- Это Коля. Вы меня, наверное, не помните, а я вас помню. Даже номер телефона ваш раздобыл. Отчего бы нам не встретиться прямо сегодня вечером и не сходить в ресторан?
      Она:
      - Ой, мне в институт...
      И такая простота, материнская какая-то простота и бесхитростность в этих словах, что я столь же бесхитростно говорю:
      - Куда он денется, ваш институт. Давайте-ка лучше в кабак сходим!
      И приезжает она в условленное место на простом советском автобусе, и смотрю я на нее. Нет в ней того перчика, который я предпочитаю диетической пище. Пресновата она, но высока, стройна, с открытым русским лицом, которое принято называть крестьянским, безо всякой броскости и яркости черт. А куда деваться? Пошли в центральный ресторан "Вычегда".
      - Как вас зовут?
      - Ирина.
      Выпили, потанцевали. Она рассказала, что ей двадцать пять лет, что замуж как-то не вышла, что работает фельдшером-лаборантом, а вечерами учится. Было в Ирине что-то семейное, патриархальное, корневое. Что мог рассказать ей я, прожженный жулик и отпетый мошенник? Что хочу иной жизни, но так до конца и не знаю, получится ли она у меня?
      Но уже принимал четкие очертания смутный замысел - жениться. И мотивы у меня весьма определенные: во-первых, маме обещал. Не так уж много я, грешный, выполнил своих обещаний перед нею. Во-вторых, на поселении мне остается жить год, и женись я, то получил бы отдельную квартиру, не вставал бы до зари и не ходил бы отмечаться. А уж заработать я всегда смогу нормальным, честным трудом. У меня уже была к этому времени комната в бараке: печка-душегубка, полы с выдранными половицами, просевшая сухая штукатурка, вечное шуршание тараканов, происки клопов-кровопийц, которые отведали крови многих, транзитом прошедших сквозь эту халупу и канувших во тьме времен.
      Транзитным до сегодняшнего вечера был и я.
      - Выходи за меня, - говорю я, кочевой, этой оседлой девушке.
      - Почему бы и нет...- отвечает она.
      А тогда наш разговор продолжился.
      - А ты знаешь, кто я?
      - Неважно, - отвечает она. - А кто вы?
      Сказать, что я удивился, - это ничего не сказать. Забытое чувство защищенности, волна благодарности, тепло новых надежд - всему этому и сейчас нет простых словесных объяснений.
      - Зека.
      - Как зека? Зека не может развлекаться в ресторане! - простодушно говорит она.
      Я объясняю ей, что такое поселение. Что мне можно жениться, и что мы будем жить вместе, когда кончится мой срок.
      - Выйдешь за зека?
      - Ладно. Выйду, - просто говорит она, окая по-вологодски.
      Признаться, тут я и понял, что не совсем готов к такому развитию событий. Но эта ее готовность разделить со мной "тоску лагерей" обезоружила меня полностью и, принадлежа уже не себе, а ей, я сказал:
      - Хорошо. Завтра свадьба.
      ...Есть женщины, мимо которых трудно пройти, чтоб не обернуться. Это эффектные женщины.
      Но некий бытовой парадокс заключается в том, что эффект быстро прискучивает и тянет за собой желание другого, нового, более яркого эффекта. Отчасти поэтому, мне кажется, многие яркие женщины несчастны и изуродованы вечным ожиданием семейного счастья. Иногда смотришь на очень красивую одинокую женщину и думаешь, какой же мужчина мог тебя бросить? А потом понимаешь: обычный, такой же, как ты. Ему стало трудно служить сторожем при топ-модели, находиться в силовом поле всеоглядной красоты, и он ушел к серой мышке.
      А есть красота ненаглядная. Есть такие, кто не слепит своей красотой да, красотой, потому что красота, как сказал кто-то, - аксиома, не требующая доказательств. Они как бы и не замахиваются на многое и воспитывают себя не как красивую и дорогую безделушку, а как будущих дорогих матерей... И эта неяркая красота тает и тает, светится и светится в них долго-долго. И если мужья уходят от них, то лишь для того, чтобы горько пожалеть об этом уходе впоследствии. Они необходимы и незаметны, как полевые цветы. Кстати, среди лучших актрис мира я не отметил ни одной, кто годилась бы в топ-модели. И на всю жизнь я склонил свою голову перед своим полевым цветком - Ириной Владимировной Вологодской, той девушкой, которую двадцать пять лет назад пригласил в северный ресторан и с которой мы уже двадцать пять лет вместе. На сей день у нас двое детей: сын и дочка...
      Но они - особая статья.
      2
      Случилось все это сватовство двадцать восьмого, примерно, октября 1977 г.
      Уже легли северные снега и тридцатиградусный мороз сделал их трескучими и сыпучими. Сыктывкар полыхал огнем красных флагов - народ готов был встречать празднование главного советского праздника. Народ наварил браги, наколол дров и уже колол свиней по деревням. И у меня впервые в жизни настроение как бы праздничное. После ресторана я приглашаю еще не мою Ирину в гостиницу и слышу:
      - Не-э-э! Только после свадьбы!
      Облом, как говорят нынче телевизионные ведущие. Пропал вечер! Ну, сказал по пьяному делу "А", но дальше думать надо. Подумал: нам, султанам, и свадьба не помеха.
      На другой день она мне помогала чуть не до вечера эти банки с краской таскать, шпаклевку, гвозди. Отвезли мы все это на вокзал в камеры хранения и - умывай руки. То есть приводи себя в порядок перед визитом к родителям невесты. Одет я был вполне прилично: костюм, галстук, свежая сорочка. Пошли.
      Смотрю - дом в самом центре города, напротив кинотеатра, который называется не-то "Елки-палки", не то "Лес", а на их языке "Парма". Заходим, и я вижу на вешалке в прихожей офицерские шинели. Вижу белые кашне под парадную шинель, фуражки, папаху! Ёлки, думаю, палки, думаю: куда я попал и где мои чемоданы! И здесь менты!
      Я шепчу Ирине: - А кто твой батька-то?
      А батька-то, оказалось, бывший военный комиссар Усть-Вымского района Коми АССР Владимир Дмитриевич Савенков, именно того района которому подконтрольны Микунь с его пересылкой, а значит, и все зоны и поселения, так называемой микуньской ветки.
      С одной стороны, совсем неплохо, если готовить себя к "мирной жизни". А с другой стороны, - какой же здравомыслящий подполковник отдаст дочку рядовому необученному!
      Вот и женись, Коля Шмайс, проходимец, жулик, идейный борец с советской властью на представительнице крупной советской буржуазии из маленькой, но все же столицы страны Лесоповал. Повезло или не повезло - уже не могу влет разобраться. Вроде бы пора начинать взрослую иную жизнь, но как-то вот так, сразу...
      Сидим смотрим семейные альбомы: Ира в детском садике, Ира на Черном море, Ира в выпускном классе. Входят взволнованные родители. А Ирина сразу говорит им:
      - Знакомьтесь, это мой жених Николай Александрович Михалев. Работает на Вежайке.
      - Очень приятно. Пожалуйте к столу - почаевничаем...
      С их стороны лишних вопросов задано не было. Исходя из нашей скупой информации, отец, вероятно, принял меня за мента из режимной зоны. Чего греха таить? Столько лет работы в амплуа мента на всю жизнь оставили во мне характерные черты и нюансы. Он так и думал, что я, как минимум, начальник отряда. Или - бери выше - заместитель начальника колонии по оперативно-режимной работе. Иное ему, как я понимаю, и в голову не могло прийти, а только в дурном сне присниться! Жених с четырьмя судимостями за мошенничество и подделку документов - это же не фунт изюму. Но у него три дочки, старшей двадцать пять лет - вот это уже фунт лиха! Пора давно его избывать - сбагривать дочек.59
      Расписаться решили в ближайшие дни, а сделать это можно было только на Вежайке, по месту отбывания срока. Какой же грамотей меня в городском ЗАГСе-то "распишет"? Не положено.
      Я уехал. И там, на каторге, ее активно жду. Активность заключалась в том, что я говорю полковнику Шахову:
      - Квартиру давай - женюсь!
      - На ком? - оправданно интересуется он. - На медведице?
      - Ирина Савенкова... - говорю. - Ничуть не похожа на медведицу.
      - Что?! - достал платок и утер вспотевшие лоб и шею. - Уж не дочь ли подполковника Савенкова, военкома?!
      - Она самая...
      У того - мел в лицо. Потом октябрьский кумач. Гражданская война цвета на лице. Смотрю: пот со лба утер. Головой качает в большом разносе чувств:
      - Ё-моё! Куда ж ты попал! А он знает, что ты сидишь? Нет? Вот обрадуется товарищ подполковник! Повезло-о-о!
      Но быть или не быть - не в том вопрос, товарищ Гамлет. А вопрос в том, как бы получше накрыть свадебные столы к приезду невесты. Шестерки бегают, тузы повелевают, козырная дама в прикупе. И все знают прикуп, но наступает следующий и назначенный вечер, приходит по расписанию микуньский поезд. Все встречают всех, а будущей дамы нет. Осталась в своем девическом уюте. Ну что ж... Возвращаюсь.
      На улице мороз. А наш "красный уголок", словно красный уголёк - жарко протоплены печи.
      Столы ломятся. Коньяки, усыпанные звездами, шампанское во льдах, огненная вода под клюквенный морс да с грибками. На столах лосятина, оленьи губы, соленья-варенья! Рыба северная всех мастей, языки копченые, языки вареные, языки заливные! Сидят офицеры, сидят бандиты и воры, сидит вся братва - их дружные чувства я вряд ли смогу описать. Все собственные языки проглотили. Мне стыдно, неловко. Хозяин пришел. Сам, как поезд, - точно в назначенный срок. Тоже проявил выдержку.
      - Может, она опоздала на поезд? - предположил он. - Идем звонить в мой кабинет!
      Идем. Звоню. Ирина плачет. Ее решительно не пустили родители. И Валентина Артемьевна, моя будущая теща и товарищ, говорит мне:
      - Папа думал, что вы офицер! Но мы навели о вас справки: вы мошенник, аферист, проходимец, диссидент и антисоветчик! Вы от нас все это скрыли и еще хотите, чтобы мы вам отдали свою дочь?!
      - Да что вы, что вы! Нет так нет, пусть будет по-вашему! Дайте Ирине трубку, пожалуйста!
      Она дает дочери телефонную трубку. Нет нужды пересказывать наш разговор - Ирина ведь знала все, от нее я ничего не скрывал. Мы говорили не более двух-трех минут.
      Комедия кончилась.
      На другой день она приехала.
      И была свадьба, и был пир, и я там был. И стала Ирина моей законной женой.
      Клоповник мой преобразился. Она старается, как птичка, вьющая гнездо. Приезжает по субботам, привозит какую-то домашнюю утварь, еду, вино. Телевизор привезла. Шторы на окна повесила. Утром в понедельник ей надо на поезд и - в институт. И у нее уже невидимые чужому взгляду признаки беременности в облике.
      Жить постоянно вместе не получалось. Строительство бани близится к завершению, а я как-то серьезней становлюсь.
      Но время идет, а лихо не спит.
      Или, как еще говорят: не гони старую беду - придет новая.
      4
      Была ли моя женитьба счастьем или несчастьем? Вопрос кажется некорректным даже наедине с самим собой. Это судьба. Многие помнят татуировку, гласящую: "НЕТ В ЖИЗНИ СЧАСТЬЯ". Может, его и нет, как чего-то из области иррационального. Но скажу, что счастье - это та цепочка радостей, которые дает человеку жизнь. И если он утратил способность радоваться, то счастлив не будет никогда. Счастье - чувство живое и ускользающее от того, кто слишком много хочет и кто не бывает доволен тем, что имеет.
      Ирина Вологодская, как я уже говорил, несколько не соответствовала всем моим представлениям о моей жене-невесте. У меня были красивые женщины. Она была простая. Я считал и считаю до сих пор, что был королем в любой ситуации, что у меня могла быть любая другая жена, но только не такая. И вот живем уже 25 лет. Без большого восторга женился, без большого восторга строил семью, был деспотичен, груб, несдержан. Все наслаивалось: зоны, отсидки, поселение, сопротивление тещи с тестем. Вообще, зоны и лагеря это не место для семьи. Браки совершаются, как говорится, на небесах. Поселения, ссылки, лагеря - это слишком резкий контраст с небесами. Скажу лишь, что благодарен Ирине и склоняю перед нею свою отчаянную седую голову. И понимаю, почему говорят о небесности брака: он определяет судьбу. Или ломает или рихтует ее. То есть, определяет всю дальнейшую и оставшуюся жизнь.
      5
      И вот вызывают меня как-то по холодку в оперативную часть.
      - А что это вы построили?
      - Баню для поселенцев.
      - А где же это вы такие деньги взяли?
      А им бдительная агентура донесла, что я брал деньги со своих бригадников, что прикрывал их беспечное житье, что подженился, а сам пью-гуляю, в свою очередь прикрытый "хозяином". По результатам этакой моей жизнедеятельности надо сажать меня в СИЗО. За хищение государственного имущества.
      - Да я ж нужное дело сделал!
      - Мы тебе срок и тут еще добавим, коли ты такой волшебник! Без рук, без топоренка построена избенка - это как?
      А это уже пятый срок, которого я смертельно боялся. Это ООР - особо опасный рецидивист. И я глупо спросил:
      - Вы что, всерьез?
      - Да уж куда серьезней.
      Ведут в ШИЗО.
      Плотно усаживаюсь. Мысли в голову не идут - шок. Наконец говорю знакомому дневальному, чтоб пошел и сообщил "хозяину": дела мои - табак.
      "Хозяин" рвет и мечет:
      - Кто посадил? Выпустить Михалева! И чтоб срочно ко мне!
      Меня выпускают. Я уже иду по трапу докладывать, что и как, а навстречу - "кум".
      - Михалев! Тебе надо в цирке фокусником работать! Я ж тебя посадил, а ты на свободе!
      - Шахов, - говорю, - приказал меня выпустить!
      Не-е-ет, дядя Авдей, никаких гвоздей! На нары!
      И так несколько раз. Только я выйду:
      - О-о! Такие люди и без охраны!
      Оказывается, между хозяйственниками и оперчастью всегда идут войны. "Кум" не подчиняется напрямую начальнику колонии по оперативной работе, а принадлежит с потрохами Республиканскому управлению в Микуне . Об этом мне, играя желваками, сообщил полковник Шахов, выцарапав меня ненадолго из штрафного изолятора. Он обычно допоздна в зоне, пока свежий лес не рассортируют.
      - Оперчасть, - резюмирует наш разговор полковник, - тебя хочет засадить...
      - Сделай что-нибудь! Я же строил, хорошее дело делал. И жена ведь уже на сносях! Что ж выходит: благими намерениями устлана дорога на лесоповал?
      Он глаза прячет. Все ясно. Сидеть мне не пересидеть, господа присяжные заседатели.
      6
      Проходит двое суток и приходит ко мне капитан Баталов, начальник оперчасти.
      - Мы решили тебя не сажать. Мы переводим тебя в другую колонию на поселение. Собирайся, сутки тебе на сборы.
      - Куда, начальник?
      - За кудыкину гору... В Мозындор, это глубже на север... Самая окраина северная.
      - Что я там буду делать? Жена беременная, уже семь месяцев!..
      - Это тебя надо спросить, чем ты думал, когда баланду ел! Лес валить будешь. Быстро думать научишься.
      Вот и не гони беду - новая придет.
      Смотрю я на жену - не дай никому Господь испытать такое унижение через собственное бессилие... Свила она гнездо, натаскала в него уюта в клювике, а теперь бери эти оскорбленные законом узлы, хватай этот телевизор и что назад в Сыктывкар, к родителям, с мешками, как нищенка из дальнего поиска?
      Забрали, что смогли. Что-то побросали, как балласт. Собирается моя Ирина. Живот вперед - со мной на Мозындор...
      Куда уж той Волконской.
      7
      У меня достаточно гибкая психика артиста. Она закалена пересыльными тюрьмами, этапами, допросами, холодом, голодом и изощренной ролевою ложью. Но психика - не мышцы спортсмена. Не пятка каратиста, на которой можно нарастить дубовую мозоль. Психика имеет свойство истощаться, и душа умирает. Но если ты не ожесточил еще свою душу до крайних пределов, если она заплакала, как бессильное дитя, при виде незаслуженных мук близкого человека, значит, в такие моменты твоя душа рождается заново. Так вот когда я думал об Ирине, то чувствовал в себе рождение бесхитростной детской души. И думал, что, если освобожусь, то никогда больше не сяду и не подвергну унижениям этого вчера еще чужого человека, эту поверившую мне женщину. И совсем не думал: а возможно ли это? Просто думал: ни-ког-да!
      Глава двадцать первая. Лесоповал
      1
      Надоело на даче писать. Переехал я домой. В общежитие для слушателей Академии Жуковского. Здесь у меня две комнаты: одна комната одиннадцать метров, другая - восемь. Небольшая кухня, небольшой туалет. Жить можно. Это было первое мое семейное жилище в Москве. За окнами - городские деревья. Комяцкая парма далеко позади во времени и пространстве. Но что в лагере, что на поселении, что в ссылке, что где - один хрен. Так же сижу в одиночестве и пишу...
      Один на льдине.
      Итак, я приезжаю в Мозындор.
      В моих бумагах написано, что "прибыл для продолжения отбытия срока наказания".
      Там все то же. Только режим покруче да "хозяин" куда жестче прежнего. Это железный боец МВД полковник Гненный. Шахов - бандит, а полковник Гненный, похоже, преподавал там, где Шахов учился.
      На разводе спрашивает:
      - Ты там строил, говорят?
      - Да, - говорю. - Строил.
      - Здесь строить будешь?
      - Да, - говорю, - буду.
      - Назначаю тебя мастером. Вот тебе прораб, шпарьте на стройку.
      А строили там бараки. И надо сказать, что здесь порядка было больше. Строительство финансировалось и не приходилось выискивать лазеек, которые ведут в итоге на лесоповал. Под ремонтом стояла хорошая гостиница в центре поселка, за которую меня потом посадят. Неплохой магазин... здесь все было получше. Мне дали комнату барачного типа, но получше той, что была у нас с Ириной на Вежайке. Но режим жесткий до предела. Ничего, думаю. Не такое видали. Мне остается до конца полгода.
      И начинаю "мастерить" весьма успешно.
      2
      Если на Вежайке была зона усиленного режима, на Мозындоре- зона особого режима "Полосатики" . Зона и дальше примыкающее к ней поселение. Та же зона, только нет колючей проволоки. Можно выходить, не засиживаться. Жена уже с большим животом уезжает в Сыктывкар готовиться к родам. И вот, думая о последующих событиях, когда я решил написать Генеральному секретарю ЦК КПСС, как у нас обстоят дела в зонах вообще и на поселении в частности, я спрашиваю себя: на что ты рассчитывал в своих поисках справедливости даже в исполнении наказаний? У тебя с головой-то в порядке? И отстранясь, как сейчас, от тех событий на версты и года, посиживая с хорошим сухим вином на своей даче или в одной из своих квартир, отвечаю: наивен русак в поисках правды на земле. А в горячке обиды каждый, будь он и негром преклонных годов, глупеет. Приплюсуем сюда и вечную жажду реванша, которая выражается известным "ну, погоди!". И то, что я думал о долгом пути моего письма по инстанциям, о близком истечении срока моего поселения, о солидном тестюшке . Никто мне ничего не сделает - в этом я уверил себя без труда.
      Я полагал, что можно попытаться побороться с Системой и рассказать "в верхах" о том, как на самом деле обстоят дела в нашей образцовой зоне. А поводом, толчком к этому послужило одно очень живописное своей характерностью обстоятельство.
      3
      На Мозындоре собрали Всесоюзный слет начальников всех до последнего поселений СССР. Со всей страны "слетелись" люди с большими звездами на погонах поучиться у полковника товарища Гненного уму-разуму. Наше поселение было образцовым за счет беспощадной эксплуатации поселенцев в режиме жестком до жестокого.
      Трехдневное совещание было устроено в гостинице, которую я с рабочими перестраивал, превращая ее в "люкс". Менялась мебель, реставрировались и обновлялись ковры, оборудовался стойкой бара и отделывался по-современному банкетный зал. Вся эта показуха на фоне людского бесправия и уничижения, все эта пустая, бешеная трата денег, добытых каторжным трудом ссыльнопоселенцев, все это приводило меня в ярость и в уже забытое состояние борьбы. И вот, принимая желаемое за действительное, я в который уже раз становлюсь "на тропу войны". И после этого скажите, что я не шизофреник, как придуманный Сервантесом в неволе шизофреник Дон Кихот!
      Вся эта золотопогонная шушера резвилась три дня. Вино лилось рекой и извергалось рвотой. Столы ломились. Икра всех видов прилипала к подметкам армейских ботинок. У семги изо рта торчала дымящаяся папироса типа "Герцеговины Флор". Кета, красная, как околыши ментовских фуражек, смотрела мертвыми глазами в мертвые же от перепоя глаза начальников. Белая рыба краснела от стыда - красная бледнела от ужаса. Кружки дорогих колбас, как печати, удостоверяли всеобщее благосостояние грядущих поколений. Словом, пир духа, как сказал бы Михаил Горбачев.
      Через три дня "дорогие товарищи" рассосались по местам прохождения службы, а поселенцы - люди не склонные, в общем-то, к рефлексии, как-то приуныли. Словно бы впали в депрессию, словно им сказали, что Бога нет и не будет. Или сунули огромную фигу в сокровенный сейф, где каждый из них еще хранил какие-то иллюзии.
      Словно кто-то вышний сказал им: "Да за что же вы мучаетесь? Вы ягнята. А вот настоящие-то воры - при больших звездах!"
      И я решил все это описать Генеральному секретарю КПСС Л.И. Брежневу. Я составил жалобу на десяти листах, где перечислил сто пятьдесят пунктов юридически и нравственно обоснованных обвинений.
      Начал я с нашего поселка. Ведь что такое наше население? Это сто пятьдесят семей с малолетними детьми. В 5 часов утра звенит рында, громыхает музыка гимна - это подъем для всех: для иссушенных каторгой женщин, для ни в чем не повинных детей, для стариков, которым по определению "везде у нас - почет". Зачем? Кому это надо? Стране нужны эти Дахау, эти Освенцимы, где утром все - правые и виноватые - вскакивают в пять утра, как ошпаренные варом? Все срываются мотать портянки, оголтелые дети рыдают, плачут. Потом, дорогой Леонид Ильич, развод. Мужчин увозят на войну с лесом, это их, Леонид Ильич, очень малая земля. Тыловое население трусит в магазин. Магазин - это восклицательный знак дискриминации. Продавцы в нем работают вольнонаемные и прилавок поделен на две с виду только равные половины: одна для офицеров и их жен, другая - для семей поселенцев. Да, я понимаю: я зек, я осужденный. А наши жены? Они что, разве осуждены тоже, многоуважаемый генсек? А дети, которые в отцовской ссылке за десять лет выросли, ходят в школу? Ведь им рассказывают, как широка их родная страна и как в ней вольно дышит человек. И что они видят? Кто вырастет из них вскоре: не идейный ли враг социализма и коммунистического завтра?
      Они ведь рождены свободными. Они свободные граждане. Сын за отца не ответчик или как? Дети все ходят в одну школу с детьми вольных и военных, они вместе учатся разумному, доброму, вечному. Но приходят в этот долбаный магазин - и им уже не надо "Голоса Америки" слушать. Они видят сами каждый день картину дискриминации. Там, где их мамы не покупают, там есть все рыба, яйца, картошка, молоко. На этой же стороне прилавка - пища для негров: черный хлеб, овсянка, сэр, и больше ничего. Это признаки идеологической диверсии, дорогой вождь, писал я. Благо бы назвали минувшее совещание симпозиумом, что переводится с греческого как "дружеская попойка", но зачем же выдавать свои шкурные интересы и низменные инстинкты за общественно значимые мероприятия? И подводил счет генеральскому совещанию: сколько икры слопали, сколько балыков сожрали, вина и коньяка выпили, ets.
      4
      Изложил я все это и запечатал в почтовый конверт. Спокойно бросил в почтовый ящик, наивно полагая, что по почте в поселке оно уйдет. Однако письма из поселка на имя Генерального секретаря в Москву не уходили и поступали прямехонько на стол к "хозяину", военному полковнику Гненному, передовику и новатору перековки отсталых масс.
      Он меня вечером вызывает пред гневны очи.
      Мое послание уже лежит перед ним, как белый флаг, вырванный из рук мертвого капитулянта.
      - Что-то не так, Николай Александрович? - спрашивает.
      Я говорю, что все не так.
      - Что, плохо вам, аферисту, было мастером-то работать?
      - Да, отвечаю, плохо было. И письмо вот отправлял в Москву, а оно у вас, мол, на столе лежит - непорядок.
      - Какое письмо? Ах, это! Так отсюда в Москву ничего не отправляется. Я вызвал вас, заботясь о вашем здоровье. У вас жена беременна, вы еще будете нужны ребенку. И вам надо чаще бывать на свежем хвойном воздухе, - и как заорет, - я посылаю вас в лес! На лесоповал! Сучкорубом!
      И направляет он меня в самую "комсомольскую" ударную бригаду, где самая тяжелая, самая зверская работа.
      5
      В пять утра подъем, в шесть - выезжаем, в полдевятого - там. До смерти околевшие. Идем на делянку. Впереди вальщик идет, валит звенящие от мороза деревья. За ним сучкоруб прыгает, как заяц. Норма - пятьдесят кубов в день на бригаду из семи человек. А я Ирине сказал: привези мне водочки, сигарет. Думаю, мужиков "загощу" и, может быть, какое-нибудь послабление выйдет. Что мне там осталось: три луны да три месяца. Разойдемся, думаю, по-доброму. И то: какой из меня с моими больными ногами сучкоруб! Я к бригадиру: так и так. Бугор говорит примерно следующее: хрен не грыз, а мясом гадишь! Ничего подобного: двести метров - туда, двести метров - обратно, два перекура и никакого грева. Вперед и назад. Никаких выпивок, никаких чаев. Никаких. Понятно?
      Эх-ма! Я прошел туда, прошел обратно - не справляюсь... Она ведь каторжная, эта работа. Еле живой возвращаюсь домой - не до бани...
      А у бугров вечером планерка. Бригадир доносит, что я не выполняю норму выработки. Радостный хозяин вызывает меня:
      - Что лес плохо рубишь?
      - Я не могу. Здоровья нет. Да за день и не научишься.
      - А-а, не можешь. Так заполучи пятнадцать суток штрафного изолятора за невыполнение норм выработки и за отказ от работы.
      6
      И вот я сижу эти пятнадцать суток. Многие знают, что такое ШИЗО. Но что такое ШИЗО на поселении, в лесу? Господа присяжные! Мыши в норке позавидуешь, мухе вольной, а уж что говорить о птице в небе... Света нет, отопления нет, собственным дыханием согреваешься. В коридоре, правда, "буржуйка" стоит, но там менты греют мясы и через "кормушку" чуть-чуть тянет теплом в камеру. Так не будешь ведь всю ночь у "кормушки" часовым стоять. Ни жратвы тебе, ни чайку - не положено ночью. Ведь сидишь ночь, скоротаешь ее, а наутро опять в лес. Это тебе не зона, где можно ходить, лежать - здесь сидишь и сидишь. И уж какие только откровения в голову твою шальную не приходят в этом творческом уединении! Я эту ночь продрожал, утром жена подскочила, что-то передала. Перехватил и - опять в воронок и в лес.
      На второй день прихожу - все. Я хорош. Я уже не человек - я улитка, втянувшая свою плоть в раковину. "Шестой день сижу впроголодь и еще пахать?! В отказ!"
      Ну, отказ так отказ. Полный отказ. И на лесоповал я больше не иду. Правда, ночью ко мне жена ходит. Хорошая она у меня, самозабвенно помогала. С животом этим из Сыктывкара вернулась, понимала, что беда. Она ночью, когда начальство спит, солдатам несет сигареты, водочку, а они мне котелок с котлетками. Пятнадцать суток проходят. А у меня история с ногами была, я вам рассказывал. Я здесь немного подхимичил, мостырку себе замостырил такую, что одна нога распухла, как грелка.
      На другой день "хозяин" вызывает:
      - Ну что, Михалев, пойдешь в лес?
      - Конечно, пойду, только вот ногу разнесло...
      Вызывает опять главного хирурга. Прямо, как в песне "Раскинулось море широко". Осмотрел он мою ногу.
      - Михалеву, - говорит, - нельзя в лес. У него облитерирующий эндертерит, грозящий перейти в газовую гангрену. Это очень тяжелое заболевание.
      Хозяин говорит:
      - Нечего было сюда ехать, если у тебя гангрена! С гангреной - на Украине отдыхают, а здесь лес рубят, щепки летят. И ты пойдешь в лес! В другую бригаду пойдешь, но тоже в комсомольскую!
      - Ах, ты неволя ты моя! Ну что ты будешь делать: нога-то болит всерьез! А Ирина - куда там Волконской! - начинает рвать постромки. Говорит: я за тебя сама пойду сучки рубить.
      - Нет, это физически невозможно, - внушаю я ей. - Я, мужчина, не могу работать в лесу, а ты, да еще на сносях!
      - А в лесу в Коми на лесоповалах бабы и работают! - говорит она. Мужики водку пьют, а женщины лес рубят! И довольно успешно!
      Нет, мать. Я сам.
      7
      Два дня я ходил в лес, бригадир опять пишет: не справляется с нормой выработки. Опять пятнадцать суток. Сижу опять. Считаю: до конца остается два с половиной месяца. Жена, Ирина Вологодская, ночью подкармливает меня, носит домашнюю еду. Только вот сидишь в темнице. Жена принесла на деревянные нары телогрейки ватные. Сидишь, ждешь.
      А раз в месяц в ШИЗО сидят люди, которых должны закрыть в зону, или на раскрутку люди, ожидающие суда. Многие считают, что на поселении можно спокойно жить. Это не так. Думаю, треть поселенцев в зону закрывают потому, что не справляются с работой, или за раскрутку - пьянка, разборка, новые проказы, еще какие-то преступления совершают. И раз в месяц приезжает в зону особого режима, в лагерь Мозындор, выездной суд.
      Здесь решают граждане судьи, кого на поселение, кого досрочно отпустить, кого образцово наказать. И поселенцев везут в зону, как в театр. И рассаживают их культурно в так называемом красном уголке клуба. А пока мы сидим в ШИЗО, кто-то говорит: "Судья приехал!" Это значит - будет суд. Я думал, что меня это никаким юзом не касается. Мне ж два месяца остается. Ира вечером приходит. Разговариваем не спеша.
      Я говорю:
      - Судья, говорят, приехал.
      - А какой судья?
      - Сюда один ездит, Штенберг Эдуард Васильевич, немец.
      Вдруг Ира переспрашивает:
      - Штемберг? Уж не тот ли...
      И выясняется, что когда еще ее отец работал военкомом района, они жили в Айкино в одном доме с семьей этого Штемберга. Ира еще в школе училась. И он был старше нее, но она знает, что есть такой, общались, встречались.
      Райцентр Айкино - маленький поселок. Все административные службы располагались по обыкновению в двухэтажном доме барачного типа, где тебе и военкомат, и райком партии, и райисполком, и народный суд. Вся районная знать, в двух словах. Все хорошо знали друг друга.
      И я вдруг подумал: вот шанс. Вот кто не даст мне загнуться в ШИЗО. И говорю Ирине:
      - Ира, сходи, расскажи ему все, как считаешь нужным.
      8
      Вечером она идет в гостиницу к этому Эдуарду Васильевичу Штембергу и говорит ему все, как есть. Мой муж, мол, сидит в ШИЗО, больной, нога гангренозная, требуется лечение - два месяца осталось.