— Хорошо срослось, — Леттиса ощупала освобожденное Мотыльково крыло. — Даже следа не осталось. Чисто, гладко, любо-дорого поглядеть. Потрогай, Иль. Да не здесь, ниже. Вот тут был перелом у самого сустава. И второй — на пядь ниже. А? Как тебе?
      — Ровно и не было ничего, — хмыкнула Ильдир.
      Мотылек переминался с ноги на ногу и все оглядывался через плечо — что там девицы шушукаются?
      — Вот здесь и здесь, — перешла Летта на старый найлерт. — Чувствуешь что-нибудь, Мотылек? Вот здесь болит?
      — Нет. И здесь нет. Все хорошо. Я знал, что хорошо. Давно знал.
      В голосе его слышалось упрямство. Мол, проклятые трупоеды заставили проболеть лишние несколько суток. Вас бы так помариновать, мол.
      — Пошевели крылом, Мотылек, подвигай.
      Парень тут же выполнил просьбу. В комнатке стало тесно — мы отступили в углы. Задетая крылом табуретка опрокинулась, раскатились чурбачки у печи, кочерга, а за ней совок для углей грохнулись на железный лист.
      — Эй! — всполошился Сыч. — Хозяйство мне порушишь! Растопырился на радостях! Давай во двор.
      — И то правда, сказала я, — пойдемте на улицу.
      Летта предостерегающе подняла ладонь.
      — Только, Мотылек, имей в виду. Сегодня — никаких полетов. Помахаешь крыльями и довольно.
      Парень что-то неопределенно буркнул и решительно вышел за дверь. За ним выскочили собаки, а следом — мы.
      Снег заметно осел. Сугробы, поеденные солнцем, поросли косыми слоистыми кристаллами. Пронзительно тенькала синица в ельнике. Мотылек дошагал до середины двора и замер, будто испугавшись открывшегося простора.
      — Эй, Мотылек! Распускай паруса. Места хватит.
      Я побежала к нему — а он, закинув голову, глядел на небо. Потом оглянулся и махнул рукой. Черный складчатый груз за плечами его надулся горбом и вдруг взорвался с сухим треском, мгновенно развернув опрокинутый гигантский острозубый веер. И веер этот тотчас задрожал напряженно, поймав в лопасти свои воздушный поток. Я уловила странный томительный отзвук — так невидимая гроза грохочет далеко за горами, волнуя, и пугая, и смущая контрастом угрозы и ясного неба. Так на грани слуха звенела мембрана распахнутых крыл, оказавшихся в своей стихии. Так звенит серебро о серебро, хрусталь о хрусталь — чистый и точный камертон, обнаруживающий истинную связь.
      Звук чуть сменил тональность — черный веер раскрылся еще шире, выбрал иную плоскость, и по плоскости этой разлилась глазурью сияющая небесная синева.
      Тонкая ломкая фигурка между звенящих крыл сделала шаг, второй, потом побежала — вниз по склону, увязая в зернистом снегу, и тут ее мотнуло, подломив не поспевающие ноги, оторвало от земли и потащило — вверх, вбок, и опять — вверх, вверх…
      — Стой, глупец! Стой! Вернись, ненормальный!
      Кричала Леттиса, к ней присоединилась Ильдир. Они голосили — а я онемела. Я глядела, забыв дышать, глядела, как он летит, наискось пересекая блеклый размытый пейзаж. Летит — черный, синий, золотой. И снова — черный, и снова — синий, и опять — золотой…
      Глаза заслезились. Я принялась ожесточенно тереть их, а потом озираться, потому что потеряла Мотылька из виду. А найдя наконец, поняла, что все переменилось.
      Он двигался теперь рывками, неуклюже заваливаясь вправо. Близкая стена Алхари служила фоном его полету — или уже падению?
      Солнце щедро лупило в ледники. В их свечении совсем пропадала уже не парящая, а порхающая черная бабочка. Вот ниже, ниже, через область тени протянулся ее прерывистый путь. Мотылек снижался, замыкая круг. Вот прямо над нашими головами пронеслась странно ныряющая в воздухе угловатая фигура, похожая на гигантский кленовый лист. Еще несколько судорожных нырков — и она канула за ельник.
      Пауза.
      — Редда, ищи! — голос Сыча хриплый, словно бы сорванный.
      Я оглянулась, чуть не грохнувшись на землю. Кажется, я все это время не дышала. У девчонок были совершенно перевернутые белые лица. Мимо них пробежал Сыч — Редда и Ун уже скрылись среди елок.
      — Дурак… Что за дурак, — проговорила Летта и прижала пальцы к губам.
      Я подобрала юбки и припустила следом за Сычом.
      Елки росли на гребне невысоких скал, окружавших дом с тыла. За елками начинался глубокий овраг; противоположный его склон поднимался гораздо выше нашего, и был, собственно, уже частью Алхари.
      Здесь я столкнулась с Сычом. Он спешил назад.
      — Где?!
      — В овраге. Туда не спуститься. Я за лыжами.
      Кое-как я добралась до края оврага. Собачьи следы вели вниз. Там, частично затянутая под снежную поверхность, чернела неподвижная клякса. Около нее, как рыбы около коряги, плавали спины собак.
      Я напрягала зрение до рези. Никакого движения. Редда вылизывала невидимое отсюда Мотыльково лицо. Ун кружил, раздвигая боками снег, поскуливал. Скулеж был слышен.
      — Мотылек! — крикнула я. — Эй!
      Ничего, только Редда подняла голову.
      — Мо-ты-ле-ок!
      Загуляло эхо, ехидно возвращая мне «ок-ок-ок». Я всхлипнула.
      — Не надсаживайся, — сказал над ухом Сыч. — Сейчас я его выволоку.
      Он с шелестом пронесся мимо, плавно завернул, остановился точно около черной кляксы. Наклонился.
      — Что там, Сыч? Ну что там?!
      — Живой. Дышит. Не пойму…
      — Что? Поломался? Смотри крылья! Осторожней, Сыч! Осторожней!
      — Да не ори ты так. Уши закладывает.
      Я перевела дыхание, утерла нос. Чего он там возится? Что он там не поймет? Ага, поднимает. Тащит наверх.
      Сыч взбирался на крутизну, ставя лыжи боком, словно по лестнице. И медленно-медленно. Собаки его не опережали.
      Забрался.
      — Мотылек! Мотылечек…
      — Идем. Идем в дом.
      Мельком я увидела облепленное волосами бледное лицо. Глаза широко открыты. Рот запачкан кровью. Сыч легко скользнул дальше, оставив меня по колено в снегу. Я побрела следом.
      Когда я доплелась до дома, все уже были внутри. Разумные девушки не теряли времени даром — печка гудела, на плите грелась вода. В закутке было тесно. Через спины и головы я наблюдала, как Мотылька раздевают, ощупывают с ног до самой макушки.
      — Что там, Летта?
      — Целехонек, — Летта выпрямилась.
      — Это шок, — сказала Ильдир, — Скоро пройдет. Шок не от боли, скорее от испуга. Ничего страшного.
      Сыч спросил:
      — А глаза почему открыты?
      — Сейчас закроем, — Летта провела ладонью по мокрому, землисто-бледному лицу. Веки опустились.
      Я протиснулась поближе.
      — Господи, что у него с губой!
      Нижняя губа кровоточила. Выглядела она так, словно ее пропороли ножом.
      — Просто прокусил. Клычищи-то, что твои сабли.
      — Надо зашить, Летта.
      — Само собой, — она села в изголовье кровати, — Я подвешу его. С Богом.
      Ильдир оглянулась.
      — Как там вода, Сыч? Согрелась? Мне надо вымыть руки.
      — Может, я зашью, Иль?
      Она смерила меня снисходительным взглядом.
      — Куда тебе. Вся трясешься.
      Меня действительно била дрожь. Пока Ильдир мылась, я приготовила инструменты. Обтерла губкой Мотыльково лицо, промокнула кровь.
      Почему я так волнуюсь? Совсем ведь недавно ассистировала девочкам при гораздо более сложной операции. А теперь все из рук валится. Да что же это, Господи Боже мой!
      Вернулась Иль, взяла иглу.
      — Отверни ему губу. Вот так, придерживай. Сыч, подыми лампу повыше. Так, хорошо. Сейчас мы этому клыкастику пасть зашнуруем… А то ишь, разлетался. Ты ему всыпь, Сыч, когда проснется.
      — Всыплю, не беспокойтесь. Уж я ему всыплю, мало не покажется.
      — Крыло долго бездействовало, мышцы ослабли, их тренировать надо. Понятно, что такой нагрузки не выдержали. Ему еще повезло, что в снег упал. А то бы о камни расшибся. Как бы мы его тут собирали по частям? Альса, ты что зеваешь? Иголку в палец воткну. Кстати, обрати внимание. Да, да, на зубы. Коренные отсутствуют, потому и щеки у парня как у голодающего. Резцы, как ты там у себя писала, по сравнению с человечьими и впрямь маловаты. А коренные совсем атрофировались. Что, стангревовед? Поглубже поленилась заглянуть? Не зевай, говорю. Вот так. Еще немножко… Давай ножницы. Ну, вот и все.
      Ильдир разогнулась. Я стала собирать аптечку. Зашевелилась Леттиса.
      — Ну, что?
      Она потерла ладонями лицо, посмотрела на нас озадаченно.
      — Что? — настаивала я.
      — То же самое, — она покачала головой, — Как и в прошлый раз. Тень, понятно, стала сильнее. А фон — один к одному.
      Внутри у меня что-то сжалось. То же самое. То же самое. Проклятье!
      Девочки и Сыч ушли в комнату. Иль и Летта наперебой бубнили, наставляя Сыча в том, как разрабатывать ослабленное крыло. Я беспомощно глядела на Мотылька.
      — Дурак ты, — сказала я тихо.
      Его лицо, юное, странное, осталось неподвижным. Освобожденная от повязок грудь со всем ее сумасшедшим такелажем мерно вздымалась в такт дыханию. Я подсунула ему под голову подушку, натянула одеяло. Нагнулась и поцеловала в скособоченный рот. На губах остался привкус заживляющей смолы.
      — Пойдем, Альса. Хватит слезы лить.
      — Я задержусь.
      — Пойдем-пойдем. Парень спит, Сычу тоже отдохнуть надо, — Иль сунула мне в руки плащ.
      — Сыч.
      Он поднял глаза.
      — Держись, Сыч.
      Он улыбнулся. И хлопнул меня по плечу.

      Мы поужинали. Ун — с обычным аппетитом, Редда — как-то вяловато, все время оглядываясь на печку. На закуток, то есть. И мне кусок в горло не лез. Чуяло мое сердце, добром все это не кончится. Представляю, что будет, когда эта тварь, побратим мой, проснется. Кстати, надо бы опять глянуть, может — уже?..
      Ага. Так и есть. Проснулся.
      Он лежал на спине, уперев невидящий взгляд в потолок, придавив всей сомнительной своей тяжестью тщательно оберегаемые раньше крылья.
      — Стуро, — сказал я.
      Повернул голову и поглядел сквозь меня. Губища на сторону, под глазами темные круги.
      — Ирги… — хрипло, жалобно, как поддых сунул, — Отпусти меня, Ирги. Пришло время.
      О чем он, какое время?.. То самое. Он обещал подождать. Ради тебя. И без твоего позволения уйти не может.
      — Слушай, это глупость. Крыло просто отвыкло. Мышцы ослабли. Марантины то же сказали.
      Печальная улыбка тронула левую сторону рта, с незашитой губой.
      — Нет, Ирги. Нет. Отец Ветер не принимает меня. Я не аблис больше. Совсем. И трупоедом мне не стать. Не аблис, не трупоед — изгнанник. Никто. Я не хочу. Отпусти меня.
      Ах ты, козявка губастая-зубастая!
      — А ну, вставай! — заорал я, с трудом сдерживаясь, чтобы не сбросить его с койки, — Встать, говорю!
      Чуть шевельнулись брови, дескать, зачем кричать?
      Стуро откинул одеяло, медленно спустил с кровати ноги, поднялся, голый, тощий…
      — Ты — не никто, — сказал я, — Ты — идиот. Маленький сопливый идиот, понял? Ты ведешь себя, как трус, как слабак!
      — Я и есть трус и слабак, — усмехнулся он.
      Черт, я сейчас с ним чего-нибудь сделаю…
      — Сволочь ты, ясно?! Руки опустил? Нюни развесил? Ах, Отец Ветер не принял! Ах, мы бедные, несчастные! Не позволю, мать твою так! Я тебя, щенка…
      Прекрати. Что ты орешь на него, в самом-то деле…
      Но меня уже несло — напряжение сумасшедшего этого дня требовало выхода. Стуро пытался сохранять спокойствие, но описание водопада соплей из его носа кажется, подействовало.
      Наконец я смог взять себя в руки. И сказал:
      — Я знаю упражнения. Чтобы мышцы быстро вспомнили, зачем они нужны. И ты будешь их делать.
      — Зачем? — он посмотрел на беснующегося трупоеда с жалостью, — Зачем, Ирги? Ты хочешь обмануть меня? Или — себя? Отец Ветер подал свой знак.
      — Нет, дружок, — ледяная ярость вскипела во мне, прорываясь горлом, — Ты будешь делать. Все, что я скажу. А вот если и после этого не сможешь взлететь, тогда я поверю, что Отец Ветер на тебя наклал. Тогда я сам тебя убью, хочешь? Вот этой рукой, — и, только сказав, понял, что сказал, и запоздало продрало холодом…
      А Стуро взял мою ладонь, внимательно изучил и проговорил тихонько:
      — Спасибо, Ирги.
      Кажется, он усвоил одну последнюю посылку.
      — Вот и замечательно, — я отобрал у него руку. А, черт, здесь же не развернуться. Ладно, — Одевайся, быстро. Пошли на улицу.
      — Зачем?
      — Тренироваться.
      Стуро вздохнул, демонстрируя покорность. Пусть, пусть упрямый трупоед убедится, что он, Стуро, прав. И тогда трупоеду придется выполнить свое трупоедское обещание.
      Боги, нет, неужели — снова?.. Одно к одному…
      Тьфу ты, тысяча демонов Кастанги! Хватит. Лучше подумай, как приспособить комплекс Красавицы Раэли для рук и ног к аблисскому крылу.
      Вместо груза возьмем чурбачок. А закрепим его как? Да подвяжем к пальцу, и нет проблем.
      Поминая про себя всех предков Стуро по женской линии, я притащил из сеней чурбак, соорудил веревочное крепление, примерил. Подогнал.
      — Пошли.
      В темнотище взгромоздил козявку на дроворубочную колоду.
      — Напряги крыло. Будет больно, скажешь, — взял его, завел, раскрытое…
      — Больно.
      — Хорошо. Задержи дыхание. Крыло — так. И — раз, и — два, и — три, и — четыре, и — пять. Опускай. Дыши.
      Не забыть Альсе сказать, что дыхательных упражнений у них тоже нету. У аблисов, то есть.
      — Готов? Повторим.
      Мы повторили десять раз, и у Стуро закружилась голова.
      — Как летишь, — прошептал он, — Высоко. Дышать трудно.
      Ох, парень, парень…
      — Ладно. Теперь — с грузом, — нацепил лямку с чурбаком, — Давай.
      — Что давать?
      — Шевели махалкой своей, — взялся за второе крыло, — Ну?
      Ишь, опахало лираэнское.
      — Давай-давай.
      Он быстро умаялся. И, кажется, поверил, что не судьба ему подохнуть от моей руки. Пока, по крайней мере.
      — Пошли в дом.
      — Как долго… мы будем делать это?
      Ага, как же. Он просто собирается подождать, пока мне не надоест с ним возиться. Ну-ну. Неделю на два…
      — Три дня.
      Уж что-что, а результат за три дня будет. За три дня результат и у человека виден.
      У, коз-зявка, черт тебя дери.

      — Все-таки не понимаю такой спешки, — ворчала Ильдир, нервно дергая козий поводок. — Всего три дня прошло, сегодня не считаю. Хочешь сказать, что за это время парень полностью восстановил ослабленные мышцы?
      — Сыч тренировал его по какой-то своей системе.
      — Иль, успокойся. Не забывай, с кем мы имеем дело. Стангревы — не люди. Они приспособлены к жизни в очень жестких условиях. Им нельзя долго болеть. Они или быстро выздоравливают, или так же быстро погибают. Валяться и болеть могут себе позволить любители комфорта, люди, например.
      Ильдир, подняв бровь, смерила взглядом Летту и меня.
      — Это вы, лираэнцы — любители комфорта, — заявила она, — Своей гребенкой всех не гребите. Иные живут в таких местах, где и жить-то невозможно. «Жесткие условия»! А когда вообще никаких условий нет? Что, думаете, там не болеют? Болеют, и еще как! И мрут ничуть не реже любителей комфорта!
      Иль — девушка флегматичная, как и большинство ингов. Но в редких случаях она заводится. Сладить с ней тогда весьма проблематично. Леттиса сказала мягко:
      — Умирают они гораздо чаще, я не сомневаюсь. Дело в том, что Единый создавал людей не для жизни без условий. У людей свое место в мире, и наши тела соответствуют этому месту. И если бы люди жили по заповедям Господним, никому бы не приходилось умирать от ран или недоедания. Ты сама это прекрасно знаешь.
      Ильдир знала. И я тоже знала. Все вокруг знали, как изменить мир к лучшему. Некоторым даже удавалось кое-что привнести или переделать. Но вот насчет улучшений… мнения расходились.
      День сегодня был пасмурный. На востоке, над гребнем Алхари, собиралась какая-то сизая мгла. Она обещала снег или дождь, но с тем же успехом могла рассосаться. В Кадакаре трудно быть в чем-то уверенным.
      Тропинка сделала последний поворот, и мы вышли к Сычовой избе. Навстречу уже несся развеселый Ун. Редда поздоровалась издали.
      Мотылек дожидался нас в дверях. Выглядел он взволнованно.
      — Здравствуйте, — нам с Леттой, — Здравствуйте, — на лиранате, Ильдир и козе.
      — Ну, что? — спросила Летта, — Ты настаиваешь на полете именно сегодня?
      — Да, — Мотылек облизал зашитую губу.
      Из комнаты выдвинулся Сыч.
      — День добрый, барышни. Ну-коть, осмотрите торопыгу нашего. Он у меня вчерась тягал без малого фунтов восемьдесят.
      Мотылек вышел на дорожку. Девушки развернули крыло и принялись дотошно его обследовать. Крыло разделяло их, как забор. Девчонки смешно приседали, возили носами по крылу, каждая со своей стороны, будто две соседки пытались подглядеть друг за другом в щелочки.
      — Крыло в идеальном состоянии, — заключила Леттиса, — Вынуждена согласиться, что откладывать дальше бессмысленно.
      Мотылек весь подобрался при этих словах. Глаза у него были отчаянные, испуганные, по скуле ползла капелька пота. Сейчас или никогда.
      — Может, он поест сперва? — спросила Ильдир, — Переведите ему.
      Сыч перевел.
      Мотылек помотал головой. Потом. Все потом.
      Я хотела сказать — будь осторожен, береги себя, постарайся не упасть… Ничего я не сказала. Никто ничего не сказал.
      Мотылек молча поглядел на каждого из нас, и мы молча расступились, освобождая дорогу.
      Он пошел вперед, потом побежал. Звучный хлопок — и вибрирующее полотнище пересекло опушку от края и до края. Воздух пронизал томительный, на грани слышимости звон. Плавно, без толчка Мотылек взмыл прямо на стену елок и сосен, пошел вертикально вверх — и вот уже косой широкий треугольник выводит роскошную дугу по облакам, клубящимся над Алхари.
      Потом он снизился, и стало видно вытянутое в струну тело, пятно лица и волосы, бьющиеся, как флаг. Он махнул рукой и что-то крикнул — ветер отнес его голос в долину и разбил там на несколько гортанных «ра-ра-ра». Я завопила в ответ, что-то вроде «давай-давай!»
      «Вай-вай-вай!» — потешался ветер. Справа что-то проорал Сыч, залаяли собаки. Мотылек завернул на второй круг.
      Пейзаж неожиданно задернула подвижная сетка дождя пополам со снегом. Мотылек наискось рассек снежную ленту — она оборвалась и сейчас же срослась, как живая.
      — Спускайся-а-а!
      Нас хлестнуло мокрой ледяной кашей. Шквал унесло в долину. Воздух на несколько мгновений очистился. Черный парус летел уже низко, у самой земли, по диагонали приближаясь к нам. Я, путаясь в юбках, бросилась наперерез.
      Ноги Мотылька вспахали снег, он пробежал несколько шагов, гася крыльями скорость, и рухнул — на колени, потом на руки. Меня ударило воздушной волной.
      — Эй, ты как? Цел? В порядке? Мотылек, Мотылечек! — я грохнулась рядом, схватила его за плечи.
      — Да, да, да, — повторял он, задыхаясь.
      Снежный заряд обрушился из-за спины, залепив Мотыльку все лицо. Он засмеялся.
      Подбежали остальные.
      — Парень! Козявка, эй!
      Девушки попадали на четвереньки, ощупывая распластанные крылья. Мотылек смеялся, закинув голову. Из залепленных снегом глазниц текло.
      — Поднимайся… Ну, поднимайся.
      — Да… Да, сейчас…
      Крылья поползли, собираясь в огромный намокший ворох. Иль и Летта заботливо поправляли складки. Сыч нагнулся и вздернул парня на ноги. Мотылек, все еще бессильно смеясь, уткнулся лицом в охотникову бороду. Я осторожно разжала стиснувшие мой локоть пальцы. Рука была мокрая и невероятно горячая. Она сейчас же схватилась за мою ладонь.
      — Ну-ну, расклеился, козява, — гудел Сыч, гладя до отказа пропитанные водой Мотыльковы волосы.
      Из-под его пятерни выжимались и текли вниз струйки воды. Из-за плеч Мотылька, как два маленьких серпа, торчали когти на сгибах крыл.
      — Слава Тебе, Господи, — бормотала Ильдир, — Единый, Милосердный, Создатель Мира, Радетель жизни…
      У меня шумело в голове от всех этих переживаний. Под Твоей рукой ходим, Господи. Вернусь в Бессмараг, поставлю по свечке Альберену и Маранте, ибо благословение их было с нами сегодня.
      Мы потихоньку двигались к дому, обмениваясь бессмысленными восклицаниями и улыбками, словно толпа осененных Благодатью.
      Нас встретила недоумевающая коза: мол, бросили, разбежались, никакого почтения к ее козьей милости. Мотылек от переизбытка чувств (а может, от голода), кинулся ей на шею. Мы оставили эту парочку лобызаться во дворе, а сами прошли внутрь.
      Иль занялась печкой. Сыч развесил наши плащи по стенам, сушиться, а меня заодно заставил снять промокшие сапоги. Мне были выданы меховые ингские чуньки, те самые, в которых еще недавно разгуливал Мотылек.
      На столе появилась знакомая бутыль с прозрачной жидкостью, горшочек с медом, кружки.
      — Ха, — обрадовалась я, — А мы тоже не с пустыми руками. Альсатра, вот.
      Из сумки была извлечена оплетенная лозой фляга — еще с вечера я воспользовалась разрешением Этарды и навестила кладовые.
      Вернулся Мотылек.
      — Белая Звездочка сегодня в последний раз поделилась со мной кровью, — заявил он. — Теперь я сам буду… искать свою пищу.
      — Ты уверен? — засомневалась Летта.
      — Да. Спасибо вам.
      — Иди-ка переоденься, парень, — сказал Сыч. — Возьми там сухое, в сундуке. На вот полотенце, голову вытри. С тебя льет, как с утопленника.
      Мотылек скрылся в закутке.
      — И что он теперь будет делать? Охотиться? — спросила Ильдир, которой перевели Мотыльково заявление, — Опять по чужим хлевам?
      Сыч отмахнулся.
      — Не, он в долину носа не покажет. Сейчас у него силы есть, да и крыша над головой имеется. В деревню-то он тогда только подался, когда обморозился так, что летал еле-еле. Совсем ослабел, да еще снежный кот его потрепал. Парня мороз в деревню погнал, не голод. А тут, вдоль Алхари, дичи много, мне ль не знать. К тому же в доме завсегда найдется мед, молоко или пара яиц. Так что не беспокойтесь, барышни. Не пропадем.
      Мотылек в свежей рубахе вышел из-за печи. Обеими руками он приглаживал всклокоченные волосы. Сыч кивнул на табурет.
      — Садись. Будем праздновать. Ты у нас сегодня вроде как именинник.
      Сыч разлил всем альсатру, себе — из бутыли.
      — Именинник — что это?
      — Вроде как новорожденный.
      — О! — сказал Мотылек, — Новорожденный. Это правда.
      — За тебя, парень.
      — За тебя, Мотылек. Удачи тебе.
      — Спасибо.
      — Будь здоров.
      — Будь счастлив, переведите ему.
      — Будь счастлив, дорогой.
      — Спасибо, о… Спасибо.
      Я откинулась к стене, блаженно жмурясь. Мотылек нагнулся к моему уху.
      — Это вино… Я помню. То самое?
      — То самое. Тебе нравится?
      — Да. Очень.
      — Оно называется альсатра. Альсатра — это провинция в Талориле. На мертвом лиранате «аль» означает «меч». Но скорее название, как и мое имя, произошло от «альзар» — «острие, осколок, режущий край».
      — Вино совсем не… не режет. Это, — он указал на Сычову бутыль, — режет гораздо сильнее.
      — Да нет, Мотылек, смысл не в том, режет вино или не режет. Вино называется так же, как место, где его изготавливают. А почему так называется место, я не знаю. Правда, я слыхала, там много оврагов. Тогда название «Альсатра» можно толковать как «изрезанная оврагами».
      Мотылек покачал янтарную жидкость в кружке.
      — Ты принесла это вино сегодня… Ты знала, что Ветер… Что я не упаду?
      — Я была уверена, Мотылек.
      — А я — нет, — он опустил глаза.
      Конечно. Тебе полагалось поволноваться. Зато сейчас… Какое счастье!
      — А у тебя уютно, Сыч, — сказала Летта, — Все такое опрятное, любо-дорого.
      — Эт’ парень старается, — охотник потрепал Мотылька по плечу, — Он чистюля. Что бы я без него делал?
      Я любовалась на румяные улыбающиеся лица и млела от тепла и покоя. Хотелось, чтобы этот вечер длился долго-долго.
      И вечер длился, и все улыбались, желали друг другу счастья, пили альсатру и болтали ни о чем.

Ирги Иргиаро по прозвищу Сыч-охотник