Всеволод Нестайко
      Необычайные приключения Робинзона Кукурузо и
      его верного друга одноклассника Павлуши Завгороднего
      в школе, дома и на необитаемом острове поблизости села Васюковки
      ГЛАВА I. Метро под свинарником.
      - Вот архаровец, авантюрист желторотый! Ванька-а! Вылазь сейчас же! А то такого чёсу задам - неделю вспоминать будешь. Вылазь, слышь - вылазь!
      Мы лежим в густом бурьяне за овином1, уткнувшись в землю носами, и не дышим.
      - Вылазь, убоище, а то хуже будет! Ты ж меня знаешь!
      - Знаю, знаю, - еле слышно вздыхает мой друг и наконец отваживается подать голос. - Диду! - жалобно отзывается он.
      - Давай, давай!
      - Диду! - ещё жалобнее повторяет мой друг. - Вы отойдите за хату, мы вылезем.
      - Они ещё мне условия ставят, вышкварки! А ну вылазьте!
      - Да мы ж не хотели. Мы ж хотели метро, такое, как в Киеве.
      - Я вам дам метро. Я вам такого метра дам, что...
      - Мы ж не знали. Мы сейчас всё зароем - ничего и видно не будет. Ещё и свинарник почистим. Отойдите, диду.
      Долго ещё продолжаются переговоры. Наконец дед в последний раз ругнулся, закашлялся и, шаркая хромой ногой, поплёлся за хату.
      Мы вылезаем из бурьяна.
      Возле свинарника нас встречает гундосым хрюканьем пятипудовая свинья Манюня, пятнистая, как географическая карта.
      - У-у, скотинище!
      Это из-за неё мы попали в такую неприятность.
      У нас была благородная идея - прорыть под свинарником метро. Это должно было быть для всех сюрпризом. Первая линия метро в Васюковке! Станция "Овин", станция "Кривая груша". Три копейки в один конец. Родственники - бесплатно. С учительницы арифметики - пять копеек.
      Мы уже подрыли почти до половины свинарника, и вдруг произошла непредвиденная катастрофа - проклятая свинья Манюня провалилась в наше метро. Провалиться-то она сумела, а вот вылезти - дудки! И подняла такой визг, что прихромал дед. Ну и...
      Тяжело вздыхая, мы засыпаем метро. Время от времени боязливо оглядываемся - как бы опять внезапно не появился дед и не надрал нам уши. Хоть и сказал он, что не тронет, пока не кончим, но кто его знает... Надо быть начеку. Вы б послушали, как он ругался, когда Манюню вытаскивал. Ох и ругался! И где он только словам таким научился - ни в одном словаре не найдёшь!
      Но деда не видно. И, пока мы работаем (а дело это долгое, нудное и противное), я вас познакомлю со своим другом.
      Вы, конечно, знаете, что есть такой остров - Ява. В Индийском океане. Тот, который Ява, Суматра, Борнео, Калимантан...
      Ну так Ява - это не остров.
      Ява - это и есть мой лучший друг и напарник Ява Рень.
      Наверное, вы думаете: что это за имя такое странное - Ява? Должен вам сказать, что это он сам себя так назвал, когда ему ещё и года не было. То ли он хотел сказать "я Ваня", а получилось "Ява". То ли "Иван" у него так вышло (потому что на самом деле его Иваном звать) но только прицепилось к нему имя Ява, как репей к собачьему хвосту. Даже милиционер товарищ Валигура, что живёт в нашем селе, так его называет.
      У них вообще вся семья интересная.
      Папа на скрипке играет. Корова Контрибуция называется. А дед Варава (вы уже с ним знакомы) охотник заядлый. На охоте, когда стреляет, левый глаз платком завязывает. Потому что левый глаз у него без правого не прищуривается. Если левый прищурит, правый сам собой закрывается.
      Но зато и меткий же дед Варава. Ох и меткий!
      Городские охотники, которые на "Волгах" из Киева приезжают, только ахают.
      "Вы, дедушка, абсолютный чемпион", - говорят.
      В честь старого Реня даже озеро, что возле нашего села, Реневым прозвали.
      Мама же Явина - депутат райсовета, звеньевая кукурузоводов.
      Как-то Ява с Иришкой, сестричкой своей младшей, поссорился и при всех надавал ей тумаков. Так она, вместо того чтобы заплакать, вдруг как закричит:
      - Опозогил! - Она букву "р" не выговаривает. - Маму-депутата - на всё село опозогил.
      Такой шум подняла, что Ява не знал, куда глаза девать! Стоял, стоял; красный как рак, а потом как даст стрекача - только пятки засверкали.
      Впрочем, такое только раз было. А вообще характер у Явы редчайший. Сталь, а не характер. Таких на миллион только один бывает.
      Ява сам говорил:
      - Мы с тобой, Павлуша, хлопцы будь здоров! Точно-точно, без брехни, мы хлопцы с фантазией. Скажи?
      - С фантазией, - поддакивал я.
      - Ты ж слышал, что дед Саливон вчера возле сельмага сказал:
      "Вона Ява и Павлуша пошли. От хлопцы! Орлы! Орлы и пираты. Прута на них хорошего нет!"
      - Слышал. Точно.
      - Надо, чтоб все про нас так говорили. Надо, чтобы слава про нас гремела на всю Васюковку, как радио Первого мая.
      - Надо, - соглашался я.
      И Ява всё время выдумывал разные штуки ради нашей славы.
      Это ради неё мы с ним поймали в лесу сову и выпустили в клубе во время лекции на тему "Воспитание детей в семье". Лектор упал с трибуны и опрокинул себе на голову графин с водой.
      А то как-то летом Ява сказал:
      - Давай устроим бой быков.
      - Что? - не сразу понял я.
      - Ты помнишь, мы в клубе заграничное кино смотрели "Тореадор"?
      - Ага, помню... Ну и что?
      - Помнишь, на арене разъярённый бык, а дяденька в шляпе с кинжалом у него перед носом танцует.
      - Ага, помню...
      - А потом дяденька - рраз! Бык - шлёп! И аплодисменты.
      - Ага. Здорово... Но это же убивать нужно. Кто ж нам позволит убивать рогатое поголовье?
      - Вот балда. "Убивать"! Что это тебе - мясозаготовки, что ли? Это же зрелище. На стадионе. Вроде футбола. Главное тут - красиво размахивать перед носом быка красным платком и ловко увёртываться, чтоб он рогом не зацепил. Ты же видел. Тореадоры - это самые настоящие герои. Главное тут - тренировка, ловкость и смелость. Понимаешь? Впервые в истории Васюковки - бой быков. Тореадор Иван Рень и тореадор Павел Завгородний! Гости съезжаются со всей Украины. Трансляция по радио и по телевизору. Даже в Жмеринке у твоих родственников видно будет.
      Я призадумался. Это было здорово! По радио, по телевизору и вообще... у родственников в Жмеринке.
      Мы устроились поудобнее и начали обсуждать детали. Прежде всего необходим бык. Кандидатура колхозного племенного быка Петьки была отвергнута сразу. Это такое страшилище, что его даже сам зоотехник Иван Свиридович боится. Глаза как тракторные фары. Сам величиною с комбайн. Землю ногами роет, как экскаватор. На километр подойти страшно.
      Одного дачника, который отдыхал у нас летом, он даже на телеграфный столб загнал.
      Нет уж, пусть с быком Петькой враги наши бьются!
      Собственно, кроме Петьки, настоящих быков у нас больше не было Поэтому второй кандидатурой был козёл Жора. Это я его кандидатуру выдвинул, чтоб отомстить. Очень противен был мне козёл Жора, потому что он сжевал мою новую праздничную рубашку, когда я купался.
      Но Ява меня не поддержал.
      - Нет, не годится, - сказал он. - Жора все время бекает и мекает. Из-за него мы и аплодисментов не услышим. И потом, это же ведь бой быков, а не козлов. Надо, чтобы было что-то большое и рогатое - бык или корова.
      - Слушай, так, может, и взять просто корову? Ведь нигде же не сказано, что обязательно должен быть бык. Ява задумался:
      - Кто его знает, может быть, и так.
      - Тогда, - говорю, - лучшей кандидатуры, чем ваша Контрибуция, и не придумаешь.
      - Почему Контрибуция? А почему не ваша Манька?
      - Потому что у нашей Маньки телёнок и рог один сломан. Ты хочешь, чтоб над нами смеялись. Тореадоры с однорогой коровой! Карикатура! Такого ещё никогда в мире не было.
      - Можно, конечно, и Контрибуцию. Но она немного психическая.
      - Что значит "психическая"? Скажи лучше, что ты просто матери боишься.
      - Я боюсь? Вот сейчас дам тебе в ухо, и ты увидишь, как я боюсь. А ну возьми свои слова назад!
      - Я возьму, но ты всё равно боишься.
      - Боюсь?
      - Боишься.
      - Боюсь?
      - Боишься.
      Ява не выдержал и ударил меня в ухо. Я ответил Яве ударом в живот. Мы сцепились, рухнули на траву и выкатились на дорогу. Вся дрянь, что на дороге валялась, тут же пристала к нашим рубахам. Первым опомнился я.
      - Погоди, - говорю, - хватит. А то вместо боя быков вышел у нас бой дураков.
      - Это ты виноват... Ну ладно, - согласился Ява. - Попробуем Контрибуцию. А то твоя Манька действительно для телевизора не подходит. Глупа больно.
      Я хотел обидеться за Маньку, но передумал. Мне уже надоело драться.
      На следующее утро мы встретились на дороге, что вела к выгону. Я гнал перед собой Маньку, Ява - Контрибуцию. Коровы плелись, лениво махая хвостами, и не подозревали, какой это для них исторический день.
      У Явы на голове была мамина шляпа с полями, в которой она ездила в Киев на совещания. Шляпа была Яве великовата и сваливалась на глаза. Чтоб хоть что-нибудь видеть и не упасть, Яве приходилось всё время дёргать головой. Казалось, что он то и дело с кем-то раскланивается.
      Шляпу Ява, конечно, взял без спроса.
      У меня под мышкой был коврик. Знаменитый коврик! Я его помню столько, сколько вообще что-нибудь помню. Он с самого моего рождения висел над моей кроватью. Коврик был красный, и на нём были вышиты три смешных щенка, которые сидели рядышком, склонившись друг к другу головами. Это были Цюця, Гава и Рёва, про которых мама рассказывала мне множество разных историй, пока я не засыпал. Последние два года, поскольку я уже вырос, коврик лежал в сундуке, и теперь от Цюци, Гавы и Рёвы сильно пахло нафталином.
      Коврик и шляпа были нашими тореадорскими принадлежностями. По дороге мы ещё вырезали из орешника две шпаги. Мы были в полной боевой готовности.
      Мы шли и пели арию из оперы "Кармен":
      "Торе-адор, смелее-эээе в бой, торе-адор, торе-адор..."
      Мы пели и ещё не знали, что нас ждёт.
      Небо было синее-синее, настоящее испанское небо.
      Погода - самая подходящая для боя быков.
      Мы погнали своих коров на край выгона, туда, где пруд, - подальше от людских глаз.
      - Отгони свою Маньку куда-нибудь в сторону, чтоб не мешала, - сказал Ява, - и давай начинать.
      Я не стал спорить. Тем более, что Манька у нас очень нервная: ей лучше не видеть боя быков. Ява поправил на голове шляпу, подтянул штаны, взял мой коврик, вздохнул и, пританцовывая, на носках стал подходить к Контрибуции. Подошёл к самой её морде и начал размахивать ковриком у неё перед глазами. Я затаил дыхание - сейчас начнётся...
      Контрибуция спокойно щипала траву.
      Ява замахал ковриком ещё сильнее. Контрибуция не обращала на него никакого внимания.
      Ява хлестнул её ковриком по ноздрям. Контрибуция только отвернула морду.
      Ява раздражённо крякнул и ещё раз изо всех сил хлестнул её ковриком. Контрибуция, лениво переступая ногами, повернулась к Яве хвостом. Ява снова забежал вперёд и начал пританцовывать.
      Через полчаса он сказал:
      - Она ко мне просто привыкла, любит меня. А ну давай ты! Через час, запыхавшись, я сказал:
      - Какая-то дохлятина, а не корова. Жаль, что моя Манька безрогая, я бы тебе показал, что такое настоящая корова.
      За дело опять взялся Ява. Он время от времени менял тактику: то подходил к корове потихоньку и неожиданно бил ковриком, то подлетал с разгона. То забегал сбоку. Но Контрибуция упорно не принимала боя.
      Чубы у нас взмокли, коврик нервно дёргался в руках - казалось, что Цюця, Гава и Рёва вот-вот залают. А Контрибуция - хоть бы что.
      Один раз только, когда Ява схватил Контрибуцию за ухо, она с укоризной посмотрела на него своими грустными глазами и сказала: "Мму-у!"
      В переводе с коровьего это, очевидно, значило: "Идите, хлопцы, отсюда. Не трогайте меня".
      Но мы вовремя не сумели понять её.
      Хекая, мы прыгали около неё, вызывая на поединок. Яве было стыдно передо мной за свою Контрибуцию, это я видел.
      Наконец разозлённый Ява крикнул:
      - А ну дай ей, дай ей, Павлуша, хорошенько! Что, боишься? Ну, так я сам!
      Он размахнулся и лягнул Контрибуцию ногой в бок. И вдруг... Вдруг я увидел Яву где-то высоко в небе. И оттуда, с неба, услышал его отчаянное визгливое:
      - Вва-ввай!
      Он начал бежать, по-моему, ещё в воздухе. Потому что, когда ноги его коснулись земли, он уже изо всех сил мчался к пруду. Я бросился за ним. Это было наше единственное спасение. Мы с разгона влетели в пруд, вздымая целые фонтаны воды и грязи. Остановились только уже где-то на середине.
      То, куда мы влетели, прудом, честно говоря, назвать можно было только условно. Когда-то тут действительно был большой пруд. Но он давно пересох, загрязнился и превратился в обыкновеннейшую лужу. В самом глубоком месте нам было по шею. Именно в этом месте мы сейчас и стояли.
      Контрибуция бегала вокруг лужи и мычала в наш адрес какие-то свои, коровьи проклятья. В лужу лезть она не хотела. Она была брезгливой, аккуратной коровой.
      Мы стояли и молчали.
      Дно пруда было илистое, топкое, вода - грязная, мутная и вонючая.
      Долго мы стояли тогда с Явой в этой грязной луже. Полчаса, не меньше, пока Контрибуция не успокоилась и не отошла. Она ещё оказалась очень человечной и благородной коровой. Потому что подкинула тореадора Яву не рогами, а просто мордой. И когда мы наконец вылезли из лужи, несчастные и грязные, как поросята, она и словом не напомнила о нашем недобром к ней отношении. Мы остались с ней друзьями.
      Ява после того не только никогда её больше не ударил, но всегда угощал конфетами, которые давала ему мама.
      Вот такая история вышла у нас с Контрибуцией.
      И теперь, когда мы, сокрушённо вздыхая, засыпаем наше неудавшееся метро, Контрибуция выглядывает из коровника и сочувственно смотрит на нас. И нам даже кажется, что на глазах у неё слезы. Дорогая Контрибуция! Какое у тебя большое и нежное сердце! Ты единственная понимаешь и жалеешь нас. Спасибо тебе, корова!
      - Ещё не кончили, архаровцы? - неожиданно прогремел сзади дед Варава.
      Мы потеряли бдительность - и вот наказаны.
      Впереди стена свинарника, с боков густой бурьян, сзади дед Варава. Бежать некуда. Мы замерли на корточках - как цыплята перед коршуном.
      - Не бойсь, не трону!
      Эти слова подняли, выпрямили нас. И будто велосипедным насосом кто-то качнул - это мы разом вздохнули. И дрожащие губы наши сами собой растянулись в противную подхалимскую улыбочку. Но дед на улыбку нашу не ответил. Не любил дед таких улыбок. Суровый был дед Варава.
      Лицо у него серое и пятнистое, как прелые прошлогодние листья. Губы тонкие, опущенные и так сомкнуты, будто во рту вода. Глаза без ресниц, круглые и неподвижные, как у петуха. Из-за этих круглых неподвижных глаз казалось, что дед навеки чем-то удивлён. Но это только казалось. Наверное, не было уже на свете ничего, что могло бы удивить деда Вараву. Восемьдесят третий ему пошел.
      - Кончайте, шмендрики, да идите уроки учить, экзамены скоро! Мы скривились. Мы это и так знали. Но нам не хотелось думать об экзаменах. И кто только их придумал! Да ещё весной, когда воздух пахнет футболом и цурками-палками2, когда птицы галдят и когда так солнечно и тепло, что мы с Явой уже трижды купались. Как хорошо было прошлый год в четвертом классе! Никаких тебе экзаменов. Лучше было бы и не переходить в пятый. Никогда в жизни мы с Явой не сдавали экзаменов. Это будет первый раз. И хоть мы хорохоримся и говорим:
      "Наплевать!" - но у каждого из нас при мысли об экзаменах тоненько ноет в животе. Лучше двадцать метро засыпать, чем один экзамен.
      - Всё, диду, кажется. Так, как и было. Правда ж? - несмело говорит Ява, притаптывая ногой свежую землю.
      Дед косится на нашу работу - видно, что он не очень доволен. Но говорит:
      - Идите, идите уже. Но знайте, ещё раз что-нибудь такое этакое - уши оборву и свинье выброшу!
      О том, чтобы чистить свинарник, дед ничего не говорит, да и мы не напоминаем - работа эта совсем неинтересная. Прижимаясь спинами к самому бурьяну, мы боком проходим мимо деда и, как только минуем его, сразу бежим со всех ног. И как раз вовремя успеваем проскочить: ещё миг - и шершавая рука деда с размаху прилепилась бы к нашим штанам...
      ГЛАВА II. ЗА ВЕЛИКОЙ КИТАЙСКОЙ СТЕНОЙ. КТО ТАКИЕ КНЫШИ.
      Я живу за четыре хаты от Явы. И через минуту мы уже переводим дух в нашем саду. Сидим под вишней возле высоченного дощатого забора, который отделяет наш сад от соседнего. Сидим и печалимся, что такая досадная неудача постигла нас с этим самым метро. Впрочем, долго печалиться мы не умеем.
      - Айда на великую китайскую... - говорит Ява.
      - Айда, - говорю я.
      И мы начинаем карабкаться на забор.
      Эту высоченную трёхметровую ограду соорудил наш сосед Кныш. Мы с Явой прозвали забор великой китайской стеной. Лишь в одном месте можно подняться на него - там, где прислонилась к нему наша старая вишня. Тут, почти на самом верху, проковыряли мы в заборе две дырочки и часто наблюдаем сквозь них, что делается на вражеской территории. Вы, может быть, думаете, что мы просто такие нескромные и невоспитанные - к чужим людям заглядываем. Совсем нет. Ничего не просто. Вы же не знаете, что это за люди. Разве хорошие нормальные люди от соседей такими стенами отгораживаются? И из-за чего? Как раз на меже росла у Кныша груша и протянула одну ветку в наш сад. И с той ветки груши иногда падали к нам. Мы, конечно, их все отдавали, но порой свинья (разве ей втолкуешь, где чья собственность) какую-нибудь падалицу невзначай и слопает не уследишь же. Так из-за той поганой падалицы и соорудил Кныш великую китайскую стену. А груша, как назло, взяла и засохла.
      Кнышиха была широкоплечая, хоть и не толстая, но какая-то квадратная. Глаза маленькие, как дырочки в пуговицах, а нос, или, как говорил тракторист Грыць Кучеренко, "румпель", огромнейший и похожий на топор. Если бы сам не видел, я никогда бы не поверил, что у женщины может быть такой здоровенный нос.
      У Кныша, наоборот, нос был маленький. Зато волосатый был Кныш страшно. Руки, ноги, плечи, грудь, спина - всё-всё было покрыто густыми рыжими волосами, жёсткими, как проволока. Даже в ушах были волосы, которые торчали будто пакля (мы удивлялись, как доходили до Кныша звуки, не запутываясь в этой пакле). И из носу торчали, и на переносице росли, и даже на кончике носа.
      Кроме того, Кныш был ещё и какой-то мокрый - словно сырая стенка в погребе. Руки всегда мокрые, шея мокрая, лоб мокрый. Как-то он взял меня за плечо своей мокрой и холодной, как у мертвеца, рукой. Я даже передёрнулся весь. Бр-р! И ещё - когда Кныш смеялся, нос у него дёргался и кожа на лбу дёргалась (не морщилась, а именно дёргалась). И это было очень неприятно. Хотелось отвернуться и не смотреть.
      Жили Кныши вдвоём, детей у них не было. И родственников, по-моему, тоже.
      В колхозе ни Кныш, ни Кнышиха почти не работали. Он считал себя инвалидом, потому что на животе с правой стороны был у него шрам, который он часто показывал, всегда повторяя при этом страшную историю своего ранения на фронте. Но говорили, что это неправда: никакое это не ранение, а просто аппендицит, который ему вырезали задолго до войны, когда он ещё был мальчишкой.
      Кнышиха тоже считалась очень больной. Болезнь у неё была неизлечимая и очень загадочная. Она шёпотом рассказывала о ней соседкам, закатывая при этом глаза и приговаривая: "Я ж такая страдалица, такая страдалица".
      Впрочем, эта неизлечимая болезнь не мешала ей каждый день таскать на базар тяжеленные корзины, а на праздники выпивать бутылку денатурчика. "Денатурчик" - так ласкательно называли Кныши страшный синий спирт-денатурат, на бутылке которого нарисован череп с костями и написано: "Пить нельзя. Яд". Кныши не обращали внимания на ту надпись. Они что-то там такое делали с денатурчиком и потом пили его. Кныш был в этом деле тонким специалистом. Он говорил:
      - Житомирский денатурчик - то действительно гадость, отрава А вот черниговский... это, я вам скажу, здоровье! Украинский женьшень! Пей - и до ста лет проживёшь.
      И Кнышиха и особенно Кныш любили выпить. Кныш выпивал почти каждый день. А на праздники, то есть на Новый год, на рождество, на Первое мая, на светлое воскресенье, на пасху, на День физкультурника, на храм и т. д. (Кныши не пропускали ни одного ни церковного, ни нашего, советского, праздника), они выпивали семейно, вдвоём.
      В такой день с утра Кнышиха выходила за ворота и крестилась на телевизионную антенну, которая стояла на крыше сельского клуба.
      Потом Кнышиха возвращалась к себе во двор, где стоял под вишней, уже накрытый стол, и начинался праздничный завтрак. Через какой-то час из-за великой китайской стены уже слышалось:
      Ах, зачем эта ночччь
      Так была хороша-а-а
      Не болела бы грудь,
      Не страдала б душа...
      Это пели гнусавыми голосами пьяные Кныши. После чарки их всегда тянуло на песню. Пели они долго, часа два или три. Пели и украинские народные, и русские песни, и песни советских композиторов.
      А потом до самого вечера Кныши в два голоса оглушительно, с перебоями храпели в саду, словно за забором работали два трактора.
      Праздновали Кныши всегда только вдвоём. Никогда к себе не приглашали. К ним никто не ходил, и они ни к кому. Очень были скупые и боялись, чтобы кто-нибудь не увидел, что у них дома есть. На людях всё время прибеднялись.
      - Да я же гол как сокол! - говорил Кныш. - С хлеба на воду перебиваемся. Чтоб я бога не видел! Даже на зиму ничего не запасли...
      Зато Кнышиха каждое утро, отправляясь на базар, сгибалась под тяжестью двух огромных мешков. В них стояли корзины, бутыли с молоком. Корова у Кнышихи была одна из лучших в селе.
      Я однажды слышал, как женщины говорили:
      - Ох же и молоко у той коровы! Ох же и молоко! Ну как смалец! Хоть ножом режь.
      - Эге. Так что ж ты хочешь, она ведь её хлебом кормит. Каждый день тянет из города мешок. А в том мешке, думаешь, что? Булки! Батоны по двадцать две копейки штука. Корми я свою Лыску так, она тебе сметаной доиться будет.
      - Ну да! А на базаре, я видела, продаёт молоко жидкое-жидкое, аж синее. Наполовину разбавляет, не меньше.
      - И куда только милиция смотрит.
      - Милиции не до Кнышихи. Милиция бандитов ловит.
      - А Кнышиха не бандит разве? Настоящий тебе бандит.
      Короче, происходило за великой китайской стеной что-то не то, что-то подозрительное. Мы с Явой это уже давно заметили.
      Однажды мы слышали, как Кныш таинственно сказал Кнышихе:
      - Скоро будут у нас большие перемены... Как я тебе говорил. Сведения точные.
      А то как-то вечером, когда уже стемнело, приезжали к ним какие-то два верзилы на мотоцикле с коляской, нагрузили что-то в коляску и сразу же уехали. И потом ещё дважды приезжали, и опять-таки вечером.
      А однажды возле чайной Кныш, изрядно уже подвыпивший, кричал на всю улицу:
      - Не боюсь я вашего Шапки... Какой он Шапка! Штаны он, а не Шапка. И не председатель-голова, а это самое... Он у меня вот здесь. - Кныш показал кулак. - Я уже написал куда следует. Скоро вашему Шапке дадут по ш-шапке... Фить - и нету... Ги-ги-ик!
      Иван Иванович Шапка, председатель нашего колхоза, был очень хороший хозяин, и все у нас очень его любили. Все, кроме бездельников, лодырей и пьяниц, которым он спуску не давал. И Кныш все время писал на Шапку жалобы и заявления, куда только можно. Причём писал всегда так, чтобы люди видели. Открывал ворота, выносил на двор стол, садился и, как школяр, склонив набок голову и высунув язык, царапал что-то на бумаге.
      - Опять пишет какую-то собаку, - насмешливо говорил дед Варава.
      Жалобы Кныша, конечно, вреда председателю никакого не приносили. Но у людей тёмных вызывали к Кнышу уважение и даже боязнь - раз человек пишет, значит, силу имеет. Когда-то, говорят, Кныша из-за этих заявлений даже разумные люди боялись. Это делало его в наших глазах ещё более таинственным и загадочным.
      И уж совсем мы сбились с толку после одного случайно услышанного нами разговора...
      Дело было в Киеве, куда мы всем классом ездили на экскурсию во время зимних каникул.
      Как-то раз, когда наши направились на концерт в филармонию, мы с Явой "на минуточку" отстали, чтобы сбегать посмотреть на "чёртово колесо". (Хотя оно зимой и не работает, но всё равно интересно.)
      Побежали, покрутились возле "чёртова колеса" (жаль, что не работает!), собрались идти назад, смотрим - а на скамейке сидит Кныш с каким-то незнакомым человеком. Сидит спиной к нам - нас не видит. Но зато мы его сразу узнали. И удивились, конечно. Что он тут делает? В Киеве, возле "чёртова колеса"... Остановились. Слышим такой разговор.
      - Четвертак, не меньше, - говорит Кныш.
      - Двадцатку, больше не могу, - говорит человек.
      - Да вы знаете, как я рискую! Думаете, хочется в тюрьме сидеть? Четвертак, не меньше.
      - Ну хорошо, не по-вашему, не по-моему - двадцать три.
      - Только четвертак. Не могу меньше. Не могу! Тут они вдруг умолкли: по аллее шёл милиционер. Кныш и незнакомый человек вскочили и исчезли.
      С тех пор этот подозрительный разговор не давал нам покоя.
      - И что бы это могло значить? - говорил Ява, медленно прищуривая левый глаз.
      - Ага, что? - говорил я, прищуривая правый. - Слушай, - прищурил Ява оба глаза, - а может, Кныш шпион? И это он нашу родину продавал?
      - Что-то очень дешево. Двадцать пять рублей за родину?..
      - А откуда ты знаешь, что рублей? Может, тысяч, а то и миллионов.
      - Ну да? - недоверчиво сказал я.
      - Вот тебе и "ну да". Нужно за ним следить.
      - Нужно, - согласился я.
      И мы начали следить. Регулярно. Почти каждый день.
      Однако наши наблюдения пока что никаких результатов не давали. Кныш возился по хозяйству, кормил свиней, чистил коровник, ремонтировал сарай и ничего шпионского, к сожалению, не делал. Честно говоря, мне уже начали надоедать эти наблюдения. И вот я уже дал слово, что лезу на великую китайскую стену в последний раз.
      Ничего интересного мы опять не увидели. Кныш копался на огороде. Кнышихи не видно - то ли в хате, то ли совсем нет дома. Поглядев минут пять, мы уже собирались слезать, когда вдруг из хаты вышла Кнышиха и сказала:
      - А ну поди-ка глянь на улицу, нет ли кого, и калитку запри. А то ещё увидят эти злыдни...
      Мы сразу навострили уши.
      Кныш выглянул на улицу, осмотрелся, потом запер калитку и пошёл вместе с Кнышихой в хату.
      - Слыхал? Видал? - взволнованно шепнул Ява. Я не знал, что ответить.
      - Надо как-то подглядеть, что они будут в хате делать, - заявил Ява. Может, шпионские деньги в наволочку зашивать будут или по рации передавать что-нибудь...
      - Давай перелезем через забор, а потом на орех, который возле хаты, с него через окно всё будет видно, - шепчу я.
      - Айда.
      Мы не стали терять время и через какую-то минуту уже сидели в густых ветках ореха и вглядывались через окно в хату Кнышей. В хате было темновато, и мы не сразу разобрали, что там происходит. Наконец увидели, что Кныш и Кнышиха сидят за столом с ложками в руках и что-то едят. Мы хорошенько присмотрелись и удивлённо глянули друг на друга. Кныши ели... торт. Обыкновенный бисквитный торт с кремовыми и шоколадными розами и вензелями. Ели торт ложками, как кашу.
      - Ну всё, продал! - неожиданно прошептал Ява.
      - Что продал? - не понял я.
      - Родину продал, иуда! Раз торты ложками уминают, значит, всё! - Ява сказал так решительно и убеждённо, словно торт был неоспоримым доказательством Кнышовой измены.
      Мы были так взволнованы, что даже не заметили, как Кныш вышел из хаты. Увидели его лишь тогда, когда он уже стоял на крыльце и скручивал цигарку. От неожиданности я вздрогнул, и ветка подо мной треснула. Кныш заметил нас.
      - А вы что тут делаете?! Ах вы ворюги! Ах вы щенята! По чужим деревьям лазите, стервецы! Вот я вас сейчас! Я вам ноги из штанов повыдёргиваю за такое дело! А ну слазьте, злодюги!
      Он стоял под деревом и так размахивал руками, что казалось, от этого поднялся ветер. Слезть - это означало верную гибель. И мы стали карабкаться вверх.
      Кныш продолжал бушевать внизу.
      - Дядя, детей любить надо, - вдруг жалобно сказал Ява.
      - Да-да, нас надо любить, - поддакнул я, со страхом прислушиваясь, как трещит подо мною ветка.
      - Все советские люди любят детей, - продолжал Ява. - Об этом и учительница говорила, и во всех газетах написано.
      Кныш совсем рассвирепел:
      - Я вас полюблю! Я вас так полюблю, что опухнете! Вы разве дети? Бандиты вы, а не дети! Убивать надо таких детей! И тогда Ява сказал:
      - Дядя, а вы знаете, мы вас в Киеве видели. Как вы в парке с каким-то дядей торговались...
      И Кныш вдруг умолк. Сразу. Так, как будто бы выключили радио. Потом что-то такое невнятно пробурчал, что мы и не разобрали, и снова умолк. Вид у него был обалделый.
      Кнышиха, которая на крики своего мужа вышла из хаты и стояла на крыльце, тоже какое-то время смотрела растерянно. А потом набросилась на Кныша:
      - Ну, чего ты прицепился к детям? Чего? Ишь как напугались, бедняжечки, лица на них нет...
      - Да я разве что? - уже совсем другим тоном забормотал Кныш. - Я разве бить, я только постращать хотел, чтоб по деревьям не лазили.
      - Не бойтесь, мальчики. Слазьте и идите себе, идите, идите, - ласково проговорила Кнышиха.
      Нас не надо было долго упрашивать. Вмиг мы слезли с ореха, прошмыгнули мимо Кнышей и выскочили на улицу.
      - Ну, что ты скажешь? - спросил Ява.
      - Ты смотри! Как он перепугался, когда ты сказал! Умолк, словно язык проглотил. Значит, дело серьёзное.
      - А я тебе что говорил!
      - И Кнышиха сразу как всё перекрутила, чтоб замять... От змеюка!
      - Короче, за ними надо следить - это факт! Надо их разоблачить! Во что бы то ни стало, любой ценой! Не жалея сил! Надо теперь всю жизнь посвятить этому!
      Впрочем, полностью посвятить себя разоблачению Кныша мы сейчас, к сожалению, не могли. Через два часа в школу (мы учимся во второй смене), а за уроки мы ещё не садились.
      Разом вздохнув, мы поплелись ко мне учить уроки.