Это происходит все же не вопреки традиции, а в соответствии с ней: в сказке только те события не могут происходить одновременно, которые различаются между собой либо по характеру, либо по месту действия. Напротив, однотипные действия могут совершаться в одном месте одновременно несколькими героями. В этом случае сказка подчеркнет полное сходство всех действующих одновременно персонажей: они окажутся "рост в рост, голос в голос, волос в волос", и говорить они станут в унисон.
      Все рассмотренные случаи "нарушения" в сказке закона "сказано-сделано" показали, что всякий раз либо отклонения от традиции оказываются мнимыми, либо они сводятся к заранее, предусмотренным сказочной поэтикой ходам, совершаемым на фоне закона "сказано-сделано" как своеобразная надстройка над ним.
      Закон "сказано-сделано" и и жанровые разновидности сказки. Слово сказочное и слово драматическое
      Сопоставляя волшебную сказку с другими жанрами фольклора, мы не касались сказки бытовой с тем, чтобы рассмотреть этот вопрос отдельно.
      По-видимому, прямая связь между словом и делом существует до тех пор, пока сказка обходит реальные обстоятельства и преграды при помощи чудесных средств. По мере того как герою все больше приходится самому изыскивать пути преодоления жизненных препятствий, действуя в зависимости от сложившихся обстоятельств, закон единства сказанного и сделанного утрачивает силу, а верящие в его незыблемость персонажи становятся жертвой удачливого героя социально-бытовой сказки. Герой этот-ловкий вор, бывалый солдат или плутоватый Иван-дурак-хитро маскирует свои намерения и, как правило, делает не то, что говорит, и говорит не то, что делает. Появляются и обманная речь -различные основанные на ложных сообщениях сведения и обещания, тут же нарушаемые, и мнимое пожелание, и ложный запрет, и обман при помощи мнимой речи, т. е. вымышленное пожелание. "Посмотри-ка, Горе, никак там еще деньги остались?" Горе наклонилось: "Где? Я что-то не вижу!"-"Да вон в углу светятся!" - "Нет, не вижу". - "Полезай в яму, так увидишь". Горе полезло в яму; только что опустилось туда, а мужик и накрыл его камнем" (Аф., No 303). Это обманная речь-наиболее простой, а потому и наиболее очевидный случай, когда в бытовой сказке "сказано" одно, а "сделано" Другое.
      Выше уже упоминалось мнимое пожелание. В своей специфической функции оно выступает не в волшебной, а в бытовой сказке. Герой, который произнес слова "Хоть бы на чертовке жениться!" (Аф., NoNo 227-229), на самом деле не хотел этого. Такова сказка о неосторожном слове: мнимое пожелание влечет за собой помощь также мнимую-конечное состояние оказывается хуже начального76.
      Запрет в бытовой сказке также ведет к последствиям, прямо противоположным тем, какие наблюдаются в сказке фантастической. Если в волшебной сказке запрет, как правило, нарушается, и названное в нем действие все же осуществляется, то глупые персонажи бытовой сказки послушно следуют предписаниям главного героя. Пока барин, соблюдая запрет, не отходит от шапки, под которой якобы спрятан сокол, мужик уносит его добро (Аф., No 391). Между тем, это ложный запрет, и если бы глупый барин его нарушил, он не был бы одурачен. Однако запрет соблюдается беспрекословно. Здесь "сказано" и "не сделано".
      Ложный запрет призван удержать от действия, мнимая речь понуждает к нему. Так, в одной из сказок Иван-дурак добивается от царя всего, что ему надо, всякий раз ссылаясь на свой будто бы имевший место разговор со свинкой: "Он взял, свинку ету пнул, и она рюхнула хорошо. Царь и говорит, что "Иван-дурак, али она у тебя разговор понимает?" - "Как же!-говорит.-У меня у родителя свадьба, она велит проситься у тебя на свадьбу".-. Тогда царь приказал: "запряги карету, съезди!"77.
      Затем "отпрашивается" на свадьбу и сама свинка. Комизм ситуации в том, что действует в сказке не Свинка - золотая щетинка, а обыкновенная свинья, которую Иван, приехав домой, по случаю свадьбы велит заколоть. Здесь "сделано" то, о чем якобы "сказано".
      Наконец, сделано может быть по форме как будто то, что сказано, а по существу-нечто совсем иное. Обычно это связано с явлением, которое Павел Недо назвал "разволшебствованием" и проиллюстрировал примером из лужицкой сказки. Герой, получив железные ботинки для известного сказочного испытания, "вместо того, чтобы надеть их на ноги и отправиться в путь, взял шлифовальный камень, "такой большой и круглый, какой только нашелся в кузнице", и до тех пор шлифовал им ботинки, пока не стер их полностью. В этот момент приезжает царевна"78. Сделано якобы то, что сказано.
      Следует обратить внимание на то, что прямая речь как неизменный спутник повествования о поступках героев остается и в бытовой сказке. Фольклор по природе своей традиционен. Отсутствие какого-нибудь привычного компонента повествования воспринимается поэтому как недостаток, пробел, как неполнота текста-и только. Опущение традиционного "форманта", в силу этого, в фольклоре не могло стать конструктивным фактором - новшества начинались с того, что привычное принималось играть непривычную роль, подчас прямо противоположную традиционной.
      Отношение персонажа к принципу "сказано-сделано" служит в сказке средством его характеристики. Незнания, непонимания законов сказки достаточно для того, чтобы персонаж, его проявивший, был отнесен к мнимым (отрицательным) героям. Это-общее правило, действующее во всех жанровых разновидностях сказки, но в строгом соответствии со спецификой каждой из них. Так, только отрицательные персонажи волшебной сказки могут проявить недоверие к славам героя (например, что это он, тот молодец, который дострыпнул до сидящей в окне царевны и поцеловал "ее). В бытовой сказке критерий оценки персонажа по тем же признакам - прямо противоположный, и там отрицательная сущность персонажа проявляется в его наивно доверчивом отношении к словам ловкого героя.
      Как пародируется в финале ряда сказок закон сказочной справедливости (то виновных расстреливают на городской стене кислой простоквашей, то благодать сыплется на дурака самым неожиданным для него образом, и притом совершенно незаслуженно), так и в сказке "о неосторожном слове""-откровенно пародируется принцип "сказано-сделано". И если состояние "абсолютной модальности", которое в волшебной сказке повсеместно, подчас встречается (в пародийной функции) и в бытовой сказке, и в шуточной лирической песне, то при этом впросак попадают персонажи тех произведений, в которых соответствие слова и дела менее регламентирование, чем в жанре, нормы которого ими применяются "некстати". Иначе говоря, пародирующий жанр обладает определенным резервом модальных возможностей, их известной избыточностью по сравнению с жанром пародируемым. Чрезвычайно важны эти пародийные по своей сути элементы самооценки в фольклоре ведь только над связями, приобретающими постоянный и обязательный характер, волшебная сказка иронизирует сама либо передоверяет это другим, в особенности смежным жанрам-сказке бытовой и сатирической или сказке докучной, где разговор пускается по замкнутому кругу. Таким образом, взаимосвязь между словом и делом, однозначная в волшебной сказке, в других сказочных жанрах проявляется в преображенном виде; действие по-прежнему сопровождается прямой речью, но функция ее изменяется. Над законом иронизируют, соблюдая вместе с тем предусмотренные им формальности 79.
      Исключительная роль прямой речи в сказке, с одной стороны, и недостаточная изученность ее поэтики, с другой, приводили подчас к необоснованному отождествлению сказочного разговора с диалогом в драматургии. Внимательные наблюдатели заметили, однако, что даже при самом "театрализованном" исполнении сказка все же не утрачивает повествовательного начала.
      Вероятно, именно в единстве сказанного и сделанного заключено объяснение того феномена, на который обратил внимание Ю. М. Соколов, заметив, что и крайне театрализованная манера исполнения волшебной сказки все-таки почему-то воспринимается как рассказ, даже в тех случаях, когда "явно переходит за его пределы"80. Правда, сказка может быть инсценирована, - но ведь инсценируется и роман; тогда это уже переход сюжета из одного жанра в другой. Мы целиком согласны с Э. В. Померанцевой, утверждающей: "Когда сказочник мечется по избе, обыгрывает бутафорию, говорит на разные голоса, имитирует звонок-сказка уходит, на ее место приходит представление"81. К аналогичному заключению пришел и Ф. Водичка, обобщая опыт Божены Немцовой по использованию поэтики народной сказки: "Народная сказка не была драматическим произведением..."82.
      Как указание на принципиальное отличие сказочного повествования от драматического действия можно, по-видимому, рассматривать широко распространенный обычай рассказывать сказки в темноте83.
      Отмеченная выше устойчивость в сказке смешанной синтаксической конструкции для передачи чужой речи получает теперь новое, дополнительное объяснение. С одной стороны, в смешанной конструкции чужая речь воспроизводится точно, дословно, с другой стороны, ей предшествует слово "что", сохраняющее над последующей речью власть "авторского" голоса и предостерегающее от чистой игры.
      Остается обратить внимание на еще одно свойство волшебной сказки, из которого следует, что от драматического действия она отличается в большей степени, чем некоторые другие повествовательные жанры (например, анекдот).
      В начале и в конце волшебной сказки нормой является "авторская" речь и, следовательно, отсутствие прямой речи. До начала сказки персонажи находятся в состоянии своеобразного анабиоза. Пока повествование не началось, действия не было, а без действия нет и прямой речи, ибо даже сообщение о событиях минувших или будущих идет в счет времени текущего действия. Поэтому начинаться прямой речью волшебная сказка не может. (У Афанасьева-ни одного случая. Для сопоставления заметим, что начинать произведение прямой речью в литературе-в порядке вещей: "Евгений Онегин", "Тарас Бульба", "Война и мир") 84. Завершается сказка благополучием, после которого уже не мыслятся какие-либо перемены. Поэтому волшебная сказка, за немногими исключениями, не знает прямой речи в конце. Отличие структуры повествования волшебной сказки от сказок иного вида и от других жанров фольклора здесь весьма заметно85. Русской волшебной сказке чуждо повествование от первого лица: от первого лица обычно излагается небылица. (Для русской лирической песни прямая речь в начале произведения и в концовке является почти правилом)86.
      Речь персонажа в конце волшебной сказки настолько необычна, что сама эта необычность порою используется в "соседних" жанрах как художественное средство. Так, у Афанасьева No 97 заканчивается репликой старухи, но эта бытовая сказка и называется "Старуха-говоруха".
      Слово и событие в сказках Пушкина
      Исследователь литературной сказки сразу же сталкивается с проблемой соблюдения в ней присущего ее фольклорному первоисточнику отношения слова к событию. И это естественно. Из предания извлекается фабула. Песня в книге либо воспроизводилась точно ("слова не выкинешь"), либо создавалась заново, но по фольклорному образцу, т. е. всегда с учетом определенных речевых закономерностей (насколько это удавалось-вопрос другой). Сказка сразу же столкнулась с переложением. Зачастую даже те из ранних сборников русских сказок, которые довольно добросовестно передавали ход событий, весьма свободно обращались с законами сказочной поэтики87-и не потому, что они их переосмысливали, а оттого, что они с ними не считались (примеры такого отношения к сказке приведены выше). Единство слова и события там просто игнорируется. Реалистическому искусству присущ совершенно иной подход к русской сказке. Современное звучание "пересказа" достигается не вопреки законам сказочного повествования, а благодаря их творческому использованию.
      Отмеченные закономерности нуждаются в более подробном рассмотрении. Интереснее всего было бы проследить их в процессе становления литературной сказки как жанра.
      Впервые русская реалистическая сказка сложилась а творчестве Пушкина.
      Переосмысление закона "сказано - сделано" в первых пушкинских сказках
      Внимательно сравнивая строки пушкинских сказок с традиционными фольклорными оборотами, исследователи были поражены обилием обнаруженных совпадений. Естественным казался вывод, что поэт "соединяет элементы фольклорные с литературными...-так, что преобладание оказывается на стороне фольклорных черт"88. Что такая постановка и такое решение вопроса ошибочны, станет ясно из дальнейшего изложения; но пренебрегать приведенным заключением все же не следует. Оно делает правомерной постановку другого вопроса: каким образом поэт придает фольклорным элементам новое качество, характерное уже для нефольклорной системы, хотя и у читателя, и у исследователя создается ложное, однако необходимое автору сказок впечатление, будто перед нами повествование с преобладанием фольклорных черт?
      Нагляднее всего этот процесс можно проследить на примере (сосуществования в стиле пушкинских сказок двух начал - присущего народной сказке принципа "сказано-сделано" и характерного для многих произведений Пушкина "немого" финала.. Чудесным образом достигаемое сказочное единство слова и события и открытый реалистический сюжет с его "немым" финалом - явления на первый взгляд несовместимые. В действительности же взаимопроникновение этих двух, казалось бы, несовместимых начал - закономерный результат целого этапа пушкинского творчества.
      "Немой" финал - не в смысле романтического авторского умолчания о таинственно совершившемся действии, а как средство указать на сложность, неисчерпаемость и вечную незавершенность жизни-находим уже в "Борисе Годунове", который завершается ремаркой: "Народ безмолвствует". Появление знаменитой концовки "Годунова" связано с обстоятельствами, до сих пор не до конца проясненными. Д. Д. Благой, утверждая в споре о пушкинской трагедии естественность второго, окончательного варианта финала, резонно замечает, что "прием "немого" финала... органично входит в художественную систему Пушкина"89. Такой финал вовсе не обозначает отсутствие действия, напротив, в "Годунове" он даже графически оформляется как выражение действия-без скобок: "Народ безмолвствует".
      Отмеченная Д. Д. Благим особенность пушкинской поэтики имеет отношение не только к его финалам. В лирике прием "немого действия" можем распространиться на все произведение в целом. Таков "Анчар". Известно предположение В. В. Виноградова, что это стихотворение-скрытый ответ П. А. Катенину, который в стихотворении "Старая быль" упрекал Пушкина - автора "Стансов" (выведенного в обличье придворного певца-эллина) в лести самодержцу90. Эллин у Катенина провозглашает:
      ...Царь! Ты скажешь слово,
      И мертвых жизнию даришь.
      Ср. в "Анчаре":
      Но человека человек
      Послал к анчару властным взглядом,
      И тот послушно в путь потек,
      И к утру возвратился с ядом.
      Окончательному тексту предшествовал вариант: "Властным словом". Слово идеального царя, как в сказке, оживляет мертвых. Реальный царь несет гибель всему живому, и не словом даже - одним только властным взглядом он заставляет раба выполнить свою смертоносную волю. Это трагическое безмолвие владык и рабов появится и в пушкинских сказках91.
      Но не сразу. В одной из первых сказок Пушкина- о царе Салтане-равновесие "сказано-сделано" лишь слегка поколеблено; по сравнению с традиционным тождеством, обнаруживается некоторая избыточность речей и относительная неполнота действия. Обнаруживается и тут же исчезает, так что принципы сказочного повествования как будто и соблюдаются, хотя характер проявления, реализации этих закономерностей уже не тот, что в фольклоре.
      Вспомним: всякое высказанное героем намерение в народной волшебной сказке осуществляется. В конечном счете так случилось и с поездкой царя Салтана на дивный остров. Однако прежде Салтан трижды провозглашает: "Чудный остров навещу!"-но, поддаваясь уговорам своего окружения, не двигается с места. Царь не может осуществить публично высказанных намерений - и это в сказке - жанре, где даже нечаянно оброненное слово сбывается! И только после четвертой (в русской сказке уже избыточной) попытки он настоял на своем - скорее из любопытства и уязвленного самолюбия". нежели из твердости.
      "Что я? царь или дитя?
      Говорит он не шутя:
      Нынче ж еду!" - Тут он топнул,
      Вышел вон и дверью хлопнул.
      Здесь сказано-сделано, но сделано только в конечною счете, после долгих проволочек. Речевое поведение героя становится средством его характеристики.
      Обратимся к началу повествования. Для народной сказки совершенно безразлично, каким путем те или иные сведения получили огласку. Народные варианты сказки объясняют по-разному (или же и вовсе не объясняют), отчего вздумалось беседовать трем девицам и каким образом о содержании их разговора узнал царь92. Слово - уже само по себе мотивировка действия и должно вызвать действие. Поэтому разъяснение, каким образом царь узнал о разговоре девушек ("Во все время разговора/Он стоял позадь забора"), с точки зрения сказочной логики излишнее, звучит не столько как мотивировка, сколько как извинение перед читателем за простоту сказочных нравов (заодно современники могли догадываться, что нравы эти не так уже далеки от реальных). И это уже взгляд на сказку не только изнутри, но и со стороны
      Поэт и сам как будто не придает особого значения мотивировкам и сказку начинает разговором беспричинным:
      Три девицы под окном
      Пряли поздно вечерком.
      "Кабы я была царица,
      Говорит одна девица..
      Отсутствие повода для высказывания-совершенно в духе фольклорной сказки. Однако у Пушкина существенно него, что причина разговора не указана, а то, что ее не было и в действительности: разговаривали, чтобы как-то скоротать вечер, не ожидая от беседы никаких последствий. Отсутствие объяснения ("как в фольклоре") само оказывается объясненным-незаметно, ненавязчиво. Сквозь сказочный этикет проступает литературная мотивировка, и они не мешают, а помогают друг другу. (Если же искать аналог такому началу произведения, как в этой пушкинской сказке, то это-лирическая песня с ее "вписанностью" в реальную жизнь-см. гл. IV). Неумеренная забота о логической мотивированности каждого акта речи для сказки пагубна, что убедительно демонстрируют современные записи, как-то: "..они слышали, что Иванушко прибирает невест, эти девки и говорят, большая сказала: "Меня бы взял, так всю Россию бы одной иголкой обшила..."93. Исчезло и "тридевятое царство", и непринужденная обстановка сказочного мира, и незаинтересованность речей, и бескорыстие сказочных героев.
      В "Сказке о царе Салтане" закон "сказано-сделано" функционирует в преображенном виде. Сквозь сказочный этикет проступает реалистическая поэтика, но этикет еще соблюдается.
      В "Сказке о мертвой царевне", в одной из ее сцен, наблюдаем как будто еще одно отклонение от сказочной речевой нормы, но уже в другую сторону: здесь обнаруживается персонаж действующий, но не говорящий. Это пес Соколко:
      Пес бежит и ей в лицо
      Жалко смотрит, грозно воет,
      Словно сердце песье ноет,
      Словно хочет ей сказать:
      Брось!
      Обладай Соколко даром речи, свою верность он мог бы проявить, ничем не жертвуя. Но говорить он не умеет, и, чтобы показать богатырям, что яблоко отравлено, у него остается одно средство - проглотить отраву и погибнуть. Пушкину просто необходимо, чтобы пес говорить не умел. И все же это не нововведение поэта - он опирается на народную традицию. В записанном рукою Пушкина народном варианте сказки читаем: "Мачеха ее приходит в лес под видом нищенки - собаки ходят на цепях и не подпускают ее". Больше в записи о собаках речи нет - это обычная для сказочного повествования связка. У Пушкина же в сказках что ни персонаж,, то и судьба, единственная, неповторимая; он оставляет стражем одного только пса и даже дает ему имя. Но речью его не наделяет, следуя не только своему устному первоисточнику, но и самой природе фольклорной поэтики.
      Таким образом, в двух более ранних своих сказках Пушкин опирается как на закон "сказано-сделано", так и на запрограммированные уже в самом фольклоре отклонения от него. Ни "Сказка о царе Солтане", ни "Сказка о мертвой царевне" еще не нарушают принятых в фольклоре правил речевого поведения (хотя и подчиняют их иной поэтике).
      "Немые" финалы проникают в сказочный мир поэта позже, хотя проявляются они у Пушкина еще до создания его сказок. Поворотной оказывается "Сказка о рыбаке и рыбке", она находится в этом отношении как бы на полпути между "Сказкой о царе Салтане" и "Сказкой о золотом петушке". Это еще не "антисказка", но это уже и не просто сказка, это сказка о несостоявшейся сказке. В фольклоре хорошо известен тип сказок о несбывшихся желаниях; весьма подробно его описал Ж. Бедье94. Так что внешне, фабульно, пушкинская сказка и на этот раз укладывается в фольклорные схемы, хотя закон "сказано-сделано" оспорен в ней по существу, и притом в самый решающий момент действия - в последней сцене сказки. В отличие от фольклорных сказок аналогичного содержания, в пушкинской "Сказке о рыбаке и рыбке" кара за жадность никем не предсказывается и совершается в полном молчании: "Ничего не сказала рыбка..." Рыбка умеет, но не хочет говорить. Фольклорная особенность-животные разговаривают подобно людямстановится компонентом новой поэтики, выступая и со знаком "минус". Законы жанра при этом не игнорируются-они трансформируются.
      "Сказка о рыбаке и рыбке" Пушкина и ее. фольклорные, параллели
      Именно "Сказка о рыбаке и рыбке" будет рассмотрена (в интересующем нас плане) наиболее подробно. Это вызвано следующими обстоятельствами:
      1. "Золотая рыбка"-один из популярных в русском фольклоре сюжетов, представленный более чем 30 первоклассными публикациями и имеющий к тому же широкое международное распространение95.
      2. Это один из наиболее изученных в мировой, в частности - в русской, фольклористике сюжетов96, благодаря чему предоставляется возможность, используя уже имеющиеся результаты, сосредоточить все внимание на интересующем нас аспекте вопроса.
      3. Существует целый ряд литературных обработок сказки этого типа, в том числе и в русской литературе97. Для сопоставления с фольклорными версиями сюжета можно привлечь столь совершенный литературный источник, как "Сказка о рыбаке и рыбке" А. С. Пушкина - лучшее его произведение в этом роде.
      4. Эта срединная (по времени написания) из пушкинских сказок стала переломной и по принципам использования фольклорных первоисточников98.
      5. Сохранились пушкинские черновики, позволяющие заглянуть в самый процесс преобразования поэтом фольклорной традиции.
      6. Наличие волшебного дарителя (рыбка, птичка, липка и т. п.) позволяет отнести сюжет к волшебной сказке. Вместе с тем сюжет этот отличается очень ценным свойством - повышенной способностью переходить обычно весьма строго соблюдаемые в русском сказочном фольклоре жанровые границы между волшебной и бытовой сказкой " и, в силу этого обстоятельства, позволяет сопоставить два разнохарактерных процесса - перемены, сопутствующие внутрифольклорным жанровым влияниям, и изменения, происходящие при переходе сюжета из фольклора в литературу.
      7. Следуя за историей этого сюжета, мы имеем возможность не только отмечать закономерности переключения из фольклорного повествования в литературное, но и наблюдать течение и последствия обратного процесса ("явление бумеранга"), так как располагаем фольклорными текстами, возникшими под бесспорным пушкинским влиянием.
      8. Наконец, поскольку вопрос об источниках некоторых из текстов сказки (не исключая и пушкинской) остается невыясненным или спорным, а возможность получения новых аргументов без выхода за рамки прежних приемов исследования-сомнительной, представляется весьма заманчивым проверить эффективность выдвинутых теоретических положений, прибегнув к их помощи для решения конкретной практической задачи.
      Одним словом, перед нами тот случай, когда народная сказка, относящаяся, по убеждению С. Ф. Ольденбурга, к "самой интересной части массового словесного творчества", воздействуя на литературную традицию и в свою очередь подвергаясь ее влиянию, "дает исключительно ценный материал для понимания техники художественного творчества в зависимости от времени и среды"100.
      Сюжет сказки типа "золотая рыбка" известен. Старик пощадил пойманную им говорящую рыбку, или птицу, либо не стал, из жалости, рубить оказавшееся волшебным дерево (обычно-липку). По наущению старухи он является к благодарному животному (или дереву) всякий раз с новыми требованиями, пока, наконец, последнее, чрезмерное, не приводит к тому, что старик и старуха возвращаются к своему первоначальному состоянию. В ряде версий, приобретающих этиологический характер, разгневанный даритель строго карает виновных, превращая их в медведей (свиней, котов и т. п.).
      Творческая история "Сказки о рыбаке и рыбке" в литературе изложена весьма подробно.
      Что же касается текстов фольклорных, то необходимы некоторые предварительные разграничения, так как здесь мы встречаемся с тремя группами текстов: тексты несомненно фольклорного происхождения; тексты, бесспорно восходящие к литературному источнику; тексты, сведениями о происхождении которых мы не располагаем.
      Прежде всего, следует отобрать источники "чисто" фольклорного происхождения - варианты, которые в момент их записи представляли традицию, питавшую Пушкина, и в то же время не испытывали на себе воздействие пушкинской сказки. Это сделать не так просто, если учесть, что уже в середине прошлого века пушкинская сказка прочно вошла в круг народного чтения.
      Часть текстов, записанных на языках других народов нашей страны, также, возможно, не избежала пушкинского влияния. Не говоря о том, что уже в XIX веке представители различных народов России могли слушать произведение в оригинале (в чтении или в пересказе), следует помнить и о переводах "Сказки о рыбаке и рыбке" на языки народов нашей страны101, как, впрочем, и на те иностранные языки, чтение на которых было распространено в определенных районах (например, вольный персидский перевод сказки был издан в 1916 году в Ашхабаде). У В. Ф. Миллера были все основания утверждать: "Я уверен, что изо всех творений нашего национального поэта именно эта сказка всего раньше осуществила надежды, высказанные им в "Памятнике"..." 102.
      В определенной степени все сказанное по поводу фольклора народов нашей страны относится и к зарубежным записям.
      Таким образом, бесспорно избежавшими пушкинского влияния можно считать лишь те варианты - на русском или другом языке, которые записаны не позже 1835 года (до появления "Сказки о рыбаке и рыбке" в печати).
      Этому условию отвечает сказка "Рыбак и его жена", которая была записана Рунге на померанском наречии и в 1809 году Арнимом сообщена братьям Гримм, включившим ее в свой сборник (1812). Столь ранними русскими записями подобной сказки мы не располагаем.
      К группе текстов фольклорного происхождения можно, но уже с некоторой осторожностью, отнести записанные после 1835 г. различные, и в том числе многочисленные русские, варианты сказки, в которых в роли дарителя выступает не золотая рыбка, как у Пушкина, а другие волшебные персонажи, характерные для национального фольклора. При этом мы исходим из того, что русской традиции образ рыбы-дарителя, вообще говоря, не чужд, но золотая рыбка, при помощи которой добывается счастье, более характерна для фольклора южных славян103. Если к тому же учесть, что "Сказка о рыбаке и рыбке" первоначально мыслилась как одна из "Песен западных славян" (Пушкин и южных славян называл западными), то фольклорное, и притом южнославянское происхождение этого образа представляется весьма вероятным. Для русской сказки в той же роли привычнее птичка или дерево- липка либо береза.
      К числу бесспорно пушкинских по происхождению относятся тексты, воздействие на которые пушкинской сказки подтверждается документально. Силу документа обретает указание на знакомство сказочника с пушкинским произведением, содержащееся в комментарии, составленном самих собирателем.
      Спорными по происхождению остаются некоторые тексты, русские и зарубежные, хотя по поводу части из них имеется весьма обширная литература.
      К спору об источниках "Сказки о рыбаке и рыбке"
      Наиболее спорным (а следовательно, интересным) оказался текст, помещенный в сборнике сказок Афанасьева (1Э57г. издания) под No 75 (в VIII выпуске сказок Афанасьева, вышедшем в 1864 году, он значится под No 15).
      Генетическая близость этой сказки из сборника Афанасьева и пушкинской сказки - несомненна. Расхождения вызывает вопрос о характере генетической связи, т. е. о том, какой из этих текстов следует считать первичным. Из выдвинутых в ходе спора тачек зрения, догадок и предположений нас интересует лишь то, что имеет прямое отношение к решению именно этого вопроса. И мы не видим существенного различия между позицией тех, кто поддержал утверждение В. В. Майкова 104, будто сюжет "Золотой рыбки", прежде чем оказаться в сборнике Афанасьева, был подарен Пушкиным Далю, и теми, кто, вплоть до недавнего времени, отстаивал мнение его оппонента (чья статья появилась в 1893 г. за подписью "Свящ. П. Р.-в"), убежденного, что, напротив. Даль Пушкину сообщил не сюжет только, но более или менее полный рассказ, близкий или тождественный помещенному у Афанасьева 105. Нетрудно заметить, что обе спорящие стороны ("Пушкин или Даль?") исходят из одного предположения: афанасьевский текст первичен, пушкинский-вторичен.
      Новое оживление полемики произошло сорок лет спустя после выступлений В. В. Майкова и П. Р.-ва. В начале 1930-х годов вопрос ставился так: "Гримм или Арина Родионовна?" На возможность знакомства Пушкина с гриммовским текстом указал еще в 1855 году Н. И. Сазонов10в. (Документальные доказательства были представлены позднее С. Бонди107 и М. Азадовским 108). Факт этот не снимает, а лишь включает в новые взаимосвязи вопрос об отношении пушкинской "Сказки" к русской национальной традиции. Близость пушкинского шедевра традициям русского народного творчества (а значит, и сказкам Арины Родионовны) убедительно продемонстрирована в трудах Н. Андреева, М. Азадовского, Ю. Соколова и других 109. Общий итог дискуссии - "и Гримм, и Арина Родионовна". ("Арина Родионовна и бр. Гримм"- название статьи М. Азадовского) 110. Важно, что уже в начале этого спора все его участники были согласны в одном: пушкинская сказка могла возникнуть и независимо от афанасьевского текста. Дальнейшие рассуждения на этот счет весьма гипотетичны, ибо, как отмечают советские комментаторы афанасьевских сказок, "вариант 75... записан неизвестно где и когда..."111.