В притихшем зале звучали сталинские пассажи в форме торжественной клятвы партии умершему вождю. Но клятву произносил Сталин…

«…Уходя от нас, товарищ Ленин завещал нам держать высоко и хранить в чистоте великое звание члена партии. Клянемся тебе, товарищ Ленин, что мы с честью выполним эту твою заповедь!..»

Семь раз прозвучало из уст невысокого, малозаметного на людях, рябого человека за трибуной слово «клянемся». Сталина никто не уполномочивал говорить от имени партии, но клятвы его звучали именно таким образом: «Хранить единство нашей партии как зеницу ока», «Хранить и укреплять диктатуру пролетариата», «Укреплять всеми силами союз рабочих и крестьян», «Укреплять и расширять союз республик», «Укрепить нашу Красную армию, наш Красный флот», «Укреплять и расширять «Коммунистический Интернационал»{329}.

Сталин, оглядывая желтыми глазами притихший зал и бросая в него свои «клянемся», закладывал идеологический ритуал почитания умершего вождя, «заветам» которого теперь должны следовать все. Ленин и ленинизм усилиями большевистской верхушки и особенно Сталина превращались в псевдорелигию, в свод революционных догматов, сознательное нарушение которых в 30-е годы уже каралось смертью.

«После кончины Ленина, – писал Р. Редлих, – Сталин остался на земле единственным средоточием абсолютной мудрости и абсолютной благости»{330} Менее чем через десяток лет именно таким и будет Сталин. Но первые кирпичи в здание умопомрачительного идолопоклонства закладывались вместе со смертью Ленина: языческий мавзолей, тысячи памятников идеологического идола, миллионы томов сочинений «святоши ада», замусоренное догматами общественное сознание. Сталин, придавив Ленина мраморным могильником, монополизировал его наследие.

Генсек настойчиво, самозабвенно трудился на этой ниве не потому, что «очень» любил Ленина. Нет. Известны его весьма малопочтительные высказывания в узком кругу о Ленине в 30-е годы. Для него это было теперь не опасно. Но только для него! Посмертный культ умершего вождя нужен был Сталину как важнейший инструмент, орудие его власти. Теперь было достаточно найти подходящую цитату из все более пухнувшего ленинского «наследия», чтобы обосновать тезис об обострении классовой борьбы, необходимости коллективизации, социальной природе «врагов народа», важности «сталинской конституции» или доказать любой другой вопрос. Система ленинских догматов, сцементированная «материалистической диалектикой», превратилась в безотказный политический инструментарий большевиков.

Еще при жизни Ленина Сталин научился у него действовать, руководствуясь лишь «революционной целесообразностью», «революционной совестью», «революционной законностью». Вот, например, одна из телеграмм, подписанная генсеком в то время.

«Ташкент. Среднеазбюро ЦЕКа Гусеву.

Старая Бухара ЦК Бухары Соколову.

Получено Ваше сообщение об аресте заговорщиков и главарей бандитских шаек тчк ЦЕКа предлагает не выпускать из рук арестованных зпт передать их суду Ревтрибунала и при наличии улик применить высшую меру наказания тчк ЦЕКа уверен что такой способ расправы является при нынешних условиях единственным средством проучить врагов бухарского народа и прочистить почву для советской государственности и революционной законности в Бухаре.

14/Vll-22 г. Секр. ЦЕКа Сталин»{331}.

«Ученик» и «продолжатель» оказался очень способным. Но генсек понимал, что, придя к власти как «защитник» и «толкователь» ленинизма, он должен и «развивать» его. Какой же он вождь, если не теоретик?

Это представление о «вожде» стало традиционным в СССР; каждый генсек, даже очень малограмотный, считал своим долгом выпускать пухлые фолианты «своих» трудов, хотя нередко не удосуживался даже прочесть их перед публикацией. Писали их, естественно, многочисленные референты. Сталин стал «теоретиком», комментируя, разъясняя и «развивая» Ленина, большевистского «святого». Наиболее характерны в этом отношении две сталинские работы «Об основах ленинизма» и «Вопросы ленинизма».

По себе помню: будучи курсантами танкового училища, мы от корки до корки штудировали шестисотстраничную книгу речей, статей и докладов «И. Сталин. Вопросы ленинизма». Курсанты не просто читали сталинские работы, но и усиленно их конспектировали в специальные тетради. Преподаватели обращали на это особое внимание; более пространный конспект, да еще с подчеркиваниями цветными карандашами наиболее важных мыслей Сталина, гарантировал весьма высокую оценку. Мы тогда, конечно, не понимали, что внешне ясный, простой, схематичный стиль изложения «вопросов» и «основ» ленинизма скрывал глубокий примитивизм и даже интеллектуальную убогость сталинской «теории».

Это была идеологическая пища, на которой вскармливались миллионы людей: революция-контрреволюция, социализм – империализм, друг-враг, белое – черное… И хотя после смерти Сталина его книги уже не заставляли переписывать в пухлые тетради, духовная пища мало изменилась. «Вернулись» к Ленину.

Более сложный, тяжеловесный, порой косноязычный «основатель партии и государства» был так же одномерен и однозначен. Люди впитывали не просто политические знания, им прививалась большевистская псевдокультура, нетерпимость ко всему не социалистическому, не материалистическому, не советскому. Миллионы людей искренне верили, что в СССР «самая демократическая в мире конституция», что Советский Союз «передовое во всех отношениях государство в мире», что «победа коммунизма в мировом масштабе неизбежна», что «чем выше успехи СССР, тем коварнее становятся враги народа» и т. д.

Ленинская система формировала элементарно мыслящих людей, слепо верящих в догматы ленинской псевдорелигии типа: «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно», «Политика есть концентрированное выражение экономики», «Ленинизм – это марксизм эпохи империализма». Вскормленные этой пищей люди верили, что генетика и кибернетика-лженауки, войны неизбежны, капитализм обречен, что в СССР нет эксплуатации человека человеком, и т. д.

Такими воспитывали советских людей труды Ленина и его «продолжателя» Иосифа Виссарионовича Сталина.

По себе знаю, до XX съезда партии мы все считали, что Ленин и Сталин нерасторжимы в своем большевистском единстве. И это представление было правильным, как это ни странно теперь покажется. Но XX съезд разъединил их, оставив Ленина на пьедестале поклонения и свергнув с него Сталина. А надо было удалить обоих… Но так мы думаем только сейчас. И то не все.

А тогда… Н.И. Бухарин, находясь в одиночной камере тюрьмы, написал в 20-ю годовщину октябрьского переворота строки, рассчитанные на «дарование» жизни: «На долю ленинского гения выпала эпоха перехода к социализму, и он воплощал эту бурную эпоху в ее мощных движениях… Но эпоха издает себе нужных людей, и новые шаги истории выдвинули на его место Сталина, центр тяжести мысли и действий которого – следующий перевал истории, когда социализм победил под его руководством навсегда. Все основные жизнедеятельные функции синтезированы в победоносном завершении великих сталинских пятилеток, и теория объединяется с практикой во всем гигантском общественном масштабе…»{332}

Незадолго до своего ареста Бухарин побывал в Париже, выполняя задание Сталина: поиск и спасение архивов Маркса, Энгельса и некоторых других. После долгих колебаний Бухарин тайно посетил семью одного из лидеров меньшевиков Федора Ильича Дана. Его жена Лидия Осиповна Цедербаум (к тому же сестра Ю.О. Мартова) вспоминала о встрече так. Коснулись Сталина. Бухарин, волнуясь, начал: «…Вот вы говорите, что мало его знаете, а мы-то его знаем… Он даже несчастен от того, что не может уверить всех, даже самого себя, что он больше всех… Если кто говорит лучше, он обречен, он уж не оставит его в живых, ибо этот человек вечное ему напоминание, что он не первый, не самый лучший; если кто лучше пишет – плохо его дело… Нет, нет, Федор Ильич, это маленький, злобный человек, нет, не человек, а дьявол»{333}.

Так думал и говорил один из мучеников лжеидеи – талантливый Бухарин, когда на миг освободился от личного страха – непременного психического продукта любой диктатуры и деспотии.

Было бы справедливо заметить, что у многих советских людей существовал и в те времена как бы «нижний этаж» сознания, где находил свое тайное убежище политический скептицизм как глухой внутренний протест против несвободы личности. Нередко политическая совесть уходила в подсознание и, удерживаемая там страхом, «дремала». После смерти Сталина страх стал отступать; появился целый жанр «кухонных» диспутов и анекдотов, которые при жизни диктатора были просто смертельно опасны. Как рассказывает Ю. Борев, соберутся вечером в коммунальной кухне пришедшие с работы люди, и какой-нибудь смелый остряк заводит разговор:

«А знаете, Козловский, ведая, что Сталин любит слушать его песни, обратился к нему с просьбой:

– Я никогда не был за границей. Хотел бы съездить.

– Не убежишь?

– Что вы, товарищ Сталин, да для меня родное село дороже, чем вся заграница!

– Правильно. Молодец! Вот и поезжай в родное село!»{334}

Стало возможным форму духовного протеста против режима выражать и через «внутреннюю эмиграцию». Чем больше времени проходило после смерти Сталина, тем число «внутренних эмигрантов» множилось. Основные «теоретические» труды Сталина о ленинизме невелики:

«Об основах ленинизма» – около восьми десятков страниц, «Вопросы ленинизма» и того меньше – полсотни. Но автор сумел втиснуть сюда в самой элементарной форме всего Ленина: это и исторические корни ленинизма, и классовая борьба, и диктатура пролетариата, крестьянский и национальный вопросы, стратегия и тактика в революции, теории о возможности победы социализма в одной стране, мировой социалистической революции, учение о партии и другие вопросы.

Сталину удалось в предельно сжатой и элементарной форме изложить весь «ленинизм» на 120–130 страницах! Например, раздел «Главное в ленинизме» (конечно, это диктатура пролетариата. – Д.В.) занимает менее двух страниц! Нужно отдать должное вождю – он умел упрощать, предельно примитизировать и лаконизировать самые сложные вопросы до сухой и короткой, как выстрел, фразы. Раскладывая теорию по примитивным «полочкам» своей схемы, он это делал не только для доступности. Сталин и мыслил так же: схематично, бинарно, классово-элементарно.

Везде у Сталина «первое противоречие», «второе противоречие», «третье противоречие»; «догма первая», «догма вторая», «догма третья» (речь идет об «оппортунистах» II Интернационала); вся «теория пролетарской революции» умещается в «положение первое», «положение второе», «положение третье»; учение о партии укладывается в несколько особенностей: «партия, как передовой отряд рабочего класса», «партия, как организованный отряд», «партия, как высшая форма классовой организации», «партия, как орудие диктатуры пролетариата», «партия, как единство воли» и т. д.

Популяризатор и толкователь ленинизма смог все богатство социальных и политических отношений, духовной жизни, экономических реальностей загнать в прокрустово ложе псевдорелигиозной методологии.

Конечно, Сталин смакует ленинскую идею-определение: «диктатура пролетариата есть неограниченное законом и опирающееся на насилие господство пролетариата над буржуазией…», видя в нем ключ к построению социалистического общества. Но при этом генсек придерживается ленинской утопической идеи о том, что диктатура пролетариата «способна подготовить отмирание государственности» при коммунизме. Для Сталина крестьянство является (он ссылается на ленинизм) только «резервом пролетариата», а национальный вопрос – это всего лишь часть «вопроса о пролетарской революции, часть вопроса о диктатуре пролетариата».

Примечательны размышления Сталина о стратегии и тактике партии в классовой борьбе. Вдумайтесь: до февраля 1917 года «основной удар – изоляция либерально-монархической буржуазии»; с марта 1917-го до октября 1917 года «направление основного удара – изоляция мелкобуржуазной демократии (меньшевики, эсеры)»; а после октября «основной удар – изоляция мелкобуржуазной демократии, изоляция партий II Интернационала»…

Таким образом, большевики, стремясь к власти, направляли основные усилия не против крупной буржуазии, а против либеральных, демократических сил, главных приверженцев свободы в России.

Конечно, Сталин, как и его учитель, против реформ. «Революционер приемлет реформу для того, – пишет генсек, – чтобы использовать ее как зацепку для сочетания легальной работы с работой нелегальной, чтобы использовать ее как прикрытие для усиления нелегальной работы…»

Красноречие первого ленинца не нуждается в комментариях. Готовясь к беседе с Пальмиро Тольятти, он записал в своем блокноте: «Реформизм – забвение конечной цели и основного средства для достижения конечной цели, т. е. диктатуры пролетариата»{335}. Радикализм мышления не мог смириться даже с мыслью о реформаторстве.

Сталин с ленинской определенностью формулирует постулат о том, что «партия есть орудие диктатуры пролетариата». Этим «орудием» Сталин пользовался виртуозно. Когда в конце 20-х годов участились побеги советских граждан за рубеж, а многие работники совучреждений, опасаясь репрессий, стали отказываться возвратиться в СССР, Сталин от имени политбюро предложил ЦИКу принять постановление, в котором говорилось: «Лица, отказавшиеся вернуться в Союз ССР, объявляются вне закона. Объявление вне закона влечет за собой: а) конфискацию всего имущества осужденного; б) расстрел осужденного через 24 часа после удостоверения его личности… Настоящий закон имеет обратную силу». Указания Сталина выполнялись быстро; 21 ноября 1927 года ЦИК СССР принял соответствующее постановление почти дословно.

По этому закону не расстреливали, а тайно убивали за рубежом лиц, которых считали опасными для режима. Часто это были хорошо инсценированные самоубийства, автокатастрофы, загадочные исчезновения… Такова судьба белых генералов Кутепова, Миллера, Дутова, Врангеля и многих других русских патриотов. Сколько было таких? Никто теперь этого точно установить не может.

Сталин сам демонстрировал, что такое «партия, как орудие диктатуры пролетариата». Именно генсеку принадлежит идея, «развивающая» ленинизм, о «приводах» и «рычагах» в системе диктатуры пролетариата. Сталин поясняет: это профсоюзы, советы, кооперация, союз молодежи. Конечно, в этом комплексе и партия основной элемент диктатуры. Так «ученик» Ленина и его «великий продолжатель» делал ленинизм более точно «доходчивым», понятным и эффективным. Все мы становились винтиками гигантской и беспощадной машины, превращая великую страну в «архипелаг ГУЛАГ», сами же и заселяя его жуткие острова. И то, что замолчавшему почти на семь десятилетий российскому народу удалось в условиях, когда все эти «вопросы» и «основы» ленинизма действовали как политические и нравственные директивы диктатуры, сохранить достоинство и волю к освобождению, заслуживает глубокого уважения.

Сталин редко допускал вольности в своих «трудах». Одна из них содержится в разделе «Стиль в работе» главного сочинения генсека. «Ученик и продолжатель», составляя советский катехизис, неожиданно утверждает, что «особый тип ленинца-работника» характеризуется двумя особенностями: «русский революционный размах и американская деловитость».

Автор политической и элементарной ленинианы пишет, что «американская деловитость – это та неукротимая сила, которая не знает и не признает преград, которая размывает своей деловитой настойчивостью все и всякие препятствия, которая не может не довести до конца раз начатое дело, если это даже небольшое дело, и без которой немыслима серьезная строительная работа»{336}.

Если бы эти слова кто-либо из советских людей произнес в пору охоты за космополитическими ведьмами, думаю, он бы горько пожалел об этом. Но «продолжатель» писал «гениальный труд» еще в середине 20-х годов, а то одиннадцатое издание (!), из которого мы делали это извлечение, вышло в 1945 году. Союзнические симпатии к американцам еще не исчезли, и их деловитость была как бы к месту.

Конечно, развитие ленинизма Сталиным не ограничилось этими двумя работами. Ученик Ленина где только мог ссылался на учителя и «обогащал» его теорию, порой этот вклад был зловещим. Выступая в 1937 году на февральско-мартовском пленуме ЦК ВКП(б) с докладом «О недостатках партийной работы и мерах ликвидации троцкистских и иных двурушников», Сталин сделал теоретический вывод, который на «практике» стоил жизни миллионам людей. В седьмом пункте «Наших задач» доклада второй вождь заявил: «…чем больше будем продвигаться вперед, чем больше будем иметь успехов, тем больше будут озлобляться остатки разбитых эксплуататорских классов, тем скорее будут они идти на более острые формы борьбы, тем больше они будут пакостить советскому государству, тем больше они будут хвататься за самые отчаянные средства борьбы, как последнее средство обреченных…»

Далее докладчик говорил об опасности этих «отчаянных вылазок» и необходимости ужесточения борьбы с врагами народа. «Этих господ придется громить и корчевать беспощадно…» – требовал главный ленинец. «Так учит нас история. Так учит нас ленинизм»{337}, – заключил Сталин.

В своей статье «Сталин – это Ленин сегодня» один из его долгих соратников в политбюро А.И. Микоян писал: «Товарищ Сталин, как ортодоксальный ученик Ленина, не только доказал, что он всеми своими мыслями и действиями стоит на почве творческого марксизма, но он обогатил и поднял на небывалую высоту теоретическую науку марксизма-ленинизма»{338}. Стоит согласиться с тем, что Сталин – «ортодоксальный ученик Ленина» во всех отношениях, в том числе и в отношении демагогических способностей. Здесь ленинцам нет равных. Впрочем, об этом можно судить, коснувшись лишь одного забытого эпизода из жизни Сталина.

В сентябре 1927 года в Москву приехала американская рабочая делегация. Ее хорошо встретили, обласкали, придали большое значение, рассчитывая, что через такие делегации можно будет оказать коминтерновское влияние на рабочее движение в США. Об американцах писали «Правда», «Известия», сообщало советское радио.

Девятого сентября делегацию в Кремле принял сам генеральный секретарь. Сталин в беседе все нажимал, в частности, почему в США нет «специальной (читай ленинской. – Д.В.) массовой рабочей партии?», надеясь на перенесение большевизма на североамериканскую землю. Во время встречи, длившейся более четырех часов, шестеро американцев задали вопросы, на которые Сталин не смог бы дать удовлетворительного ответа, не замени он их классической ленинской демагогией.

На вопрос, контролирует ли компартия советское правительство, Сталин тут же ответил, что у нас нет «финансовых тузов», «денежных мешков» и их контроль «над правительством немыслим». Но партия у нас руководит правительством. А руководство это удается потому, что партия пользуется у нас доверием большинства рабочих и трудящихся вообще и она имеет право руководить органами правительства от имени этого большинства.

Сталин говорит так, как будто в СССР состоялись всеобщие выборы в верховный орган страны и ВКП(б) одержала победу над другими партиями.

Американцы сразу же замечают глубокую некорректность ответа Сталина: «Откуда вы знаете, что массы сочувствуют коммунизму?»

Генсек проявляет дьявольскую изобретательность и добрых полчаса говорит, что во время октябрьского переворота 1917 года (да, Сталин так и говорил, «переворота»), Гражданской войны, в нынешний мирный период коммунисты одержали победу и возглавляют все руководящие органы в государстве. Разве случайно партия большевиков оказалась победительницей? В профсоюзах, комсомоле руководят коммунисты. Разве это случайно? Разве случайно на конференциях, собраниях так велико влияние коммунистической партии? «Вот откуда мне известно, что широкие массы рабочих и крестьян сочувствуют коммунистической партии».

Сталин, конечно, не мог прямо сказать американцам, что при неограниченной диктатуре большевиков не имеет никакого значения, «сочувствуют или не сочувствуют» рабочие и крестьяне СССР коммунистической партии. Разумеется, генсек не стал говорить, например, о «не сочувствии» кронштадтских матросов, восставших против монополии одной партии в стране. Тысячи расстрелянных и тысячи сосланных, не согласных с «линией партии», в лагеря – весьма красноречивое свидетельство отношения людей к коммунистам в советской России. Сталин мог бы добавить, что он сам был одним из инициаторов решений политбюро о создании специальных лагерей для «расселения кронштадтских бандитских матросов» в Ухте и под Холмогорами{339}.

Подчеркнув, что в капиталистических странах стремление к прибыли является двигателем производства, американцы спросили: «А каков стимул в СССР?» Сталин не моргнув глазом ответил: «Сознание того, что рабочие работают не на капиталиста, а на свое собственное государство». Ответ вызвал невольные улыбки у Брафи, Дугласа, Бребнера, других членов делегации. Вот так, систематически повышая «сознательность», компартия эксплуатировала миллионы рабочих.

Весьма щекотливым для Сталина оказался вопрос: посылает ли ВКП(б) деньги в Америку для поддержки американской компартии и ее газеты «Дейли уоркер»? Генсек был определенен: «Я должен заявить, что я не знаю ни одного случая, когда бы представители американской компартии обращались за помощью к компартии СССР. Вы можете считать это странным, но это факт, говорящий о слишком большой щепетильности американских коммунистов»{340}.

Он словно забыл, что политбюро начиная с 1919 года отправляло крупные суммы в золотых рублях (а затем в долларах) в Америку через конкретных лиц: Котлярова-209 000 руб., Хавкина-500 000 руб., Андерсона – 1 011 000 руб., Джона Рида-1 008 000 руб. (инициалы в документы не указаны. – Д.В.). И это только в 1919–1920 годах{341}. И так продолжалось до 1991 года… Впрочем, с момента создания Коминтерна такие же денежные инъекции осуществлялись в десятки других стран для инициирования революционного движения и создания компартий. Слишком хотелось тогда мировой революции… А позже – хотя бы мощного комдвижения… И так, повторю, до 1991 года…

В таком же духе Сталин, не будучи «щепетильным», как американские коммунисты, ответил еще почти на десяток других вопросов; демагогически-лживо, как обычно умели делать большевики. Оказалось, что служить ленинской утопии можно только с помощью лжи и насилия. Насилия и лжи. Причем эти два главных «инструмента» тоталитаризма использовались одновременно, вместе, комплексно.

Выступая с отчетным докладом на XVIII съезде ВКП(б) 10 марта 1939 года, Сталин продемонстрировал, как большевикам удалось создать тесный союз лжи и насилия.

«…В 1937 году были приговорены к расстрелу Тухачевский, Якир, Уборевич и другие изверги. После этого состоялись выборы в Верховный Совет СССР. Выборы дали советской власти 98,6 процента всех участников голосования. В начале 1938 года были приговорены к расстрелу Розенгольц, Рыков, Бухарин и другие изверги. После этого состоялись выборы в Верховные Советы союзных республик. Выборы дали советской власти 99,4 процента всех участников голосования…»

Этим в высшей степени чудовищным примером Сталин «доказывает», что «очищение советских организаций от шпионов, убийц, вредителей» ведет к укреплению советского государства…{342} А в действительности это свидетельствует, что без лжи и насилия ленинская система существовать не может. Выборы без выбора в условиях кровавой вакханалии расправ создали перманентную обстановку липкого, устойчивого страха, при которой почти стопроцентное «голосование» было естественным результатом.

Тотальный террор Сталин не «выдумал». Он знал, что Ленин не колеблясь прибегал к нему после октябрьского переворота. Ведь линия первого вождя – «превратить государство в учреждение для принуждения творить волю народа. Мы хотим организовать насилие во имя интересов трудящихся»{343}. Свои демагогические слова Ленин говорил так, словно народ, «трудящиеся» уполномочили его это делать на всероссийском референдуме, всеобщих выборах… Сталин не забыл, что Ленин, выступая на заседании Президиума Петроградского Совета и представителей продовольственных организаций 14 (27) января 1918 года, был жестоко лаконичен: «…пока мы не применим террора – расстрел на месте, – к спекулянтам, ничего не выйдет… С грабителями надо также поступать решительно – расстреливать на месте». В резолюции заседания вновь: «расстрел», «расстрел»{344}. Сталину было у кого учиться. Караться должны были многие: «неприятельские агенты, спекулянты, громилы, хулиганы, контрреволюционные агитаторы, германские шпионы расстреливаются на месте преступления»{345}. Ленин действовал в соответствии со своей установкой: «диктатура означает – примите это раз и навсегда к сведению… неограниченную, опирающуюся на силу, а не на закон, власть»{346}. Разумеется, той же установкой руководствовался и Сталин.

Сталин был, как он написал при редактировании собственной биографии, «выдающимся учеником Ленина» и его великим продолжателем{347}. В этом не приходится сомневаться, если в словах «великий» и «выдающийся» видеть только масштабы его деяний. Точнее, злодеяний.

Самое страшное, что идеи и поступки «учителя» и «ученика» были духом и плотью государственной политики великой страны, методологией мышления и действий миллионов людей, были формой чудовищного отчуждения от свободы. Выступая 17 ноября 1935 года на первом Всесоюзном совещании рабочих и работниц-стахановцев, Сталин и не скрывал своей издевки над высшей духовной ценностью – свободой. «Очень трудно, товарищи, жить одной лишь свободой (одобрительные возгласы, аплодисменты). Чтобы можно было жить хорошо и весело, необходимо, чтобы блага политической свободы дополнялись благами материальными…»{348} Для Сталина свобода не высшая ответственность человека перед собой и обществом, а всего лишь красивая фраза, антураж «революционности», косметика диктатуры.

Партия, по словам Сталина, являвшаяся «орудием пролетарской диктатуры»{349}, под неумолимым напором глубинных общечеловеческих факторов была вынуждена уже после смерти диктатора внести уточнение в соотношение первого вождя и его продолжателя. Но сделано это было с целью пожертвовать учеником и сохранить учителя. В докладе 25 февраля 1956 года на закрытом заседании XX съезда КПСС Н.С. Хрущев беспощадно развенчал «ученика», сведя все его прегрешения к «культу личности». А «учитель» еще больше воссиял, будучи между тем личностной первоосновой всех бед великого народа в XX веке.

С тех пор более трех десятилетий всеми генсеками продолжалась сизифова работа по «восстановлению ленинских принципов»{350}, по возвращению «назад, к Ленину». Но «учитель» и «ученик» стоили друг друга. Именно они были последовательными проводниками самой жесткой ортодоксальной линии большевизма, при которой обожествлялись высшая цель и вождь, к ней ведущий. Партия же была орудием, а человек лишь механическим средством социального движения.

Благодаря Ленину человечество воочию убедилось, что коммунизм – великая Утопия. Это путь в Никуда. Но теперь без этой утопии нельзя представить XX век. Тем более что Система, созданная «учеником» и «учителем», оказалась бесчеловечной и нереформируемой.

Сталин обладал таким же большевизмом души, как и его «учитель». Он стал наиболее ярким выразителем ленинских догм в действии.