- Не понимаем, за что, отче...
      - Не понимаете! Что значит дразнить басурман - не понимаете?!.
      Ушкуйники смотрели в пол.
      - ...Что они в отместку пойдут жечь, убивать, грабить - это вам, конечно, невдомек! И что сюда, до вас, мерзавцев окаянных, не доберутся, потому что далеко и хлопотно, - это вы тоже не смекнули! Что разорят Нижний, Кострому, Переяславль, - откуда хлебушек возьмете?! Но прежде всего - Нижний! Вы не соизволите ли вспомнить, кем теперь нижегородский князь московскому доводится, головы вы бараньи?! Жадность, одна жадность в несытых зеницах ваших, в мозгах куриных, а здравой мысли - ни одной!
      - Напрасно ты так, отче. Мы ведь и за обиды христианские радели, чуть ни прошептал Абакунович.
      - Слышу я эту песню не первый год! А как ваше радение аукается?! Потому и говорю вам не в первый раз: не с вашими куриными мозгами о христианах радеть.
      - Нижний вправду не трогали? - спросил посадник.
      - Нет, нет! - откликнулись в один голос все трое, а Василий дернулся даже пожаловаться: - Наоборот! Они у нас двадцать человек стрелами ни за что, ни про что посекли, когда мы мимо.. - и осекся, получив от Абакуновича такой взгляд, который до-олго помнил.
      - Ага! Ни за что, ни про что. А может, все-таки было за что?
      - Нет, Никита Матвеич, - Абакунович зыркнул еще раз на Василия, молчи, мол, - мы шли на Низ к ихнему берегу близко, нас обстреляли. Мы от берега подальше и мимо. Вот и все.
      - Ой ли?.. - Никита прихлопнул рукой по столу. - Ну вот что. Еще без нашего ведома пойдете на Низ, в город лучше не возвращайтесь. Скажи им, отче, последнее слово.
      - Коли хотят подохнуть без покаяния, пусть идут еще.
      - Вот тут кончанские старосты, - негромко, веско продолжил посадник, соберите своих орлов, обскажите все, пусть добычу им сдадут и сидят тихо. До выяснения дел с Москвой. В случае чего откупаться будем вашей добычей. Идите!
      Ушкуйники выпятились из палаты.
      - Что же будем московскому князю отвечать? - архимандрит хмуро глядел на старшин.
      - То и будем, - так же хмуро заговорил посадник, - Ушкуйники ходили на Низ без нашего ведома, а били только басурман, и ты за это с нас свое нелюбье сними и на Новгород не гневайся. Ну и... Обещать надо, что впредь не допустим. А как не допустим? Тьфу!
      * * *
      Дмитрий Московский свое "нелюбье" снял, но пригрозил, что ежели будущим летом подобное случится, он обязательно, уже без всяких разговоров, придет на Новгород.
      Новгородцы заверили, что "не допустят" и прочее, и весть об этом, через Любу, Бобер скоро получил в Нижнем.
      Это несколько вдохновляло, и он поделился с князем. Тот тоже приободрился:
      - Что ж, повоюем?
      - Повоюем. Коли войско устроим, да арбалетчиков наберем.
      * * *
      Незаметно и страшно быстро за делами проскочило лето. Раньше всех зажелтели бусинками березки, потом осинки. Начали краснеть клены. Татары не появлялись и, как уже явно чувствовалось, не появятся. По крайней мере до зимы.
      Разведка, сначала тонкой цепочкой брошенная вдоль речки Пьяны до ее впадения в Суру, и дальше по Суре до впадения той в Волгу, с каждой неделей укреплявшаяся новыми и новыми, хоть и небольшими, сторожами, исправно гнала вести в Нижний: все спокойно. Из-за Волги сведения приходили крайне редко, но такие же: никого. За Волгой было непонятно, там, по сведениям знающих людей, и дорог-то путевых никогда не было, тем берегом татары и не приходили никогда.
      Бобер все лето колебался, выспрашивал охотников, пытал купцов и наконец снял все посты за Волгой, перевел их на этот берег, укрепив линию по Суре от устья Пьяны до Волги. Этот рубеж по Суре и Пьяне очень нравился Дмитрию. Он громадной подковой огораживал нижегородские земли с юга, юго-востока и востока и был достаточно удален от города, чтобы успеть в случае нападения что-нибудь предпринять: Сура впадала в Волгу верстах в 120-ти от Нижнего, Пьяна в Суру примерно в 130-140 и вверх от устья шла почти прямехонько на запад до крутой излучины, которая находилась в 70-ти верстах прямо на юг от города, и только после этого отворачивала на юго-восток к истоку.
      Всю разведку княжеской дружины и все, что собрал за лето Григорий, Бобер вытащил на этот рубеж, так что к середине осени заставы встали там настолько густо, что без особых хлопот взаимодействовали между собой, по крайней мере хорошо знали, что творится у соседа. Таким образом, он уже мог быть уверен, что через Пьяну татары незамеченными не пройдут - разведка работала.
      В организации войска нежданная помощь привалила от младших сыновей Дмитрия Константиныча, Ивана и Семена. Быстро, после наезда на разбойников, проникнувшись уважением к новому воеводе, княжичи бросились изо всех сил ему помогать - они тоже хотели бить татар. Выразилось это прежде всего в том, что молодые князья организовали каждый свою, отдельную от отцовской, дружину, и каждый, друг перед другом, стал учить и гонять своих, как умели, разумеется, но весьма энергично.
      Так как своих уделов у них еще не было (юридически, по крайней мере), они затормошили и заставили-таки отца определить им в самом городе "концы" на предмет подготовки в них ополчения. Это нешуточно ущемляло права тысяцкого, но Михаил Василич, поговорив с Бобром, махнул рукой - пусть, лишь бы польза была.
      Каждый "конец" стал готовить ополченцев под руководством своего княжича, снаряжать и вооружать "своих", чтоб не хуже чем "чужих", возникло соперничество, которое Бобер с тысяцким стали искусно разжигать, что и не замедлило сказаться. Со справы снаряжением оно сразу перекинулось на подготовку. Сборы и тренировки становились все чаще, интенсивней. Перещеголять друг друга старались не только князья, не только воеводы, большие и малые, но уже и рядовые бойцы. Спорили, хвастались, доказывали друг другу (часто чуть не до драки), чья справа лучше, кто ловчей на мечах, кто метче из лука, а кто на коне шустрей.
      Словом, Нижний широко и основательно готовился к войне, повергая своих женщин в сильную тревогу, великий плач и куриное кудахтанье.
      Удовлетворенный таким ходом дел и состоянием боевого духа нижегородцев, Бобер, дождавшись большого снега и крепких морозов и уверившись, что татары не полезут и зимой, на Рождество решил наведаться в Москву, повидаться с семьей и взглянуть, что там творится.
      Одно не удовлетворяло и очень беспокоило его в Нижнем - арбалеты. Дело не шло. Совсем! Никита сделал воротковый самострел, и неплохой даже, но затратил на него с непривычки столько сил и времени, что дальше делать такие отказался.
      - Все, князь, уволь. С такой работой я не то что барыш, сам с голоду помру, а мне еще семью кормить надо.
      На рычажные арбалеты не находилось достаточно крепких подручников. И к зиме у Бобра набралось всего-навсего 49 пар - не густо. "Корноуха придется дернуть, - все чаще подумывал Дмитрий, - без него тут совсем голым останусь. А налаживать уж, пожалуй, придется там, здесь пусть сами озаботятся. Умный добьется, а с дураком нечего и время терять. Но они, вроде, не дураки. Стараются, и с толком. Особенно Ванька. Напористый, щенок. И самоуверенный! Даже слишком. Но тут, может, так и надо?"
      * * *
      Москва снова и по-новому поразила его. Это был самый настоящий муравейник! Вокруг города, по периметру будущих стен был отрыт ров под фундамент. Громадные земляные канавы напоминали следы исполинского крота. По Москве-реке накатанной дорогой в две стороны (точь в точь как муравьи на тропе! особенно ясно это виделось сверху, с Боровицкого холма) непрерывными вереницами двигались подводы: вниз, к Мячкову - пустые, назад к Москве - с камнем.
      Камень сбрасывали в кучи у котлованов под будущие башни, и было видно, как его мало, и сколько же еще (Боже мой!) его возить, чтобы хватило на мало-мальски подходящую стену. Возить - не перевозить!
      Бобер стоял с Великим князем на уцелевшем куске старой деревянной стены, обращенной к Москве-реке. Тот, гордясь, показывал ему - где, что и как.
      - Вон там справа, на углу, Федька Свибл башню будет ставить. Он за каменоломнями следит, так лучший камень себе гребет, стервец, эта башня, видать, самой крепкой будет. Тут, прямо под нами - Федька Чешок. Я даже подумать не мог, что он такой богатенький! Ничем не выделялся, скромненько так жил, и вдруг: "У своего дома я сам башню поставлю". И все тут! Прав ты был, Михалыч! Крепко потянулись мои бояре друг за другом. Федька Беклемиш (Чуешь?! По этой стене одни Федьки! Чудно!) слева в углу живет, я сперва тоже думал - середнячок, а он: я свой угол сам устрою. Ну и устраивайте, жалко что ль?! Я думаю, угловые-то круглыми должны быть. И Иоганн говорит...
      - Угловые обязательно круглые! А у вас разве не решено еще?!
      - Да решено. Это я так, от тебя еще раз услыхать, а то есть тут умники...
      - Кто еще?!
      - Ты не знаешь. Да и не важно! В общем, вот такие дела. Боровицкую башню сестренка, Любаня твоя, под свою руку забрала, а дальше... смеяться будешь.
      - Ну-ну?
      - Главные ворота, Ризоположенские, где мост через Неглинку, сам дядя Вася взял!
      - Василий Василич?!
      - Да!
      - А почему именно эти-то?
      - Ну его дом же напротив.
      - Ай и ну! И его допекло?!
      - Еще как! Попыхтел, поворчал, а потом: вот я вам покажу, сопляки, как башни ставить! Не знаю, как я при нем не заржал, удержался.
      - Да уж... ты, тезка, того... Я перед отъездом еще хотел тебе сказать. Много наружу пускать поостерегись. Ты ведь главный...
      - Как - наружу?
      - Ну... смеешься, злишься, печалишься - все в открытую. Так нельзя. Тебе нельзя. Хотя и молодой ты еще князь, на молодость многое можно скинуть, но не все.
      - Тьфу! Все учат, учат! И митрополит, и племянник его, и Митяй, и дядя Вася всех больше - надоело! Я думал, хоть ты-то... А ты туда же!
      - А я-то что?! Только и сказал, что у тебя на лице все написано. Всего навсего. Так ведь мы с тобой одни. И не только родственники, но вроде бы немного и друзья. А другу подсказать... Кто же тогда и подскажет? - и Бобер сделал обиженное лицо.
      - Нет-нет! Что ты, тезка! Ты не стесняйся, это я так. Знаешь, как он мне надоел со своими указками!
      - Кто?
      - Дядя Вася, кто ж еще. То не этак, это не так. Ну все не так! Что бы ни сделал, что бы ни сказал - все не так!
      - Терпи, князь.
      - Сколько терпеть? Сколько можно?! Ну молод, ладно, но не грудной же младенец! Чтобы на каждом шагу мне сопли подбирать!
      Бобер усмехнулся в усы. "Что ж, хорошо говоришь. Горяч. Все, как монах расписал. А ты, Василь Василич, уж не обессудь - сам себе яму выкопал".
      - Можно и одернуть, если уверен, что прав. Да, может, и пора?..
      - Ты считаешь?! - Дмитрий аж взвился. - А я думал, ты... Да, тезка! По-моему тоже пора. А то что же, так и до седых му..й мальчиком при дяде просидишь.
      - Верно, тезка. Если сразу из-под чужой лапы не вырвешься, то не вырвешься никогда.
      - А я о чем! Только вот как? С чего начать?
      - Найди момент, чтобы наверняка.
      - Как?! Разве тут разочтешь, где наверняка, а где нет. Ты вот что. Ты бы мигнул в нужный момент как-нибудь, что ли... А?
      - Идет! - смеется Бобер, - Только я ведь уеду через неделю, вряд ли успеем. Так что, коль случай не подвернется, подожди моего возвращения.
      - Хорошо, подожду. Но тебе там дальше осени не сидеть. Хватит!
      - Почему до осени?
      - К осени думаю стены закончить. Тогда вплотную войском займусь.
      - Если дадут.
      - А вот если не дадут!.. - князь делает бешеные глаза, - Тогда и одерну!
      - Ну-ну! Я не только дядю Васю имел в виду. Даже не митрополита. Обстоятельства. У меня-то твоих обстоятельств нет.
      - Вот и прекрасно! Тогда, может, и пораньше?
      - Знаешь, тезка, мне теперь уже самому интересно, как повернется. Да и их на полдороге бросать... Хочу дождаться.
      - Татар?!
      - Да. Ушкуйники их раздразнили, ясно - они этого не оставят. Ведь всех булгарских купцов очистили, сволочи! Да если б только булгарских! Татары наверняка пойдут. Но вряд ли рано. Они всегда дожидаются, когда вы урожай соберете. Верно? Так что вот она, осень, и с этой стороны тоже выворачивается. А вы-то кремль к осени закончите?
      - Должны!
      - Я смотрю, сколько же камня еще надо! Всю зиму возить. И то - хватит ли?
      - Всю зиму и будем, на то расчет. А камня в Мячкове - горы, все лето кололи. И Иоганн говорит - хватит. Так что весной, только растает - начнем класть.
      - Каменщиков-то хватит?
      - Плесковичи говорят - хватит, а уж помощников - пруд пруди. Я ведь тебе не досказал. Северную угловую башню Федьки Кошки отец, Андрей Собакин, на себя взял, двор их там. Рядом с ним, у ворот, что на церковь Николы выходят, купцы самые богатые себе выпросили, все почти сурожане: Васька Капица, Кузька Ковырь, Саларевы братья, Елферьевы... В общем - купцы! От Беклемиша наверх, к торжищу, дядя Тимоха башню отвоевал, а Фроловские ворота (опять смеяться будешь!) сам митрополит.
      - Как митрополит?!
      - А так. Собрал свой Чудов монастырь, всю братию, сказал им проповедь (я был! слушал!), что, мол, постараться придется для защиты честных христиан. Не только златом-серебром, каменьями ценными, но и собственными руками, как отец Сергий делает.
      - Кто это, отец Сергий?
      - Есть тут у нас один, в лесу живет. По правде живет. Все сам делает, ни у кого ничего не просит, никому не завидует... В общем - сильно правильный мужик! Тянутся к нему люди, уважают. Ну так вот, и вся братия монастырская как летом вкалывала! Землю копали. Лучше всех работали!
      - Да-а... - ничего не смог больше сказать Бобер.
      * * *
      А перед этим разговором...
      Дмитрий примчался в Москву без предупреждения, инкогнито: пятнадцать отроков, пять саней.
      Даже на крыльце его не встретил никто. Только когда вошел в сени, в двери туда и сюда кинулись девушки:
      - Князь! Князь приехал!
      И в повалуше, не успев еще прикрыть за собою дверь, увидел: откуда-то сверху, с лестницы, раскинув как крылья руки, птицей метнулась к нему Юли. На глазах благоговейно и изумленно замершей челяди пала на грудь, прижалась крепко-крепко, уколола грудями, но поцеловала чинно, три раза в щеки, отстранилась и - девушкам:
      - За княгиней гонца - мигом! За отцом Ипатом к князь-Владимиру немедленно! За Алексей Афанасьичем и Гаврил Алексеичем к боярину Василию или в великокняжеские хоромы - найти и сказать. За Иоганном на западную стену. Ефим Василича предупредить: пусть готовит баню и стол! Пойдем, князь, вздохнешь, пока княгиня приедет да все соберутся.
      Дмитрий ничего не соображал, но почуял: сейчас! сейчас! и слепо отдался на волю Юли. Девушки бросились врассыпную выполнять приказания, а она, как клешней вцепившись в руку, потащила его по лестнице вверх, вверх, потом налево куда-то, в закоулок, в дверь, втащила как пойманную мышь в светелку, дверь - хлоп! и на мощную задвижку - щелк! и остановилась перед ним, опустила глаза, плечи, руки - ну!!!
      Дмитрий прохрипел шепотом:
      - Не зайдет кто?
      Она откликнулась скороговоркой, тоже с хрипотцой:
      - Люба с Великой княгиней кататься уехала, на тройке, раньше часа не будет. Монах у Володьки, раньше всех придет. Но он же не сунется... Алешку с Гаврюхой еще найти надо. Только если Ефим припрется уточнять, но с ним я просто... - и заглянула в глаза, и утонула в них, и кинулась на шею, обвила руками, повисла: - А-ах, Митя мой! Как ты долго!..
      Он отнес ее и уронил на лавку, они бросились друг к другу, как голодные к куску хлеба, суета, сумбур, он раздевал ее, она его, мешали друг другу, спешили, задыхались... Наконец он воткнулся в нее, и ему показалось (как тогда, в самый первый раз), что распорол ее надвое, а она (тоже как тогда) ухнула по-медвежьи, вцепилась в поясницу и неимоверно сильно прижала к себе, и заскулила по-собачьи, и он сразу же изверг в нее всю свою страсть, все ночные бредни, все, накопившееся в нем за время разлуки. Но ни на миг не подумал приостановиться, прислушаться к себе, а продолжал бешено втыкаться в нее, совершенно уверенный в себе, и сила его не вяла!
      А уж она!.. Она, кажется, вся состояла из одного неизъяснимого наслаждения! Через каждые пять-шесть движний по телу ее пробегала мелкая, но ясно ощутимая им дрожь, она с пристоном выдыхала: ммыхх! - вытягивалась в тугую струну и на мгновение замирала, вынуждая замереть и его, а когда дрожь проходила и он вновь изо всех сил впивался в нее, она со всхлипом вновь цепко, и руками и ногами, обхватывала его, пять-шесть раз дергалась и с дрожью вновь вытягивалась в струнку. Это повторилось уже, кажется, больше десятка раз, без всяких изменений с ее стороны, только "там" стало сыро и очень просторно, и Дмитрию, чтобы сохранить полноту ощущений, приходилось все увеличивать размах движений, так что в конце концов, не рассчитав и забывшись (уж какой тут расчет!), он выскочил из нее, а когда опустил руку воздвигнуть все на прежнее место, вдруг почувствовал, как из нее буквально фонтаном изверглось что-то, и она вновь, задрожав и замычав, вытянулась и замерла.
      "Так вот как это у них! Похлеще чем у мужиков! А я-то думал..." - он приостановился и услышал, как бешено колотится сердце, и почувствовал, какой он горячий и мокрый - как из бани.
      И тут в дверь постучали.
      Холодный ужас пополз у него по спине. "А вдруг Любаня вернулась!" Сердце тукнуло и упало, а с ним сразу и вся мужская сила.
      Юли в этот момент, обвив его руками и ногами, бешено впивалась в его губы поцелуем. Услышав стук, она, нисколько не изменив позы, не вздрогнув даже, отвернула лицо в сторону, глубоко вдохнула, выдохнула и совершенно спокойным, ледяным с оттенком недовольства голосом громко спросила:
      - Ну кто? Чего надо?
      - Я это, боярыня, Ефим. Баня топится, а вот стол... На сколько человек?
      Юли дернула головой, спрашивая взглядом: на сколько? Дмитрий кое-как высвободил руку, махнул: на всех, мол.
      - Ну на всех наших, кто здесь, на восьмерых. Сам, что ли, сообразить не мог?! - взвинчивая недовольство, проговорила Юли. - Иди, я сейчас.
      - Я уже думал, может, он захочет с княгиней только... Ладно, иду.
      Юли прислушивалась несколько мгновений к удаляющимся шагам, все еще не расцепляя ни рук, ни ног, длинно прижалась к нему, но ощутив, как он увял, раскинулась, потянулась:
      - Вставай, храбрец, одевайся быстро. Вон вода холодная в ведре, плесни в лицо, да посиди немножко, охолони, а я побежала.
      Неуловимо, как только она умела, выскользнула вбок, прыгнула к ведру, брызнула водой себе в лицо раз, другой, юркнула за занавеску, пошуршала там недолго и появилась одетой, затянутой, строгой, недоступной, готовой встречать приехавшего князя - для нее ничего не произошло, а он все лежал, растерзанный, расхлюстанный, потный и, наверное, красный, без сил.
      Ему стало стыдно и почему-то досадно, но он не успел разозлиться, даже понять, - она подошла, присела, взяла обеими руками его голову, приподняла, грустно-грустно заглянула в глаза, поцеловала эти глаза, потом губы. Осторожно, нежно. Отпустила, вздохнула:
      - Спасибо, милый, родной мой. Теперь мне надолго хватит. Вспоминать... - и поднялась. Он успел схватить ее за руку, потянул к себе, она опять села.
      - Юли! Как же ты?.. Неужели без меня так и мучаешься?! Одними воспоминаниями...
      - Ну что ты... Разве с моим темпераментом я бы смогла? С ума бы сошла, наверное. Врать не буду. Хватаю иногда, когда совсем уж невтерпеж, кого покрепче, кто для "этого дела" поглянется. Только все они по сравнению с тобой такое... прости Господи. Так что сразу надо-олго охота пропадает. А воспоминания... Они всегда со мной. Иногда как возьмусь себя воспоминаниями разжигать... так мне лучше, чем с мужиком, становится.
      - Во как!!
      - Да уж так, - Юли совсем успокоилась, - а мужики мне теперь не столько для себя, сколько для тебя нужны.
      - Для меня?!
      - А для кого ж?! Сам сказал: все знать желаешь. А они за "это самое" все готовы отдать. А уж болтают! Хуже баб на базаре. Одевайся скорей, да умойся - лица на тебе нет. Пошла я, а ты немного погодя спустись.
      Он дернулся еще что-то спросить, но Юли припала на колено, торопливо поцеловала, не дала говорить:
      - Все расскажу, не беспокойся. В свое время. При княгине, чтобы... ну, чтобы о нас не задумалась. А сейчас поспеши ради Бога.
      * * *
      Дмитрий вышел от Юли, подтянувшись, одернувшись и оглядевшись со всех сторон и основательно поплескав в лицо ледяной водой. Начал спускаться по лестнице и увидел, что внизу уже стоит, расставив руки и загородив собой весь широченный проход, монах, улыбающийся во всю рожу и... опять трезвый!
      - Ну, отче, ты, никак, и в самом деле завязал по-серьезному! Я прямо тебя не узнаю! - они обнялись и долго хлопали друг друга по плечам и спинам.
      - Завязал, сыне, завязал, иначе нельзя, но вот нынче развяжу маненько, на вечерок... в твою честь. Больно интересно узнать, как ты там с ушкуйниками-то...
      - Э-э, отец Ипат, там интересного мало. Я ведь не рассказывать, а слушать приехал.
      - Ну-у, этого у нас для тебя хватит, только уши развешивай. Говори, с чего начинать.
      - Погоди, отче. Я ведь только вошел. Еще и на сыновей глянуть не успел. Юли!
      - Я, князь, чего тебе. - Юли подлетела, чудно полыхнула глазами, монах аж крякнул.
      - Где Борька с Мишкой?
      - У митрополита. Их там грамоте с утра до ночи обучают. Так строго, так много, прямо как невольников держат. Так их жалко...
      - О-о, это неплохо! Чему ж их там?..
      - Да разному. Там чуть ли ни сам Алексий за ними наблюдает. Понравились они ему. Собирается помощников из них себе делать. Я хорошо не знаю, княгиня расскажет.
      Юли растворилась в великой всеобщей суете, а монах, выразительно глянув ей вслед, крякнул еще раз и склонился к Дмитрию, понизил голос:
      - Ну хороша, конечно, баба, блеск, все мужики тут по ней с ума посходили. Но ведь не вот, чтобы лучше и не найти. Да и не молода уж... Сколько ей? Тридцать семь? восемь? Но как тебя увидит!.. Разом как-то, вмиг, в десяток, в сотню раз краше становится. Вспыхивает красой! В эти моменты даже я готов за ней, стервой, козлом скакать, прости, Господи, душу грешную! Ты бы сказал ей, чтоб остереглась как-то. Ведь увидит Любаня сразу все поймет.
      - Да она, похоже, давно уж все поняла, отче.
      - И как же?! - раскрыл рот монах.
      - Как видишь, - Дмитрий пожал плечами. - Твоя-то Ботагоз как? Все кается?
      - Оо-охх, сыне, моя Ботагоз теперь не Ботагоз, а Варвара. Опять затяжелела. Первый-то у нее выкидыш получился. Знаешь?
      - Писала мне Люба.
      - Теперь из церкви не выходит, меня до себя близко не подпускает. Помереть боится. Кто-то ей рассказал (узнаю - пришибу!) историю твоей матери. Вот она и... Не столько помереть, а вот дитя своего не увидеть... Живого...
      - Ну-ну! А ты-то уж?.. Не можешь ее уболтать, успокоить? С твоим-то красноречием. Ты мне скажи, как дальше-то будешь. Женишься или опять так?
      - Э-э! Ведь ты мое положение знаешь. Наладишься жениться, всплывет, что я монах. Возьмутся расстригать, с женитьбой большой вопрос, ведь я уж был женат, сраму не оберешься. Да и на тебя пятно, скажут - кем он себя окружил... Пущай уж, наверное, так пока... А? Как думаешь?
      - Мне-то что! Мне ты такой сподручней, на подъем легче.
      - Ну насчет "подъема" ты не сомневайся. За тобой я в каком хошь виде поднимусь.
      Подошел Ефим:
      - Здрав будь, князь! Как доехал?
      - Здорово! Доехал хорошо. Как вы здесь, как хозяйство?
      - Хозяйство - грех жаловаться. Все на месте, все в порядке, и запасено, и прибрано.
      - А если сейчас в поход? - не удержавшись, Дмитрий подмигнул монаху. Но Ефим и бровью не повел:
      - Скажи, какой обоз, я к утру снаряжу.
      - Так-таки и к утру?! - смеется Дмитрий.
      - Снарядит, - урчит монах, - это такой... черта запряжет.
      В улыбке Ефима смешиваются радость и самодовольство:
      - Баня готова, князь. Сегодня, как нарочно, топили для других дел, а тут ты. С кем пойдешь?
      - С отроками, с кем же еще. Они у меня иззябли, устали.
      - Отроки уже моются давно, у них своя баня.
      - Во как!
      - Вот так! - смеется монах, тут тебе не у Константиныча в Нижнем. Княгиню ждать не надо, не до бани ей теперь в таком положении...Я могу составить тебе компанию, так уж и быть.
      - Ну, если на полке меня не уморишь...
      - Ладно-ладно, а то как перед Любой отчитаюсь? Да и быстрей надо, она ведь уж скоро подъехать должна.
      И Дмитрий об одном только подумал и пожалел: "Если б знать! Верных полчаса еще мог с Юли кувыркаться!"
      * * *
      Пар бодает в потолок.
      Ну-ка, с ходу на полок!
      А. Твардовский
      В бане с отцом Ипатом разговаривать о чем-либо было совершенно бесполезно. Он ревел быком, визжал свиньей, катался с пола на полок и обратно, и единственное слово, которое из него время от времени исторгалось то с ревом, то с визгом, было: наддай! Плескал ли Дмитрий на каменку, хлестал ли его веником, поливал ли из ковша чуть ли не кипятком, он орал одно:
      - Наддай, сыне! Наддай!
      Измочалив об него два веника, замучившись, обессилев от жары, Дмитрий махнул рукой. Окатился холодной водой, выскочил в предбанник, схватил огромный рушник, стал вытираться. И сразу как из-под земли возник Ефим со жбаном кваса:
      - А ну, княже, прими! Княгиня прикатила, ждет - не дождется, а вы тут...
      - Да с этим боровом как свяжешься... Ух, спасибо те, Ефим! Каков квасок! У-у-у, крепче меда.
      Между тем монах, лишенный поддержки, затих и скоро вывалился в предбанник, кряхтя и вздыхая:
      - Эх, слабаки! Никак себе компанию подходящую не подберу. Даже здесь! Думал: раз пьют как лошади, значит уж в бане-то могут. Нет, не могут! Слабаки! - хватанул квасу прямо из кувшина так жадно, что пролилось на брюхо, и начал одеваться.
      * * *
      Люба не утерпела, перехватила на крыльце. Кинулась на шею, прижалась холодной, еще пахнущей морозом, не успевшей согреться щекой, прижалась всем телом, замерла. Он притиснул ее к себе сильно и ощутил большой - как бы отдельно живущий, даже, кажется, шевелящийся! - живот, поцеловал пониже уха, шепнул:
      - Ах ты, лапа моя! Как я соскучился!
      - А уж я!.. Я ведь не думала, не чаяла, не ждала. Ты прямо как... Как к Рождеству подарок! - и еще крепче прижалась.
      - Ну, к Рождеству-то я тебе подарок привез другой. Пойдем, а то простудишься еще. Рассказывай.
      - Пойдем. Ох, Митя, мы тут... Не знаешь уж, с чего начинать. Не на один вечер разговору.
      - Вот и хорошо.
      В повалуше поднялись навстречу Алешка, Гаврюха, Иоганн. Дмитрий обнялся с каждым:
      - Ну как вы тут без меня? Не разленились? Иоганн, ты невесту-то подыскал? Пора.
      - Меня невеста на паперти, среди убогих, дожидается, - спокойно улыбается Иоганн.
      - Дурачок, мужчине красота вовсе не обязательна. Уж ты-то должен это понимать. Ничего, сам не хочешь, мы тебе сыщем. А вы чего?
      - Чего? - не понимают Алешка с Гаврюхой.
      - Где Айгуль, Люцина?
      Бравые разведчики смущенно опускают глаза.
      - Айгуль теперь не Айгуль, а Галя. Привет тебе шлет, а сама не может, тяжела.
      - И Люцина тоже, - вздыхает Гаврюха.
      - Ага! Так вот вы где разведку ведете! - смеется Дмитрий. - Что ж, и это неплохо. Ну, за стол?
      - Все готово! - выворачивается опять как из-под земли Ефим.
      * * *
      Когда уселись, Дмитрию бросилась в глаза перемена: Юли с нижнего конца стола пересела под самую княгиню, оттеснив даже Иоганна, а ее место занял Ефим. Он командовал слугами молча, только жестами, и те, видно, прекрасно его понимали, двигались бесшумно, ловко, почти незаметно.
      "Забирает под себя хозяйство-то. Напорист жид, во все щели влез, не лопухнуться бы с ним. Надо Юли порасспросить, да сказать, чтоб посматривала..."
      В святки на еду ограничений нет, и стол поражал не обилием (обилен он был, забит до отказа, всегда), а разнообразием. Сейчас на нем стояли только закуски, и столько их было, что Дмитрий, присматриваясь внимательно и долго, так и не уловил, есть ли на столе хотя бы два одинаковых блюда. К неисчезающим ни в какой пост рыжикам, груздям, опятам и прочему в разных видах, к икре черной и красной, вязиге, красной и белой рыбице, прикрошкам и присолам прибавилось несметное количество закусок мясных: копченая гусятина и свиные окорока, ветчина и студень, всяческие маринады, почки, печенки, мозги и прочее, и прочее, и прочее.
      Сотворив молитву, Дмитрий поднял чару с медом:
      - Ну, бобры мои дорогие, здравствуйте!
      - Здрав будь, князь! - откликнулись все весело.
      Выпили. Монах, совершенно как в первую их встречу в Москве, сгреб себе на тарелку гору черной икры, добавив, правда, гору красной, сыпанул сверху горсть луку и, откусывая чудовищные куски от пышного белого калача, начал громадной ложкой переправлять все это себе в пасть. Раздалось чавканье, как из свиного закута.
      - Так. Отец Ипат приступил. Пора и нам, а то... - князь схватился за ложку.
      - Да, успевайте, успевайте, - подзудела Юли. Начали закусывать, посмеиваясь, поглядывая на монаха. Тот замахал на Юли рукой:
      - Умм-мых, ым-ым-ым! - отстань, мол.
      Ели степенно, не спеша. Молча. Дмитрий не торопился расспрашивать. Налили еще по одной. Выпили за хозяйку. Слуги понесли похлебки: уху щучью шафранную с пирогами присыпными, уху окуневую с пирогами молочными, суп светлый с потрошками телячьими и с кулебякой, юшку из мозговых костей темную с караваем ржаным черным, уху плотичью с пирогами косыми, уху карасевую с пышками и, наконец, уху стерляжью с пирогами телесовыми. Последнюю не обошел вниманием и монах, а Дмитрий вспомнил отца, а за ним сразу и деда. Выпили за них, потом за Бобровку.
      Первыми начали отдуваться и отложили ложки Гаврюха с Алешкой. Ели они быстро, по привычке, не теряя времени зря, потому и отвалились быстро, хотя ужин не перевалил еще и за середину. К ним первым князь и обратился:
      - Ну как московская разведка, орлы? Что увидели, что высидели, чему научились?
      - Видели много чего, - отозвался Гаврюха, - а научиться... Не знаю, как Алексей, а я так ничего стоящего не увидел. Разведка, по-моему, у них никакая.