В середине июля бригада еще стояла во втором эшелоне и постепенно делалась воинским пехотным организмом. Горное снаряжение и сбрую для ослов еще возили в обозе (позднее сбросили с возов в канавы).
      Интендантов изводили вопросами: «Почему вы без снаряжения? Где остальные ослы?..»
      Альпинисты были последним остатком горности. Мы истово старались, и комбриг нас полюбил, а старший политрук Воднев — наоборот.
      Бывший учитель истории и член райкома, по партийному чину получил «шпалу» и старшего политрука (теперь — капитан). Придя в армию, он не знал, «куда девать руки». Обнаружив нашу компанию, хотел пристать душой к людям, сразу нашедшим свое место. Стал разговаривать «на ты» и сидеть запросто у костерка. Позже, почувствовав в своих петличках силу, решил, что альпинистов, не уважающих большого человека, следует поставить на место.
      Однажды Воднев пытался учить жизни группу старослужащих и особенно нашего старшину Куркалова, объясняя, какая плохая и несознательная дисциплина была в старой царской армии, а теперь она должна быть неизмеримо выше тех порядков.
      Я стоял в стороне и, слушая его объяснения, вспомнил одну сцену в Эрмитаже. Папа разговаривал с девочкой у картин Гольбейна и Кранаха. Папа сказал: «Чего ж ты, Лена, хочешь, это… (посмотрел на табличку)… это же пятнадцатый век. Конечно, та живопись была еще на низком уровне и не могла достичь нынешних вершин. Вот пойдем с тобою в советский отдел Русского музея, там ты увидишь. Я тебе покажу «настоящее искусство».
      И Воднев показывал, поучая старшину на примерах. Потом стал орать на альпиниста Костю Соболева, медленно проходившего мимо.
      Политруки, как правило, командовать не умели (недаром, позже, когда отменили комиссаров, они судорожно переделывались в строевых).
      Воднев, всегда не уверенный в исполнении своего приказа, заранее огорчался и сердился как человек, теряющий то, что ему по праву не принадлежит.
      — Товарищ боец! Вернитесь!
      Куда вертаться? Костя стоял рядом.
      — Почему вы не приветствуете старших?
      (Здесь война, какие приветствия, — думал Костя. — Мы даже не знаем, что это такое, да и ты не знаешь, — но молчал.)
      — Вы почему не поприветствовали меня? — повторил Воднев.
      — Извините, товарищ политрук, — ответил тихо Костя, — Не заметил. Тороплюсь выполнить задание начальника штаба. (А сам стоял и глазел.)
      — Почему у вас такой неопрятный вид? (Мы спали в яме на сухих листьях.)
      Костя молчит, изображая Швейка.
      — А где ваша винтовка? Без нее вы подлежите военно-полевому суду.
      — Я разведчик! У нас вооружение — пистолет и нож. (Вынимает из кармана пистолет.)
      — Это не по уставу. Вы рядовой, и вам положена винтовка. (Тебе бы толковать устав, подумал я, но молчал.)
      — Приказываю вам сейчас же пойти в каптерку, сдать пистолет и получить винтовку, а то многие офицеры без пистолетов ходят, а рядовые пистолетами обзавелись.
      — Я, товарищ политрук, не обзавелся, а меня так еще в Ленинграде обмундировали.
      — Не разговаривать! Выполняйте мое распоряжение — и изложить.
      Он очень хотел услышать — «есть!». Но Костя молчал и стоял не «смирно» и, конечно, никуда пистолета не сдал. Через два дня разговор повторился со мною. В конце Воднев помолчал и, не зная, как закончить сцену, спросил:
      — Какое у вас образование?
      — Вы же знаете, я окончил Ленинградский Политехнический институт.
      — А военные науки проходили?
      — Что-то проходили, но не закончили, экзаменов не было, и звания не получил, остался рядовым.
      — А теперь думаете так, солдатиком прокантоваться в «придурках», а после войны опять в «штатские костюмчики» податься? Не выйдет.
      Он позвал Тарасова — начальника строевой части — и сказал:
      — Соболева и вот этого бойца Рубинштейна и вместе с ним всех альпинистов представьте к воинскому званию лейтенанта, и пусть не придуриваются больше рядовыми. Приказ я сам отнесу в штаб армии. Получит взвод и научится сразу порядкам.
      Старшина был умный, а Воднев наоборот.
      Старшина любил задавать штатским хитрые вопросы: «Товарищ старший политрук, чем определяется класс?» — Воднев, не задумываясь, ответил: «Отношением к орудиям и средствам производства».
      — «А мне кажется, что скорее к средствам потребления, — сказал старшина. — Вот секретарь райкома и горкома находятся в другом классе, хотя к средствам производства…»
      — «Вам, старшина, — заорал Воднев, — следует почитать Маркса. Ведь вы ведете занятия с рядовым составом, а задаете глупые вопросы».
      Старшина отошел и тихо сказал: «Хведька прыпысник». А потом объяснил, кто такой «Хведька» и кто «прыпысник».
      Мне тогда казалось, что большую должность в армии может занять хорошо подготовленный военный, но позже стало ясно — военному делу, так же, как искусству, учиться не нужно, достаточно таланта и чуть-чуть обычаев.
      Однако празднуют «бал» посредственности, такие, как Угрюмов и Цыганков. Так везде, где стерты критерии, а дурак смолчит, за умного сойдет (пусть простят меня их дети).
      Лейтенантов и «кубари» мы получили уже зимой, в январе 42-го, тогда стали присваивать звания быстро. Офицеров убыль была великой, и нам не то повезло, не то наоборот. А пока мы, альпинисты 1-й Горнострелковой, оставались рядовыми, необученными, как тогда назывались, бойцами, а позже солдатами нештатного подразделения. Мы были и разведвзводом, и комендантским отделением (охрана штаба), и за офицеров связи (посыльные в штаб армии и части), в общем, «за все».
      Служба была трудной. Вместе мы почти никогда не бывали. Адъютант начальника штаба или комбрига постоянно кричал: «Соболев — в 1-й батальон, Рубинштейн — в минометную роту, бегом» — и так весь день, с приказом или донесением. Наша бригада все еще стояла во втором эшелоне, и задания у нас были мирными. Альпинистские навыки и тренированность не только пригодились, но просто выручали нас не однажды.
      Бригада рождалась как самостоятельная военная клеточка, а альпинисты проводили время в движении, знакомствах и узнавании жизни, скрытой от нас аспирантурами и аудиториями института. Открывались целые слои человеческого котла. Разведка временно не велась. Абрам Бердичевский получил коня и стал связным штаба бригады со штабом армии. Владимир Алексеевич Буданов — самый старый из нас, потянулся к интендантам-тыловикам, Федя Лемстрем — единственный из нас профессиональный деятель спорта — приклеился к разведотделу штаба. Глава нашей «фирмы» Карп Миронович Великанов оказался в помощниках начальника штаба, оставшиеся — Костя Соболев, Ваня Федоров, я, Анатолий Кельзон, Серега Калинкин и Сеня Аскенази стали помощниками в оперативном отделе. Эти должности, по существу, ничего не значили. В основном мы все были на посылках, в поручениях, в бегах. Мы часто бывали врозь, но очень любили друг друга, постоянно знали, где остальная девятка, чтобы искать, находить, помогать. Просьба каждого была законом, большим, чем приказ командиров, ибо друзья обращаются и просят лишь тогда, когда другого пути нет. Мы верили в этот закон дружбы и чтили его.
      У каждого из нас были свои странности. Мы и к ним относились уважительно.
      Так, Великанов просил нас не пить водки, а собирать ее во фляжки и протирать ноги после разведки, и мы выполняли эту процедуру под смех старшины и целой роты солдат, собиравшейся на наше протирание повеселиться. Так мало было веселого, и мы служили ему, как умели.

      Полковник Иван Васильевич Грибов полюбил нас не за альпинизм, не за интеллигентность, хотя сам был настоящим военным интеллигентом из дворян и царского офицерства, и не за то, что мы ленинградцы. Думаю, мы ему просто нравились, и все. Настоящего пристрастия мы добились после двух эпизодов.
       Эпизод первый.
      К комбригу являлись все вновь назначенные офицеры (тогда еще командиры).
      Пришел один «такой» с двумя «шпалами» (теперь такие называются «майор»), присланный к нам на должность командира 2-го батальона. Мужчина лет сорока, крепкий, полноватый, даже красивый, сильно волнующийся и потеющий. Полковник объяснил ему обстановку, дал карту масштаба 1: 25000, указал позицию батальона и границы с соседями. Офицер сказал: «Есть!» и хотел идти. Иван Владимирович — мудрый старик, вернул его, стал задавать вопросы и быстро выяснил, что офицер совсем не понимает ни карты, ни соседей, ни дела. Он работал администратором филармонии и карты не видел лет двадцать. Грибов был в затруднительном раздумье. Других командиров ему не найти. Вести его с батальоном самому, что ли? Тут Великанов, сидевший на траве рядом с Грибовым, вызвался отвести батальон на место, расположить все роты, как приказано, и нанести обстановку на карту. Грибов сказал: «Надежды на штатского доцента немного, но делать нечего. Попробуем». И Великанов повел. Тактично с командиром и умело с картой и на местности. В короткий срок привел батальон на позицию, вернувшись, доложил о батальоне, о соседях его и много интересных сведений.
       Эпизод второй.
      Потерялась 2-я рота 3-го батальона. Пропала! Не стала на свое место. В обороне дыра.
      Плохо, если искомая иголка в стоге сена, но хуже, если ты даже не знаешь, в каком стоге.
      Грибов попросил меня отыскать роту. Не приказал, а попросил, он умел так приказывать.
      — На мотоцикле умеете? — Он к тому же еще обращался к нам на «Вы».
      — Конечно, умею.
      Я еще в 8-м классе школы их обожал и объезжал. Целый день обтирал детали и чистил гаражи у Шурки Сливкина (брата Сливкина Кости, соклассника), чтоб проехать по двору, за Мальцевским рынком, три шага туда и три обратно. Тут же я вспомнил, как веселый и пьяненький Шурка разрешил однажды прокатиться по Баскову переулку (был у нас в Ленинграде раньше такой переулок), а я уехал к Медному Всаднику по набережной. И обратно приехал, не имея прав и не зная правил.
      Тот мотоцикл не имел коробки скоростей и заводился с разгона. На нем была еще ременная передача. Словом, это было чудо двадцатого века фирмы РЫ. Немецкая Fabrik Nnational. Я его обожал как живое существо.
      А тут мне дали новый мотоцикл «Красный Октябрь» и задание ехать далеко. Не важно куда, не важно, что дорогу бомбят. Важно — ехать далеко. И послал меня сам полковник разыскать, эту проклятую роту 3-го батальона и отвести на место. Я поехал, весело наслаждаясь движением, строил планы, думал, стать бы связным мотоциклистом штаба. Восторг кончился, когда на спидометре стояло два километра сто метров. Мотор перегрелся, поршень заклинило, и я пошел пешком, ведя мотоцикл, как говорили у нас на Мальцевском рынке, за рога. Волочить его пришлось больше двадцати километров по полям и лесам, песку и глине. Роту я нашел и на место поставил и совсем негодный мотоцикл привел обратно в штаб.
      О том, чтобы оставить его на пути туда, я и думать не смел. А вдруг пойду обратно другой дорогой? По пути обратно я его и все мотоциклы мира ненавидел и проклинал и из мстительности к себе за свое необыкновенное и необоснованное увлечение, наказывая себя за глупость, вел обратно.
      Связным мотоциклистом я не стал. Не было мотоцикла, и я их больше не любил. Но авторитет знающего карту и местность и симпатию комбрига для всей группы альпинистов мы с Карпом заработали.
 
      Особенную трудность составляли наши карты. Они не корректировались более десятка лет. Отдельных сараев, обозначенных там, уже не было, они сгорели или сгнили. Углы рощ и дороги, по которым приходилось ориентироваться, не существовали или вновь появились; приходилось угадывать, расшифровывать ориентиры. (Позже мы воевали по картам, захваченным у противника. То были карты!)
      После этих подвигов нас стали сохранять как нештатное подразделение и давать нам самые трудные задания по разведке и связи с подразделениями. Однако благоволение комбрига позволяло вести себя не совсем по-воински, а независимо и сохранять, как утешение, штатские замашки.

      Странно, смешно, удивительно… но мы начали наступать.
      Еще совсем не приготовившись, не аклемавшись, и уже в бой.
      Как-то вдруг все началось. Я остался один. Неглубокая ямка в песке до пояса укрывала нижнюю часть тела, а верхней некуда деться.
      На войне много страшного, и очень страшного. Страшно вылезать из передового окопа при молчании противника, страшен близкий разрыв снаряда, особенно если ты не слышал выстрела, страшно, когда вдруг не привезли водку (а вдруг ее отменят, как воевать?), но очень страшны два обстоятельства: идущий на тебя танк, и очень страшно остаться одному.
      На тебя идет танк с черными пауками, а ты в неглубоком окопчике-ячейке с ножом и пистолетом в кармане. Ни лечь, ни сесть, ни выстрелить, ни удрать. Тут, как говорят, самый раз завернуться в белую простыню, но их забыли нам выдать.
      Наше поколение точно знало, что воевать будем на земле противника, что норма поведения — Павлик Морозов, что амбразуру нужно закрывать своим телом, что ложиться нужно под гусеницу танка, привязав к животу связку гранат, и думать в эту минуту об отце народов Сталине. А у меня была одна лимонка, думал я об Ирочке и Лене, и не было чем привязать гранату к животу; не хотелось привязывать и просто не хотелось ложиться под гусеницу, и было страшно мне, очень страшно. Первый бой, первый танк, первый страх. Трудно альпинисту признаваться в страхе, но правда есть правда.
      Танк испарился, улетучился, уехал, уполз, упятился… не знаю, куда девался. Редкие выстрелы винтовок, а очереди автоматов постепенно прекратились. Вдали лесок, прямо перед нами открытое песчаное пространство. Началась тишина.
      Предполагалось (по моим понятиям), что наступаем мы, но наступила тишина. Сплошных окопов не было, каждый сидел в индъячейке один. Где моя разведкоманда альпинистов — неизвестно. Где командиры и начальники — неизвестно. Перед ячейкой кучка песка — бруствер, на всем пространстве впереди много таких кучек. Вдруг сильнейший взрывной звук. Что это? Нас обстреливают, мы обстреливаем? Темнота моя густая!
      После третьего взрыва я оглох и понял, что за мною, шагах в пятнадцати-двадцати, в кустах спрятались наши пушки и по ком-то стреляют, по кому стреляют — не видел.
      Еще раз выстрелила, проклятая, и кто-то закричал: ура!!!.. И справа появились фигуры бегущих вперед, согнувшиеся, а иногда ползущие. Я не торопился. Решил посмотреть, что будет дальше, не из любопытства, конечно, а из вялости, заполнившей сознание и набившейся внутрь от непонятности происходящего. Я даже не уверен был в том, что стреляет наша пушка и бегут наши солдаты. Вдруг я заблудился, и это противник наступает? А я перепутал, где тыл и наши и где они.
      Наконец, включив все свои аналитические способности, на треть доказал себе, «что к чему», вылез из своей ячейки и, согнувшись как мог ближе к земле (хотя выстрелы все прекратились), побежал вперед.
      Пределом моей мечты была видневшаяся впереди, метрах в пятидесяти (стадион поперек), другая ячейка.
      Добежав благополучно, я прыгнул на дно.
      Странно! Почему у меня брустверок был сюда, а у нее — туда? У меня на юг, а у нее — наоборот? Повернулся спиной вперед — и, о чудо, о изумление! О восторг! На песчаном бруствере, обращенном к той моей первой ячейке, разбросаны гильзы от автоматных патронов (взял в руку, еще теплые) и воткнута в желтый приятный песочек (из него бы замки строить) бутылка коньяка «Martel» — полуполная, полупустая, полувыпитая. О чудо! О восторг! Этот Ганс, Фриц или Франц стрелял в меня и не попал, а я его не видел и стрелять в него не хотел, да и не из чего было. Он высокий, рыжий, с белесыми глазами и шмайсером (я тогда еще шмайсер видел только на картинках Б. Ефимова). Или маленький, темный, плюгавый, противный, как Геббельс или Берия, в пенсне. Но молодец, выпил полбутылки Мартеля и ничего, убежал. А я не видел. Жаль! Чего бы я делал, увидев, как он уходит. Может быть, он не бежал, не пригибался, как я, а шел в рост, наплевав на меня. Я бы, конечно, не стрелял. Шут с ним, пусть уходит. Мы еще встретимся (как дед Мазай с зайцем) в сорок четвертом. Тогда я пойду в рост…
      Но что делать? Первое — попробовать Мартеля? Я не пью, и противно: он пил из горла. Взять с собой? Подарить?.. Никого нет, мои не пьют (Великанов не разрешает). Втыкаю бутылку горлом в песок, и коньяк, как в песочных часах, медленно убывает, всасываясь в него. Я побежал дальше. И веселее.
      Оказывается… я был в пятидесяти метрах от немцев! И мы наступаем на город Сольцы. Как интересно! Я узнал об этом уже на полдороге к этим Сольцам.
      Мы вышли на дорогу, идущую по берегу реки Шелони. Песчаная, ровная, кое-где забранная булыжным покрытием.
      Альпинисты соединились. Все десять, все вместе, уже идем, а не наступаем. На дороге стоит немецкий мотоцикл BMW с коляской. Два немца убитых лежат рядом. Багажник раскурочен, вокруг разбросаны тряпки, вещи, презервативы. Опять они заблудились и выскочили на нашу кухню и поваров, их изрешетили пулями. Изрешетили, сделали дырявыми как сито, ситечко, решетка, решето. Палили в уже мертвых. Жестоко стрелять в мертвых. Пули делали швакк… швакк, иногда проходили насквозь и бились о камни.
      Я ушел поскорее. Некрасиво было.
      А раз некрасиво, значит, неправильно.
 
      Было светлое солнечное утро июля 41-го. Чего хотелось? Хотелось остаться живым. И это было уже как твоя тень на облаке. Чем ты к ней ближе, тем она дальше.
      Мы шли брать городок Сольцы, юго-западнее Новгорода, на той же реке Шелони. Оказывается, был приказ контратаковать врага и взять город обратно. А был ли он взят немцами раньше? Я шел и смотрел на войска глазами футбольного комментатора. Поток солдат. Поток уставших и крайне уставших солдат. Повозки со снарядами, одна-две пушки (в болотце мы их обогнали), на обочине дороги наш танк БТ (Быстроходный Танк), не проявляя себя, загорал в кустах. На броне (весьма слабой, ввиду быстроходности) сидели трое и тоже загорали в густой пыли. Колонна, похожая на «Железный поток», ползла, спотыкаясь на пробках и мостиках через ручьи. Подразделения и части нашей бригады, жирно перепутавшись с другими дивизиями и полками, получили полную автономию, ибо командиры не знали, где штаб, и шли, толкаемые потоком, с надеждой, что когда дойдем, их найдут и скажут, где тут помирать. Кроме первого желания, о котором уже сказано, хотелось какого-то порядка. Казалось, он поможет выжить. Но порядком не пахло.
 
      К середине ночи мы дочапали к г. Сольцы (не к Сольцам, как по-русски, а к г. Сольцы, как по военной науке, — у «них», военных, названия не склоняются). Город был пуст, как наши желудки. Тут, как ни странно, все части расслоились. Глашатай кричал: «1-я Горнострелковая, сюда!» С повозки раздавали хлеб и консервы (банку на троих). Мы пошли в штаб и двинулись обратно к Шимску. Альпинисты разбежались по частям, заворачивая их на обратную дорогу. Торопить никого не приходилось. Все повторяли: «Немец может вернуться». И шли усталые, быстрее, чем утром свежие. Никто не перепутывался, никто не застревал. Тихо. По обочинам шли быстро и споро толкали телеги, не разрешая соседям курить, чтоб не обнаруживаться.
      А мы, «десятка», бежали, отыскивая штаб и, получив новое задание, бежали его выполнять. Была работа, и стало хорошо от мизерной, но определенности.
      Интересная живопись, думал я, обегая быстро спешащих воинов. Это удавалось моим ногам лишь по поводу высокой тренированности в горах. Никто нас не догоняет, а воины спешат, и если бы я не знал, что они занимают другие (старые) позиции, то мог бы подумать, что они бегут, а их никто не догоняет. Об этом случае сказано даже в Библии (в книге Левит, песнь 26, как о наказании за великий грех). Какой же грех на нас? Что грех есть — сомнений нет. Но за какой из них наказание? Точно сказать не берусь. Может быть, за глупость или за упрямое внедрение фантастических идей, или преданность выдуманным догмам, или за невинно убиенных полководцев. А ведь мы собирались воевать на чужой земле и ни пяди своей… Тра-та… та…
 
      А в Сольцах даже духом немецким не пахло. Может быть, кто-нибудь скажет: немцев там совсем не было. На это я отвечаю: «Были!» Ибо сам видел заблудший мотоцикл с презервативами. А бутылка Мартеля в окопчике? Немец мог для доказательства меня застрелить даже. Он меня видел — я его нет. Так что были, но мы их не застали в городе Сольцы. И еще пушки наши стреляли за моей головой. И еще в донесении, которое вез на лошади в штаб армии Абрам Бердичевский, было сказано: «После напряженного боя наши подразделения выбили противника и ворвались в город Сольцы. Взято трофеев: пушек… 0, танков… 1 (застрял в болоте и заглох), мотоциклов с коляской… 1». (О презервативах не сказано.)
 
      Мы отступили к городу Шимск. Шел август 41-го года, и приближался черный день бригады.
      Грустно и смешно мне было позже вспоминать о том наступлении на г. Сольцы, особенно тогда, когда я уже стал военным, офицером, и сам руководил наступлением на Любань, Новгород, Псков, Ригу и далее…
      Части бригады, ведомые штатскими, неопытными командирами, потерявшие друг друга на первом километре, добравшись очень медленно до Сольцов, обнаружили там отсутствие противника. Пробыв час, оставили г. Сольцы и возвратились к старым позициям. Копали окопы, ходы сообщения, делали эскарпы и другие инженерные сооружения. Великанов Карп копал эскарп. Это было, как «Карл у Клары украл кораллы».
      Возвратившись на позиции у города Шимска, мы заняли окопы на господствующих высотках, скрытых лесами и рощами. Окопы были полной профили, бруствера обложены дерном, противотанковые рвы, эскарпы, пулеметные гнезда с хорошим фланговым обстрелом. Все было готово, устроено профессионально, по-саперному. Никогда за всю войну я в дальнейшем не занимал таких хороших позиций. Работали здесь с саперами аккуратные женщины и инвалиды из Новгорода и прилежащих деревень. Появилась надежда удержать противника на этой линии обороны, не оправдавшаяся, конечно. Я позже думал о том, что отступление от Сольцов не было глупым (наступление было неумным).

      Настоящее светопреставление началось на рассвете 10 августа 41-го года и не зависело от пушек. С рассвета и до заката над нами, волна за волной, пролетали немецкие самолеты. Пустым небо не было ни минуты. Обстрел, бомбежка, просто пролеты авиации производили на свеженьких людей впечатление непереносимости ада. Никто на нас не наступал. Мы сидели, а они издевательски уничтожали нас, совершенно беззащитных. Ни одного нашего самолета не было в воздухе за целый день. Это было тяжелое, переполнявшее нас горечью чувство. (Хорошая песня была — «Если завтра война, мы сегодня к походу готовы».) К концу дня нервы были в очень плохом состоянии. Где же наши самолеты? Где герои-летчики? Я представлял войну больше по Толстому. Один, наступая, стреляет, другой обороняется — стреляет. А здесь было чистое убийство: сидят беззащитные, как дети, почти все штатские, и их расстреливают сверху разными способами.
      Я провел под бомбами, обстрелом артиллерии, минометов, танков, пулеметов и другого изуверства почти четыре года, но ни один из них не составил такого удовольствия, как 10 августа. Не знаю, бывал ли в такой обстановке Иоанн Богослов, но впечатление апокалипсиса он описал точно и ярко.
      Командиры не отдавали никаких приказаний, солдаты молчали. Ложились на дно, утыкались лицом в песок. Прекрасные окопы уже казались излишне широкими. Их строили по канонам первой мировой 14-го года. В них удобно ходить и стрелять из винтовок, но не укрыться от обстрела сверху, рельсов и пустых бочек, сбрасываемых с самолетов, летящих на бреющей высоте. Эти самолеты летали низко, вдоль окопа, видели каждого из нас, а мы видели летчика без шлема, выглядывающего из кабины набок.
      К вечеру, как стемнело, они улетали ужинать, а наши сели на свои сидора и стали размышлять о том, как жить дальше. Вперед из окопа вылезают и выбегают все вместе. Назад бегут поодиночке. Как говорят на туманном военном наречии, просачиваются в глубину обороны, и наши подразделения начали просачиваться. Тире — наступать обратно на Ленинград.
      Командиры по-прежнему молчали. Если бы через год войны такое случилось, их расстрелял бы, без суда и следствия, приехавший чин из Смерша или пробегавший мимо генерал. Тут не было ни Смерша, ни генералов, тут были люди, желающие жить!!! И точно знающие, что жизнь интереснее вечной памяти, которая есть большой обман. Никто нас не преследовал, и мы опять бежали. Не хочу называть себя зайцем, но немцы в данном эпизоде были точно орлами, ибо налетали на нас сверху и безжалостно терзали, а мы побежали, «как зайцы от орла», но не «быстрее лани». Голодные, измученные кустами и опушками, двинулись мы к Новгороду, в основном лично и самостоятельно. Из так называемого НЗ (неприкосновенный запас), лежащего у каждого в мешке, без приказа (что строжайше запрещено) вытаскивались сухари и жевались на ходу.
      Бросался постепенно и по очереди носимый груз, в первую очередь — противогаз. Из сумки извлекался «Жим-Жим» (спирт с мылом, не помню, для чего или от чего он назначен), его заключали в марлю (тут же находившегося индпакета), выжимали, выпивали, остатки бросали вместе с противогазом. Сумку иногда оставляли, набивая бельем (видимость сохранялась), затем шла скатка (для чего шинель в такую жару?), котелок — чтоб не гремел. Труднейшим вопросом была винтовка. Самые смелые бросали и ее, самые трусливые винтовку сохраняли, и это им зачлось и очень помогало сохранить жизнь при налете (своих) заградотрядов. Все идущие в тыл без винтовки подлежали расстрелу как трусы и предатели. Происходила селекция. Первыми страдали самые смелые. Счастье, что не все попадались, и некоторые позже находили винтовки, брошенные впереди идущими, а трусы процветали.
      Был ли приказ отступать, выяснить нам не удалось никогда, но командир бригады и штаб, а с ним и альпинисты двигались к Новгороду.
      На группу альпинистов возложили охрану штаба. Теперь части двигались очень быстро. Через сутки остатки бригады собрались в Юрьевском монастыре. Тут выяснилось, что от Новгорода до Шимска значительно дальше, чем от Шимска до Новгорода (даже ночью).
      А еще я перестал быть интеллигентом, ибо противника уже ненавидел и готов был стрелять в него. До военного еще далеко не дорос, но из штатского вышел. Это не значит, что мог бы выстрелить в конкретного человека, но к тому дело шло. Человека от скота отделяет не пропасть.

* * *

      Война для бригады по-настоящему еще не началась, а нас уже разбили наголову. Чтобы представить себе порядок, в котором мы шли, следует сосчитать потери. Убитых и раненых было не так много. Ведь мы сидели в хорошо подготовленных окопах. Никто на нас не наступал: ни танки, ни пехота. Вывела из игры бомбежка, обстрел из минометов и страх. Страх — вот что в нас убило солдат. Мы (как теперь можно сказать) побежали или стали драпать, изредка поминая тех, кто потерялся, отстал, заблудился… Позже поэт Н. Коржавин сказал: «Кто осознал поражение, тот не разбит…» Но то позже. А пока проще оказалось не считать потери, а, прослезившись, сосчитать прибывших в монастырь. Впереди был штаб, комендантский взвод (человек двадцать), командир химроты (без роты) Косовцев, командир артдивизиона Береговой с одной пушкой, на которой он и приехал, отделение альпинистов в полном составе, еще то да сё и одна грузовая машина с секретным ящиком и знаменем бригады. Вот что осталось из полутора тысяч человек воинов, обоза и вооружения.
      Было раннее утро. Мы не ели, не спали и не хотели спать, лихорадка, неопределенность и холодная дрожь были в душе и теле. Монастырь стоял на полуострове, вдающемся в озеро Ильмень, соединявшимся с дорогой Шимск — Новгород очень узким перешейком, и был как бы весь в озере. Высокая белая церковь — собор, белая стена вокруг монастыря, крупный хвойный и лиственный лес, на всей площади, скрывал остатки нашей бригады. Красивый туман над спокойным озером, и холодно без шинели (она потерялась) — главные ощущения того утра.
      Внезапно настал — скорее, выяснился, порядок происходящей жизни. У самой церкви разорвался снаряд, потом другой…
      Меня позвал (не вызвал) полковник Грибов. «Вам дается важное и ответственное задание. Нужно провести машину с секретными документами и знаменем бригады в Новгород. Бригада будет отступать по берегу озера и реки Волхов. Машина там не пройдет. Вам надлежит вместе с шофером (подумал!) — дам вам еще одного бойца (больше не могу) — прорваться по обстреливаемой дороге, возможно, что противник ее еще не перерезал, за город Новгород в сторону Ленинграда, и в деревне Заозерная (показал на карте) ждать моих распоряжений. Они будут высланы с нарочным».
      Я подумал: баул с документами и знамя можно было бы пронести и на себе, а уж машина … ну что в такое время машина. Но… осознав сказал: «Есть прорваться с машиной в деревню Заозерная».
      Грибов сказал: «Пришлите ко мне шофера. Вы старший».
      Шофер мне сразу не понравился. Я ему приказал: «Бегом» А он медленно пошел, скорее побрел, к комбригу. Видно, до войны возил начальника или был таксистом.
      Но машина была хороша. Трехосная, новенькая, еще пупырышки на резине.
      Две ведущие оси.
      Зеленая катушечка! Сейчас поведу тебя под камнепад, под лавину. Расправим плечи и полетим. Кончается война — начинается альпинизм! Пришел шофер и тоном совсем не подчиненного сказал: «Подтяните брезент на кузове», а сам сел в кабину и стал курить. Приданный боец был тоже рохля. Шофер сразу нас раскусил и уразумел. Пришлось еще раз развязывать брезент. Вся моя альпинистская компания принесла под него свои рюкзаки со спальными мешками и прочей спортивной ерундой. На войне все это оказалось такой незначительностью. В дальнейшем мы их не видели никогда (а о пуховых спальных мешках вспоминали уже после войны). Опять туго завязали брезент альпинистскими узлами и разошлись по заданиям.
      Перед рассветом, чтобы не зажигать фар, тронулись. Я сидел в кабине. «Оружие» свое вытащил из кармана и затолкал за пояс. Теперь это был револьвер системы наган, а я уже знал разницу между пистолетом и револьвером.

      Из письма Ирочки ко мне. Август 1941 г.

      «Я уезжаю в Куйбышев. Нашу прелестную маленькую квартирку, наш уголок я убрала (к сожалению, не цветами) всем, что у нас было самого интересного.