В конце концов лидер большевиков был способен и диктатуру пролетариата назвать «демократией»{32}. Для Ленина демократия прежде всего форма насилия, а не выражение народовластия. Именно здесь коренился пункт того обстоятельства, которое сделало «гений» Ленина «злодейским». Рассуждая о народовластии, вождь (а затем его последователи) прочно присвоил себе право говорить от имени народа. В разговоре с Кларой Цеткин он однажды заметил: «Искусство принадлежит народу… Оно должно быть понятно народу». Но разве он когда-нибудь спрашивал «народ», что тому понятно, принимая свои решения, допустим, о фактическом запрете футуризма, других модернистских «штучек»? Расчет был элементарен: коль скоро он, Ленин, не понимает, «куда уж массам соваться»?

«Товарищ Ленин, – заметила Клара Цеткин, – не следует так горько жаловаться на безграмотность. В некотором отношении она Вам облегчила дело революции»{33}.

Замечание более чем верное и едкое.

Вождя русской революции нельзя понять, не уяснив, что значил для него «большевизм». Усилиями той части партии, которая пошла за Лениным с самого порога века, большевизм стал синонимом революционности, классового благородства, пролетарской одержимости. Для большевика было естественным видеть в любых сомнениях, колебаниях, неуверенности проявление буржуазного либерализма, соглашательства, реформизма, интеллигентщины. Дико подумать, но с «легкой» руки Ленина слово «интеллигент» стало означать некий антипод революционности и радикализма. В феврале 1908 года Ленин в письме к Горькому, с которым он был в то время весьма близок, сообщает, как о большом достижении: «Значение интеллигентской публики в нашей партии падает: отовсюду вести, что интеллигенция бежит из партии. Туда и дорога этой сволочи… Это все чудесно…»{34}

В этом и проявлялся «большевизм души» Ленина, исповедовавшего, по сути, социальный расизм. Пролетарии – вот единственно и подлинно революционная сила. В своей самой утопической и беспомощной книге «Государство и революция», которая нами, бывшими ленинцами, считалась венцом теоретической мудрости, сконцентрирован сгусток ленинских воззрений на классы, государство, роль пролетариата во всемирной истории. Ленина возмущает, что многие социалисты смеют усматривать в государстве «орган примирения классов». Чудовищно! Но разве можно забывать, напоминает Ленин, что все «общество цивилизации расколото на враждебные и притом непримиримые классы»? Это-то и прекрасно! Нужно все сделать для того, чтобы не пролетариат подавлялся буржуазией, а наоборот. Вот тогда возникает «диктатура пролетариата», спасение человечества{35}.

Даже учитывая наше фанатичное преклонение перед революцией, перед методологией беспредельного насилия во имя туманного грядущего счастья людей, трудно понять нашу прошлую слепую приверженность этим человеконенавистническим постулатам.

А суть их одна: большевизм – это радикализм мышления и радикализм действий. В классической форме все это находило выражение в ленинской судьбе. Он бесконечно верил в то, что писал. А писал страшные вещи. Судите сами: «Учет и контроль, – утверждал теоретик коммунизма, – вот главное, что требуется для «налажения», для правильного функционирования первой фазы коммунистического общества… Когда большинство народа начнет производить самостоятельно и повсеместно такой учет, такой контроль за капиталистами (превращенными теперь в служащих) и за господами интеллигентиками, сохранившими капиталистические замашки, тогда этот контроль станет действительно универсальным, всеобщим, всенародным, тогда от него нельзя будет никак уклониться, «некуда будет деться». Тут же Ленин добавляет: «Все общество будет одной конторой и одной фабрикой с равенством труда и равенством платы».

Прошу простить меня за обильное цитирование, но не могу удержаться еще от одного ленинского добавления. Суть его: уклониться от такого «учета и контроля неизбежно сделается таким неимоверно трудным, таким редчайшим исключением, будет сопровождаться, вероятно, таким быстрым и серьезным наказанием (ибо вооруженные рабочие люди практической жизни, а не сентиментальные интеллигентики, и шутить они с собой едва ли позволят), что необходимость соблюдать несложные, основные правила всякого человеческого общежития очень скоро станет привычкой»{36}.

Идеал Ленина – казарма, хотя он и говорит: «Все общество будет одной конторой и одной фабрикой». В этой конторе все за всеми следят, и за мерой труда и мерой потребления, ведь над головой каждого «быстрое и серьезное наказание», особенно грозит это «интеллигентикам». Сегодня меня поражает не только ленинский радикализм, а то, как мы, замороченные, оболваненные, запуганные, могли верить (и поклоняться!) всем этим диким вещам!

Но мало верить, мы видели, как в сталинские времена за горсть собранных на колхозном поле колосков могли дать 10 лет лагерей, а то и расстрел; как за опоздание на 20 минут на фабрику можно было вернуться не домой, а сразу попасть в тюрьму; как за неотработанное на коммунистической барщине количество «трудодней» легко было угодить на «спецпоселение». Контроль все совершенствовался, ухищрялся, универсализировался, и жизнь такая действительно становилась «привычкой». Мы считали нормальным, что везде были «нормировщики», «учетчики», «инспектора», «инструктора», «общественные контролеры», «легкая кавалерия» и множество-множество других подобных ленинских должностей, что само по себе знаменовало приближение лучезарного коммунистического общества. Ленин заложил прочные традиции «учета» и «контроля».

«…Т. Троцкий… Сведения насчет числа «очищенных» церквей, надеюсь, заказаны? Привет! Ленин. 11 марта 1922 г.»{37}.

Не отставал в совершенствовании «учета» и его верный ученик и продолжатель Сталин. В своей печально знаменитой статье «Головокружение от успехов», появившейся 2 марта 1930 года, большевистский генсек подсчитал: «На 20 февраля с.г. уже коллективизировано 50 процентов крестьянских хозяйств по СССР. Это значит, что мы перевыполнили пятилетний план коллективизации к 20 февраля 1930 года более чем вдвое».

Даже Горбачев, едва придя к власти, начал с «контроля»! Мне довелось быть на том секретариате ЦК КПСС и услышать его страстную речь: стоит ввести государственную приемку продукции на заводах и фабриках, как качество товаров резко пойдет вверх… (а для этого потребовалось учреждать многие тысячи новых контролеров). Но ничего, конечно, не улучшилось.

Мы все помешались на этом «контроле», соглядатайстве, вечных подозрениях в мошенничестве и казнокрадстве. Ленин, будучи «злодейски гениальным», решил путем абсолютного контроля над всем народом создать общество-«контору», где каждому предоставлялось бы единственное право считать себя счастливым в соответствии с указаниями вождей. Именно этот радикализм и закреплял формирование тоталитарного общества, где контролировались не только килограммы и метры, но и разговоры и мысли граждан.

«Злодейская гениальность» Ульянова-Ленина выражается и в его установке, предельно жесткой, означавшей монополию на власть. Фактически это вылилось в большевистский абсолютизм.

На первых порах Ленин и его сторонники пытались создать хотя бы видимость альянса с левыми эсерами, имевшими большое влияние среди крестьянства. У большевиков не было даже собственной четкой программы по аграрному вопросу; триумфаторы, по сути, заимствовали ее у эсеров. Боясь, что они будут не в состоянии единолично удержать власть, Ленин, не без внутреннего напряжения, пошел на союз с левыми эсерами, правда, очень короткий. Трижды заседал Совнарком под председательством Ленина – 7, 8 и 9 декабря 1917 года. Шли торги и оговор условий, на которых левые эсеры могут стать народными комиссарами (министрами). Наконец Совет Народных Комиссаров постановил: «Предложить с.р. войти в состав правительства на следующих условиях:

а) Народные Комиссары в своей деятельности проводят общую политику Совета Народных Комиссаров.

б) Народным комиссаром юстиции назначается Штейнбергъ[1]. Декрет о суде не подлежит отмене.

в) Народным комиссаром по городскому и земскому самоуправлению назначается Трутовский. В своей деятельности он проводит принцип полноты власти как в центре, так и на местах.

г) Тов. тов. Алгасов и Михайлов (Карелин) входят в Совет Народных Комиссаров как министры без портфелей. Практически они работают как члены коллегии по внутренним делам.

д) Народным комиссаром почт и телеграфов назначается Прошьян.

е) Народным комиссаром по земледелию остается тов. Колегаев.

ж) Народным комиссаром по Дворцам Республики назначается т. Измайлов. Театры и музеи остаются в ведении Государственной Комиссии по народному образованию.

Опубликовать следующее: «В ночь с 9-го на 10-ое декабря достигнуто полное соглашение о составе правительства между большевиками и левыми с.р. В состав правительства входят семь ср.»{38}.

Столь пространный документ я привел затем, чтобы «поддержать» в мысли ушедший, правда, эфемерный шанс: а вдруг у большевиков с левыми эсерами стало бы что-то «получаться» не уродливое? Особенно если в правительство были бы введены меньшевики? Шанс подобного, повторяю, почти невероятен. Но если бы даже относительно разнородные политические силы оказались, как теперь говорят, в «одной команде», не могло бы это привести весь курс к большей социал-демократизации? Этого не произошло и, видимо, не могло произойти. Большевики, по своей природе, ни с кем не хотели делить свою власть. Монополия на диктатуру была у них в крови.

Идеи политического цинизма, крайнего радикализма, тотального контроля, монополии на власть и мысль непрерывно генерировались в воспаленном мозгу вождя большевиков. Почему этот мозг оказался так устроен? Почему дворянин Ульянов, живший с матерью и остальными ее детьми на хорошую царскую пенсию, оказался столь непримиримым революционером? Нет ли здесь какой-то аномалии у человека, который не мог ни о чем думать и говорить, кроме как о революции?

Конечно, неповторимые обстоятельства и особая, уникальная комбинация формирующих и воспитующих факторов сделали Ленина таким, каким он вошел в человеческую историю. Высокоорганизованная, нравственно здоровая семья, где чувствовалось одновременное влияние нескольких культур: русской, немецкой, еврейской, калмыцкой и даже частично шведской. В судьбе Ленина тесно синтезировались: российский радикализм, европейская цивилизация, еврейский интеллект, азиатский размах и жестокость. Как плод, частный продукт гигантского евразийского государства, Ленин смог слить в себе многие неповторимые черты своего происхождения. И это весьма символично. Большевики, фактически унаследовав идею абсолютизма у русской традиции, пытались скрыть происхождение Ульянова-Ленина. Делали это напрасно, ибо в нем, генетическом древе вождя российских якобинцев, голос судьбы великого народа, раскинувшегося на двух континентах.

Огромную роль в жизненном выборе Владимира Ульянова сыграла трагическая смерть его старшего брата Александра, казненного за попытку покушения на царя. Студент университета А. Ульянов был бы, вероятно, прощен императором Александром III, но схваченный террорист счел бесчестным просить прощения. Казнь брата что-то перевернула в душе Владимира, сделала его полуотверженным у общества, ибо он вскоре попал под бдительное око царской охранки. Его потрясла не только смерть брата, но и его мужество. Ульянов-младший извлек урок из гибели революционера. Нет, не в том, что он якобы сказал: «мы не пойдем таким путем». Свидетельства, приводимые в доказательство этого заявления, малоубедительны и, более того, сомнительны. У него еще совсем не было понимания «своего пути», но его все больше влекли радикализм и бескомпромиссность. Ульянов в последующем действительно пойдет «другим путем». Его никто и никогда не увидит «метальщиком» пироксилиновых бомб, организатором непосредственной баррикадной борьбы, руководителем фронтовых операций. Оттачивая, шлифуя идеи своей жестокой философии, Ленин станет глубоко «кабинетным революционером».

Ленин был пленником Цели. Для него она оправдывала исключительно все.

Я подхожу сейчас, возможно, к самому главному в понимании становления личности Ленина, его духовным истокам. Воспитанная семьей жажда к знаниям, помноженная на растущий радикализм воззрений, подвигнула молодого Ульянова к поглощению огромного количества литературы. Но литературы особого свойства. У совсем юного Ульянова на письменном столе появляются не только естественные в этом возрасте книги Н.А. Некрасова, И.С. Тургенева, М.Е. Салтыкова-Щедрина, Г.И. Успенского… Здесь не редкость и книги Ч. Дарвина, Г. Бокля, Д. Рикардо, Н.А. Добролюбова и почти постоянно Н.Г. Чернышевского. «Капитал» Маркса Ленин начал читать уже в родном имении Кокушкино Казанской губернии. Миросозерцание у Владимира Ульянова очень рано стало «уплотняться» социальными и политическими идеями.

И вот особенность! Возможно, решающая. Все интеллигентное российское общество конца XIX – начала XX века чувствовало свой особый духовный подъем, взлет к благодатным нравственным вершинам. Это выражалось и в расцвете российской прозы, и в «серебряном веке» русской поэзии, глубоких и оригинальных исканиях отечественных мыслителей, историков, публицистов. Люди не только зачитывались А. Фетом, Надсоном, Бальмонтом, Северяниным, Гиппиус, но и жадно поглощали, спорили по поводу последних книг и статей отца и сына С. и В. Соловьевых, Е. Трубецкого, Н. Бердяева, С. Булгакова, В.В. Розанова, Н. Лосского, С. Франка, Л. Карсавина, Н.Ф. Федорова, других замечательных мыслителей. Многие, естественно, были в духовном «плену» у Л. Толстого и Ф. Достоевского. Созвездие великих имен столь впечатляюще, что и спустя век поражаешься щедрости Провидения и Природы, взрастивших и подаривших России это бесценное интеллектуальное богатство. Возможно, только благодаря ему советская Россия на протяжении семи десятилетий, безжалостно растаптывая это уникальное достояние, так и не превратилась в холодный археологический осколок в раскопках славянской культуры. Конец XIX – начало XX века были одной из самых высоких (если не самой высокой!) интеллектуальных вершин российской истории.

Но… Ленин обошел эту вершину кругом, даже не пытаясь взобраться на нее… Для него высокие нравственные максимы В. Соловьева, размышления о свободе Н. Бердяева, таинства духовного мира, открытые Ф. Достоевским, остались «terra incognita»[2]. Сознательное обеднение своего сильного интеллекта выразилось в прямолинейной одномерности Ленина, его политической безапелляционности, игнорировании общечеловеческих нравственных начал. Подумать только, Н.Г. Чернышевский смог заменить Ульянову все богатство палитры отечественной философской мысли! Для Ленина Чернышевский оказался «единственно действительно великим русским писателем» только потому, что он смог оказаться, по мысли большевистского лидера, на «уровне цельного философского материализма». Ленина восхищала, однако, в Чернышевском не философия, а политический радикализм. Вождь октябрьского переворота 1917 года с удовольствием брал себе в союзники того Чернышевского, который сказал: «Кто боится испачкать себе руки, пусть не берется за политическую деятельность»{39}. Ленин, конечно, не боялся…

Достоевский для Ленина, естественно, «архискверный» писатель, и этим многое сказано{40}. Даже гениальный Л.Н. Толстой, о котором Ленин написал несколько сугубо политических статей, понадобился автору только для того, чтобы подчеркнуть: писатель, «горячий протестант» и обличитель царских порядков, обнаружил, однако, «такое непонимание причин кризиса и средств выхода из кризиса»… «которое свойственно только патриархальному, наивному крестьянину, а не европейски образованному писателю». Утверждение русских либералов, что Толстой «великая совесть» народа, Ленин называет «пустой фразой…» и «ложью». Ленин договорился до того, будто гений русской литературы нашего времени «не сказал ничего такого, что не было бы задолго до него сказано и в европейской, и в русской литературе»{41}.

Стоит ли после этого удивляться тому, что, по выражению Ленина, «разные» Бердяевы способны лишь на «философские» туманности, политические пошлости, «литературно критические взвизгивания и вопли». Не случайно, что партийные издатели ленинских сочинений официально величали, например, великого русского мыслителя Н. Бердяева «апологетом феодализма и средневековой схоластики»{42}.

Многие же из тех, кто были кумирами студенчества, светочами прогрессивной интеллигенции, просыпающихся разночинцев, остались Ленину навсегда неизвестными или, в лучшем случае, просто исторически непонятными авторами.

Ленин в области философской, мыслительной культуры был, по определению Н.А. Бердяева, страшно «бедным человеком». Его книга «Материализм и эмпириокритицизм», названная в официальных оценках большевиков «гениальным», «главным философским трудом XX века» (и нами, замороченными догматиками, так и воспринимаемая), полностью игнорирует лучшие отечественные достижения в этой области. Избивая (иначе не скажешь) нескольких российских и западных «махистов» (о существовании которых подозревало вначале такое количество людей, что их можно было усадить на одном диване), Ленин оперирует работами и тогда малоизвестных, а ныне и вовсе забытых философов. Ни один из крупных российских мыслителей (за исключением, разумеется, Н.Г. Чернышевского) даже не упомянут в схоластической книге «гениального» Ленина!

Ленин, являясь «святошей» созданной им касты «профессиональных революционеров», всегда презирал российскую интеллигенцию, ибо по сути своей она была носительницей либерализма. Ленину же была нужна не свобода, а власть его касты. Поэтому прав талантливый биограф русского революционера Л. Фишер, утверждавший, что «интеллигенции Ленин не доверял… Сомнения, независимое мышление, неприятие ортодоксальных канонов, все это было нежелательно, поскольку новой ортодоксией была советская власть»{43}.

Ленин старательно и последовательно обходил интеллектуальную вершину российской общественной мысли… Стоит ли удивляться, что человек, проявивший себя как исключительно напористый, виртуозный и удачливый политик, получив необъятную власть, использовал ее не во благо, а на историческую беду России…

Гениальность тактика и злодейство стратега. Симбиоз гениальности и злодейства.

Лишенные Лениным родины, российские таланты также не щадили его в своих оценках. Великий И.А. Бунин, будущий лауреат Нобелевской премии, в минуты озлобленного исступления, выступая 16 февраля 1924 года в Париже с речью «Миссия русской эмиграции», с глубокой горечью сказал: «Была Россия, был великий, ломившийся от всякого скарба дом, населенный могучим семейством, созданный благословенными трудами многих и многих поколений, освященный богопочитанием, памятью о прошлом и всем тем, что называется культом и культурою. Что же с ним сделали? Заплатили за свержение домоправителя полным разгромом буквально всего дома и неслыханным братоубийством, всем тем кошмарно-кровавым балаганом, чудовищные последствия которого неисчислимы…» С тоской глядя в зал, Бунин продолжал: «Планетарный же злодей, осененный знаменем с издевательским призывом к свободе, братству, равенству, высоко сидел на шее русского «дикаря» и призывал в грязь топтать совесть, стыд, любовь, милосердие…» Великий писатель считал, что сказанного мало:

«Выродок, нравственный идиот от рождения, Ленин явил миру как раз в разгар своей деятельности нечто чудовищное, потрясающее; он разорил величайшую в мире страну и убил миллионы людей, а среди бела дня спорят: благодетель он человечества или нет?»{44}

В.В. Розанов еще в роковой год Октября напишет для будущей книги «Черный огонь. 1917 год» безжалостные строки: Ленин «был рассчитан на самые темные низы, на последнюю обывательскую неграмотность… Ленин отрицает Россию… И народа он не признает. А признает одни классы и сословия… России нет: вот подлое учение Ленина»{45}.

Ленин никогда не услышит и не прочтет этих слов, но они будут жить так же долго, как и ленинские «дела» и «учение». Так интеллектуалы России отвечали своему погубителю.

Отторжение Лениным великой интеллектуальной среды России, творений ее гениев дало во времена большевистских посевов столь глубокие ядовитые всходы, что трудно сказать, когда мы с ними совладаем. В этой борьбе с «большевизмом» душ и ленинским схематизмом решения вековых вопросов заключается не только трудность, но и опасность; ведь прошлое особенно беззащитно перед безапелляционностью невежества. По большому счету, Ленин и ленинизм прервали многовековую интеллектуальную традицию, что является одним из важнейших источников многочисленных бед великого народа. «Спасающий спасается. Вот тайна прогресса – другой нет и не будет…» – писал великий Владимир Соловьев. Большевики не «спасали» Россию и не «спаслись» сами – таков вердикт истории. В книге В.В. Сербиненко о B.C. Соловьеве автор на всем протяжении своей очень умной работы утверждает: разрыв богатейшей интеллектуальной российской традиции чреват тяжелейшими духовными последствиями{46}. Именно Ленин со своими «профессиональными революционерами» совершили этот трагический разрыв.

Мстить истории бессмысленно. Смеяться над ней глупо. Значительно важнее ее понять и, как говаривал блистательный В.О. Ключевский, увидеть, где мы «запнулись или рухнули». Где начался долгий период российского нигилизма, который мы, кажется, начинаем если не преодолевать, то хотя бы понимать.