Впрочем, все эти бодрые возгласы звучат, конечно, только в моей душе. Я молчу. Это же не мой приёмник и не у меня его отбирают.
      Валька начала настраивать приёмник, по-птичьи склонив голову к плечу и глядя в небо. Поймала какую-то тягучую мелодию и вдруг весело воскликнула:
      - О! О!
      Мы удивлённо посмотрели на неё - чего это она вопит?
      Мечтательно глядя на плёс и слушая музыку, она тихо сказала:
      - "Лебединое озеро"... Адажио...
      Я скривился. Вот задавака! Говорит такое, что ничего понять нельзя. А Кукурузо напустил на себя серьёзность и, нахмурив брови, говорит:
      - Нет, это озеро скорее не лебединое, а утиное. Лебеди у нас не водятся. Зато уток - тьма-тьмущая! Валька вдруг как захохочет:
      - Ой, держите меня! Ой, не могу! Вот чудак! Я же не про это озеро, а про музыку к балету композитора Чайковского "Лебединое озеро". Как раз сейчас передают.
      Кукурузо - будто кто лицо кипятком ошпарил. Вся кровь, какая только у него была, бросилась ему в лицо.
      - Можно подумать, что я не знаю - сердито буркнул он. - Прекрасно знаю этот знаменитый балет. А про наше озеро я просто так сказал. Для интереса... Для смеха.
      Я отвернулся. Не могу смотреть в глаза человеку, который нагло врёт. Ничего он, Кукурузо, не знал, никакого "Лебединого озера". Потому что слух у него был препоганый. Петь он мог только со мной. Подтягивать. А у самого у пего все песни получались на один мотив. Мне было досадно на Вальку, что она заставила моего друга так бессовестно врать. И вообще, чего она пристала к нам?..
      И вдруг, словно подслушав мои мысли, Валька резким движением выключила приёмник и сказала:
      - Вы на меня сердитесь, ребята, да? Что я пришла к вам и пристаю, да? Так я пойду... Вы не сердитесь. Просто мне хотелось познакомиться с вами...
      И так она это просто сказала, что мне стало неудобно. И ни я, ни Кукурузо не нашлись что ответить.
      Валька встала, сунула Кукурузо в руки приемник и побежала к костру.
      - Чудная какая-то... правда? - пожав плечами, смущённо сказал Кукурузо.
      - Она хороший хлопец, - неожиданно покраснев, сказал Игорь. -У нас с ней все дружат... А чего ты не включаешь приёмник? Ты включай, не стесняйся. Я недавно поменял батарейку.
      Я внимательно посмотрел на него и понял, что он умышленно меняет тему разговора, что больше о Вальке говорить не стоит. Я его хорошо понимал. Мне тоже было бы неприятно, если бы кто-нибудь говорил о Гребенючке... Я не знаю, сколько мы ещё просидели на берегу возле пенька, но вот послышался голос вожатого:
      - Игорь, ребята, идите скорее! Уха готова!
      - Пошли! - сказал Игорь.
      Я как выпил тогда с утра стакан молока, так после этого маковой росинки во рту не было. И предложение Игоря мне, конечно, очень понравилось. Думаю, что и Кукурузо хотел есть не меньше.
      Но неожиданно он сказал Игорю:
      - Ты иди, а мы тут посидим. Мы как раз перед вашим приездом хорошенько позавтракали.
      Я заморгал глазами и разинул рот, но, конечно, промолчал.
      - Да не выдумывайте, ребята, пойдёмте! Такой ухи вы сроду не ели, ручаюсь! - уговаривал Игорь.
      Кукурузо упрямо отказывался. Я, глотая слюни, поддерживал его. Наконец Игорь махнул рукой.
      - Да ну вас! Подождите, я сейчас вожатого на вас напущу! - и побежал к костру.
      Однако через минуту вместо вожатого прибежала длинноногая Валька. И сразу набросилась на нас:
      - Это ещё что такое?! А ну марш есть уху! Если бы вы меня пригласили, что, я разве отказалась бы?! Я бы отказалась разве, если бы вы меня пригласили?! А ну быстрее!
      И, к моей величайшей радости, Кукурузо, который так упрямо отказывался перед Игорем, тут вдруг моментально уступил и покорно поплёлся за девчонкой. И снова мне почему-то вспомнилась Гребенючка...
      Я не знаю: то ли я был просто очень голоден, то ли в самом деле уха была какая-то особенно вкусная, но мне показалось, что я действительно сроду не ел ничего подобного. А уж в ухе я разбирался. У нас, в нашем "рыбачьем" селе, умели её варить, и сам я варил не раз.
      Но эта была на редкость вкусная. Все причмокивали от удовольствия и хвалили Сашка-штурмана. А он сидел возле котла с половником в руках, как всегда нахмуренный, и внимательно следил, кому дать добавки.
      Теперь мне было понятно, почему все так обрадовались, что сегодня очередь Сашка готовить завтрак. Он был у них признанным кашеваром.
      Вскоре все наелись и разлеглись на траве вокруг костра - отдохнуть. Кто-то первый тихо затянул песню, кто-то поддержал, и песня выросла, окрепла и взлетела над плёсом - даже пригнулись камыши...
      Реве-е та сто-огне Днi-iпр широкий.
      Сердитый вi-iтер за-авива-а...
      Как хорошо было вот так лежать на траве, смотреть в голубую бездну неба и хором петь песню. Казалось, вся земля, весь мир слышит её.
      Вожатый тихонько встал, пошёл к лодкам и вернулся с аккордеоном. Песня зазвучала ещё сильнее, ещё слаженней...
      Когда кончили "Реве та стогне...", вожатый сказал:
      - А теперь нашу, пионерскую: "Взвейтесь кострами". Затягивай, Сашко.
      - Только так, - откликнулся Сашко, прокашлялся, подождал, пока аккордеон проиграет вступление.
      Я никогда бы не подумал, что у него такой чистый, звонкий и высокий голос. "Вот тебе и "только так"! Мало того что знаменитый кашевар, ещё и певец какой!"
      Взвейтесь кострами,
      Синие ночи
      Мы пионеры
      Дети рабочих...
      Близится эра
      Светлых годов.
      Клич пионера:
      "Всегда будь готов!"
      рвалась в небо песня.
      Пели мы часа полтора, а то и больше. Какие только песни мы не пели - и украинские народные, и революционные, и старые комсомольские, и современные, и песни из кинофильмов.
      Потом Игорь сказал:
      - А теперь, может, пусть Валька станцует... "Сейчас начнёт кривляться, отнекиваться, а её будут уговаривать", - подумал я. Но она сказала без всякого:
      - Пожалуйста. Могу станцевать.
      Тут я заметил, что Кукурузо почему-то покраснел и беспокойно заёрзал на месте. Кстати, я ещё и раньше, когда пели, обратил внимание на то, что мой друг всё время смотрел на Вальку, а когда она случайно встречалась с ним глазами, он сразу отводил взгляд.
      - Украинский танец казачок! - объявил вожатый и заиграл на аккордеоне.
      Валька начала танцевать. Над моим ухом часто-часто, словно запыхавшись, точно это он сам танцует, дышал Кукурузо.
      А когда Валька кончила танец и все захлопали, он не стал хлопать, а почему-то нахмурился и отвернулся.
      Потом девочка в очках читала стихи Маяковского. Хорошо читала, только очень кричала - наверное, даже в селе было слышно.
      В общем, получился неожиданный концерт художественной самодеятельности. А потом стали купаться. Игорь плавал кролем, Сашко-штурман - брассом, да и Валька ничего плавала (правда, по-девчачьему - задрав голову и отфыркиваясь). Но прыгать в воду с вербы никто не умел. И вот тут-то мой друг Кукурузо показал, что такое васюковские ребята. Вскарабкался на самую верхушку, раскачался, как обезьяна, на ветке и ка-ак прыгнет - почти минуту летел и почти на середину плёса залетел. Все только ахнули.
      А вожатый сказал:
      - Молодец! Из тебя может выйти хороший спортсмен Тебе надо в секцию по прыжкам в воду. Молодец!
      Меня разобрало, и я хотел доказать, что я тоже геройский парень. Я поплевал на руки и полез на вербу. Но меня постигла неудача. Ужасная неудача. Я зацепился за сучок и разодрал трусы - да как разодрал! - сверху по бедру до самою низа (даже резинка лопнула). Чуть не плача от стыда и горя, я бесславно спустился вниз. Однако никто не стал смеяться надо мной. Наоборот, все меня успокаивали:
      - Ничего, бывает. С каждым может случиться!
      Девочки наперебой предлагали зашить трусы. Я категорически отказался. Вы себе представляете - вы сидите без трусов, а девочки их в это время зашивают! Лучше утопиться! Я взял иголку и нитку и полез в шалаш. Там, в полутьме, я долго и неумело орудовал иглой, накалывая себе пальцы и глотая слезы. Неожиданно взгляд мой упал на книжку, лежавшую в углу шалаша и прикрытую листьями. Я заинтересовался, потянул её. Это была грамматика. Я сперва удивился, но потом вспомнил, что Кукурузо же взял её, чтобы отвести глаза деду.
      В грамматику была заложена тетрадь. Я раскрыл тетрадь. (Да простит мой друг моё любопытство!) На первой странице начинался "Дневник Робинзона Кукурузо". Что в нём, вы уже знаете: "приключения" и "неприятности" первого дня. "А что дальше?" - поинтересовался я. Перевернул страницу и... вытаращил глаза. Дальше шли упражнения. Почти полтетради было исписано упражнениями по грамматике - и на глагол, и на существительное, и на прилагательное, и даже на суффиксы (на тех дьявольских "детей за сажей", которые так подвели нас когда-то).
      Упражнения были написаны карандашом - так же, как и дневник.
      Сомнений не было - всё это писалось уже здесь, на острове.
      Так вот оно что!
      Робинзон Кукурузо, который собирался прожить на необитаемом острове двадцать восемь лет, два месяца и девятнадцать дней, готовился к осенней переэкзаменовке.
      Ах ты хитрец! Ах ты обманщик! Твоя гордость, твоя дьявольская гордость заводилы и атамана не позволила тебе признаться, что ты старательно готовишься к переэкзаменовке, и ты удрал на остров и там зубришь грамматику. Теперь понятно, почему ты именно так назвал свой остров. Ну погоди! Ну смотри! Я тебе!..
      А впрочем, что "погоди", что "смотри"? Разве я скажу ему что-нибудь? Разве я ему враг? Разве я хочу, чтобы он провалился, чтобы остался на второй год? Да нет же! Конечно, нет! И я ничего ему не скажу, ни слова, ни полслова! Пусть думает, что я ни о чём даже не догадываюсь! Пусть думает! Я быстренько положил тетрадь и грамматику на место и прикрыл листьями - вроде и не прикасался.
      От моего открытия мне сразу стало легко и весело - будто после дождя солнце засияло. Про стыд и позор свой я и думать перестал. Бодро доштопал трусы и совсем другим человеком выскочил из шалаша. Все заметили перемену в моём настроении и теперь смело начали улыбаться.
      А Кукурузо сказал:
      - Великое дело трусы! Без трусов - нет человека, а в трусах - есть человек, и даже еще улыбается, - и хихикнул, бросив взгляд на Вальку. Ему хотелось быть остроумным сегодня.
      И хоть глупое было это его остроумие, я не обиделся. Я благородно ему простил.
      - Ну, а теперь "Готовься в дорогу", "Готовься в дорогу", - пропел вожатый.
      Пионеры засуетились. Это было для нас так неожиданно, что мы с Кукурузо растерялись.
      - Что, вы уже уезжаете? - вырвалось у меня.
      - Уезжаем, - сказал вожатый. - Мы и так задержались. Ведь остановка на вашем острове у нас непредвиденная. Мы ночевали на берегу, на лугу возле стогов. А утром туда стадо пригнали. Девчата у нас боевые, но с крупным рогатым скотом не очень дружат. Пришлось поспешно перебазироваться. Даже позавтракать там не успели... А нам сегодня ещё до Андрушовки добраться надо. Засветло доберёмся, как вы думаете?
      - А чего... На таких лодках - конечно, - уверенно сказал я.
      Кукурузо мрачно молчал.
      К нам подошли Игорь, Валька, Сашко-штурман и другие пионеры:
      - Прощайте!
      - До свидания!
      - Будьте здоровы!
      Мы всем по очереди пожали руки. И тут Валька, протягивая руку Кукурузо, сказала:
      - Ой, как жалко, что мы уже уезжаем... И не узнаем даже, как вы поймали своего браконьера. Это ж так интересно!..
      Она сказала это с искренним сожалением, и я заметил, как снова покраснел Кукурузо.
      - А знаете что! А вы напишите нам. Я вам оставлю адрес, а вы напишите хорошо? - сказала Валька.
      - Напишите!
      - Конечно!
      - Пусть напишут обязательно.
      - Напишите! Напишите! - закричали отовсюду.
      - Только так! - отрубил Сашко-штурман.
      А Валька уже писала на листике из блокнота адрес.
      - На, - сказала она, протягивая бумажку Кукурузо. - Только смотри не потеряй!
      Кукурузо ничего не ответил - молча сунул адрес за пазуху. Пионеры сели в шлюпки.
      - Споём им на прощание песню! - крикнула Валька. - Запевай, Сашко!
      И они запели.
      Мы долго стояли на берегу. Их давно уже не было видно, а песня всё ещё летела над плавнями.
      Песню дружбы запевает молодёжь,
      Молодёжь, молодёжь!
      Эту песню не задушишь, не убьёшь,
      Не убьёшь, не убьёшь!..
      ...А потом Кукурузо лежал в траве на поляне и молча смотрел в небо.
      Я тоже лежал и смотрел. Небо - это такая штука, что смотреть на него можно часами. Смотреть и думать. Я не знаю, о чём думал Кукурузо, но я совсем не удивился, когда он вдруг вздохнул и сказал:
      - - Да, сейчас техника, оно вообще, конечно... будь здоров... Говорят, в пуговице - приёмник, в портсигаре - телевизор. А фотоаппарат - так тот вообще под ноготь спрятать можно.
      - Что же ты хочешь - на транзисторах, на полупроводниках, - сказал я и покраснел.
      Убейте меня, если я хоть понятие имею, что это такое: транзисторы, полупроводники. Да и Кукурузо, конечно, тоже. Ничего мы не знали. Ничегошеньки... А Игорь знал.
      Конечно, знал, раз сам делал приёмники на этих самых транзисторах...
      Кукурузо ещё раз вздохнул и вдруг проговорил:
      - Эх, а здорово было бы сделать что-нибудь такое... на транзисторах. Что-нибудь особенное. Интересное и необыкновенное.. Например... Например, управление коровой на расстоянии. По радио. Между рогами натянута антенна. В ухо вставлен маленький приёмничек (на транзисторах, конечно)... Пасти такую корову - одно удовольствие. Сидишь себе на баштане у деда Саливона, ух и арбузы же там! Сидишь, ешь, значит, арбуз. Потом глянул на карманный телевизор, видишь - твоя Манька в колхозном просе. Вот зараза! Но ты не подымаешь паники, не вскакиваешь и не бежишь туда сломя голову. Ты спокойненько нажимаешь кнопку и в микрофон: "Манька-а! А ну назад, убоище! Га-ля-ля-ля!" И Манька, будто её кто кнутом вдоль спины, - назад. А ты продолжаешь сидеть и есть арбуз. Красотища! Скажи?
      - Ещё бы! Если бы такое сделать, то вообще!.. - говорю я, не находя слов от восторга.
      Кукурузо сокрушённо вздыхает:
      - Да разве на этом острове что-нибудь сделаешь... на транзисторах...
      Я подхватил:
      - Ну да! Конечно, ты прав! И кому нужен этот дурацкий остров. Поехали домой. А? Поехали, Кукурузо!
      Кукурузо сразу нахмурился, взглянул на меня исподлобья:
      - Думаешь, что я слабак?! Да? Купить хочешь? Не купишь!
      - Ты же сам сказал,- обиженно ответил я.
      - Ничего я не сказал... Раз я решил жить на острове - всё! И не говори мне...
      Воцарилось напряжённое молчание, которое бывает, когда друзья чувствуют, что между ними есть что-то неискреннее...
      Наконец Кукурузо сказал:
      - Ты бы лучше подумал, как мы будем Кныша задерживать.
      Я удивлённо посмотрел на него.
      Когда он говорил юным следопытам про задержание браконьера, всё было правильно: нельзя же было, в самом деле, рассказать им правду об острове Переэкзаменовки.
      Но теперь... неужели он серьёзно?
      - Ты что - действительно думаешь его задерживать?
      - А ты что - хочешь, чтобы этому злостному браконьеру всё так гладко сошло?
      - Да ты что - сдурел? Он же нас потопит, как цуциков. Мы и пикнуть не успеем.
      - Потопит? А ружьё зачем? Ты думаешь, что для этого дела обязательно нужен взвод солдат? Ружьё - это, брат, не шутка. Это, брат, оружие. Огнестрельное. Бац - и будь здоров, привет! Чуешь?
      - Ты что, думаешь в него стрелять? - со страхом спросил я.
      - Ну вот ещё - сразу стрелять! Не стрелять, но... если... да вообще ружья кто хочешь испугается. И будет как миленький...
      - Конечно, конечно, - поспешно согласился я и тут же сказал: - Но, знаешь, мне сейчас домой надо. Видишь, солнце уже садится. Боюсь, как бы мать не заругала.
      - А я что - удерживаю? Езжай, - недовольно сказал Кукурузо. - Только завтра же будет Кныш. И... я не знаю... ты как хочешь... я могу, конечно, и сам... раз ты боишься... Пожалуйста.
      - Да нет, что ты, - спохватился я, - завтра я приеду. А как же!
      - Было бы хорошо, если бы под вечер и переночевать чтобы смог, - уже примирительно сказал Кукурузо. - Он ведь завтра ночью будет ставить, а рано утречком выбирать приедет.
      - Трудно, конечно, с ночёвкой. Но я что-нибудь придумаю. Сбегу, в крайнем случае. Лишь бы не уснуть нечаянно.
      - Полено под голову положи или репейников под рубашку.
      - Не волнуйся, всё будет в порядке.
      С этими бодрыми словами я сел в лодку.
      Лицо у Кукурузо было мрачное и грустное. Видно, ему очень не хотелось снова оставаться на острове одному.
      Он долго ходил по колено в воде вокруг лодки и ощупывал борта, приговаривая:
      - Вот тут надо бы зашпаклевать, а тут подсмолить, а эту доску вообще заменить...
      Ему хотелось ещё что-то сказать; он почесал за ухом, шмыгнул носом и наконец сказал:
      - Ты знаешь... Ты бы привёз мне скрипача хоть одного... Захотелось, как перед смертью... А то всё рыба да рыба...
      "Скрипачами" называли у нас пряники, которые продавались в сельмаге. Пересохшие и твёрдые, как дрова, они скрипели, когда ты вгрызался в них зубами. Один скрипач можно было есть целый день. Может, за это мы и любили их так.
      - Ладно, привезу, а как же, - сказал я и оттолкнулся от берега.
      ГЛАВА XIII. ВО СНЕ И НАЯВУ.
      - Где это ты весь день бегаешь не евши? - встретила меня мать укоризненными словами. - Смотри, одни кости остались.
      - Да что вы, мама! Я ухи вот так наелся. Ох и вкусная! Там один Сашко таким мастаком оказался - лучше любого повара... - Это вырвалось у меня так неожиданно, что я едва успел прикрыть рот, чтоб вовсе не проговориться.
      Мать заметила это и, подозрительно взглянув на меня, спросила:
      - Это ты про которого Сашка?
      - Да про... про Юрчишина, - начал выпутываться я. - Тот, знаете, что возле мельницы живёт, дяди Михайла сын.
      А сам думаю: "А что, если мать его сегодня днём в селе видела. Пропал тогда!.." Нет, пронесло! Мать ничего не сказала. Значит, не видела.
      - Так что - хорошо клевало?.. - ласково улыбнувшись, спросила она.
      - У-у! Со страшной силой! Вот такие ловились, - не краснея, врал я. Хотел вам принести, да всю сварили. Вот жалко. Ну я ещё принесу... Мы завтра на ночь хотим поехать. На плёсы. Можно?
      - Посмотрим, посмотрим. Иди-ка наколи дров, а то у меня все вышли. И я, довольный, что всё так хорошо обошлось, побежал колоть дрова.
      До самого вечера я волчком вертелся около матери - то воды принесу, то в хате подмету... Такой хороший, хоть к болячке прикладывай. А что ж сделаешь надо же, чтоб завтра на ночь отпустили. Кукурузо ведь ждать будет...
      Набегался я так, что когда вечером лёг, то сразу же уснул, словно в прорубь провалился.
      И приснилось мне что-то невообразимое. Не сон, а кино прямо.
      Я его на всю жизнь запомнил.
      Стою я на берегу острова Переэкзаменовки. Стою и вижу: выплывает на плёс корабль, огромный белый океанский корабль (я такие только в кино видел), трёхпалубный, с бассейнами, с ресторанами, с волейбольной площадкой. А труба величиной с нашу хату. Я смотрю и удивляюсь: как это он через узенькие стружки в камышах проплыл? Но не успел я как следует наудивляться, как с корабля спускают трап и по трапу сходит на берег... Гребенючка.
      Подходит ко мне и говорит:
      "Здравствуйте вам. На остров приехала немецкая делегация пионеров. Вы будете переводчиком".
      Я обалдело смотрю на неё, и мне хочется сказать: "Чего это ты, дурья голова, меня на "вы" называешь", - но вместо этого я почему-то вежливо отвечаю:
      "С превеликим моим удовольствием. Однако хочу вам напомнить, что в школе я, как вам известно, изучаю английский язык и по-немецки поэтому говорю не очень свободно. По-немецки я знаю всего три слова: дер Тыш (то есть стол), дер Штуль (то есть стул) и дер Бляйштифт (то есть карандаш)".
      "Ничего, - говорит Гребенючка, - этого вполне достаточно. Принимайте гостей. Вот они, пожалуйста".
      Я смотрю и вижу, что по трапу спускаются Игорь, Сашко-штурман и Валька.
      "Вот оно что! Так они, значит, немецкие пионеры, а не наши".
      Мы идём по острову и подходим к шалашу. Возле шалаша стоит Кукурузо.
      "Знакомьтесь. Губернатор острова Переэкзаменовки Робинзон Васильевич Кукурузо, - говорю я, как мне кажется, на чистейшем немецком языке, а сам думаю: "Чего это я его губернатором окрестил? Что он, капиталист, что ли? Он же наш, советский Робинзон. Надо было, наверное, сказать: "Председатель сельсовета". Но какой же тут сельсовет, если это необитаемый остров и Кукурузо здесь один!"
      Между тем Кукурузо говорит:
      "Пожалуйста!"
      И мы входим в шалаш.
      Входим в шалаш и оказываемся в большой светлой комнате, где всё белое, как в больнице. Посередине на белом столе стоит блестящая никелированная кастрюля.
      "Кастрюля, - объясняет Кукурузо. - На транзисторах. Сама варит. Без огня".
      Ты смотри. Вот чёртов Кукурузо. Всё-таки понавыдумывал это самое... На транзисторах. А говорил, что на острове нельзя ничего выдумать.
      "Дер Штуль?" - спрашивает вдруг Валька.
      "Дер Бляйштифт", - отвечаю я и сам удивляюсь, как складно выходит. Ведь она спросила: "Слушайте, а вы браконьера своего поймали?" - а я ответил: "Конечно, поймали. Всё в порядке. Не волнуйтесь".
      Какой хороший немецкий язык: одно слово скажешь - и всё понятно. Надо будет на следующий год попроситься в школе в немецкую группу. Обязательно. Отличником в ней стать - раз плюнуть. Теперь я понимаю почему все они - и Валька, и Игорь, и Сашко - отличники. Тут вдруг ко мне подходит Гребенючка и говорит:
      "Даме всегда надо уступать место!" - и изо всей силы толкает меня в грудь.
      "Только так!" - слышится голос Сашка-штурмана. И я лечу, лечу, лечу куда-то в пропасть. Хоп - и просыпаюсь. Лежу на полу. Болит плечо. Это я во сне свалился с кровати.
      Вот ведь какая ерунда приснилась.
      Было уже поздно. Мама и папа ушли на работу. На столе, прикрытый салфеткой, стоял завтрак и лежала записка, в которой мать наказывала сделать то-то и то-то по хозяйству. Очевидно, по моему вчерашнему поведению она заключила, что это доставляет мне большое удовольствие.
      Я поморщился. Не очень-то легко быть хорошим.
      Провозился я до полудня. Потом полез на великую китайскую на наблюдательный пункт - посмотреть, что там делается у браконьеров.
      Во дворе у Кнышей было тихо. Кнышиха, наверное, на базаре, а Кныш... Кныш лежал под грушей и спал. Вероятно, всю ночь чинил сети и теперь отсыпался.
      Он лежал на спине, прикрыв лицо от солнца рукой. И когда я взглянул на его волосатую руку с растопыренными пальцами, мне даже показалось, что на этих пальцах когти. Как это мы будем задерживать его - такого длинного, волосатого и страшного, - у меня не укладывалось в голове. Слез я и пошёл на улицу, прогуляться. По дороге я заглянул во двор к Реням. Дед Варава сидел на завалинке и точил косу.
      "Эх, ничего вы, диду, не знаете, где сейчас ваш дорогой внучек, - подумал я. - Если бы знали, не сидели бы так спокойно. А ночью сегодня вообще неизвестно, что его ждёт! Настоящая военная операция. Может, и стрелять придётся!"
      Но дед Варава даже головы не поднял. Крадучись, чтобы он меня не заметил (а то, чего доброго, ещё спрашивать что-нибудь начнёт), я проскользнул мимо открытой калитки и пошёл дальше. На душе у меня было неспокойно. Всё-таки задерживать браконьера - это не шутки. Это не какая-нибудь там мальчишеская выдумка, а настоящее серьёзное дело. Может, лучше было бы всё-таки рассказать взрослым и уже с ними... Но это значит - раскрыть тайну острова, предать Кукурузо.
      Это - измена, предательство. А на предательство я не пойду. Ни за что! Нет! Всё, что угодно, любая опасность, но не предательство.
      - Чего это ты нос снова повесил? Опять что-то натворил и мать ремня дала? - услышал я вдруг. Поднял голову. У колодца с вёдрами и коромыслом стояла Гребенючка и смотрела на меня с улыбкой. - И чего это ты один? А где же твой переэкзаменовщик? Поссорились, что ли?
      Наверное, надо было ей сказать что-нибудь резкое и презрительное:
      "Не твоё свинячье дело", - но мне не хотелось так говорить, и я просто сказал:
      - Он в Песках, у тётки.
      - А ты, бедненький, ходишь и плачешь. И опять я удержался от обязательного в таких случаях: "Сама ты плачешь. Вытри у себя под носом", - а честно признался:
      - Не плачу, но скучаю.
      Мои непривычно смиренные ответы, должно быть, удивили и тронули Гребенючку. Она посмотрела на меня с сочувствием и сказала:
      - Так чего же ты к школе не приходишь, на площадку? Мы там всегда в волейбол играем.
      - Да-а... - неопределённо протянул я.
      И вдруг мне очень захотелось рассказать ей и про остров, и про браконьера Кныша, и про юных следопытов, и даже про сон, который приснился мне сегодня. Я еле сдержался. Если бы это была только моя тайна, я бы, наверное, рассказал. Но Кукурузо!.. Он бы никогда не простил мне этого. Как трудно порой быть верным другом!
      И ещё я подумал: "А умеет ли Гребенючка танцевать казачок?" И почему-то решил, что, наверное, умеет...
      Пока мы говорили, она опустила ведро в колодец и теперь начала вытаскивать, крутя обеими руками ручку ворота. Я сперва смотрел, потом махнул рукой: "А! Кукурузо не видит!" - и сказал:
      - Давай помогу!
      Она ничего не ответила, я взялся за ручку, и мы стали крутить вдвоём. Мы крутили так энергично, что ведро ударялось о стенки сруба и слышался беспрерывный плеск. Когда мы вытащили, воды было всего полведра. Мы посмотрели друг на друга и засмеялись.
      - Давай ещё.
      Мне было очень весело вот так, вдвоём, крутить ворот. Мы толкали друг друга, а один раз даже стукнулись лбами. И всё время смеялись. Стало жаль, когда вёдра были уже полными.
      Она нацепила их на коромысло, взяла на плечо и пошла, покачиваясь. Где-то в глубине у меня шевельнулась мысль: надо бы помочь ей, донести хоть до ворот... Но на это у меня уже не хватило пороху. Я только молча смотрел ей вслед. И думал, что на необитаемом острове я бы не жил ни за что на свете. Даже если бы мне подарили велосипед "Орлёнок"...
      "Ой! - вспомнил я вдруг. - Кукурузо же просил скрипачей привезти. А сельмаг скоро закроется".
      И тут, как палкой по голове, стукнула меня мысль: "Батюшки! Да у меня же денег ни копейки! А скрипачи - девять копеек сто граммов. Что делать? Пока мать или отец придут, сельмаг будет уже закрыт".
      Гребенючка входила уже в свою калитку.
      - Гр... Ганя! - крикнул я, чуть ли не впервые в жизни называя её по имени.
      Она качнулась и пролила воду от неожиданности.
      - Ганя, - подбежал я к ней, - погоди!.. Знаешь что, одолжи мне девять копеек. Мать с фермы придёт, я сразу отдам.
      - Зачем? - лукаво взглянула она на меня. - На папиросы?
      - Да какие там папиросы! Очень нужно... Я на рыбалку на ночь еду. Крючков купить, а то сельмаг закроется. Чес-слово отдам. Одолжи.
      - Только у меня девяти нету, у меня целых пятьдесят. Монеткой. Мать на книжку дала. Хорошая книжка продаётся: "Путешествие на "Кон-Тики". Про то, как на плоту океан переплывали...
      - Я сдачу принесу. Я быстро.
      - Подожди, я вынесу.
      Короче говоря, скрипачей я купил, Гребенючке сдачу отнёс, а когда мать пришла, и долг вернул. Всё вышло хорошо. Даже не пришлось долго просить у матери девять копеек. Сразу дала. И на ночь отпустила. Вот что значит быть хорошим и выполнять всё, что тебе наказывает мать! Ещё и харчей напаковала полную торбу - будто я на месяц путешествовать еду.
      И когда зашло солнце, я отправился в плавни. По дороге в сенях захватил ещё длинную толстую верёвку, которой мать когда-то телёнка привязывала. "Кто его знает, может, придётся связывать..." - подумал я, ощущая при этом неприятный холодок в животе.
      ГЛАВА XIV. "РУКИ ВВЕРХ!".
      Кукурузо с удочкой в руках торчал по пояс в воде у берега. Торчал, должно быть, давно, потому что уже посинел и лязгал зубами.
      - Я думал, что ты вовсе не приедешь, - сердито пробормотал Кукурузо, но я видел, что он прячет радостную улыбку. Видимо, он и вправду боялся, что я не приеду.
      Кукурузо вышел из воды и стал приседать и в обнимку хлопать себя руками по спине, как извозчик на морозе, - согревался. Потом спросил:
      - Ну как там?.. Что нового?.. Как мой дед? Ещё в милицию не заявил?
      - Да что ты! Сидит себе спокойненько и косу точит. Про тебя и не думает.
      Кукурузо нахмурился, и я понял, что ему неприятно это слышать. Ему, наверное, казалось, что он уже давно-давно на этом острове, а, оказывается, никто даже не заметил его отсутствия.
      - Ну и правильно. Хорошо. Скоро вообще все забудут, что был такой я... И всё будет в порядке, - бодро говорил он, но в голосе слышалась грусть и тоска. Кому же хочется, чтоб его все забыли!
      Я вынул из кармана кулёк со скрипачами и протянул ему.
      - О, привёз! Вот спасибо! Ох, я соскучился! - И он тут же со скрипом впился зубами в пряник.
      - Ну, а ты что же делал? Вчера и сегодня весь день? - спросил я.
      - Да что - рыбу удил и просто так...
      - Ну, а дневник свой ты хоть пишешь?
      - Не-а, не пишу, - легкомысленно произнёс он, грызя скрипач. - Бросил. Это же всё равно что уроки готовить. Для того, что ли, я на необитаемый остров уплыл.
      Я ничего не ответил: я ведь знал, что там, в дневнике.
      - Слушай, давай в цурки-палки сыграем. Я так давно не играл! - предложил вдруг Кукурузо.
      - А что - можно, - согласился я.
      И старые селезни-крыжаки, и пучеглазые жабы, и шустрые камышовки, и другие обитатели плавней впервые, наверное, в своей жизни услышали отчаянное и протяжное:
      - Цурки-палки-накувалки накую-у-у-у...
      Дотемна играли мы с Кукурузо. Перестали только тогда, когда уже не только цурки, но и палки не стало видно.
      Ещё во время игры чем больше темнело, тем сильнее беспокойство охватывало меня. Я, конечно, старался не показывать этого Кукурузо, но с каждой минутой что-то всё противнее щемило у меня внутри. А когда совсем стемнело, я уже был, что называется, готов: едва сдерживался, чтоб не стучать зубами...