В случае взятия власти в Италии левым блоком СССР может обеспечить Италию хлебом. С углем сложнее. Может помочь Польша.

Исполнение телеграфьте.

Филиппов»{414}.

Сталин всерьез рассматривал возможность прихода коммунистов к власти (а социалисты для него были те же меньшевики – временные попутчики). Сталин укоряет Тольятти вроде бы от имени Ненни в упущенном шансе прихода к власти после вывода из Италии оккупационных сил.

В случае победы коммунистов Сталин обещает обеспечить Италию хлебом. А его страна голодает, получая по карточкам нищенские «пайки»…

Сталин любил Тольятти, если, конечно, диктатор мог вообще кого-нибудь «любить». Не случайно, что 14 октября 1952 года в своей коротенькой речи на XIX съезде партии «вождь народов» счел необходимым упомянуть имя лидера итальянских коммунистов. «Когда товарищ Торез или товарищ Тольятти заявляют, что их народы не будут воевать против народов Советского Союза (здесь речь Сталина прерывается «бурными аплодисментами»), то это есть поддержка, прежде всего – поддержка рабочих и крестьян Франции и Италии…»{415} Эти две партии и этих двух лидеров Сталин упомянул в своей последней публичной речи. В его бумагах множество материалов о делах коммунистов данных стран, велика переписка, которая велась через советские посольства и советские спецслужбы.

Через две недели после телеграммы Тольятти, 14 декабря 1947 года, Сталин принимает в ночной Москве одного из членов руководства итальянской компартии Секкья. Кремлевский диктатор в беседе с итальянцем рекомендует иметь в стране свою разведку, с помощью которой «проникать в штабы и органы противника». Надо иметь в виду, наставляет генералиссимус, что в «партии всегда есть шпионы…». Предлагает ЦК ИКП «иметь собственную охрану, такую маленькую гвардию из испытанных людей…».

Сталин инструктирует соратника Тольятти, словно речь идет о подготовке государственного переворота, подобно большевистскому в октябре 1917 года. Кремлевский хозяин подробно интересуется здоровьем П. Тольятти, состоянием его сердца. Философски, но банально изрекает:

– Сердце – это мотор. Его надо смазывать, о нем надо заботиться. Разве может самолет летать без мотора?

Посчитав, что этой сентенции о здоровье Тольятти мало, приводит еще одну: «Ленин говорил, что для того, чтобы подготовить хорошего работника, требуется 10–15 лет, а потерять его можно в 1 час. Разве можно обращаться так с человеческим материалом?»{416}

Естественно, для Сталина даже лидер – это «материал», хотя и человеческий. Но была и изюминка тайной беседы. Без видимой связи Сталин вдруг заявил:

– Можем дать вам 600 тысяч долларов. Пусть Секкья сам их и увезет…

Секкья немного растерян, рад, благодарит и размышляет вслух: «Как же их доставить в Италию?»

Сталин говорит, что это всего 2 мешка по 40–50 килограммов…

Секкья предлагает переправить деньги для ЦК ИКП через советское посольство. Выражает пожелание, чтобы купюры были не мелкие, а достоинством по 100 долларов. Итальянец продолжает благодарить за очередную помощь. Сталин бесцеремонно прерывает:

– Не стоит меня благодарить. Это наш рабочий класс вам помогает…{417} Рабочий класс и не предполагал, что советский вождь, подкармливая, дарит послушным партиям не партийные, а народные деньги мешками. И делал это диктатор весьма часто.

Так, 5 августа 1948 года состоялась обычная ночная встреча Сталина с руководством Испанской компартии: Долорес Ибаррури, Франсиско Антоном и Сантьяго Каррильо. Подле Сталина сидели В.М. Молотов и быстро поднимавшийся по карьерной лестнице М.А. Суслов.

Когда испанцы, рассказывая о положении на своей родине, стали жаловаться на материальные трудности, Сталин перебил:

– Мы можем помочь. Сколько и в какой валюте?

Долорес Ибаррури: лучше в американских долларах.

– Достаточно ли будет пока 600 тысяч американских долларов? – спросил Сталин.

Руководители испанской компартии стали, естественно, дружно благодарить «товарища Сталина». Сумму они просят привезти в Чехословакию, где хранятся их деньги{418}.

Конечно, речь шла не только о привычной денежной инъекции очередной «братской партии». Сталин долго и назидательно поучал испанцев, как объединить все антифашистские силы, как «проникать везде». Рекомендовал организовать «партизанское движение против режима…». Возможно, диктатор вспомнил, что в январе 1937 года он так же рекомендовал в своем письме главе республиканского правительства в Испании Ларго Кабальеро «создавать из крестьян партизанские отряды в тылу фашистской армии»{419}. Тогда не помогло. Может, успех будет сейчас?

Ночные гости старательно помечали «мудрые указания» московского диктатора в своих блокнотах. Сталин же и в ядерный век не хотел отказаться от коминтерновского мышления, правда, трансформируя его. Он был не готов к прямому столкновению с миром капитала, но пытался там, где это было можно, создать для него максимальные трудности, потрясения, организовать партизанские выступления. Не случайно в самом конце своей жизни он назовет свою партию «ударной бригадой», глядя на которую, учась у нее, возникли такие же бригады «от Китая и Кореи до Чехословакии и Венгрии»{420}. А он хотел, чтобы эти бригады возникли по всему миру. Было бы вернее, если бы назвал их не «ударными», а «красными бригадами», возникшими на Западе не без влияния ленинско-сталинской идеологии.

Партизанская борьба после окончания Второй мировой войны стала «пунктиком» Сталина. Он советовал ее разворачивать многим партиям, особенно в странах, где существовали определенные настроения недовольства правящими режимами.

Показательны в этом отношении беседы Сталина с индийскими коммунистами А.К. Голиям, Ш.А. Данте, Рао. Отвечая на заранее переданные письменные вопросы лидеров индийских коммунистов о партизанской борьбе, Сталин решительно советовал шире применять эту форму «революционных действий». Московский лидер выразил отношение и к террору. «Коммунисты, – заявил индусам Сталин, – должны быть за террористические действия масс, но против террористических действий отдельных революционных лиц, «действующих вне массового движения»{421}.

Уж Сталин-то знал толк в терроре. Когда 13 июня 1907 года в 10.30 утра в Тифлисе взлетел на воздух фаэтон, везущий деньги в банк, и началась оглушительная стрельба со всех сторон по конвою, за кулисами большевистской экспроприации стоял рябой Джугашвили. Правда, те 350 тысяч рублей, что захватили боевики большевиков, Ленин и ЦК использовать не смогли. Купюры были не «стандартные», по 500 рублей. Более двух десятков убитых и раненых казаков охраны на совести организатора террористического акта с целью захвата денег…

Когда 2 марта 1951 года руководители Индийской компартии вновь встретились ночью в сталинском кабинете, рассуждения о терроре и партизанской борьбе были продолжены. Сталину поддакивали его «соратники»

Молотов, Маленков, Суслов. Хотя стенограмма называется «записью беседы товарища Сталина с тт. Рао, Данге, Гош и Пуннайя», в действительности это был длинный монолог человека, посчитавшего себя победителем на все времена, безгрешным оракулом и всевидящим мудрецом.

Все сидели за длинным столом и дружно поворачивали головы за медленно расхаживавшим по огромному кабинету Сталину с традиционной трубкой в руке: «Террор индивидуальный не решит вопроса… Партизанскую войну можно начинать везде, где этого хочет народ… Вам не надо мудрить, отбирайте землю у помещиков, а если отберете у кого-то лишнее – это потом разберетесь. У русских говорят: лес рубят – щепки летят… У вас можно создать хороший режим… Важно уметь отказаться от личных интересов…»{422}

Как все до боли знакомо! Если представить на минуту, что сталинские «ударные бригады» путем «массового террора», партизанской борьбы, демагогии пришли бы к власти во многих странах мира, сколь более разнообразным этнически и географически стал бы большевистский ГУЛАГ!

Ночные диалоги-монологи… О некоторых из них спустя день-другой могли написать в «Правде». Две-три строки. Как, например, 18 июля 1952 года «О приеме товарищем Сталиным П. Ненни, вице-председателя Всемирного Совета Мира». О многих не сообщалось вообще ничего.

Это была стопроцентная тайная коммунистическая дипломатия, которую вел один вождь, а ему помогали его послушные «соратники», дипломатические советские «крепости» в большинстве столиц мира, активная, везде проникающая разведывательная сеть. Сталин наслаждался своей мудростью, щедростью, всезнанием, всесилием.

Пресыщение властью рождает еще большее желание испытать ее наркотическое воздействие. Победа в страшной войне убедила диктатора в его «исторической правоте», правильности его социальной методологии, основанной на насилии, обмане, планируемом пришествии эфемерного лучезарного грядущего.

Тайные беседы Сталина преследовали цель ускорить создание новых красных анклавов на политической карте мира… Чтобы это гарантированно произошло, предметом особой его заботы стал социалистический «лагерь». Правда, сразу после войны этот огромный лагерь называли «народно-демократическими странами».

К Сталину ездили, как в Мекку, не только руководители коммунистических и рабочих партий капиталистических стран, но и лидеры государств, которые благодаря СССР пошли по новому, «социалистическому пути». Впрочем, у них другого выбора и не было, ибо те, кто оказался в сфере «плотного» влияния Москвы, очень быстро почувствовали металлическую хватку Сталина. Клемент Готвальд, Георге Георгиу-Деж, Гомулка, Димитров, Ракоши, Вильгельм Пик, Энвер Ходжа, Тито, Ким Ир Сен, Чойбалсан и сам Мао Цзэдун совершали паломничество в Москву.

Сталин, решившийся после войны на одну-единственную зарубежную поездку в июле 1945 года в Потсдам (впрочем, за все послереволюционное время это был второй случай, когда он покидал СССР. Во время войны Сталин вылетал еще в Тегеран), считал, что ехать должны к нему, «вождю народов», а не он куда-то.

…Сталин во время работы над бесчисленными бумагами, которые несли ему помощники, временами оставлял их и подходил к окну своего кабинета в Кремле или кунцевской дачи. Отодвинув тяжелую штору, он мог неподвижно стоять, вперив свой взор в никуда. Возможно, не стаи ворон, летавшие с криком над Кремлем, белизна берез в Кунцеве или россыпь звезд ночного неба над столицей занимали мысли диктатора. Он не мог не вспоминать, кем он был до фантастически легкой, нелепой победы в октябре 1917 года. Полубродяга, полуарестант, полуссыльный, не проработавший до переворота, когда ему было уже 37 лет, ни одного дня (!), стал волею невероятных обстоятельств «вождем народов», лидером сотен миллионов людей… Нормального, обычного человека не могла бы не потрясти сама по себе эта сказочная метаморфоза. Но Сталин давно уже не считал себя «обычным» человеком.

Диктатор много думал о Югославии, большой стране, дававшей широкий выход к Средиземному морю, резко повышавшей шансы повстанческого движения под руководством компартии в Греции, генерировавшей заманчивую идею образования на Балканах большой социалистической федерации. В стратегических послевоенных планах Сталина в Европе Югославия занимала почти такое же место, как и Германия. Если Балканы поднимут красный стяг, считай, что почти пол-Европы без «мировой революции» пойдет в кильватере за СССР. Нужно поговорить с Тито. Он сам давно ждет этой встречи.

Сталин уже знал этого человека, жизнь которого с молодости оказалась тесно переплетенной с судьбой советской России. Во время войны в сентябре 1944-го и в апреле 1945 года Сталин встречался с бесспорным лидером югославских коммунистов, возложившим на себя, как и московский вождь, полководческий чин маршала.

Тито с большой делегацией прилетел в Москву 27 мая 1946 года. Здесь он пробудет две недели, обласканный сталинским гостеприимством. Никто еще не знает, что после этой, третьей встречи они никогда больше не пожмут друг другу руки. Это будет последняя их встреча, после которой через два года смертельная вражда навсегда отодвинет генералиссимуса СССР от маршала Югославии. Ничто в те теплые майские дни 1946 года не предвещало такой драматургии.

Вопреки традиции Сталин принял в Кремле Тито без «паузы» в тот же день. В обычные 23 часа в кабинет Сталина вместе с Тито вошли А. Ранкович, К. Попович, Нешкович, Кидрич, В. Попович. Сталин же пригласил с собой лишь В.М. Молотова и посла СССР в Белграде А.И. Лаврентьева. Обе стороны словно соревновались в выражении любезностей, дружелюбия, взаимных похвал. Атмосфера встречи отражала действительно сердечные отношения двух славянских государств и их народов, существовавшие в ту пору.

Обсудили вопросы налаживания экономических связей между двумя странами, расширения военного сотрудничества и югославско-албанские отношения. Сталин, по обыкновению, был щедр, когда чувствовал, что деньги, станки, хлеб, пушки косвенно будут укреплять СССР. Кремлевский диктатор настаивал на идее создания смешанных экономических обществ, а Тито соглашался с ней. Маршал Югославии, решивший содержать постоянную армию численностью около 400 тысяч человек, уже получил в конце войны и после нее вооружения и боевую технику, достаточные для укомплектования 32 дивизий{423}. Сталин фактически согласился со всеми просьбами югославов в отношении создания у них военной промышленности, новых военных поставок из СССР.

Зашел разговор о включении в Федеративную Югославию Болгарии и Албании. Тито выразил согласие принять Албанию в Федерацию, но с Болгарией, заметил Тито, «ничего не выйдет». На что Сталин бросил жесткую реплику: «Это нужно сделать»{424}. «Вождь народов» настаивал: «На первых порах можно ограничиться пактом о дружбе и взаимной помощи, а по существу делать нужно больше».

Диктатор чувствовал, что может приобрести мощного сателлита, который организует советизирование Балкан. Он не мог и подумать, что так ошибется в Тито…

Сравнительно быстро на переговорах были улажены основные дела, и Сталин предложил участвующим во встрече поехать к нему на дачу в Кунцево, как он выразился, «закусить»{425}. Братская компания расселась в черные лимузины и через двадцать минут была уже на знаменитой сталинской даче. «Закусывали» несколько часов. Тито вручил присутствующим советским руководителям дорогие подарки (платиновые и золотые часы, кольца с бриллиантами и т. д.), привезенные для дочери Сталина, жены и дочери Молотова, жен Микояна, Жданова, Берии, Булганина, Вышинского, Деканозова, а кроме того, ордена для вручения группе советских военачальников, из которых Г.К. Жуков был уже вычеркнут по настоянию советской стороны{426}. В Кунцево на ужин приехали также Берия, Жданов, Булганин.

К. Попович, начальник генерального штаба югославской армии, с самого начала пристально, с любопытством наблюдавший за Сталиным, много лет спустя напишет: «Я всматривался в Сталина. Он был человеком низкого роста, значительно меньшего, чем это кажется на фотографиях и портретах. У него были необычно узкие, опущенные, как бы деформированные плечи, так что руки он держал на некотором расстоянии от туловища. При улыбке обнажал пожелтевшие редкие зубы. Мне бросилось в глаза, что у Сталина были достаточно жидкие и тонкие волосы, ходил он мягкой походкой». На ужине гости сами накладывали себе пищу из серебряной посуды; там были главным образом грузинские блюда.

Высокая пирушка, в центре которой, естественно, находился Сталин, не обошлась без песен, плясок, объятий, множества тостов. Сталин был в ударе; диктатор говорил не умолкая. Советовал выращивать в Югославии эвкалипты и расспрашивал о Энвере Ходже, выпытывал Ранковича, кто кого быстрее завербует – он Берию или Берия его?

Хозяин дачи сам подбирал патефонные пластинки с русскими романсами, грузинскими песнями, подпевал, притопывая ногами… На вопрос Тито отвечал, что о «новом интернационале» не может быть и речи, а вот создать какой-то координирующий, информационный орган компартиям следовало бы. Между тостами в конце концов решили, что не следует форсировать вопрос о вхождении Албании в Югославскую Федерацию, ибо это «может осложнить международное положение Югославии и Албании»{427}.

Когда в марте 1948 года состоялась вторая встреча Сталина с Энвером Ходжей, то вся она уже прошла под знаком антититовской борьбы. Правда, выпили с тем гостем многовато; накануне встречи у албанского руководителя, страстно обличавшего «клику Тито», родился сын. «От радости, – вспоминал Ходжа, – мы выпили немного больше»{428}.

«Выпили немного больше», и ночью 28 мая на встрече с Тито Сталин был необычайно оживлен.

Где-то под утро Сталин, к словам которого все прислушивались, вдруг начал характеризовать руководителей многих компартий, с которыми он встречался. Словно школьный учитель, хозяин стал говорить о Пальмиро Тольятти, Морисе Торезе, Хосе Диасе, Долорес Ибаррури, Вильгельме Пике, Клементе Готвальде, Георгии Димитрове, Жаке Дюкло, Гарри Поллите и некоторых других. Вспоминал эти имена добродушно-покровительственно, дружелюбно, отмечая, однако, у большинства из них существенный недостаток: слишком мягки, не могут «собрать людей в кулак». Например, говоря о французском руководителе Торезе, заметил: «Даже собака, которая не кусается, когда хочет кого-то испугать, показывает зубы. Торез не умеет и этого…»{429}

После таких описаний руководителей коммунистических «бригад» Сталин, обращаясь к Тито, улыбаясь, громко сказал: «Береги себя… ибо я не буду долго жить… физические законы… а ты останешься для Европы…»{430}

До отъезда Тито 10 июня 1946 года Сталин еще несколько раз встречался с ним, обговаривая главным образом балканские дела (однажды с участием и Г. Димитрова, приехавшего на похороны декоративного главы советского государства М.И. Калинина), как и вопросы учреждения Коминформа (Коммунистическое информационное бюро).

Никто не мог и подумать, что в течение второй половины 1947-го и первой половины 1948 года отношения между двумя лидерами и партиями дойдут до накаленной вражды. До резолюции Коминформа «О положении в коммунистической партии Югославии» на Белград посыпались очередями обвинения в «торопливости» федеративного строительства, «странном намерении ввести югославскую дивизию в Албанию», в «умалении» советского опыта, о троцкизме руководителей СКЮ, «самовольстве» и «перерождении» и т. д. Когда в конце июня 1948 года в старом королевском дворце Бухареста собралось совещание Информбюро, стало ясно, чем оно закончится. Жданов еще до заседания безапелляционно заявил: «Мы располагаем данными, что Тито иностранный шпион»{431}.

Амбициозность Сталина, привыкшего, чтобы его не только любили, но и боялись, привела к разрыву. Надуманные, в основном, обвинения Москвы как снежный ком скрыли глубинные основы близости двух славянских государств, скрепленные совместной борьбой против фашизма.

«Тайная вечеря» майской ночью с ее сердечностью и весельем теперь казалась зловещим знаком коварства Тито и его соратников.

Сталин после разрыва некоторое время решил выждать. Об этом свидетельствует его телеграмма Готвальду и в копии Тольятти.

«Я получил сообщение Силина о беседе с вами по югославскому вопросу. У меня сложилось впечатление, что вы рассчитываете на поражение Тито и его группы на съезде СКЮ. Вы предлагаете опубликовать компрометирующие материалы на югославских руководителей… Мы, москвичи, не рассчитывали и не рассчитываем на такое скорое поражение группы Тито. Съезд подобран тщательно… Тито на съезде соберет большинство.

Мы добились изоляции СКЮ. В дальнейшем пойдет постепенное отпадение марксистских групп от Тито. Для этого нужно время и умение выжидать. У вас, видимо, не хватает на это терпения… Победа марксизма-ленинизма в Югославии через некоторое время не может подлежать никакому сомнению…

С ком. приветом И. Сталин»{432}.

Не хватило «терпения» и Сталину. Он со злым удивлением вскоре увидел, что Тито «устоял», что он, «вождь народов», далеко не всемогущ…

То было первое после войны поражение Сталина, когда он услышал в ответ на свои домогательства твердое «нет». Поражение, тем более очевидное, что Сталин, не проявив «терпения», отдал команду Берии: «Убрать Тито». Готовилось сразу несколько операций по ликвидации маршала Югославии, в том числе и с участием советского агента-террориста Григулевича. Этот агент, принимавший еще участие в «ликвидации» Троцкого, выдвинулся на дипломатическом поприще в одной из латиноамериканских стран и стал ее послом в Ватикане и по совместительству – в Белграде. В результате Григулевич получил эпизодический доступ к Тито. Среди ряда вариантов покушения остановились на главном: посол вручает Тито коробку с бриллиантовым перстнем. Попытка вынуть его заставит сработать механизм с быстродействующим смертоносным газом. В Москве посчитали, что перстень Тито «померит» после ухода гостя…

Но внезапно умирает Сталин. Операцию отменили, и Тито остался жив.

Гигантская страна строила поражающие воображение гидроэлектростанции, новые заводы и фабрики, начинала тянуть за Полярным кругом тысячекилометровые железнодорожные линии, пыталась изменить климат созданием гигантских лесополос. Задумывались грандиозные планы наступления на пески, рылись новые каналы, строились высотные дворцы. Послевоенный сталинский этап развития страны академик Г.М. Кржижановский видел расцвеченным «великолепными красками». По его мнению, «эти светлые годы навсегда останутся в истории человечества, а имена гениев пролетарской революции, зодчих коммунизма – Ленина и Сталина – будут, как звезды, сверкать перед восхищенными глазами будущих поколений»{433}. Конечно, не мог академик написать, что почти все сооружения, расцвеченные «великолепными красками», потребовали новых миллионов людей в тюремных бушлатах. Помню, когда нас, группу офицеров-экскурсантов, привезли на гигантскую Куйбышевскую ГЭС, я везде видел только заключенных и стрелков охраны с винтовками, автоматами. Когда мы проходили мимо бетономешалки, где несколько зэков копались около агрегата, один из них, с впалыми щеками и тонкими руками, вполголоса с сарказмом бросил людям в погонах:

– Расскажите, как мы работаем на великих стройках коммунизма.

Но великому «зодчему коммунизма» приходилось заниматься не только «великими стройками» (где трудились миллионы заключенных), но и вести сложные дипломатические игры. Сталин до конца своих дней убежденно верил, что капитализм в конечном счете потерпит глобальное поражение и вся планета станет «красной». Такие диалоги, закрытые встречи, большая игра продолжались по многим направлениям. Кроме англо-американского; там все ясно. Они, американцы, англичане, уважают лишь силу, и мы тоже. Читая текст речи Уинстона Черчилля в Вестминстерском колледже в Фултоне 5 марта 1946 года, Сталин мог поймать себя на мысли, что он согласен с оратором: «…Русские больше всего восхищаются силой, и нет ничего такого, к чему бы они питали меньше уважения, чем военная власть». Сталин подчеркнул слова Черчилля в его речи: «Никто не знает, что Советская Россия и ее коммунистическая международная организация намереваются сделать в ближайшем будущем, или каковы границы, если таковые существуют, их экспансионистских тенденций…».

Сталин-то знал, что этих границ не существует. Ему, его движению, его партиям нужен был весь мир. Даже «борьба за мир», о которой он так много говорил, маскируя свои глобальные цели, имела для него конкретную цель: при определенном стечении обстоятельств «это будет уже не современное движение за мир, а движение за свержение капитализма…»{434}.

Какие уж тут границы экспансии…

Исходя из глобальных целей, Сталин продолжал пристально наблюдать за тем, как развивались события в Китае. Москва долго делала ставку на Гоминьдан, на Чан Кайши. Затем Сталин хотел добиться сотрудничества Чан Кайши и Мао Цзэдуна, Гоминьдана и компартии Китая. Московскому лидеру в конце концов было не так важно, какое правительство сядет в Пекине; главное, чтобы оно являлось антиимпериалистическим, дружественным Москве. Как все большие политики, Сталин был циничным прагматиком. Он нуждался в Китае как стратегическом союзнике. Кто будет его возглавлять – дело второстепенное, тем более сама личность Мао Цзэдуна его давно настораживала.

Сталин помнит содержание своей шифрованной телеграммы в Пекин Чан Кайши в декабре 1941 года, после нападения Японии на США.

«…Я очень прошу Вас не настаивать на том, чтобы СССР немедля объявил войну Японии. Конечно, Советскому Союзу придется воевать с Японией, так как Япония безусловно нарушит пакт о нейтралитете (! – Д.В.), и к этому надо быть готовым. Но подготовка требует времени, а также того, чтобы мы предварительно разделались с Германией. Поэтому еще раз прошу Вас не настаивать на том, чтобы СССР немедля объявил войну Японии…»{435}

Еще в 1946 году Сталин делал ставку на Чан Кайши. В беседе в начале января 1946 года с Цзян Цинго Сталин заявил, что «советское правительство отозвало своих представителей из Яньани (местонахождение «ставки» Мао Цзэдуна), так как оно было не согласно с действиями китайских коммунистов. Советское правительство признает правительство Чан Кайши как законное правительство Китая. В стране не должно быть двух правительств и двух армий…»{436}.

Цзян Цинго спрашивает: не поднимется ли Япония после поражения? Сталин успокоил: «Советский Союз будет добиваться того, чтобы лишить Японию возможности возродиться как агрессивной державе. Для этого нужно лишить Японию военных кадров путем пленения 500–600 тысяч офицеров и ареста около 12 тысяч японского генералитета».

Цзян Цинго на прощание сказал, что Чан Кайши и Мао Цзэдун не доверяют друг другу. Но Сталин примирительно говорит: «Сосуществование Гоминьдана с Компартией возможно на долгие годы…»{437} Насколько он ошибся! А теперь вот приходится принимать Мао в Москве, как победителя…

Поездка в Москву планировалась раньше, но болезнь, неотложные дела у Мао мешали ее осуществить. Получая шифровки из Особого района Китая, Сталин подолгу читал переведенные на русский сообщения от Мао. Дивился китайским масштабам: «…Мы под Сюйчжоу покончили с 35 полными дивизиями армии Гоминьдана». Теперь количество войск у Гоминьдана будет уменьшено до 170 дивизий… «В операции по окружению Ду Юй-Мина участвует 1 млн 200 тыс. человек…» Взгляд Сталина, возможно, задержался на заключительных строчках телеграммы Мао: «Прошу Вас доложить настоящую телеграмму товарищу главному хозяину и ЦК ВКП(б)»{438}. Даже Мао не знал, что кроме «главного хозяина» докладывать было некому…

По просьбе, поступившей из Особого района Китая, Сталин распорядился выслать самолет за женой китайского вождя Цзян Цин и его дочерью Ли Ла, пожелавших пройти медицинское обследование в Москве.

И вот ночная встреча с самим Мао у Сталина в кабинете 16 декабря 1949 года. Молотов, Маленков, Булганин, Вышинский вместе с «хозяином» поднялись навстречу китайскому лидеру. Минут двадцать говорили на «общие темы», обменивались любезностями, присматривались друг к другу. Мао начал необычно: «Китай нуждается в мирной передышке продолжительностью в 3–5 лет… ЦК КПК поручил мне выяснить у Вас, каким образом и насколько обеспечен международный мир?»

Сталин успокоил, что непосредственной угрозы для Китая в настоящее время не существует: «Япония еще не встала на ноги… Америка, хотя и кричит о войне, ее боится… в Европе запуганы войной… с Китаем некому воевать. Разве Ким Ир Сен, – засмеялся Сталин, – пойдет на Китай?»

Говорили о договоре дружбы, союзе и взаимопомощи между Китаем и СССР, о Порт-Артуре, о большом кредите для Пекина, о помощи СССР в создании Китаем морского флота, военной промышленности, связи. Сталин щедро обещал широкую помощь.

Затем Мао завел разговор о том, что они, китайцы, видят трудности в занятии острова Формозы Народно-освободительной армией. Нельзя ли использовать «советских летчиков-волонтеров или секретные воинские части для ускорения захвата Формозы»?

Сталин старается уклониться от этой щекотливой просьбы: можем дать «повод американцам для вмешательства». Но, как всегда, его дьявольски изощренный ум находит неожиданный выход: «Можно было бы отобрать роту десантников, забросить на Формозу и через них организовать восстание на острове…»{439}

Сталин неожиданно предложил Мао издать его работы на русском языке. Мао сразу же согласился, попросив редактировать его труды опытных специалистов-марксистов. В апреле 1950 года в Пекин был направлен известный в цековских верхах обществовед Юдин. Кремлевский «хозяин» кое-что читал из того, что переводили ему на русский. Он помнил, например, статью Мао: «Сталин – друг китайского народа», написанную лидером коммунистов к шестидесятилетию советского вождя.

В тексте перевода панегирика есть подчеркнутые синим карандашом советского диктатора строки: «Чествовать Сталина – это значит стоять за него, за его дело, за победу социализма, за тот путь, который он указывает человечеству… Ведь сейчас огромное большинство человечества живет в муках, и только путь, указываемый Сталиным, только помощь Сталина может избавить человечество от бедствий»{440}. Мао не остался в долгу. Позже в Москву поступило официальное предложение ЦК КПК об издании «сочинений товарища Сталина на китайском языке»{441}. Кремлевский вождь, конечно, согласился.

Долгие ночные беседы (часто за обильным столом), которые имел Сталин с этим весьма необычным человеком, ставили перед советским лидером трудноразрешимую проблему: как до конца понять человека совсем другой цивилизации, другой культуры, другого типа мышления?