробраться, показалась поднимавшаяся в гору аллея. Они доехали до конечной остановки, а дальше пошли пешком.
      Стояли первые весенние дни. Под теплым солнышком зацветали деревья. Ребята смотрели по сторонам, немного растерянные. Марковальдо повел их по дорожке, ступеньками поднимавшейся вверх по зеленому склону.
      – Почему все лестница, лестница, а дома наверху нет? – спросил Микелино.
      – Это не такая лестница, как в городе. Это как улица.
      – Улица… А как же машины по ступенькам влезают?
      По обе стороны потянулись глухие стены, за которыми цвели сады.
      – Стены, а крыши нет… Их разбомбили, да?
      – Это сады… ну, вроде дворов, что ли… – принялся объяснять отец. – Дома внутри за стенами, их за деревьями не видать.