А все шло своим чередом: землянка, окопы, окопы, окопы и дождь со снегом. Первое солнце. Снег на земле. Жухлый, с темными ямками, но снег. На входах в землянки глина крепко пристает к сапогам. Намазанная на деревяшки, где их чистят, высыхает, трескается и рассыпается рафинадом.
      Землянки в бывшей роще. Целого дерева — ни одного. Видел когда-то под Ереваном развалины древнего храма. Там остались только части колонн на фундаменте. Много колонн разной выжитости и высоты. Упавшие части лежат тут же. Наша роща похожа на этот храм. В каждое дерево попал снаряд, и не однажды. Не рядом разорвался, этих были тысячи, но попадал прямо в стоящее дерево (сколько же их нужно выпустить) и отрывал верхнюю часть. Оставалась колонна с капителью, как расщепленная метелка, крашенная в чернь. А некоторые лихие летуны не разрывались и, попадая в ствол, расщепляли его и оставались в нем, как нос слона в известной сказке.
      Было тихо, и мы вылезли на поверхность, как зеленые ящерицы на серый камень, на солнце, на весеннее тепло, и были зелены с лица. Сырость окопов и землянок на болоте и водка раскрасили лица потребителей. Однако был среди нас суперзеленый. Его привезли из блокадного Ленинграда.

      Он был шифровальщик армейский,
      Она — генеральская вошь.

      Мы стояли вокруг него. Он рассказывал. Мы все питерские, и это понятно, было интересно слушать. Резван его фамилия. Красивая фамилия. Он снял шинель. Его «х/б» почему-то не хаки, а серого цвета, похоже на цвет немецкой формы. Присмотрелся я ближе. Вши покрывали его гимнастерку сплошным слоем. Некоторые особи сидели даже в два слоя друг на друге. То ли им места не хватило, то ли исполняли завещанное им природой важное или даже очень важное дело. Впрочем, как я потом узнал, вши этим не грешат, каждая самка сама себя оплодотворяет, сама себе удовольствие делает.
      Они сплошняком сидели на наружной стороне рубашки. Сколько же их было внутри! Этим точно места там не хватило.
      Я сказал ему: «Смотри, Коля! Вши». Он засмеялся и ответил: «Когда их столько, это уже не вши, это укрывало, их уже не замечаешь. Даже теплее. Пристрелялись мы с ними. Одно хорошо, живым себя почитаешь. Они умирающих покидают. Чуют и покидают. Живых поедают, неживых — покидают.

      Живых почитаешь,
      Живых поедаешь,
      Неживых покидаешь.

      Сам видел. Ручьями текут, уходят».
      Шифровальщики люди особенные. Живут в отдельной землянке. В гости к ним не забежишь (слава Богу). Перед землянкой — часовой. В затишье греют пузо. Как дело началось — так снуют день-ночь-день. Их двое (второй Платонов — какая фамилия!), и хватает цифр на обоих. Приказы и указы приходят в шифре. Все расшифровать и отпечатать и бежать к командиру или начальнику штаба. И к связистам за новыми приветами. А то и связисты часового тревожат сами.
      Так вот, выжил Коля. Выжил, отъелся, отмылся, отвошебоился и выжил. Растолстел даже сильно, ел хорошо и сидел много. Растолстел так, что казался опухшим. Вот так-то у нас было со вшами.
      Однажды мы заменили в обороне части, снятые с нашей линии. Мой вестовой Кроля (он выздоровел и возвратился ко мне, как его имя — не помню), очень шустрый старик, занял мне землянку — чудо. Четыре наката и внутри все стены и потолок забраны плащ-палатками. Видно, в ней жил не менее полковника. Такое пышное богатство меньшому недоступно. Одно было странно. Почему, уходя, не сняли своих драгоценных драпри. Землянка была двухкомнатной. В «зале» — стол, топчан, и в предбаннике — топчан для ординарца.
      Когда я, уже совсем без сил, к вечеру добрался к «дому» в мокрых валенках, Кроля спал на своем месте. Зажегши керосиновую лампочку, я обмер. Кроля был красным, как облитый кровью. Клопы сидели на нем всплошную.
      Нашу землянку мы с ним продали за литр спирта. Позже купивший рассказывал: «Я набрал их полную каску и отнес начальнику тыла майору Сысу. Потребовал у него литр спирта (чтобы не быть в дураках), иначе, сказал, могу уронить каску на пол в шикарной вашей землянке. Майор Сыс литр выдал, так что все остались «при своих». Больше я шикарных землянок не занимал никогда. Ни своих, ни немецких.
      В землянках вражеских «зверей» не было, однако вонь от порошков и дустов стояла непереносимее клопов.

      Как я уже говорил, меня назначили помощником НО-1. А начальнику оперативного отдела, теперь моему начальнику, капитану Колосовскому, присвоили звание «майор». По выражению Михаила Светлова, это был «мечтатель-хохол». Правда, он мечтал не о том, чтобы землю где-то, кому-то там отдать, а о том, как он получит папаху полковника и приедет в Харьков, и все девицы Харькова выйдут ему навстречу и предложат «руку и сердце».
      Я принимал решение и готовил карту и приказ на завтрашнее наступление на деревню Вороново, а он лежал рядом на нарах, накрывшись шинелью, и принимал еще более трудное решение: блондинка или брюнетка будут лучше выглядеть рядом с его серой папахой.
      Потом он вставал, долго гляделся в маленькое круглое тусклое зеркальце на новые золотые погоны (неположенные на фронте и неизвестно, где добытые), надевал черные перчатки и, надувая совсем круглое лицо, говорил: «Чи? Идуть воны майору Колосовському?» И поднимал руки в перчатках. Ему очень приятно было произносить слово «майор» в сочетании с «Колосовский», и когда он не слышал этого от других, произносил сам.
      А человек он был смелый. Любил подолгу находиться в передовых окопах, проверять посты и дежурить. Часто оставлял меня в землянке, а сам уходил дежурить в мою очередь.
      Мне, старшему лейтенанту, еще и наполовину не ставшему военным, приходилось тут на ходу постигать всю военную премудрость. В окопах как дежурный офицер я представлял командира бригады и отдавал приказы командирам рот и взводов, а при внезапных изменениях ситуации — от его имени. Там выручала интуиция. В штабе же нужно было много знать. Просто знать и уметь; и я лихорадочно учился, спрашивал у старших офицеров и выполнял работу за всех, кто ленился или стеснялся спрашивать, как мой майор Колосовский.
      Работа шла успешно, и майор, который докладывал всегда сам, вскоре получил награду и уехал на учебу.
      И я стал начальником! Оперативного отдела бригады. Конечно, никто из начальства меня всерьез не воспринимал.
      Этот! Из штатских рядовых, которому мы насильно дали лейтенанта, уже влез на должность подполковника, начальника оперативного отдела, всего за год войны. Командир бригады, а теперь им стал полковник Цыганков, запросил из штаба армии настоящего начальника оперотдела.
      Время шло, никого не присылали, а я работал.
 
      Зимой 1943 года.
      Произошел такой эпизод. Командование армии и фронта решило провести в порядке подготовки к предстоящему наступлению штабную игру.
      Приехали генералы. Даже Федюнинский был. Хромой, с палочкой и без папахи, а по слухам, приезжал сам Ворошилов. Нас выгнали из землянок в роту, и началась игра. В ней участвовали начальники штабов соседних дивизий и наш начштаб подполковник Лазебный. Игра велась за нашу армию с приданной авиацией, танками и артиллерией РГК.
      Получив все данные, Лазебный должен был принять решение и к утру представить карту, приказ и все расчеты.
      Было часа два ночи. Он сказал: «Я сейчас уйду на часок отдохнуть, ты, страшный (иногда вместо старшего говорили «страшный»), подготовь тут, что сможешь, а я потом все сделаю».
      Он проснулся только тогда, когда за ним пришел адъютант командующего. Плеснув воды себе в лицо и едва успев посмотреть то, что я сделал, подполковник побежал к генералам.
      Обратно он пришел после полудня, весь сияющий. Похлопал меня по спине и сказал: «Ну, старший лейтенант, ты даешь. Командующий признал «мое» решение самым лучшим и ставил в пример генералам из дивизий. Если б он знал, кто его принял».
      С тех пор он меня полюбил и боялся, как бы не прислали другого начальника. Но! Его прислали.
      Это был подполковник Тюриков. Элегантный, даже красивый, начавший седеть, офицер из тыловых штабов. «Военная косточка». Засидевшийся там, но не из тех, кто, просидев в тылу всю войну, торопился за орденами. Он приехал воевать.
      Выкинув из землянки моего ординарца, занял одно место (землянка была на два топчана) и стал рубахой-дядей. Веселый, добродушный человек, не требующий субординации, в течение недели тщательно и даже скрупулезно расспрашивал меня и знакомился с людьми, картами, бумагами, после чего довольно резко выдворил меня из моего двора и совершенно изменил тон обращения: «Товарищ старший лейтенант! Доложите, как положено!» На моем топчане поселился его ординарец. А я, получив очередной удар в нос, окончательно понял, что у военных есть два лица — служебное и неслужебное. Служебное — когда он тебе нужен, а неслужебное — когда ты ему нужен. Это сильно продвинуло мое понимание военного дела и жизни и способствовало становлению «настоящим» офицером. Обстоятельство, обычное в тыловых частях, на фронте применялось редко, здесь отношения были теплее и проще. Тюриков этого еще не понимал, не обкатался, не обстрелялся. В отличие от майора Колосовского, он был настоящим штабистом и считал своим основным оружием телефон и пишущую машинку, я же проводил время на наблюдательных пунктах и траншеях, готовил взаимодействие подразделений.
      Мы были в обороне и часто вели наступление, силами усиленной роты, для разведки боем и сковывания противника. Я участвовал в этих боях. Это были страшные бои. После них едва ли третья часть оставалась в строю.
      Я Тюрикова не полюбил. Оставаясь формально его помощником, старался получать задания от командира или начальника штаба бригады и им непосредственно докладывать. В передовых частях терпели такие нарушения субординации. Ему это не нравилось, но! Меня все знали и обращались прямо. Он часто оставался без дела и информации и, стараясь выйти из трудностей, опять обратился ко мне неслужебным лицом.
      Начиналась весна 1943 года. Я сменил пистолет «ТТ» на «парабеллум», а Тюриков влюбился в Машу Софронову, военфельдшера, лейтенанта медслужбы. За всю войну я не встречал такой прелестной девушки. Высокая, даже чуть лишнего, стройная, как прутик. Большие, очень яркие, глаза. Узкая «хаки» юбка и невысокие хромовые сапожки. Она своим видом останавливала дыхание, как прелестная картина или музыка. Редчайший случай на войне — у Маши не было кавалера. Известное дело — у каждой девушки был «законный» и еще несколько претендентов. У Маши никого! Существует эффект: отсутствие успеха у очень хороших женщин. Каждый думал про себя: для меня слишком хороша. Тут ничего не светит.
      Но Тюриков так не думал. Вырвавшись из железных объятий своей офицерской тыловой законной жены, наслышанный о том, что на фронте все можно, он кинулся на нее, как орел на драную курицу, не разобрав хорошо, кто перед ним. Она же, королева, заждавшаяся успеха и не понимавшая, почему ко всем липнут, а к ней никто, приняла его, как давно раскрывшийся нежный цветок покорно принимает руку, срывающую его. Постепенно глаза у Тюрикова открылись и он взглянул к себе в объятия и увидел, кто там.
      Как мне трудно было перейти от постоянно-эмоционального подхода к людям и событиям, так Тюрикову перестроить свой рационально-расчетливый образ мысли и жизни. Привыкнув жить в военном городке, где все видны и ничего нельзя, здесь он растерялся. Здесь тоже все видно, но все можно. Никто в партком не пойдет. Хочешь, иди сегодня к Маше, а завтра к Наташе (если она пустит). Поначалу он так и думал: «Буду хорошо работать и воевать, а к Маше ездить два раза в неделю «отмечаться». Но Машка оказалась Мариной Васильевной. Когда выяснилось, что она перестала быть ничьей, появилась туча шмелей и трутней и шершней и всякой другой дичи. А Маша полюбила Тюрикова! Да еще как! Полюбила, как умели любить на войне. По формуле: сегодня ты мой, а завтра неживой. Все ему и ничего себе. Без мысли о том, что он позже вернется к своей жене (что он и сделал, а она осталась со своей единственной любовью, одна на всю жизнь). Но это позже. А теперь — Тюриков полюбил Машу, а я опять полюбил Тюрикова.
      За что?
      В физике есть понятие дополнительности. Вероятно, она проявляется и в человеческих отношениях. Знание дела, огромная работоспособность, расчетливость, умение сдерживать порывы, заменяя их холодной продуманностью, то, чего мне не хватало, чтобы стать настоящим военачальником. Ему — моей эмоциональности, чтобы стать возлюбленным, достойным Машиной любви.
      Если бы я полюбил Машу, мы бы сгорели в обоюдных эмоциях. Сдержанному и расчетливому Тюрикову было проще, но даже он сорвался со всех цепей.
      Это меня покорило, я ему все простил, и мы подружились. Ему нужно было говорить о Маше, мне — учиться быть военным. Мы нужны были друг другу. И хотя я еще долго был настороже, он своих тыловых штучек больше не повторял. Одних фронт ломал, а других делал настоящими.
      Как-то вечером я зашел к Тюрикову. Он был повышенно любезен и даже пытался расстелить комплимент: «Ты не обижайся, старший лейтенант. Ты еще только поварился в армии, а надо бы покипеть, тогда поймешь весь строй отношений. Ты уважаешь подполковника, как свое будущее. Пусть я тебе немного нахамил, но похамить каждому хочется. Сегодня стерпишь, завтра сам похамить сможешь».
      — Вам нравится хамить. Понимаю. Хамите! Хамили бы мне с первого дня.
      — Нет! — ответил он. — Это неправильно. Зачем? Ты бы закрылся как цветок. Ни запаха, ни красоты, и встретил бы меня мордой об стол. Я применил к тебе обычную методику.
      — И сорвалось, — сказал я. — Получили сами, так сказать, одним «предметом» в один «сустав».
      — Я на твоем примере усовершенствую ту методику. Я привык общаться с настоящими военными. Оказалось, к штатским интеллигентам она не подклеивается, ее нужно строгать. Или сменить клей? Или стать интеллигентом, — продолжал он. — Когда я начинал в большом штабе, работали еще военные интеллигенты. Позже всех выступающих за «уровень» усекли, подровняли.
      Серые приглашали по известному закону Питера, серых, а оставшиеся усвоили «методику».
      Позже такое случилось и у нас на кафедре в Политехническом. Серые не думали о науке. У них появились дела поважней: чтобы стол стоял у окна, очередь на гараж и квартиру, жене путевку в круиз… и хоздоговор на тему пожирней. Посредственности торжествовали, как облученные мухачи вокруг Самки.
      — Давай, Старший! Забудем те трудности.
      — Это уже новая методика? — спросил я.
      — Да! Военные должны быстро перестраиваться.
      Такая военная наглость мне даже нравилась. Скоро Тюриков покинул бригаду с повышением, на свое место вернулся майор Колосовский, повысивший свою квалификацию до недосягаемой вышины.
      Любовь любовью, а война войной. Мы продолжали с перерывами атаковать это проклятое Вороново. Называлось — «активная оборона». Скольким она стала последней. Вороново стояло на пригорке, а наши в болоте, у подножья его. Моя землянка (три наката) — чуть поодаль в бывшем лесочке. Над нею сосна, расщепленная неразорвавшимся снарядом. Он так и застрял в ней, выглядывая своей змеиной головкой. Но в эту же сосну попал еще один снаряд или мина и снес верхушку. (Каков был обстрел!) Не осталось ни одного целого дерева, а чтобы срезать его, нужно было попасть точно в него. Снаряд, разрывавшийся рядом, дерева не срежет, а какова вероятность попадания точно в дерево? Обстрелы были такими жестокими. Но мы были еще живы.
 
      Той же ранней весной 1943 года.
      Кролевецкого легко ранило. Я взял нового ординарца Владимира Горячих.
      Невысокий крепыш, биндюжник из Свердловска. Большой силы и прелести человеческой. В пятьдесят лет казался мне стариком, но в ватнике, валенках, и в бане — геркулесом из персонажей Эрзи или гладиатором.
      Смело воевал. Водку пил дюже, и доставать ее умел, себе и мне. Пьяным и даже выпившим его не видел.
      Вышел Горячих из землянки оправиться, и его убило.
      Смерть — это не просто. Любил я его. Вечная память солдату Горячих.
      Когда обстрел затих, схоронили мы его рядом с землянкой. Кладбищем была вся земля. Ординарец, или по старому деньщик, воистину был самым близким человеком. Он носил за мною обед и фляжку. Я укрывал его от тяжелых поручений и беготни. Ели из одного котелка и укрывались одним тулупом — критерий братства был всегда с нами.
      Война продолжалась.

      Рота разведки стоит рядом со штабом, бежать туда в сумерках от силы пятнадцать минут, а от слабости двадцать. Всем хорош Саша, красив лицом, затянут ремнем «в рюмочку», сапоги гармошкой и начищены до зеркала, но росточком Саша не вышел, всего тянет (считая каблуки, сделанные ротным умельцем) на 160 или 165 сантиметров. Зина же, как говорила о таких домработница моей сестры, Нюша, — «Дурдинская кобыла».
      В старом Питере пивные заводы принадлежали некоему Дурдину, а в «качки», развозившие пиво, у него запрягали кобыл породы «битюг» с толстейшим задом и ногами, заросшими гривой от копыт до развилки. Это было вторым противоречием, способствовавшим заходу Зины ко мне в землянку. Зина ходила в толстенной красной вязаной кофте и короткой и узкой юбочке «х/б» цвета хаки, обтягивающей ее прелести. Она была Венерой хорватского скульптора Вани Радауса или скифских художников XV века.
      Известно, что в длинных юбках ходят только женщины с кривыми ногами, а в коротких юбках те, кто полагает свои ноги стройными, но опыт посторонних зрителей показывает, что они (хозяева ног) не всегда правы.
      Итак, Зина, улыбаясь, зашла в землянку. Слушая ее вопросы, я задал себе еще один вопрос: для чего, кроме вопросов, она пришла? И скоро-скоро догадался.
      Очень не просто в первый раз сказать женщине: «Ложись, моя дорогая». Однако ясность позиции очень облегчила задачу и еще более облегчилась она тем, что говорить об этом не пришлось. Она пришла с готовым уже решением. Зина — самая-самая красивая женщина в штабе 1-й ОГСБ. И не потому даже (хотя и это не маловажное обстоятельство), что она была у нас одна-единственная и значит — самая. Она просто красивая уже потому, что молодых некрасивых не бывает. А самая — это уже по упомянутому выше. Позже, раздумывая о судьбах мира, я подумал: что, если бы на всей Земле или Вселенной была бы только одна Зина (остальные мужики), и она пришла бы ко мне? Но Зина была одна, всего на шесть мужиков в штабе.

      Все было на юру
      В нашем фронтовом миру.

      О Зине было известно: к себе не пускает, не ходит (кроме Саши) ни к кому. Не хороводится. Сурова. Печатала она в землянке начальника штаба. Спала в отдельной, так как больше женщин в штабе не водилось. Как с просьбами перепечатать, так и с другими — вышибала с порога…
      И пришла … отменив суровость, и пришла. Вот чудо и свершилось. А за этим чудом свершилось и то, другое чудо. Казалось бы!!! Может ли быть чудом то, что делают все люди и каждый вечер. Каждую ночь. Ан нет! «Это» было, есть и будет всегда чудом, необыкновенным и необыденным. Большая, теплая, матерински снисходительная и сдержанная, пришла, одарила и ушла.
      Когда я, уже старый, смотрю на свою юношескую фотографию с капитанскими погонами, орденом, усиками, всеми зубами и всеми волосами — думаю, может всякое быть (а кто не думает). Может быть, так и было? Не знаю! Но Зина пришла.
      Уходя, она сказала: «Он меня жалеет, а вы не пожалели. Как же я теперь? Что же мне делать, если случится?»
      Но такое событие случилось, и всего за один раз.
      Зины тогда уже не было в нашей части. Она ушла в декретный отпуск.
      «Счет один-один?» — спросил я у Феди (он заведывал разведкой). — «Не так все просто, — ответил он. — Когда Зина выходила из твоей землянки, на верхней ступеньке лестницы стоял старший лейтенант Саша Цветков, а проходя мимо него, остановился начальник штаба бригады подполковник Лазебный».
      Сначала произошла немая сцена. Затем Лазебный, усмехаясь и сразу все распознав, сказал: «Все тропки ведут в разведку и в разведотдел. Все ясно». И пошел своей дорогой. Саша, не давая Зине подняться из моей ямы, медленно произнес: «Совсем наоборот. Все неясно». — «Кому неясно, пусть крестится», — парировала Зина упреки грубым тоном.
      — Что ты тут делала?.. да… делала?
      — Поливала цветочки, а что, нельзя?
      — Цветочки у Цветкова, а тут ягодки.
      Зина оттолкнула Сашу и пошла к себе. Потом Саша стоял у нее на ступеньках, просил прощенья, и они помирились. А когда у Зины живот полез на грудь, начальник штаба зарегистрировал брак. Потом Сашу убило. Зина уехала рожать к маме в Саратов, а кто виноват и кто жалел, выяснить так и не представилось возможным.

      Наконец! Наконец-то та … та… та, и мы пошли в ход. В поход, в выход, в исход. Исход нашей бригады из Волховских болот был не проще, чем исход израильтян из Египта.
      Началось наше настоящее наступление. Пусть никто не представляет себе бригады, идущей в психическую атаку во весь рост или на штурмовых лестницах или на Курской дуге. Все было иначе, все было не так. У нас наступали. Пушки, минометы, катюши. Потом авиация. Немцы удирали, а потом мы с танками, оставляя лишь мины и вонючие пустые землянки. Так мы продвигались два, три, пять километров, где останавливались несколькими пулеметными точками и парочкой противотанковых пушек. Останавливались, залегали, ждали своих пушек; немцы опять удирали быстро, и мы их практически не видели. Удирали они споро, и ежели их не окружишь, то и не увидишь.
      В бригаде все круто изменилось. Главное, изменилась головка. Перед самым началом наступления пришел новый комбриг. Еще только подполковник, а уже комбриг — А. Н. Паршиков. Я всегда имел склонность «влюбляться» в хороших мужиков, и тут появился очередной «объект» обожания. Раньше я очень любил Ивана Владимировича Грибова, Колю Ренделя, еще раньше Василия Сасорова, Петю Феофилова. Позже был влюблен (с первого взгляда) в Никиту Толстого, Аркадия Мигдала. А тут Паршиков переломил окружение посредственных, как ломается крепкая палка о колено. Пришел талантливый. А если талант, то и человек, и командир, и все другое.
      Невысокий, крепкий, даже чуть полноватый, как мне тогда показалось.
      Слишком умный для военного, настоящий профессионал (окончил военную академию), без преобладания настырной ортодоксальности. Не «военная косточка», каким был Грибов. Вояка новой волны, рационалист без предубеждений военной науки и традиционализма. Быстрый, четкий, память, как у нынешней вычислительной машины.
      Вокруг него все забегало, запрыгало, зашелестело. Выполнять его распоряжения было приятным интересом. И еще одно! Может быть, самое важное. Я ему понравился. Он отправил из бригады (кажется, с повышением) начальника оперотдела и сказал мне: «Теперь, капитан, мы будем вместе вести войну». Назначил меня начальником первого отдела и послал бумаги на присвоение мне звания «майор».