Этот чертов двуручный меч! Он снился мне всю ночь напролет. Узкий, длинный, с колючей, прихотливо перевитой гардой. Словно спутанный куст чертополоха выбросил вдруг тонкий и прямой побег, но не цветок, а, скорее, шип. И металл, из которого это жуткое чудо сотворено — ирейское «черное зеркало».
      Мне не раз приходилось наблюдать диковинки из страны огнепоклонников. «Черное зеркало» в их числе — особая редкость, а уж денег стоит совсем бешеных. Откуда подобная вещь у человека, называющего себя Сычом? Что за загадка? Почему он молчит? И зачем… Стоп, Альса. Хватит. Не торопи события. В конце концов все само прояснится. А не прояснится… ну и Бог с ним. Каждый имеет право на тайны. И на личную жизнь в том числе. Пф. Интересно, что мне скажут любимые мои родственники, когда я заявлюсь домой с подобными идеями?
      Дверь была распахнута настежь. На истоптанном снегу у порога валялся мусор — обрывки ремней и веревок, измочаленные тряпки, щепки и козьи катышки. Что-то шуршало и двигалось в сенях.
      — Сыч, эй! Доброе утро!
      В дверях, пригнувшись, возник Мотылек. Он щурился, прикрывая глаза ладонью.
      — Здравствуй… э-э… здравствуй.
      Я подошла.
      — Уборка? Это хорошо. Сейчас помогу. А где Сыч?
      — Ушел. Гулять. С Белой Звездочкой.
      — С кем?
      — С Белой Звездочкой. С козой. Он сказал, что… э-э… Она хочет есть. Что она поищет себе пищу в лесу. Что он поищет вместе с ней. Ветки, кора… мхи… как это? Вечнозеленые. Под снегом.
      Мотылек дернул плечом и улыбнулся. Я заставила себя не пялиться на клыки. Я посмотрела в сторону леса, куда удалились Сыч и коза в поисках вечнозеленых мхов. Много нового узнаю я о себе, когда они вернутся.
      — А я решил, э-э… навести порядок, — продолжал Мотылек, — Тут немножко грязно. Белая Звездочка немножко попортила вещи. Она хотела есть. Она испугалась. Чужой дом… ночью почти не спала, — Мотылек смущенно помялся и добавил, понизив голос: — Сыч… немножко рассердился.
      Ага. Надеюсь, он немножко не свернул козе шею в ближайших кустах.
      — Я принесла корм, Мотылек.
      — Корм?
      — Еду для козы. Вот, видишь?
      Показала ему холщовый мешочек, полученный сегодня утром от Титы-скотницы. Тита, несмотря на все мои уверения, беспокоилась о судьбе любимицы. Как-никак, Беляночку назначили утолять вампирский голод, вечером домой не вернули — есть над чем задуматься, а?
      Мотылек схватил мешочек с кормом.
      — Хорошо. Да, хорошо. Я боюсь, в лесу очень мало… вечнозеленого.
      — Я помогу тебе убраться. Только папку в дом отнесу.
      Да, коза, судя по всему, тут основательно похозяйничала. Что-то погрызла, что-то порвала, что-то испачкала.
      Как-то неловко получилось с этой козой. Но не могла же я ее притащить к Омеле? И так сложностей приключилось больше чем достаточно. У околицы меня встретила Мелисса и увязалась чуть ли не до самого Бессмарага, рассказывая про отекающие ноги, одышку и боли в пояснице. Слава Богу, ее забрал возвращающийся из монастыря на своей тележке Нерег Дятел. Переждав, пока они отъедут, я двинулась следом, но долго еще скрывалась по кустам и огородам, пока наконец у Омелы во дворе не столкнулась с Норвом, которому надоело ждать и он, злой как черт, уже собрался уходить.
      Потом мы как-то умудрились прослушать звон к вечерней молитве, вследствие чего я опоздала не только к молитве, но и к закрытию ворот. От объяснений с Вербой (а, может, и с самой Этардой) меня спас ключик от потайной дверцы. Потом мне пришлось выслушивать упреки Ильдир и едкие замечания Леттисы, а утром получать нагоняй от Титы, уже оплакавшей и похоронившей свою обожаемую Беляночку. Теперь означенная Беляночка превратила дом человека, называющего себя Сычом-охотником, в хлев, и в этом тоже виновата я.
      В темных сенях шаркал метлой Мотылек. Я положила на стол свою сумку и двинулась на помощь.
      — Давай мне метлу, Мотылек. А сам возьми лопату и собери мусор на какую-нибудь тряпку. Потом вынесем со двора. Это что? А, снегоступы… были. Погоди их выбрасывать, пусть Сыч взглянет, может, что-то можно поправить.
      Снегоступы были сплетены из ивовых прутьев, и Беляночка, Белая Звездочка, очень славно их обработала. Кроме того, она объела кожаные крепления у лыж и изрядно попортила веревочную сеть. Не считая всяких мелочей, вроде порванной в клочья одежды и изжеванных пушных шкурок, годных теперь только на прихватки для кастрюль.
      Мы с Мотыльком собрали мусор в распоротый мешок и вынесли в расщелину за домом, куда и сбрасывались всякие отходы. Потом аккуратист Мотылек принялся махать метлой по снегу перед крыльцом, уничтожая следы осквернения. Я же, не придумав, чем бы еще можно было помочь, просто присела на ступеньку.
      Высокий, болезненно худой парнишка, еще почти подросток, в нелепой, кое-как подвязанной одежке, в ингских чуньках на босу ногу… ах ты, Боже мой, с голыми ногами — на холодищу такую! В тонких руках — палка метлы, да и руки у него, как жердочки, и сам он похож на метлу — связка прутиков, скрепленных лозой, одежда болтается, как на пугале, крылья эти…
      Их плотность, тяжесть, их металлический блеск, казалось, подавляют, пригибают и без того сутулую фигурку. Будто легендарный герой, таскавший на спине дверь собственного дома — этот мальчик заколдован, обречен таскать за плечами громоздкую конструкцию, тяжкий ворох костей и плоти, все эти копья, лезвия, этот собранный складками вороненый металл — захватывающую дух возможность полета.
      Он оперся на метлу, взглянул исподлобья — мол, чего таращишься, трупоедица, крыльев не видала? Не видала, Мотылек.
      Из-за плеча его лихо торчала рейка-шина. Этарда говорила, скоро можно будет снять. Снять надоевший лубок, и тогда…
      — Мотылек.
      — Да?
      — Пожалуйста, раскрой крыло. То, здоровое. Покажи, пожалуйста.
      — Зачем?
      — Это трудно?
      Он нахмурился, тряхнул головой. Сильно отросшие волосы, как многохвостая плеть, хлестнули холодный воздух.
      — Ауара, — прошипел он. — Пропасть…
      Шелохнулся неудобный груз за его плечами, испугав меня странным, нечеловеческим движением — что же это шевелится, когда обе руки опущены, в правой эта метла дурацкая, в левой — пусто? Нелепо дернулась рейка, а из-за другого плеча вдруг вымахнула, мгновенно развернувшись, изогнутая парусом, гремящая на ветру угольно-черная плоскость — и разделила надвое серое небо в пролысинах голубизны, серые, словно пеплом осыпанные, горы и дальний лес, и ближний лес, и весь мир — рассекла, перечеркнула вибрирующая легкая черная диагональ.
      Потом диагональ переломилась, превратилась в треугольник, а треугольник тяжело и неловко лег на узкую спину Мотылька. Все. Представление окончено.
      Мотылек замер, нахмурив брови, прислушался. Потом вдруг двинулся быстрым шагом через двор, волоча за собой метлу. Навстречу ему из-за деревьев уже выходил Сыч с козой на веревочке. Сыч был мрачен. Сыч вообще-то всегда выглядит мрачно и нелюдимо, но сегодня он чуть ли не дымился от ярости. Тем невиннее смотрелась рядом с ним грациозная беленькая коза с точеной мордочкой и аккуратными копытцами. Впечатление портили только шальные драконьи глаза.
      Сыч что-то буркнул подбежавшему Мотыльку, вручил ему веревочку. Откуда-то появились собаки и принялись наворачивать круги. Я встала, поздоровалась.
      — Доброго утречка, барышня, — неодобрительно отозвался Сыч, — Заждались мы тебя, сталбыть. Благодарствуем, что объявилась.
      — Она принесла еды для Звездочки, — встал на мою защиту Мотылек.
      Он поглаживал козу, ероша шерсть, почесывая между рогами. Беляночка игриво его толкала.
      — Я накормлю ее.
      — Только, пожалуйста, не в доме.
      Мотылек вынес из сеней рогожу и мешочек с кормом и удалился вместе с козой за угол.
      — Не сердись на меня, Сыч. Я сегодня ее заберу.
      Он хмыкнул в усы. Я сказала:
      — Прежде, чем давать кров такому существу, как стангрев, ты мог бы и подумать, как собираешься его обеспечивать. Впрочем, я получила согласие от начальства водить козу взад-вперед.
      — Аблис, — сказал Сыч.
      — Что?
      — Такому существу, как аблис, — он почесал в густой своей гриве и добавил: — Передай матери Этарде мою благодарность. Я сегодня же начну делать пристройку, где коза сможет оставаться на ночь.
      — Повторяю, я согласна каждый день приводить ее, а потом уводить обратно. Не будем делать из этого проблему.
      Он внимательно посмотрел на меня и неожиданно улыбнулся.
      — Хорошо.
      А я впервые рассмотрела глаза его под чащобой бровей — не тускло-темные, как казалось мне прежде, а вишнево-карие, с двумя вспышками золота, лучами расходящегося вокруг зрачков. Яркие, яростные, молодые глаза. Бог ты мой, сколько же ему лет? Сбрить бы эти дурацкие заросли, камуфляж этот, взглянуть бы, что за птица прячется в можжевельнике и чертополохе?
      — …?
      — А?
      — Тетеря.
      — Я тетеря?!
      — Ты тоже тетеря. Я говорю, пора сходить силки проверить. Может, куропатка попалась. Или — тетеря. Я-то, понимаешь, кровушку уважаю тока в колбаске — с чесночком там, с перчиком. Об собственном желудке подумать надо, говорю. Да и хозяюшку с Уном подкормить.
      — Ты уходишь?
      — К концу третьей вернусь. Не беспокойся. Оставлю с вами Редду. Запретесь, опять же.
      — Да нет, Сыч, ты не так понял. Нам с Мотыльком бояться нечего. Кайд сюда больше не сунется, а кому кроме Кайда есть дело до Долгощелья? Врагам только твоим таинственным… ох, прости, друг, черт за язык дернул.
      Сыч смерил меня мрачным взглядом и пробормотал:
      — Надеюсь, что так.
      После чего отправился в сени за лыжами.
      Надо же было ляпнуть! Таким манером ты только все испортишь, подруга. Сдерживайся, а? Любопытство до добра не доведет.
      Я завернула за угол, поглядеть на Мотылька с козой.
      Ну, идиллия. Пикник на свежем воздухе. Мотылек пристроился на чурбачке и с умилением наблюдал, как Белянка подъедает с рогожи рассыпанный корм. Кстати, лицезрение жующей козы явно доставляло ему удовольствие. Видимо, это зрелище у стангревов считается нормальным и естественным, что никак не скажешь о питающихся трупоедах.
      Мотылек поднял лохматую голову и одарил меня клыкастой улыбкой.
      — Она сыта.
      — Чудесно. А ты? Сейчас кончается вторая четверть. Надо поспешить, чтобы к началу четвертой она успела проснуться. Я должна буду забрать ее в Бессмараг.
      — Да. Ты права, — кивнул стангрев. — Иди сюда, Белая Звездочка. Иди ко мне, моя красавица…
      И коза вскинула рога и шагнула к нему, коротко мемекнув. Мотылек соскользнул со своего чурбачка коленями в снег. Он обхватил ее за шею, смеясь и отворачиваясь, а коза по-собачьи тыкалась в него носом. Я отступила, продолжая таращиться на игривую парочку. Интересно, как это можно укусить такое веселое, ласковое создание, которое так доверчиво к тебе льнет?
      Оказалось — еще как можно. Я даже не поняла сначала, что произошло. Только что Беляночка, возбужденно мемекая, пыталась опрокинуть своего приятеля, а он теребил ее, смеясь и зарываясь лицом в пахучий мех, а вот теперь стангрев осторожно опускал обмякшее тело на рогожу, не прерывая неожиданно затянувшегося поцелуя.
      Он склонился низко-низко, так, что я видела лишь косой неровный крест его крыл, да ворох рассыпанных волос, иссиня-черных на фоне белой, чуть тронутой сливочной желтизной козьей шерсти. Он замер в позе плакальщицы, и остался неподвижен на долгие, долгие мгновения.
      Вопреки ожиданиям я не ощущала ни отвращения, ни страха, ни каких-либо других негативных эмоций. Любопытство — да и то не слишком жгучее. Некоторое недоумение: неужели стангревские трапезы так и проходят в молчании, на четвереньках, в нелепой скорбной позе? Некоторое смущение: Мотылек не предложил мне удалиться, видимо не подозревая, что его способ принятия пищи для людей по меньшей мере необычен. Некоторое удивление по поводу моей собственной вялой реакции. И все.
      Потом меня окликнули сзади. Сыч кое-как починил лыжи и собирался в лес проверять силки. Он взял с собой Уна. Я посмотрела, как они уходят, обернулась к Мотыльку и вздрогнула — тот стоял рядом и тоже смотрел охотнику вслед. Потом стангрев взглянул на меня и вытер губы ладонью.
      — Приятного аппетита.
      — Что?
      — Пойдем в дом.
      — А Белая Звездочка? Я возьму ее с собой.
      — И уложишь на постель? Как на это посмотрит Сыч?
      — Зачем на постель? — всерьез озадачился Мотылек, — Не надо на постель. Коза живет отдельно, аблис… э-э… трупоед — отдельно, — он пошевелил бровями и поправился: — Человек, не трупоед.
      Поднял козу на руки и понес ее в дом, словно невесту. Я подобрала рогожу и полупустой мешок.
      Белянку устроили в сенях, возле торца печи. Четверть она проспит спокойно, так что новый разгром Сычову хозяйству пока не грозит.
      Войдя в комнату, Мотылек сразу же взялся за кочергу и принялся копаться в углях. Добавил штук пять сосновых чушек — загудело пламя, волнами поплыло сухое приятное тепло.
      На пустом столе я разложила свою папку. У меня уже набралось порядком записей и набросков. И то и другое требовалось перебелить и рассортировать. Пора было составить план будущей книги, а также определить темы наших с Мотыльком бесед — содержательных и лаконичных, а не просто болтовни, утоляющей поверхностное любопытство.
      Я пододвинула чистый лист и открыла чернильницу.
      Первое — структура общества, иерархия, семейные отношения.
      Второе — быт, распределение обязанностей, ремесла.
      Третье — культурная сфера, религия, мифы.
      Четвертое — словарь, сравнительный анализ.
      Провела горизонтальную черту. Ниже распределялись пункты, где помощь Мотылька была лишь косвенной.
      Пятое — внешнее описание.
      Шестое — качественные свойства, заметные и скрытые различия, эмпатия, предположения о внутреннем устройстве организма.
      Седьмое — пластическая анатомия, рисунки, таблицы.
      Все это, вкупе с вступлением и заключением, создаст должный объем. Плюс всякие примечания и дополнения.
      Итак, приступим.

      — Итак, — Альсарена раскрыла папку, извлекла несколько листочков, — Слушай, Мотылек. Это — вступление. Немного напыщенно, но так принято. Вступления всегда пишутся высокопарным слогом, в старинном стиле. Потом, в главах, текст будет более современным, так что не пугайся. Итак: «Величайшая беда человеческая есть невежество. Происходит из невежества страх, а из страха — дикость, злоба и ненависть, и сосед идет войною на соседа, и уверены оба свято в правоте своей и неправоте другого, ибо лишь знающий способен сомневаться.»
      Тут она сообразила, что прочтенное ею писано на лиранате.
      — Э-э… — оглянулась, — Давай лучше ты.
      Я, как смог, перевел. Лихо она загнула, барышня наша. Оставшись довольна куцым моим изложением, продолжила:
      — «Посему первейшая обязанность каждого человека есть по мере сил стараться возжечь огонь Знания, дабы осененные Знанием, чада Господни в мире и согласии жили, радуя взор Единого. Ибо сказал Господь Бог наш: „Все твари земные суть создания Мои, и всех возлюблю, и во имя Мое вы такоже друг друга возлюбите, ибо равны вы пред лицем Моим“».
      Стуро моргал. Пауза.
      — Все живое, — сказал я, — должно друг друга любить. Закон таков.
      — Правильно! — воодушевился парень, — Хороший закон.
      Альсарена улыбнулась.
      — «И создал Господь великое множество существ, разумом наделенных, и расселил их в пределах земли обитаемой, Аладаны, и за пределами оной, и из сех существ человеческие народы лишь небольшую часть составляют, об иных же братьях наших пред лицем Единого почти ничего неизвестно, ибо ведут они жизнь уединенную и с людьми в общение не вступают.»
      Красивости правильного книжного лираната я ободрал безжалостно, как кору с ветки перед тем, как вырезать свистульку. Но Стуро важно покивал насчет аблисов, которым трупоеды не нравятся.
      — Далее. «Внушает беспокойство, что заповедям Пресвятого Альберена противоречащее деление тварей земных на чад Господних и создания Диавола премного приверженцев приобретает, и настроения таковые опасностью чреваты, ибо слаб человек и легко впадает в грех гордыни, в „Истинном Законе“ же сказано: „Господь есть Судия Единый“». Уф-ф!
      — Аблисы — хорошие, — сказал я, — а кто так не считает, тот дурак.
      Стуро засмущался клыкасто.
      — Сыч, ты несколько упрощаешь проблему, — Альса, по-моему, немного обиделась за то, что осталось от ее изящных пируэтов.
      Я фыркнул:
      — И не несколько, а всерьез. Че парню мозги забивать Альбереном да господом богом? Не обращаешь же ты его.
      — Послушал бы тебя наш отец капеллан, — улыбнулась барышня.
      — Это какой еще?
      Откуда в женском монастыре капеллан?
      — Отец Дилментир, капеллан нашего замка. Ну, дома, в Итарнагоне. Он считает, что… — наставительно воздела палец и заявила, подражая старческому дисканту: — Наипервейшее дело для любого последователя Веры Истинной — обращать язычников.