Охохонюшки. Когда же это кончится-то? Когда я наконец перестану любоваться на дорогие физиономии по ночам? Сегодня вот чуть с лежанки своей не полетел. Лежанка у меня на печи — доски сколоченные, на манер топчана, только без ножек, сверху — перина там, шкуры всяческие. А когда, например, Даул Рык втыкает в Стуро свой кинжал, или еще что подобное — начинает Сыч-охотник хваталками размахивать. Ну, и — с лежанки долой. На пол, сталбыть.
      Да. Так вот, пробудился я, сами понимаете, не в лучшем настроении. Сходил глянуть на парня. Он вроде бы посапывал спокойно, не переполошили его страхи мои. Ну и слава богам.
      Вернулся к печи, постель свернул, доски снял, рядышком прислонил, да и отправился завтракать. В сенях порубил на кусочки заячьи тушки, сготовил на костерочке похлебку — возле тайника у меня таперича не токмо дрова рубят, тама еще костровище трупоедское. От чужих глаз в общем-то подале. Пожрал там же, колоду вместо стола используя. А че делать, коли побратима от жующих трупоедов блевать тянет?
      Покончив с едой, снова заглянул в закуток. Побратим уже проснулся и, живехонек-здоровехонек, восседал на койке, завернувшись в тогу свою, аки древний лираэнец. Хотя, конечно, лираэнец из него, как из меня — нал.
      — Доброе утро, — сказал я на лиранате.
      — Доб-рое ут-ро, — повторил он с некоторым трудом и улыбнулся: — Ирги.
      — Есть хочешь?
      Покивал.
      Я положил в молоко остатки меда. Принялся болтать ложкой. Что ты в самом деле, э? До сих пор тебя не нашли. С чего бы — через четыре-то года?
      Нет, конечно, я понимал, что сам себя обманываю. Слишком много их, тех, кто не успокоится, пока не отыщет Ирги Иргиаро, тила. Чтобы всех не стало — моровая язва должна приключиться. Холера. Чума бубонная.
      Но, черт возьми! Следы я спутал на совесть. Почти пять лет меня все устраивало, а вот теперь — не пойми, с чего… А если так подумать — обросший человек менее подозрителен, чем бобыль-охотник… Э, ладно. Чего ж тогда не женишься, хоть вон на той же Данке? Брось, приятель. Неужели не надоело себе врать? Хватит, успокойся. Судьба, боги, Ветер — плевать кто — решил поиграть с тобой. И рассудок не справился с чувством. Бывает. Ну и что?
      Всего-навсего маленькая поправка. Увеличим бдительность, а в случае чего — смоемся вместе со Стуро. Вот и все.
      — Держи.
      — Спасибо.
      Присосался к чашке.
      Одежонку бы ему какую-нито справить. Неча черт знает в чем шляться. Не приблуда, чай. Побратим. Ну да, штаны-то есть, на енти птичьи ходилки любые мои штаны на манер ингских придутся — до колена перевязывать придется. А вот рубаха… Да и наверх чего… котту, либо куртец… Ага, а крылушки куды девать? Гм… Так. Перво-наперво сходим к Марионе Гвановой. Попрошу у нее просто одежку, а потом — дырочки сами прорежем, для крылушек… Да и к Гвану к самому смотаться не худо, сапоги ему закажем. Чин-чином… Тока — не на себя. Ножонка-то у Стуро небольшая.
      Я взял дощечку и уголек.
      — Малыш.
      — Стуро, — поправил он строго, — Когда мы двое — Стуро.
      — Когда — двое? А если — трое?
      — Парень. Малыш. Эй. Ко-зяв-ка. Моты-лек, — все-таки лиранат ему еще не очень дается, — Как пожелаешь. Но — не Стуро. Нет.
      Ясно.
      Выходит — наоборот. Имя назвать — почти побрататься. Ишь ты. Сталбыть, когда лезли к нему двое трупоедов с имечками своими — вроде как в друзья набивались… Хм, а ведь похоже на Старый Кодекс… Забавно. Откуда такое сходство? Что общего у этих крылатых-зубастых с древними найларами? Только не говорите мне, что у нас были одни предки.
      — Поди сюда, Стуро, — сказал я. — Ногу дай.
      — Зачем?
      — Одежда, — сказал я, — Одежда для ноги. Обувь, — вспомнил наконец, — Тебе сделают обувь.
      — У вас есть мгерорам?
      — Кто? — «что-то там с огнем», — Кто?
      — Тот, кто делает — обувь. Из кожи. Из мертвой кожи.
      — Сапожник?
      — Са-пож-ник. Да.
      — Есть. Лисица по прозвищу. Давай ногу.
      Стуро снял чуню, поставил ступню на дощечку. Я аккуратно обвел угольком. Боги, до чего ж у него лапка махонькая…
      Стук в дверь. Ун бафкнул, Редда же и не пошевелилась. Альсарена, сталбыть. Зачисленная в «почти свои». Я пошел встречать.
      — Добрый день, мальчики.
      — О, кто пожаловал. Ну, как Кайд? Жив?
      Она поглядела удивленно, потом фыркнула:
      — Что с ним сделается. Мы поговорили. По-свойски.
      Интересно, чего она ему сказала? Или рожу все ж таки разодрала? Настроена наша барышня вчера была прямо скажем — весьма и весьма решительно.
      — Ну-ну, — усмехнулся я. — Чайку будешь? Тока вскипел.
      Но Альсарена уже ворковала вокруг моего Стуро, мешая лиранат и найлерт:
      — Да ты здорово высокий, Мотылек! Смотри-ка, уже на ногах! Как чувствуешь себя сегодня?
      — Хорошо, — парень чуть улыбнулся, кивнул на меня: — И он — тоже.
      — Пришел срок… — начала Альса, замялась: — Э-э… Как бы это сказать… Короче, я намерена снять швы, — и посмотрела на меня — переводи, дескать.
      Стуро тоже посмотрел на меня.
      Легко сказать — переводи…
      — М-м… Жилы, — нашел я, — Чужие жилы — в тебе.
      А как еще? Раны зашили — жилами. Теперь надо вытащить…
      — Чужие жилы держали раны. Чтобы здоровье вернулось. Здоровье вернулось. Теперь надо вынуть.
      — Зачем? — парнишка отступил на шаг — одна нога в чуне, вторая босая. Он, видно, представил, как из него вытянут все жилы, потом отберут те, которые чужие…
      — Спокойно, — Альсарена взяла Стуро за руку, — Ты напугал его, Сыч. Нить, Мотылек. Нить, связующая… скрепляющая раны. Надо убрать. Иди сюда.
      Парень вспомнил, что он — не трус, и храбро отправился с нашей барышней в закуток.
      — Ложись. Сними это. Сейчас…
      А все равно нить ее — из жилы.
      Из закутка доносилось:
      — Вот так. Та-ак. Молодец. Очень хорошо. Отлично зажило! — это мне, — Впервые вижу, чтобы так быстро все зарастало. Просто удивительно, — и снова — Стуро: — Ногу. Нет, это… согни. Еще раз. Отлично. Сейчас будет немножко больно…
      Лекарь ты наш. Дорвалась до пациента.
      — Терпи. Терпи… Храбрый мальчик. Смелый мальчик. Сильный мальчик. Можешь открыть глаза.
      Ишь, воркует над Мотылечком. Еще бы — редкостный случай быстрого заживления.
      — Я не буду забинтовывать, — крикнула Альсарена, — Пусть подышит, — вышла, улыбаясь — на щеках ямочки, — Такой пациент — сплошное удовольствие. Заживает, как на… э-э…
      — Как на собаке, — я взял чайник.
      — Как на собаке, — согласилась наша барышня, выбросила зажатые в кулачке нитки в печь. — Послушай, я вчера забыла свою папку. То есть, не вчера, а позавчера. Где бы она могла быть?
      Папку. Ну да, конечно. Вчера не до папки было.
      — Енто, что ль? — Сыч-охотник кивнул владелице на ее имущество, прислоненное к стене.
      — Ага, — Альсарена принялась копаться в бумажках.
      — Я, того, — забубнил Сыч-охотник, — Тут листик валялся. На столе, сталбыть.
      — Какой листик?
      — Ну, такой же вот. Где енти… Ну, чего он балакал, ты калякала. Я его тудыть сунул. Чтоб — того. Не попортился.
      Альсарена извлекла листочек, тот самый, закапанный:
      — Спасибо, — продолжила изыскания, смущенно бормоча: — И зачем я только угольный карандаш взяла?.. — подняла голову от бумажек, — Погоди, здесь же не все.
      — Че было, — покачал башкой Сыч-охотник, — Один лежал, туточки.
      Альсарена поднесла к моему лицу лист, дописанный до конца, даже кусочек слова «страх» не поместился. А ты с похмелья не заметил. Дурак.
      — Я помню, — Альсарена зажмурилась: — Трупоеды… Пожирают плоть… собратьев своих… Вы — неправильные трупоеды…
      А вроде такая косая была — ишь, что-то все же отложилось…
      — Трупоеды не пожирают плоть собратьев своих, — встряло вылезшее из закутка «сплошное удовольствие», — Трупоеды убивают собратьев своих. Но — не пожирают. Я знаю.
      — Да-да, — отмахнулась Альса, дескать, никто тебя не обвиняет, повернулась ко мне, — Слушай, ты сам это записывал! — для верности ткнула пальцем в мою сторону.
      — Че? — Сыч-охотник возбужденно поскреб в косматых патлах.
      — Ты сам это записывал, — повторила Альсарена уже не так уверенно.
      — Ага. Записывал, сталбыть. Ну да, — хмыкнул, покрутил башкой, — Две бутыли, то есть. Полторы — мои, а полушка — твоя, подруга.
      — Какие бутыли? Какая полушка? Что ты мне голову морочишь? Сыч, или как там тебя зовут по-настоящему?
      Много как зовут, барышня ты моя.
      — Две бутыли — арварановки, — с готовностью пояснил Сыч-охотник, — А с непривычки — спасибо, я тута на ентой… на дуели не дрался. С сундуком, к примеру. Э?
      — Чего? — хлопала глазами бедная девочка.
      — Пить надыть меньше, вот че я те скажу, барышня, — отрубил Сыч-охотник, уселся за стол, уцепил свою чашку. Надулся, сталбыть. А как тут не надуться — черт знает в чем подозревают…
      — Любезный рыцарь, — на найлерте произнесла Альсарена, — Негодование ваше неуместно.
      Сыч-охотник вытаращился на нее, как давеча — Стуро в ответ на «славного отрока, ибо желание есть…» и так далее.
      А козявочка, не понимая, что происходит, но чуя, что все отнюдь не в порядке, всунулся:
      — Я… Я — причина сему?
      Чему «сему», дурачок? Тоже мне, пуп земли…
      — Нет. Спать иди.
      Он похлопал пушистыми, длинными, как у девушки, ресницами, потом кивнул:
      — Хорошо, — и смылся в закуток.
      Наша аристократическая барышня уперла руки в боки, но вместо базарных выражений, коих я ожидал, изрекла, опять же — на найлерте:
      — С какой целью приказано ему удалиться? Днем не спят.
      — Я сплю, — поддержал побратима Стуро.
      — Ты молчи, — огрызнулась Альсарена, — Благородный рыцарь, сей вопрос — к вам.
      Вопрос, вопрос… Шла бы ты со своими вопросами…
      Сыч-охотник вздохнул.
      — Неча ему тута. Швы тока сняли. Отдыхает пущай.
      — Что ж ты, мил друг, — перешла на лиранат Альса, — разучился на старом найлерте разговаривать?
      — Язык сей — не для склок, — сказал я и добавил на лиранате: — И парень, кстати, тоже. Чай-то будешь?
      — Спасибо, — буркнула Альсарена, села напротив, взяла чашку. Обиженно проговорила: — Что это за балаган, Сыч? Сам же знаешь, что старый найлерт невозможно выучить, не умея читать и писать. Мертвый это язык, никто на нем не говорит.
      — Говорят, — буркнул Сыч-охотник, — При храмах. И еще — в Каор Энене.
      Традиции хранят не только аристократы. А здесь, в Альдамаре, старый найлерт очень удобен — никто не поймет из посторонних. Близнецы вон вообще неграмотны, да и Даул Рык с грехом пополам подпись свою нацарапает, а старый найлерт выучили, хоть, кстати, и не родной язык…
      — И ты хочешь сказать, что к храму допускают неуча? — не сдавалась Альсарена.
      — Попервоначалу каждый — неуч, — фыркнул Сыч-охотник, — Одно и умеет — пеленки пачкать.
      При храме, между прочим, насколько я знаю, сперва обучают именно говорить. Запоминать тексты, не записывая. А грамоте — уже потом. Лет с шести…
      — Откуда ты знаешь старый найлерт?
      — Учили, вот и знаю, — и еще кое-чего знаю, чему учили — ох, и много знаю! — Че те надыть-то от меня?
      — Листочек с записями!
      Обида, обида. Не надо быть аблисом, чтобы понять. Сыч-охотник нахмурился.
      — Сталбыть, заныкал Сыч чужое добро? Что ж, — мы тоже обидимся, — Коли спер — спрятал где-нито. Ищи, барышня.
      — Ты тему-то не переводи. Бог с ним, с листочком, — напор ее куда-то подевался. Улетучился напор… — Не нужны мне твои тайны, — усмехнулась, — охотник. Только, если уж взялся морочить голову, — поднялась, — так делай это последовательно.
      Поглядел я в лицо ей и понял, что Сыч-охотник выиграл, что не пристанет она больше с листочками этими распроклятыми и с найлертом старым…

* * *

      (Фыркнуть, или хмыкнуть — дескать, не разбери-поймешь, чего барышня марантина крутит, чего ей, барышне, надыть-то? — и продолжать существовать спокойно, отработанно, привычно, черт побери…)

* * *

      Но тот, кто вылез из-под плиты и вольготно во мне расположился, сказал:
      — А я всегда непоследователен. Наверное, это моя беда.
      Сколько раз повторяли — и отец, и Даул, и Великолепный…
      — Ты садись, садись. Давай еще налью.
      Зачем это? Пусть уходит. Зачем ей, аристократочке, марантине-любительнице, что-то кроме удовольствия от быстрозаживающего Стуро? Зачем — тебе…
      Глупо, боги, как глупо…
      — Я же не требую от тебя выкладывать всю подноготную, — тихо и даже как-то жалобно сказала она, — Меня это не касается.
      Я налил еще чаю. Ей и себе. То-то и оно, барышня. И да убережет тебя твой Единый от «касаний» к моей подноготной.
      — Не хочешь говорить — так и скажи: «Не хочу». Скажи — «Не хочу».
      — Не хочу, — покорно повторил я.
      Не хочу. Не могу. Ни к чему. Ни к чему…
      — Вот и все, — кивнула она и отхлебнула из кружки.
      — Спасибо.
      Что бы там ни было — приятно. Когда не задают вопросов. Когда можно — без маски…
      — Ладно, — фыркнула Альсарена, — Проехали.
      Из закутка высунулся любопытный нос. Значит, напряжение действительно спало… Я налил чаю в третью кружку — для «сплошного удовольствия».
      — Сюда иди. Проехали мы.
      — Что? — он с некоторой опаской заглянул в лицо мне, Альсарене, потом взял чашку, уселся со мной рядом, глотнул, — А того питья нету?
      — Какого? — подняла брови Альса.
      — Нету. Выпили. Ни того, ни другого.
      — А-а! — дошло до барышни, — Альсатра! Тебе понравилось?
      Стуро улыбнулся смущенно, покивал.
      — Постараюсь достать, — сказала она на лиранате, — В Бессмараге найдется.
      — Да ладно. Нечего спаивать парня. Пристрастится еще. Ты мне лучше вот что скажи. У вас, в Бессмараге, то есть. Есть ведь овцы там, козы?
      — Козы? Есть… Беляночка и Пестрая, Тита в них души не чает. А что?
      — Понимаешь… — я перешел на найлерт, — Он не ест кровь маленького зверя. Зверь умрет от этого.
      — Да, — сказал Стуро, — Маленький зверь умрет, и моя вина будет. Убийство.
      — А кровь ему нужна.
      — Хочется есть, — смутился наш вампир, — Очень.
      — На молоке с медом не особо окрепнешь. Ты спроси в Бессмараге, может, можно козу арендовать? Ну, в смысле, ты ее будешь приводить, он поест, коза проснется — обратно отведешь. А? Я уже думал — в деревне купить, да держать нам животину здесь негде. Корм, опять же… У меня деньги-то есть.
      — Хорошо, — кивнула Альсарена, — Я обязательно спрошу, — потом глянула на Стуро: — Скоро ты… будешь совсем здоров, — Стуро кивнул, — Что ты… станешь делать… потом?
      — Я останусь здесь, — побратим мой продемонстрировал свои клычата, — с ним.
      Братья на Крыльях Ветра… Стало тепло, как после полной кружки арваранского залпом. Стуро почуял и снова улыбнулся.
      — Сыч, ты предоставляешь ему убежище?
      — Вроде того, — ухмыльнулся я.
      Нечего сказать — убежище. Но парень сделал выбор, и не мне теперь пытаться что-то менять.
      — У Этарды были другие планы относительно нашего молодого друга, — задумчиво проговорила Альсарена, — Вы с ней не обсуждали этот вопрос?
      — Нет. Не обсуждали. Да и рано пока.
      Другие планы. У меня вот тоже другие планы были… А так придется по весне все-таки делать пристройку, да покупать в деревне козу, да не одну, небось… Э, приятель. Куда понесся? Ты доживи сперва до весны-то.
      Смешно.

      В храм я проникла через северный притвор и тихонько уселась за колонной. Вечерняя служба кончалась. Отзвучали благодарственные гимны Единому и псалмы в честь Пророка Божия, Пресвятого Альберена, а теперь одна из старших сестер завершала чтение отрывка из жития святой Маранты.
      Из-за колонны мне был виден кусок алтаря, вписанного в неглубокую апсиду и часть зеленой юбки и черного плаща чтицы, стоящей за пюпитром. Крона Каштанового Древа сияла, как костер. Золоченые лопасти листвы отражали огни светилен и бросали в полутемный зал солнечную рябь. Пресвятой Альберен с белым костяным лицом, примотанный цепями к стволу, слепо глядел чтице в спину. В День Цветения, что в конце ноября, статую отматывают от ствола и с почетом водружают на алтарный диск, символизирующий Небеса. Древо же украшают множеством конусообразных белых свечей, которые разом вспыхивают по мановению Этардиной руки. Великолепное зрелище. Венчают праздник пляски, песни и чревоугодничество. Ах, День Цветения!..
      Но сейчас — конец февраля. Между прочим, через пару дней начинается весна. Правда, ветрам, задувающим с Полуночного моря, об этом никто не сказал. Они знай себе дуют. Знай себе таскают с хребта Алхари разлохмаченные и изодранные за долгую зиму снеговые тучи. Март здесь, на севере — тоже зима. Снег начнет сходить только в апреле. А у нас, в Итарнагоне, солнышко вовсю светит. Птицы вернулись… Февраль! Ха, сухо уже все, крокусы повсюду вылезают, морозник зеленый, лиловая сон-трава… Домой хочу. Нет, не хочу. Там скучно. Просто я устала от зимы.
      Чтица собрала пюпитр и спустилась с возвышения. На ее место ступила Этарда. Кратко пожелала всем спокойной ночи и благословила. Все.
      Я встала у дверей, пропуская выходящих, чтобы перехватить Летту и Иль. Кто-то тронул меня за рукав. Малена.
      — С тобой хочет побеседовать мать Этарда, Альса. Пойдем, я провожу.
      Вот и влипла. Знаю я эти беседы. Сейчас меня разделают под орех. Хорошо, что папка со мной. Хоть какие-то доказательства работы.
      Малена шла впереди, не оглядываясь. Я плелась за ней. Ко всему прочему, зверски хотелось есть. Ужин-то я опять пропустила. Оставалось надеяться, что девочки припасли для меня пару кусков хлеба с сыром. Правда, вернувшись от Этарды, я неделю смогу питаться святым духом.
      Мы обогнули храм и направились к корпусу старших сестер. Поднялись по лестнице в покои настоятельницы. Малена провела меня через приемную прямиком в комнату Этарды.
      — Добрый вечер, Альсарена. Присаживайся. Малена, благодарю тебя, ты свободна. Спокойной ночи.
      — Спокойной ночи, мать.
      Малена выскользнула и затворила дверь. Я осталась стоять у камина, безнадежно пытаясь загородиться спинкой кресла. Одновременно я делала вид, что не боюсь.
      Этарда уютно расположилась в другом кресле, положив на скамеечку ноги. Она гладила кошку. Этарде не надо было петлять по улице между сугробами. Для нее имелся отдельный ход в стене, выводящий в храм, в библиотеку и еще Бог знает, куда. Вон и дверь, обычная, ничем не замаскированная.
      — Присаживайся, дочь моя. Вот сюда, в кресло. И не жмись, я тебя не укушу. В чем дело? Ты взволнованна?
      — Да, мать Этарда. Вот мои записи, вот рисунки, но это все такое сырое…
      Этарде нельзя врать. Ни в коем случае. У нее какой-то невероятный нюх на любую ложь. И если уж она тебя сцапала, есть единственный шанс уцелеть — позволить ей делать с тобой все, что заблагорассудится.
      — О, — улыбнулась она, принимая папку, — У тебя, оказывается, и записи есть? Выписки из книг?
      — Не только. Литературы не хватает, мать Этарда. Я пытаюсь вести собственные наблюдения.
      — Вот как? Ну-ка, ну-ка…
      Она уселась поудобнее, стараясь не беспокоить кошку, небрежно полистала папку, задержавшись на рисунках.
      — Хм, любопытно… Но я хотела бы послушать комментарии к твоим наблюдениям.
      Я принялась отчитываться, стараясь говорить четко и сжато. Как бы не так. Этардины флюиды уже начали действовать — у меня случилось словоизвержение. Внутри что-то таяло и оплывало, как леденец, превращаясь в сладкие сопли. Этарда кивала и улыбалась. Темные глаза ее мягко сияли — просто удавиться можно, сколько в них было доброты, понимания и всепрощения. И я могла бы поклясться, что моя болтовня казалась ей интересной.
      Я выложила все-все. И про то, как стангрев сбежал, и про ночную пьянку, и про Кайдово покушение, и что по этому поводу сказал мне Сыч, и что я в итоге сказала Кайду, и как отреагировала Данка… Тут я затормозила, да так, что зубы скрипнули. И вернулась к стангреву. Я описала его вдоль и поперек, слева направо, сверху вниз и по обеим диагоналям. Я из пальцев пыталась состроить схему крепления крыл к корпусу. Я исполнила хвалебную оду стангревским эмпатическим способностям. Путаясь и отвлекаясь на частности, я представила стангревский язык, как оригинальную версию старого найлерта. Потом я опять начала расписывать Мотылька во всех подробностях, сообразила, что повторяюсь и наконец замолчала.
      Я была оглушена, опустошена, исчерпана. Что еще Этарда хотела из меня выжать?
      Она поднялась, уложив кошку на свое место, прислонила папку к креслу и принялась расхаживать по комнате. Зеленое форменное платье шуршало, цепляясь за грубый войлочный ковер. Ворот по-домашнему распущен, рукава расшнурованы и откинуты за спину, открывая льняное нижнее платье. Уют и покой.
      Я искоса рассматривала настоятельское жилье. Ничего особенного. Комната практически не отличалась от нашей или любой другой. Вот только камин вместо жаровни. Войлок вместо соломы и сухого папоротника. Лишняя дверь. Вместо трех кроватей — одна. Да окно пошире.
      Этарда чем-то шуршала и звенела у стола. Повернулась ко мне — в обеих руках по бокалу, один увенчан стопочкой плоских печеньиц.
      — Отведай, дочь моя. Ты сегодня не успела к ужину, но не беда. Я уверена, Леттиса и Ильдир приберегли для тебя что-нибудь вкусненькое. А сейчас замори червячка.
      — Вы очень добры, мать Этарда.
      Я откусила печенье. Может, в нем какой-нибудь наркотик? Или в вине? Зачем, о Господи, я ведь и так вывернулась наизнанку!
      Этарда пригубила из своего бокала. Она присела на подлокотник, чтобы не трогать заснувшую в кресле кошку.
      — Дочь моя, мне пришлась по душе увлеченность, с которой ты взялась за изучение этого существа, стангрева. Я думаю, мне стоит поддержать твое начинание. Ты уже собрала любопытный материал и далее, я уверена, обнаружишь немало интересного. Скажи, не приходила ли тебе мысль объединить твои изыскания в отдельную книгу?
      Удар прямо в сердце. Я чуть не подавилась. Пропищала:
      — Приходила, мать Этарда…
      — Замечательная идея, не правда ли? Новая и увлекательная тема. Книга произведет фурор, и не только у нас, в Бессмараге. Блестящий финал твоего обучения. С Богом, дочь моя. Я знаю, тебе хватит сил, умения и терпения завершить эту работу.
      — Спа… сибо…
      Вот это да! А я-то шла сюда на полусогнутых. Ай да Этарда! Ну, не прелесть ли?
      — Я гляжу, ты согласна. Хорошо. Даю тебе особое дозволение брать со склада все, что может понадобиться. В разумных пределах, конечно. И прошу не забывать тщательно записывать все в хозяйственную книгу. Постарайся обойтись без лишних трат, но и скаредничать не стоит. Это я по поводу Сыча говорю. Он оказывает монастырю большую услугу, приютив стангрева у себя, поэтому вполне может рассчитывать на нашу поддержку, — Этарда помолчала, потом усмехнулась, — С вином поаккуратней. Я понимаю, чем была вызвана позавчерашняя… хм… вечеринка, но все-таки будь осторожнее. Ты — воспитанница Бессмарага, не забывай, а Бессмараг в первую очередь — монастырь.
      — Да, мать Этарда. Конечно, мать Этарда. Мне очень стыдно.
      — Не великий грех, дочь моя. Марантины не дают этих новомодных обетов аскетизма и целомудрия. Марантины дают единственный обет — всенепременно раздувать и поддерживать искру Божию, дар Единого — существование. Жизнь есть любовь Господня. Все остальное — пустяки. Но рамки приличий приходится соблюдать.
      — Да, мать Этарда.
      Щеки у меня горели, в груди теснило. Кресло качалось, как колыбель. Ох, сердце мое! Сейчас лопнет, как гранат, переполненное нежностью ко всему свету.
      — Что ты не ешь, дочь моя? Не нравится вино?
      Я залпом выпила несколько глотков, но стало еще хуже. В голове зашумело.
      — Вино отличное, замечательное… Да, насчет еды… В смысле, насчет стангрева.
      — Да-да, дочь моя?
      — Я подумала… ну… ему нужно… ну… Кровь ему нужна. Вино, мед, молоко — это хорошо, но мало. Сыч тут ничем не поможет — животное должно быть достаточно крупным, чтобы остаться в живых, и его нельзя потом есть… в смысле, убивать… Короче, Сыч просил козу.
      — Что ж, хорошая мысль. Завтра зайдешь к Тите, возьмешь у нее Беляночку или Пеструю, на твое усмотрение. Думаю, что коз можно будет менять — завтра одну, послезавтра другую. Чтобы окрепнуть, ему требуется полноценная пища.
      — О да, мать Этарда.
      — Через недельку подумаем о том, чтобы снять лубки. Наш юный пациент обладает поистине восхитительным свойством — его организм восстанавливается чрезвычайно быстро. Вероятно, и без нашего лечения он бы выздоровел, только находясь в тепле и получая достаточную пищу и уход. А после того, как Леттиса подстегнула его Тень… Замечательный юноша. Просто подарок. Надеюсь, Альсарена, ты сможешь извлечь из предложенных обстоятельств всю доступную выгоду, прежде, чем мальчика переведут в Бессмараг.
      Где на него накинется сразу сотня гарпий. Этарда заговорщически улыбнулась, подняв тонкую бровь. Изрядно обнаглев, я спросила:
      — А если… Ведь может такое случиться, что Сыч откажется отдавать его. Даже в Бессмараг.
      — При чем тут Сыч, дочь моя? Стангрев — разумное взрослое существо. Мы спросим у стангрева, не у Сыча.
      — А если и он откажется?
      — Мы спросим, Альсарена. Как он ответит, так и будет.
      А ответит он, как захочет Этарда. Причем будет полностью уверен, что это его собственное желание. А может, это и в самом деле будет его собственное желание.
      Этарда легко соскочила с подлокотника.
      — Что ж, не стану тебя задерживать, дочь моя. Тебе надо выспаться, впереди большая работа.
      Я тоже встала.
      — Благодарю, мать Этарда.
      Она вернула мою папку, проводила меня через приемную до дверей. На пороге я обернулась.
      — Но почему — именно я, мать Этарда? Почему вы доверяете эту работу мне? Ведь я даже не марантина…