Кровь на снегу. На свежем снегу — свежая кровь. Расплывающийся ржаво-алый пунктир. И опять — натоптано, натоптано… Лошадиных следов я не заметила, зато человечьих — хоть отбавляй. Кто-то шастал здесь уже после нас.
      Чья это кровь?!
      Следы туда, сюда, друг друга пересекают — ничего не поймешь.
      Куда шел окровавленный — вверх, в Долгощелье, или вниз, в Косой Узел? Один ли он был?
      Быстрее! Я почти бежала, хватая ртом воздух. Что там опять стряслось? Меня ведь не было от силы четверть. Опять стангрев что-нибудь учудил?
      Избушка. Дым из трубы. Снег на дворе изрыт, истоптан, обильно окроплен красным. Какие-то ошметки, лоскуты… Разодранная одежда?
      Здоровенная колода, иссеченная топором, валялась в двух шагах от крыльца. Ступенька исцарапана. Одно окошко выбито, вырвано вместе с рамой. Заткнуто какой-то дерюгой.
      — Сыч! Эй! Господи, что у вас?
      — Баф! — донеслось изнутри. Я уже различала собак по голосам. Это Ун.
      Дверь не заперта. Едва я ворвалась в темные сени, как дверь в комнату отворилась. Громоздкая фигура заслонила слабый свет.
      — А-а, барышня. Че прибегла-то?
      Он посторонился, пропуская. Я старалась отдышаться.
      — Что у вас? Что случилось?
      — Тихо, тихо. Все в порядке. Ничего особливо не случилось.
      Лохматый Ун подошел поздороваться. Остроухая Редда выглянула из-за печи, махнула хвостом и скрылась.
      На Сыче крови вроде бы не видно. А вот одежда в беспорядке. Рукав лопнул по шву. Правая ладонь тряпицей замотана. Сам весь какой-то взъерошенный. По лицу ничего не поймешь — сплошные заросли. Нос только торчит. Хороший нос, большой.
      — Не случилось? Во дворе повсюду кровь! Где Мотылек, то есть стангрев?
      — Дак где ж ему быть? На койке, где положено…
      Я обогнула Сыча и заглянула в темный закуток за печкой. Редда и Мотылек. Оба сидели на койке рядышком. Стангрев шаркал ногами, нащупывая обувку. Выглядел он ужасно. Левая сторона лица надулась, почернела. Глаз потонул в опухоли. Вывернуло разбитые губы. Правую щеку украшала лихая ссадина — наискось, от виска до подбородка. Обрамляла эту живопись эксцентричная прическа, напоминающая взрыв смоляного котла. Господи, да он же избит! Жестоко, жестоко избит!
      — Кто это сделал?
      Ах ты, бедный мой. Что ж тебе так не везет? Взяв в ладони его лицо, поворачивала так и эдак, определяя повреждения. Синяки внятно-круглые, ровные. Нанесены не рукой, а, скорее всего, палкой. Точно, в парня тыкали палкой, причем большей частью в лицо. Наверно, хотели выбить глаза.
      Стангрев покорно позволял себя осматривать. Отстранился, только когда я попыталась раскрыть ему рот, чтобы посмотреть целы ли зубы.
      — Мы тут поправили сами, что смогли, — бурчал за спиной Сыч, — Но ты — того… глянь все ж таки сама.
      Крылья косым крестом лежали у стангрева за спиной. Больное заново обмотано бинтами. Ясеневые рейки если и были смещены, сейчас находились в правильном положении. На плечах и на крыльях добавилась уйма новых царапин. Все, однако, аккуратно промыты и смазаны бальзамом.
      — Кто его избил, Сыч?
      — Кто? Да сам постарался.
      — Сам себя изметелил палкой?
      — Да не… Это я насчет крыла. В окно он вышел.
      — Сбежать хотел?
      — Не. Меня спасал. От съедения.
      В голосе охотника явственно прозвучала самая настоящая отцовская гордость. Задавая вопросы, я глядела на Мотылька. Он рассматривал свои колени.
      — От чего он тебя спасал?
      — От съедения. Меня жрать пришли… енти. А тут козявка наша как выскочит… Окно своротил, воет… Они и задали стрекача.
      Ничего не понимаю.
      — Кто тебя есть собрался? Звери?
      — Хуже, — торжественно объявил Сыч. — Трупоеды.
      Я обернулась. Он стоял в вальяжной позе, облокотившись на печь. У ног его сидел Ун.
      — Чего ты ухмыляешься?
      — Да так…
      Он пожал плечом, продолжая ухмыляться. В кудлатой бороде блестели зубы. Такой сам кого угодно съест.
      — Мотылечек…
      Я присела на корточки, снизу заглядывая в склоненное лицо.
      — Почему ты молчишь? — спросила я на старом найлерте, — Кто тебя… Кто сделал это?
      — Такенаунен.
      Он взглянул поверх моего плеча на охотника. На Мотыльке было накручено старое шерстяное покрывало. Из-под покрывала торчали голые мальчишечьи колени. Я встала, пошарила на полке с лекарствами. Нашла микстуру, сильное обезболивающее средство.
      — Сыч, принеси-ка воды.
      Сыч ушел. Я снова присела на корточки.
      — Трупоеды, Мотылек. Э-э… с какой целью они приходили?
      Стангрев проговорил что-то непонятное. Потом я разобрала «моя вина». Потом — «приходили за мной» или «из-за меня».
      Вернулся Сыч с чашкой воды. Я накапала туда микстуры.
      — Пей, Мотылек. Горько? Пей, надо выпить. Это лекарство.
      Выпил, хоть и скривился. Я освободила его от чашки. Взяла в руки обе его ладони — узкие, длиннопалые, заново перебинтованные.
      — Им нужен был ты, Мотылек? Они хотели тебя забрать? Убить?
      Стангрев мотнул головой.
      — Нет. Не меня. Его.
      — Дак того… Померещилось парню с перепугу, — влез Сыч на обыкновенном вульгарном лиранате, — Кайд ко мне заходил. С Ольдом да с Рагнаром. Зашли — того. Побалакать. Слово за слово… Ну, сцепились. А тут птаха наша налетела. Они перепужались и — бежать.
      — Ага. А прежде, чем убежали, излупцевали парня палками.
      — Дак того… Мне по маковке спервоначалу тюкнули. Ну, я с копыт долой. А парень уже потом набежал. Мы ведь с Кайдом — вроде как недруги. Супротив друг друга, сталбыть. Неслух ентот — вообче никаким боком, не совался б в чужие дела — шкуру б сберег.
      Я недоверчиво покачала головой.
      — Кайд что, пьяный был?
      — Да тверезый небось бы не попер. Залил глаза и вперед.
      — Я, конечно, не знаю, какие у вас там отношения с Кайдом…
      — Да как у кошки с собакой.
      — Такенаунен, — вдруг сказал стангрев, — Трупоеды приходили убить. Приходили убить его, — он мотнул головой в сторону Сыча.
      — Брось, — перешел Сыч на старый найлерт, — Просто злоба. Пьяные, злые. Глупость, — Сыч посмотрел на меня и пояснил на лиранате: — Для парня что пьяный Кайд, что медведь-шатун — все едино. Непривычный он к дракам-то.
      Тут стангрев опять сказал что-то непонятное. Звучало оно как «аре гварнау». Он повторил это несколько раз.
      — Аре гварнау? — я нахмурилась, — Гварнэйн? Что это значит?
      — Гварнарэйн, — поправил стангрев, — Слышать, — он дотронулся до своего уха, — Видеть, — коснулся глаз, — Гварнарэйн, — прижал ладони к груди чуть выше повязки.
      — Чувствовать?
      — Чувствовать, — он посопел, подбирая слова, — Да. Похоже. Почти. Чувствовать, что чувствует… другой. Гварнарэйн.
      — Он слухучий, — встрял с объяснениями Сыч, — Как енти, с хвостами. Арвараны всякие. Оборотни там…
      — «Слух сердца»! Вот что это значило.
      Стангрев — эмпат. Я не удивилась. Каким-то образом мне это уже давно было известно. Сейчас сей факт просто сформулировали.
      — Значит, ты э-э… слышал (ире гварнае), что трупоеды собирались убить Сыча?
      — Я слышал. Слышал. Хотели убить. Из-за меня.
      Я поднялась с корточек. Выпрямила немного затекшую спину.
      — Поговорю-ка я с Кайдом.
      Сыч отлепился от печки и растопырился в проходе.
      — Да брось. Того. Пошто тебе в енто дело лезть? Сам с им побалакаю. По-свойски. Наши енто дела, мужские.
      — Все ясно. Побалакает он. По-мужски, значит. Ну-ка, пропусти меня!
      — Э, э! Остынь-ка, — он схватил меня за плечи, придерживая, — Ты че, того? Шум-то к чему подымать?
      Я прищурилась.
      — Можно и без шума. Сделаю заявление Боргу от имени Бессмарага. Общественный суд.
      Сыч закатил глаза.
      — О боги! Этого только не хватало.
      — Знаешь, друг мой, это не твое личное дело. Это — вандализм, причем ужасающий. Закона о равноправии и достоинстве любого разумного существа никто не отменял еще со времен колонизации. Альдамарский король его подтвердил, когда всходил на трон. Это — основа нашей цивилизации, Сыч. Мы просто не имеем права превратить это безобразие в обычную деревенскую дрязгу.
      Сыч оскалился. Пламенная моя речь задела его, но эффект оказался прямо противоположный. У него словно зубы разболелись, такую гримасу он состроил.
      — Лираэночка, — сказал он устало, — Цивилизованная ты моя. Законопослушная. Ладно, сделаем по-твоему. Суд, громкие речи. Общественное порицание. А на следующую ночь случайно загорится дом. И сгорит дотла. Мы с парнем, может, выберемся, а может — нет.
      Я невольно отступила. Он продолжал держать меня за плечи. Какие тяжелые руки!
      — Матери Этарде потом скажут: «Да мы! Да ни в жисть! Да никаким боком!» До короля дойдешь? Пф! Всю деревню оцепить, мужиков строем — на каторгу? Здесь не город, барышня. Глубинка здесь. Кадакар. В Кадакаре сгинуть — легче легкого.
      Горло у меня перехватило. Он прав. Он абсолютно, безнадежно прав.
      Я закрыла лицо ладонями.
      — Боже, что за мир!.. Что за дикость!..
      — Ну-ну. Давай-ка я тебе — арварановки, поправиться, м-м?
      Я проглотила липкий ком. Тряхнула головой.
      — Нет. Спасибо. Это… лишнее.
      — Ну и ладныть, — в голосе его снова появилась эдакая тягучая ленца, — Арварановка, она — того. Штука забористая. Пойду-кось я, взгляну, как там окошко поправить.
      И он наконец освободил дорогу, но мне уже расхотелось бежать за справедливостью. Я вернулась к стангреву, по-прежнему сутулившемуся на койке. Он кутался в свое покрывало, обеспокоено поглядывая здоровым глазом. Редда привалилась к его правому боку. Я села слева.
      — Ну и разукрасили тебя!
      В ответ — непонимающая вежливая улыбка. Ага, зубы целы. Хоть на том спасибо.
      — Уходить страшно. Как уйду — обязательно что-нибудь случается.
      — Не понимаю.
      Я вздохнула. Вести замысловатые философские беседы на старом найлерте я еще не могла, поэтому просто спросила:
      — Трупоеды. Они вернутся? Твое, э-э… твои мысли?
      Он подумал, сплетая и расплетая перебинтованные пальцы.
      — Нет, — помолчал, и — снова, уже уверенней: — Нет. Они испугались. Сильно. Вот их, — и указал на Редду.
      — А… э… пожар. Огонь?
      Нахмурился недоуменно. Я попыталась еще раз.
      — Вернутся. Тайно. Бросят огонь. В дом?
      Стангрев замотал головой.
      — Нет. Я услышу. Ночью, днем — услышу. Выпущу их, — кивок на Редду. — Я теперь знаю.
      — Что знаешь?
      — Надо выпускать их. Их боятся. Очень.
      — Они… Трупоеды — вошли в дом? Сломали окно?
      — Нет, — Мотылек снова принялся рассматривать свои руки, — Окно сломал я. Они позвали его, — кивок в сторону комнаты, — Ударили. Дверь… снаружи… Выйти я не смог. Я вышел в окно. Окно сломалось.
      Окошко в полторы пяди шириной. Даже я, не имея за спиной громоздких крыл с примотанной к ним аршинной палкой, вылезла бы через него с превеликим трудом. Какое же отчаяние двигало этим заморенным полудиким существом с птичьими костями, с маниакальным упорством именующим себя предателем и трусом? Если такое поведение называется трусостью…
      — Ты хотел помочь Сычу?
      — Да, — он поглядывал искоса.
      Здоровый глаз фокусировал и отражал пламя светильника. Мерцающий огонек сквозь нечесаный бурьян. Так глядит зверек из чащи. Надо бы парню голову помыть.
      — Не догадался выпустить их, — Редда лизнула ему руку, — Не догадался. Я глупый.
      — Ты храбрый.
      — Я думал, его убьют.
      — Ты храбрый, Мотылек.
      Он разволновался вдруг. Заерзал.
      — Ты так думаешь… Говоришь себе — Мотылек храбрый. Я слышу. Я тоже начинаю так думать. Мне приятно. Но это неправильно. Неправда. Это опасно.
      — Почему опасно?
      — Потому что ты веришь. А я слышу и тоже начинаю верить.
      — Так что же в этом плохого?
      Он сник и отодвинулся.
      — Слишком… просто.
      Что-то он меня запутал. Боится не оправдать нашего с Сычом доверия? Никак не найдет согласия с самим собой? Какой-такой поступок повлек за собой подобный кризис? Хотелось расспросить, но я чувствовала — рано. Рано, рано. Но хоть поддержать…
      — Мотылек…
      Он отпрянул:
      — Нет! Я сам.
      Словно мысли читает. Поразительно. Я встала. Сам так сам.
      — Погоди.
      Он явно пытался объяснить что-то, мне недоступное. Лоб собрался морщинками. Корка на нижней губе треснула, на ней медленно наливалась клюквенно-красная капля.
      — Прости, я… пожалуйста… — он слизнул кровь, — Это так… Ты очень… — я думала, он скажет «добрая», но он сказал: — громкая. Он — тоже, — кивок в комнату. — Я… — он прижал ладони к груди, потом к вискам, — Я падаю. Очень сильный ветер… Где верх, где низ?.. — он искательно улыбнулся. Красная капля повисла снова, — Я хочу… оглядеться. Я сам. Пожалуйста.
      Проблемы эмпата. Похоже, мы с Сычом искажаем его самосознание, как кривые зеркала. Интересно, сможет ли он садаптироваться? «Слишком громкие». Наверное, у стангревов какой-то иной механизм общения. Ему трудно с трупоедами. Но, видит Бог, мальчик старается.
      — Да, Мотылек. Я поняла. Я ухожу. До завтра.
      — До завтра, — он улыбнулся.
      Редда ткнулась носом в его губы, слизнула кровь.
      А собачьи симпатии, значит, ничуть его не смущают. Не привносят никаких искажений. Редда, значит, не «громкая».
      Что это я? Ревную к собаке?

      Отчего-то приснился мне дед, мамин отец, Косматый Лаэги. Как он слезает с коня, самого что ни на есть каоренского нилаура — любил дед пускать пыль в глаза — подхватывает меня на руки.
      — Хо-хо! Вырос! Возмужал!
      И выпускает, поворачивается к подошедшему отцу:
      — Здравствуй, Лоутар.
      — Здравствуй, — кивает отец, и они вместе уходят в дом.
      Говорить о делах. А я для дел еще маловат, мне пока только четыре года…
      Славное время, блаженное время… И мама еще жива, и черна дедова шевелюра, и он смеется… Не появилась еще — едва-едва выдержав предписанный Кодексом срок траура — худая светлоглазая Ринаора, фанатично преданная отцу и помешанная на «интересах Семьи», и не велел отец мне звать ее мамой… Одно плохо — тогда я еще не знал Лерга…
      Дед никогда не гостил у нас подолгу. Безалаберные его «мальчуганы» требовали постоянного надзора. А после маминой смерти он вообще был в Кальне раза три, и то — из-за меня. Он любил меня, дед, я знаю. И он подарил мне мой нож, сказав матери:

* * *

      «— Наша кровь еще свое возьмет. Подрастет — на тила похож будет. А уж как бороду отпустит…
      — Какая борода? — рассмеялась мама, — Что ты говоришь? Ему здесь жить, в Кальне, не по горам лазить…»

* * *

      Но дед-то оказался прав. И найларская морда моя спряталась под тильской шерстью, а мослатость — под мешковатой одеждой. Так что — тил тилом Сыч-охотник… Вот только трудненько отвыкалось от бритья, ну да дело прошлое, таперича-то уж — того. Дикарь, то есть. И живу в ентой. В дикости, сталбыть. Э?
      Нет, мне действительно есть чем гордиться. Масочку я себе склепал что надо. На отработку движений — походка, манера садиться и вставать, повороты, почесывания там всякие — ушло по первости два месяца, что я «лежал на дне» в Канаоне, да и потом не меньше полугода. Не так-то просто, доложу я вам, поставить движения, да еще самому себе.

* * *

      А Редду я отдал в передержку, из Канаоны уходил без нее. Веселый альхан — звали его, помнится, Змеиная Чешуя — привел мне хозяюшку в Этарн. И вручил, сказав:
      «— Ай, хороша собачка! Ты береги ее, господин охотник. И, если позволишь — один маленький совет. Когда сутулишься, плечи не напрягай. Заметно. Э?»
      Я задумался над важным вопросом — оставлять ли в живых того, кто так легко меня раскусил и может захотеть на мне подзаработать…
      А он сказал:
      «— Нравишься ты мне. И собака твоя. А память у альхана — что ветер. Подует ветер — забудет альхан. Совсем забудет. Тебе бы тоже так научиться, э?
      — Да, пожалуй…
      — Нет, — покачал головой Змеиная Чешуя, — Не забудешь. Не сумеешь ты забывать. Память — гиря на душе твоей.
      И я понимал, что он прав. Прав…
      — Жаль мне тебя, человек. Прощай.»
      И исчез во тьме. И пять лиров, за которые подрядился привести мне Редду, не взял…
      Те первые полгода жил я у Догара Волчары, охотника на Тропе возле Этарнского перевала. Подгонял маску. Учился охотничьему ремеслу. Веселил, в общем, мил человека Догара.
      — И откель тока ты такой взялся? — приговаривал он частенько.
      — Откель взялся, там таких больше нетути, — огрызался Сыч-охотник.
      А потом Догар Волчара сказал:
      — Все, паря. Ступай на все четыре стороны. Теперь ты нашим ремеслом прокормишься, а коли повезет, так и в прибытке будешь.
      — Догар… Если когда-нибудь…
      — …придут да спросят, — подхватил он. Усмехнулся: — Совсем ты, паря, что ль?

* * *

      Но я еще долго видел сны — как к Догару приходят, как улыбается ему, связанному, Рейгелар:
      — Побеседуем, охотник?
      Конечно, опасался я зря. В Канаоне Ирги Иргиаро наследил намеренно, но вот от славного сего города отработать меня не смог бы никто. Потому что искали бы человека — с собакой. А косматый тил был — без собаки. А потом, довольно скоро, собак стало — две…
      Ладно, хватит. Чегой-то ты, паря — того. Увлекся, сталбыть.
      Верно сказал контрабандист-пройдоха. Гиря на душе.
      Семипудовая…
      — Ирги, — он подошел, сел напротив меня, заглянул в глаза.
      — Что?
      — Ты — трупоед, — сообщил он. — Трупоед ты, брат мой на Крыльях Ветра.
      Ну, трупоед, что уж теперь поделаешь?
      — Закон трупоедов — другой. Чужой закон, Ирги. Жизнь — чужая. Для меня. Совсем. Я не аблис больше. Нет потока.
      — Потока?
      Какого потока, парень?
      — Когда — летишь… — лицо Стуро перекосилось, — Рука Отца Ветра, Крыло его… Упал я, Ирги. Упал. Крылья переломаны, кости переломаны, не вдохнуть…
      — Стуро, — я сжал хрупкое его запястье, — Зачем тогда братом стал, мне, трупоеду? Думал, так будет легче понять нас? Или просто пожалел?
      Против воли заклубилось внутри — да кто ты такой, чтоб сметь жалеть меня, кто тебя просил… Прекрати. О себе думаешь. А ты о нем подумай. Нет опоры. Нет совсем. Никакой опоры нет, только трупоед вон рядом бесится, на луну воет от тоски. Тоской за тоску зацепился, Братец?..
      — Не знаю, — он вымученно улыбнулся, снова лопнула корка на нижней губе, бледный, капли пота, выступая на лбу, ползли, скатываясь за густые ворсинки бровей. — Ты… этого хотел… ты хотел этого сильно… хотел… быть не один…
      Значит, вот как. Что ж, спасибо. Ненавижу жалость, но все равно — спасибо. Только…
      — Брататься было вовсе необязательно.
      Черные глаза наполнились болью.
      — Стуро. Ты — взрослый человек… взрослый аблис, ты должен решать за себя. Решать сам. Ты не должен жалеть меня. Если то, что случилось между нами, — помимо воли потер ладонь, — Если это тяготит тебя… Уходи. В Бессмараге тебя примут с радостью, тебе найдется там дело, тебе помогут…
      Что я несу, боги, что я несу, я же в кабалу его отправляю, они ведь остатков собственной воли лишат его, тихие, вкрадчивые марантины, так и будет он горстью переломанных щепочек, навсегда, ребенком станет, деточкой при добрых тетеньках… А губы мои продолжали:
      — Я забуду твое имя, Мотылек, козява, как пожелаешь. Прости. Прости, я заставил тебя сделать то, чего ты не хотел. Давил на твою эмпатскую жалость. Не хотел, клянусь. Я просто не общался с такими, как ты, не смог сдержаться. Прости. У меня не должно быть брата. У меня не должно быть друга. У меня никого не должно быть. Никого совсем.
      — Изгнанник, — сказал Стуро тихо, — Один над Бездной.
      — У нас это называется — Стоящий на Лезвии.
      Он взял со стола разделочный мой нож, осторожно коснулся пальцами наточенного, ледяного. Обрезался. Слизнул кровь, поднял глаза на меня.
      — Ты поможешь мне, Ирги?
      — Помочь?
      — Встать на твое Лезвие — поможешь? Мне. Аблису без костей. На твое трупоедское Лезвие.
      Я сглотнул тугой колючий комок и сказал:
      — Нужно время. Это просто — шок.
      — «Шок» — а-ае?
      — Ты упал. Упал с высоты на землю. Ты все сломал в себе. Все срастется. Нужно время, и все срастется. Я сделаю, что смогу, Стуро. Но ты не должен опускать руки. Понимаешь? Руки и… крылья.
      Лицо его болезненно сморщилось.
      — А если…
      — Нет, — я сдвинул брови. — Никаких «если» быть не может. Марантины лечат хорошо. Марантины, говорят, и мертвого с того света достанут.
      — Трупоедов.
      — Что?
      — Они лечат трупоедов.
      — Они вообще — лечат. Всех. Ты будешь здоров, черт побери. Обязательно. Потерпи немного, Стуро. Целые кости стоят того, чтобы потерпеть. И крыло, и… те, другие кости. Станет легче. Сможешь летать — станет легче.
      — Ирги… Ты только не бросай меня, — сказал он тихо и серьезно, — Кости мои сейчас — ты.
      Никогда в жизни не приходилось быть ничьими костями. Костями у нас был Лерг, а потом, десять лет, боги, десять лет я жил без костей, и они все думали, что сломали меня, они и вправду меня сломали, это — Итл, Вожатый, Великий Случай…
      — Я не умею, Стуро. Но я постараюсь. И я никогда тебя не брошу, козява. Никогда, слышишь?
      Он улыбнулся и стиснул на запястье моем горячие пальцы.

      В Эрбовом трактире было шумно. Зимними вечерами в деревне только и развлечений — сидеть в трактире, пить вино да играть в кости. Вон Борг в компании седобородых старейшин неторопливо обсуждают какие-то свои дела. Гван Лисица скандалит с женой — та пытается оторвать его от дружков и вернуть в лоно семьи. Бесполезная затея. Старая сводня Омела клеится к парням с лесопилки. Должно быть, клянчит угощение. Эрб вынырнул из кухни — на каждом пальце по исходящей пеной кружище, объемом в кварту.
      Я ожидала обнаружить Кайда со товарищи в трактире, но просчиталась. Этих завсегдатаев на месте не оказалось. Расползлись по домам зализывать раны?
      — Добрый вечер, Эрб.
      — И тебе добрый, госпожа.
      Он улыбнулся, вытирая освобожденные от кружек руки о фартук.
      — Грога горячего? Медовухи?
      — Нет, благодарю, Эрб. Один вопрос. Ты сегодня видел Кайда?
      Он выпрямился, выпятив в бороде толстые губы, поморгал.
      — Дак того… Эт’ самое, сталбыть.
      — Заходил, да?
      — Само собой, сталбыть. И сейчас — того, значит, — он поманил меня пальцем, — На кухне они, госпожа марантина. Ты б — того, сама б глянула.
      Я прищурилась. Ага, ага.
      — А что такое?
      — Да вот, понимаешь, порвали их. Псы одичалые, а можа, и волки. Поди знай, что за твари туточки шляются средь бела дня… Нелюдь ента залетная, что Сыч приручать вздумал… А то Борг-младший давеча кота снежного видал. Богобоязненному человеку страшно за порог ступить, вот что я вам скажу, братья. Мать Этарда, знамо дело, молится за нас, грешных, денно и нощно, а то бы чудища кадакарские давно бы нас со свету сожили.
      Заключительную часть своей речи Эрб вещал уже через мое плечо. Я молча созерцала колоритную компанию, собравшуюся за кухонным столом поближе к печи.
      И то понятно — в глаза бросился избыток оголенных плеч, колен и животов. Кайд красовался обильным торсом, частично закамуфлированным рыжей курчавой растительностью. Ольд был в рубахе, но без штанов, и скромно прикрывался собственной коттой. На икрах и лодыжках его виднелись спирали из бинтов. Рагнар ограничился засучиванием штанин, но рубаха на нем тоже отсутствовала. Рожи у всех троих были постные.
      На фланге этого вертепа пристроилась Данка и со страшной скоростью орудовала иглой. Перед ней на столе громоздились изорванные и окровавленные лохмотья.
      Я подавила желание кровожадно облизнуться. Меня тронула откровенная радость на лице у Данки.
      — Госпожа Альсарена! Вечер добрый.
      Мужики нестройно прогудели приветствие. На Кайдовой физиономии отразилось некоторое беспокойство.
      — Кто же вас так разукрасил, молодцы?
      Молодцы дружно отвели глаза. Ответ держала Данка:
      — Собаки одичалые, госпожа. Видать, какая-то стая приблудная. У нас, в Узле, с позапрошлой зимы ничего подобного не приключалось. А в ту пору их не меньше полусотни спустилось, от пастушьих-то деревень. Помнишь, бать, Гвану тогда все ноги изгрызли, еле отбился? И это — в полумиле от околицы, по дороге в Лисий Хвост.
      — Да не в Лисий Хвост, окстись. Гван тогда к перевалу ездил, к Оку Гор. За кожами да за дратвой, эт’ самое. Я еще просил ремень мне прикупить, широкий, значит, в ладонь. А он на два пальца уже привез, и мне ж еще пеняет…
      — Да не, бать, тогда Гван пьяный поехал, не помнишь, что ли? С кобылы навернулся, кобыла домой сама пришла, ать — Гвана нет. Мариона — в визг, ты сам тогда рыскал по округе с мужиками. В сугробе у третьей версты нашли, тот угрелся себе и спит, и твой ремень при нем. А собаки уж после были…
      — Да ты че, доча! Все напутала.
      — Эрб, эй, хозяин! — донеслось из зала.
      — Иду, братья, иду!
      Эрб удалился, прикрыв дверь.
      — Ничего я не напутала, ты сам все напутал! — Дана сердито сверкнула глазами на дверь. — Все было, как я сказала, — она повернулась к Кайду и компании: — Все ведь так и было, а?
      — Как скажешь, Даночка, — дипломатично согласился кузнец, — Ты шей, шей.
      Я шагнула к столу. Улыбнулась.
      — Дикие псы, говорите? Целая стая?
      — Стая, не стая, а штук десять наберется, — храбро заявил Рагнар.
      — Какой ужас! И что, так и напали ни с того ни с сего?
      — Дак того, — снова влез дипломатичный Кайд, — Мы их шуганули… Палкой кинули… Они и — того. На нас, то есть.
      — Ты бы, госпожа, сама поосторожней бы ходила, — сказала Данка, отрываясь от шитья, — Дикие собаки — не шутка, госпожа. Разорвать, можа, не разорвут, а покусают — будь здоров.
      — Спасибо за заботу, Даночка. Я ведь этих собак видела, молодые люди правду говорят — истинно дикие да злющие. Вот только в числе они ошиблись — не десять их, а всего лишь две.
      Данка уставилась во все глаза:
      — Ой, госпожа! И не кинулись?
      — А я, милая, палками их не лупила, чего же им кидаться?
      Данка перевела взгляд на мужиков и сощурилась.
      — Э, Кайд…
      — Погоди, милая. Дай сперва я скажу. Это в первую очередь относится к тебе, Кайд, но и ты, Ольд, и ты, Рагнар, послушайте. Вы, конечно, вправе были считать и собак, и их хозяина, дикими и приблудными. Ко всему прочему, насколько я знаю, Долгощелье не принадлежит Бессмарагу и суд матери Этарды на его обитателей не распространяется. Однако вы забыли, что стангрев, которого вы тут называете нечистью, находится под личной опекой настоятельницы, о чем она объявила во всеуслышание. Иначе — за все повреждения, нанесенные ему, мать Этарда вправе с вас спросить, если до нее дойдет сия новость.
      — Ну, Кайд…
      — Погоди, Дана. Это была официальная часть беседы. Теперь, так сказать — сугубо интимная.
      Я уперлась в стол кулаками и нагнулась, заглядывая собеседникам в глаза. Ольд явно сдрейфил, Рагнар растерялся. Кайд медленно багровел.
      — Я — марантина, Кайд. Тебе хорошо известно, что умеют и могут марантины. Для меня нет тайн в человеческом организме. От других марантин меня отличает лишь одно — обладая могуществом Ордена, я Ордену не принадлежу, а стало быть, не давала Святой Клятвы. Клятвы не навредить своими действиями ни больному, ни здоровому, и всякое такое в том же духе. Ты понял, о чем я говорю?
      Кайд понял. Краска схлынула, он стал бледен.
      Я еще поглядела на всю компанию, добавляя весомости, потом выпрямилась.
      Почему-то мне было неприятно. Они с готовностью проглотили мой блеф, родившийся только за счет их собственного невежества. Теперь, чихнув или споткнувшись, они каждый раз вспомнят обо мне. Так им и надо. Меня тянуло обтереть руки об юбку.
      — У! — вдруг крикнула Данка и вскочила. Скомканное тряпье полетело Кайду в физиономию, — У, проходимцы, лихоманка вас забодай! Вруны проклятые! Собаки на них напали! Как же!
      В воздух взлетели рваные штаны. Ольд схватил их, опрокинув скамью. Рагнар увернулся от половника.
      — У! — вопила Данка, разбрасывая вещи, — У! Вон из моего дома! Глаза б мои вас не видели! У, мерзавцы!
      Бам-мс! Данка схватила кочергу.
      — Да ты че, девка? Э!
      Я отошла в сторонку. Вот, значит, как деревенские бабы управляются с сильным полом. Ловко, ничего не скажешь. Кайд попытался вырвать кочергу — куда там! У Данки оказалась отменная реакция. Бац! Бац! В грудь, в живот. Бац! — подобравшемуся сзади Рагнару — в пах, безжалостно.
      — Ой, Даночка, Даночка… — это Эрб набежал на шум.
      Он моргал, растерянно комкая фартук. Даже не пытался урезонить дочку. Не на нем ли она репетирует?
      — Пошли вон! Вон пошли! Чтоб духу вашего… У! У!
      — Нет! Не в зал, не в зал! — Эрб засуетился перед дверью, — Не позорь мужиков, Даночка! Во двор их, во двор гони!
      — У! Ублюдки! Пошли вон!