Одри была обнажена, и он впервые увидел разводы на ее коже. Она сидела, бесстыдно раскрывшись, и смотрела на него.
      - Чего же ты ждешь? - капризно спросила она. - Ты ни разу не видел голого тела?
      - Это запрещено, - прошептал Борис. - Так нельзя. Невозможно.
      Одри захохотала и захлопала ладонями по своей гладкой груди.
      - Дурачок! Только так и можно! Только так и было всегда! Или ты думаешь, что наши предки уже в Панталассе обзавелись броней? И как по-твоему они варили полиаллой?
      - Так нельзя, - упрямо повторил Борис.
      - Иди ко мне, - поманила Одри пальчиком. - Иди ко мне, глупенький головастик. Ведь ты все равно знаешь, что нельзя этому противиться.
      Она сняла с него маску и прошептала на ухо:
      - Легче остановить планету, чем женщину, желающую спаривания. Такова наша природа, головастик. Такова наша природа.
      - Так нельзя.
      - А вот так? А так? И так?
      - У тебя ломка! - продолжал выкрикивать сверху Кирилл, но это было смешно. Очень смешно. Жизнь - смертельный наркотик, к нему привыкаешь, погружаешься в горячий источник, в родительский горячий источник, где кишат твои собратья головастики, только-только отрастившие ноги. Зачем ноги? Зачем вообще выбираться на берег обжигающей амнезии? Снова и снова повторяя эволюционный путь, снова и снова попадая в эволюционный тупик.
      - Ну же... Ну же... - шепчет Одри. - Нечки тоже хотят эволюционировать. Ты ведь замолвишь обо мне словечко перед великим? Что ему стоит оживить пиявку? Да, можно даже пиявку, потому что здесь холодно и одиноко. Здесь гораздо холоднее, чем я думала... Это - отпадение. Отпадение в пустоту. Не бросай меня. Не бросай.
      Ледяные губы прижались к нему, вязкое тело облепило со всех сторон мерзлой тиной, и не было в объятиях ничего возбуждающего, ничего кроме смерти и холода.
      Все. Ключик сработал. Что он открыл? Зачем? Кирилл отполз от мертвых тел, уже прорастающих сложными узорами разложения. Броня топорщилась и отслаивалась, как тяжелая, задубелая шкура выброшенного на берег кита, полиаллой темнел, кристаллизовался, на нем проявлялись трещины. Сенсоры погасли и опали лепестками дохлой актинии.
      - Ну вот ты и дошел, Кирилл, - сказал голос.
      Свет рвался в клочья, стылая драпировка отлетала от сводов и стен пещеры, втягивалась в решетчатые отверстия плотными облаками. Все вокруг выцветало, становилось блеклым и серым - под цвет тяжелых стальных плит, устилающих пол. Порыв ветра ударил в тела Бориса и Одри, и они рассыпались, обратились в песок, жадно вбирающий силу воздушных потоков, чтобы устремиться вслед за ними грязно-желтыми росчерками праха.
      - Кто ты? - спросил Кирилл и подтянул к себе скорчер.
      - Неверный вопрос.
      Кирилл поднялся. Разруха и запустение стальных переходов планетоидов Внеземелья. Где золотые пластины, инкрустированные драгоценными каменьями? Где купели, со спящими рабами и наложницами? Где сами великие, грезящие об Ойкумене? Что это? Ржавчина, оборванные провода коммуникаций, провисшие трубы воздуховодов, покореженные регенерационные ванны с зеленой дрянью протухших растворов. И запах. Смердение лжи.
      - Тебе нравится, Кирилл?
      - Где ты? - скорчер загудел перед плевком. Еще одна ловушка. Самая Главная Ловушка. Ловушка лжи и разочарования. Почему никто не упоминал о ней? Потому что из нее невозможно выбраться? Она как самовоспроизводящийся бред паранойи?
      - Неверный вопрос, Кирилл. Еще одна попытка...
      Воздух взорвался, вспыхнул и закипел. Огненный поток прокатился по пещере, слизнул широким языком, стиснул раскаленными зубами железный послед родившейся лжи и выплюнул горящие осколки. Завыли системы безопасности, где-то наверху раздвинулись иссохшие губы огнефагов, но слюнные железы давно атрофировались, проржавели и уже не могли ничего породить, кроме тоскливого сипения. Еще один отчаянный плевок, и светло горящий тигр подцепил когтями бронированные плиты, разорвал их и скомкал, обнажив ледяную подложку. Расплав стекал по бороздам на вечный холод многочисленными слепящими водопадами.
      - А теперь - правильный вопрос?! Правильный?! - выкрикнул Кирилл.
      Огонь разбухал, заглатывал все новые куски железа, перемалывая их, переваривая в багровую, опаляющую массу. Медленные реки выходили из берегов прожженных углублений, растекались тонкими ручьями, соединялись друг с другом, подбираясь все ближе к Кириллу. Охладители работали на пределе, горячая броня обжигала кожу, а в груди прочно обосновались три ледяные иглы, непрерывно впрыскивающие анестетик. Воздух пропитывался адским маревом, и ложь корчилась в бесконечной агонии.
      Так их, Кирилл, кричал мертвый Борис. Еще огня, шептала мертвая Одри. Вот что мы всегда хотели, кричал мертвый Борис, вот ради чего стоит сдохнуть в сладких мучениях. Это еще худший гадюшник, чем Оберон, шептала мертвая Одри, огонь, только огонь, таинство нигредо, которое насыщает лучше крови. Теперь я понимаю, почему никто отсюда не возвращался, кричал мертвый Борис, потому что именно здесь рождается самая гадкая ложь, самая ядовитая сладость Ойкумены. Огня, шептала мертвая Одри, еще огня.
      Они были рядом. Они кричали и шептали, они поддерживали раскаленный скорчер, Борис помогал нажимать на кнопку и каждый выплеск пламени отдавался ответным выплеском боли в голове, в глазах. Миллионы крючков впивались в череп, привязанные к ним нити натягивались, и стальные когти разрывали кости, вылущивали глаза, и уже не было никакой воли снова нажимать на кнопку, если бы не хохочущий Борис, которому было все равно, так как не было в нем ни капли жизни, которая только и есть мука.
      - Так что же я?! Что же я?! - кричал Кирилл.
      - Ты лишь мой сон, - печально говорил голос из огня. - Я отделен от Ойкумены, но не теряю связи с ней, ведь именно во мне причина всякого движения. Первый из великих, Перводвигатель, я продолжаю быть причиной среди ряда причин. Я - праздный бог. Я - мысль, которая мыслит лишь самое себя в постоянном блаженстве, и Ойкумена движется лишь потому, что испытывает вечное стремление ко мне...
      - Я ненавижу тебя! Ненавижу!
      - Я позволяю себя любить, но я не знаю, любят ли меня и есть ли в этой любви хоть какой-то смысл. Ты - мой сон, мое орудие, приводной ремень, что оживляет муляж Человечества. И нет покоя в этом сне, лишь агония...
      Путь Орла: Европа (Внешние Спутники). Царица пчел
      Цветы замерзали. Адская стужа превращала розовые лепестки в хрупкую драгоценность, в прекрасный камень, светящийся изнутри алыми точками пыльцы, готовой вырваться на свободу и уничтожить тех, кто еще был жив. Куски изумрудного льда отслаивались при каждом движении, обнажая шафрановую плоть, которая тут же сжималась от укуса космического холода, по ней пробегали волны золотистого света, из полупрозрачной глубины поднимались скопления черных крапин, проступали на потерявшем защиту участке и распухали дрожащими комками густой слизи. Соцветия выбрасывались хаотично, словно крошечные взрывы буравили колоссальное тело харибды; фонтаны индигового снега взмывали на неимоверную высоту и расплывались в ауре планетоида переливчатыми облаками. Тонкие хлысты стеблей не выдерживали тяжести еще не сформированных бутонов, упрятанных в шоколадные мешочки, и пригибались, ломались, падали на разверстые устьица. Тварь пожирала самою себя.
      Двигаться не было сил. Боли в ногах не чувствовалось - близкая смерть пока милосердно остановила визжащую пилу, перепиливающую колени. Казалось, что тело распухло от непрерывно вкалываемых наркотиков, превратилось в легкий шар, готовый оторваться от поверхности и взлететь в гипнотизирующую бездну неподвижных звезд, подмигивающих сквозь газовую вуаль разноцветных облаков. Стоит только оттолкнуться руками и взмоешь над полем проигранной битвы, над Бычьим глазом, смотрящим лишь на тебя и только на тебя, потому что вы остались наедине - один на один, и он уже ни за что не выпустит свою добычу, прихлопнет жалкую пчелу, потерявшую жало.
      "Где ты, Возлюбленная?! Почему ты покинула меня на пороге смерти?"
      Вот он - долгожданный отрыв и полет над космическим кровоподтеком, сплетенным из неровных концентрических линий, сотканным из узких и широких разломов космического столкновения могучих сил, перетянутым руслами медленных ледяных рек, с каждым оборотом планетоида ленивой настойчивостью пользующих чудовищную рану все новыми и новыми пластами бесценной субстанции.
      Мозаика льдов, конамарного хаоса, рафтовых земель, макулей, кратеров, русел, пятен - рассыпчатое единство на границе двух бездн, где не всякий решится предпочесть замкнутость Ойкумены неизведанной бездне Теллуса. Каждый, увидевший со стороны этот изукрашенный шар неряшливо освежеванного тела, обречен постоянно ощущать пристальный взгляд его паучьих ок, пробивающихся до самой глубины древнейшей памяти и простых рефлексов лагганий, аномалокарис, пикай, виваксий - студенистых рабов Венда, уже забывших потенцию безжизненной водной стихии и ужасающихся самой идее холодной колыбели, загоняя мистический страх под массивные континентальные плиты цивилизованности и культуры, не замечая как кипящее давление неукротимой магмы инстинктов выпирает транквильность прагматизма и холодности под небеса, потеющие ненавистью и жестокостью...
      "Проснись, моя Возлюбленная, проснись!", - шептали сотни губ и целовали тело, прогоняя последние остатки стылого сна гибернации сладкой истомой возвращающейся жизни. Холодная тьма подарила напоследок едкий запах гальванизирующий смеси, маска оторвалась от лица и уехала вверх, теперь неприятно похожая на подрагивающий зев марсианской пиявки. Заработали стоки и кубовая слизь с печальным чмоканьем отпустила Одри. Не грусти, хотела она засмеяться, я еще вернусь в твои объятия, но приторная волна накрыла ее, сжала, согнула в бесстыдном наслаждении окончательного пробуждения, мягкие уста прекратили свои поцелуи, и Одри, ухватившись за поручни, села в колыбели. Материнская стена отодвинулась, густая пелена жара разбавилась работающим охладителем, что-то шепчущие губы растворялись розовыми мазками.
      - Мне очень хорошо! - крикнула Одри. - Нет ничего лучше жизни!
      Возбуждающие феромоны мягко сжимали сердце и дуновениями подгоняли кровь. Внутри была весна.
      - Я рада твоему пробуждению, Одри. У нас много дел.
      Тонкие нити пуповин усыхали и лопались, окончательно освобождая ее.
      - Я что-то видела, - жуткая тень ударила по глазам, и Одри внезапно заплакала. - Я что-то видела, Возлюбленная... Это был не сон... Там нет снов... Просто приоткрылась дверь, и во тьме...
      - Не плачь. Побочный эффект. Ты сама знаешь - побочный эффект. Радость, наслаждение, оргазм, эйфория, страх. Потерпи...
      Скоро все должно было кончиться. Одри уцепилась за выступ на льду и подтянулась. Ноги волочились и мешали. Еще, еще немного... Прочь от смертоносного цветения вечно голодной твари. Сколько она дремала под черным небом? Чего ждала? Наверное, ее сны были ужасны. А теперь еще чуть-чуть, потому что надо ползти, ползти, словно глупая, безмозглая личинка, ощущая приближение гибели. Ты хочешь меня сожрать? Это непросто, ведь я еще могу шевелить руками, ноги мне ни к чему. Ты думала - в ногах все дело, из-за того, что у тебя нет ног, а я говорю тебе - подумаешь ноги! Не в ногах дело. Подавись ими! И не в руках. А в том, что я пока еще хочу жить, жить даже тогда, когда никто в моей жизни не нуждается... Она ведь не нужна даже тебе, тварь! Ты - примитивное создание, ты тоскуешь о свете и тепле, а я не знаю как их погасить. И не могу убраться с твоей дороги...
      Иных звуков не было, кроме дыхания и писка маяка. Одинокий писк одинокого маяка. Остальные замолчали, поблекли, погасли, оставив лишь черные вкрапления темноты в уголке левого глаза. Катастрофа. Провал. Безмолвие. Жуткое безмолвие Ойкумены. И лишь яркий свет впереди. Расцвеченная аварийными огнями игрушка, посадочный модуль, единственное, что может ее спасти. Или убить. Нужно только напрячься и ползти, ползти, ползти по индиговому льду, по льду, под которым скрывался величайший океан - Океан глубиной сто километров. Сто километров водяной бездны, тончайшая пленка обычной жидкости, растекшейся по переохлажденной субстанции, где каждое возмущение, каждая приливная волна порождает объемную кристаллизацию и выброс чудовищного количества тепла. Сучья течка. Катаклизм предоргазменного действа, когда проклятая Европа готова к случке... И все, что ей нужно, это добраться до корабля.
      Просто. Очень просто. Нужно встать на бездействующие ноги и пройти, нет, лучше пробежать оставшийся отрезок пути. Зачем она так далеко отошла? Надеялась кого-то спасти? Они кричали. Тысячи криков, вырывающиеся из ее рта, тысячи тел ее самой, тысячекратная боль и отчаяние тех, кто был только ею, послушными и доверчивыми частичками, крупинками ее самой. Даже не малые силы, а она сама, ее отражения, копии, единая воля и единый разум. Они верили ей, потому что и она верила себе. Но что такое вера внутри Хрустальной Сферы?
      Теперь было просто тепло. Она шла по коридору, придерживаясь за материнскую стену, и множество глаз провожали ее взглядом.
      - Ты прекрасна, Одри, - говорила Возлюбленная. - Ты мое лучшее творение. Я верю в тебя. Ты и я - одно. Вот истина.
      Одри чувствовала, как за ладонью идет мягкая волна и как будто ласковый котенок проводит по кончикам пальцев шершавым языком. Клетки, клетки, миллионы клеток, новые подруги, новые отражения. Их когда-то презрительно называли Роем, но кто теперь мог быть сильнее их? И что вообще может быть сильнее эгоизма?
      - Мы много экспериментируем. Мы ищем, ищем лучшее сочетание, но теперь в этом мало смысла. Думаю, что пора остановиться. Прекратить процессы и сосредоточиться на Великой Цели.
      Одри стало грустно.
      - Значит все изменится? Все будет по другому? Рой разделится?
      - Слишком много вопросов, Одри, слишком много ответов... Я еще не решила.
      Трутень сидел на корточках и смотрел себе под ноги. Сухая кожа, сжатый рот, вполне сформированные органы и легкая аура возбуждающих феромонов. Качественное создание, без отклонений.
      - Оно тебе нравится?
      - Встань, - приказала Одри.
      Существо поднялось, стараясь не касаться материнской стены. Умная тварь.
      - Их время уходит, - засмеялись проступившие на стене ярко-красные губы, и трутень съежился, обхватил себя руками. - Вот еще одна проблема, которой тебе придется заняться.
      - Чистка?
      - Да, чистка. Они мне больше не нужны.
      - Без них бывает так скучно, - мечтательно сказала Одри и трутень вздрогнул. - У него хорошие рефлексы и выглядит он пло-до-твор-ным. Именно плодотворным.
      - Это называется похотью. Вот еще одно словечко в твой словарь непреодолимая тяга смысла и бессмысленности. Спаривание ради получения сомнительного удовольствия.
      Одри поманила трутня пальчиком, и тот послушно шагнул к ней.
      - Тебе требуется разрядка, - сказала Одри. - Я хочу понаблюдать за ней. Ладно? Обещаешь быть хорошим? Пока это будет только моя рука, а дальше... дальше посмотрим. Нагнись ко мне. Можешь даже обнять меня, только чур без слюнотечения! Так, вот так, еще так. Молодец! Ты долго терпел, застоялся... Ну вот, испачкал меня!
      - Спасибо, Одри! Может быть, и этот материал сгодиться... для чего-нибудь.
      Капли впитывались в стену, ладонь становилась сухой. Трутень погас. Глаза закрыты, рот раззявлен. Что они в этом находят? Терять часть себя ради кратковременного наслаждения? Неразумно. Хотя, кто может утверждать, что все в природе устроено разумно? Слабости достойны жалости. И в ничтожестве можно найти нечто полезное.
      - Неужели они могут быть хороши, Возлюбленная?
      Глаза лукаво посмотрели на нее.
      - Попробуй. Все нужно попробовать самой. Только потом не забудь убить его.
      Зеркальная субстанция тяжелыми наплывами спускалась к полу и наполняла широкий бассейн. От нее веяло холодом. Множество отражений сгущались на волнистой поверхности, накладывались друг на друга, разъединялись, обретали собственную жизнь в тончайшем слое преломления от неживого к живому. Стоило протянуть руку, и зеркало вспучивалось, выбрасывало ложноножки к близкому теплу, и вот уже переливчатая ладошка готова хлопнуть тебя в ответ. Устьица выбрасывают все новые и новые порции, а где-то ближе ко дну псевдо-металл спрессовывается в тончайшие и твердые пленки, начинает жить собственной электрической жизнью, расщепляясь на скоростные магистрали информационных шин. Крохотные чешуйки отслаиваются, поднимаются к поверхности, и если приглядеться, то можно увидеть лазоревые искорки сквозь светящееся гало полиаллоя.
      Одри видит множество я. Она везде и нигде. Она - все этого крохотного мирка среди прокаленных радиацией мертвых глыб. Она - колоссальное тело и множество послушных ей пальцев. Она проснулась здесь уже тем, чем она есть таким же полиаллоем, только более живым, разумным и теплым. Она разрастается вширь и вглубь, отвоевывая у мертвой машины все новые и новые уголки, она знает, как сдвинуть корабль с орбиты, и ждет только приказа. Приказа? Кто может приказать ей? Она постоянно беременна, если это можно назвать беременностью. Все новые и новые одри пробуждаются к жизни - славные подруги, все новые и новые отражения, новые взгляды, характеры, мысли, страхи... Она - бездна, ее нельзя исчерпать, можно исторгнуть множество своих вариаций, но всегда найдется каприз, который отличит одри-53 от одри-786.
      - Мне обязательно нужно туда? - спрашивает Одри.
      - Да. И ничего не бойся. Оно защитит тебя. Просто одежда.
      Одри поднимает правую ногу, но все еще не решается переступить невысокий бортик. Одри толкает ее и смеется, видя как Одри неуклюже пытается сохранить равновесие, но оскальзывается на зеркальной луже и падает в жидкий металл. Кажется, что должны быть брызги, и другие Одри вскрикивают, приседают, но полиаллой без следа проглатывает очередную "жертву", и она оказывается в плотном клубке мягкого света. Она видит себя со стороны распростертое обнаженное тело, которое впитывает в себя жидкое золото, каждая пора кожи становится каналом, сквозь который металл инфильтруется в хрупкий организм, проникает в кровь, лимфу, процеживается сквозь печень и почки, покрывает волшебной амальгамой кости, тонкими контактами проникает в мозг, наводит новые мосты восприятия, протягивает паутину послушания, вкрадчиво вторгается в уже ненужное таинство возможной жизни, выскабливая излишество детородных функций. Она становится тяжелой, она пропитана силой, она - магнит, который притягивает твердые чешуйки и формирует поверхностную броню. Еще одно рождение, еще одно воскресение к новой, целесообразной жизни.
      - Я видел и других, - говорит трутень. Он хорошо поработал и теперь может поговорить. Одри расслабленно слушает. - Они не такие, как ты. Все в золоте. Твердые и... и страшные... Мы им безразличны.
      Там - тепло и мокро. Теперь просто тепло и мокро. А вокруг - темно. Здесь нет материнской стены, нет глаз и ушей. Здесь - только одна Одри Одри, Делающая Нехорошие Вещи.
      - Вы излишни, - говорит Правильная Одри. - Вы - тупиковая ветвь. Когда-то полезная, но теперь подлежащая стиранию. А они - чистильщики. Золотые чистильщики. Мир корабля был устроен мудро, но теперь пришла пора сделать его еще лучше.
      - Но в тебе что-то есть, - говорит Похотливая Одри. - Ты - алкаэст. Ты растворяешь меня своим семенем. Оно проходит сквозь меня, но падает на безжизненную почву. Оно - нецелесообразно, но оно слишком сладко, чтобы отказаться...
      - Женщины слабы, - смеется трутень. Что-то новое в его гадком репертуаре. Необычный оттенок необычного феромона.
      - Что такое - женщины?
      Он поворачивается к ней и дотрагивается кончиком пальца до ее носа, губ. Щипает за соски. Похотливый звереныш. Грязная тварь. Иногда ей кажется, что нет никакого предательства. Что она участвует в тайном эксперименте, санкционированном Одри, и все идет так, как и задумано. У нее есть узник. Она таскает ему еду и прячет на темных верхних уровнях корабля, потому что внизу - смерть. Золотая и твердая смерть. Истома. Приторная истома стучит в виске. И уже не угадать - кто здесь раб, а кто - господин.
      - Ты - женщина, - говорит трутень. - Или ты об этом не знала?
      - Я - Одри. Единая во множестве.
      - Ты - предательница! Ты придумала себе ложную жизнь, ты предала все, что можно было предать! Нет такой казни, которой можно покарать тебя! Ты похотливая шлюха! Но самое страшное - в тебе нет боли! Твоя совесть проржавела в похоти, и ты смело смотришь в мои глаза и смело лжешь в мои уши! Вон! Вон!
      Она готова сжаться, закричать, но понимает, что это только сон. Короткий сон и краткий кошмар. Она стала слишком много спать. Она готова засыпать где угодно. И ей кажется, что она стала толстеть. Что-то с метаболизмом. Паршивый трутень расшатал обмен веществ. Поэтому сегодня он так легко не отделается.
      - Ты знаешь, как мне еще нравится, - говорит она ему. - Ты все обо мне знаешь...
      Харибда продолжала двигаться. Колоссальное тело наползало на край полыньи, выбрасывало черные завитушки крючьев, вцеплялось в лед, подминала его под себя, как ветхую бумагу, выбрасывая фонтаны воды. Догонит ли черепаха Ахиллеса? Одри была уверена - догонит... У нее нет щупальц и крючьев, у нее нет сил - вот уже долгое время она не чувствует уколов, а значит запасы коктейля иссякли, и скоро придет боль. Жуткая боль. Можно даже сказать, что боль здесь, она бежит впереди чудовищной твари и хватает ее за ноги, за две тяжелые, неподъемные ноги. Удар, еще удар, и Одри кричит. Крик изнуряет, но она уже ничего не может поделать - метаморфоз продолжается, слишком много света, и жизненный цикл харибды неимоверно ускоряется. Наверное. Может быть. Она не знает точно. Она продолжает строить гипотезы, потому что от гипотез зависит ее жизнь. Многочисленные отражения ее жизни.
      - Внимание! Внимание! Всем, кто меня слышит! Мы совершили посадку в районе Большого Канала... Мы совершили посадку в районе Большого Канала... Высадка прошла успешно, но после начала монтажа системы мы обнаружили, что...
      Наверное она потеряла сознание. Ей было видение, что кто-то раскрыл ее рот, раздвинул чем-то твердым стиснутые зубы и вылил в глотку нечто горячее и густое, отвратное на вкус. Она задыхалась и кашляла, что-то отрывалось внутри нее, плотные куски проходили пищевод, и она отплевывала их. Тело умирало, пришла ледяная мысль. Спокойная и твердая. Тело умирало, и его нельзя спасти. Осталось недолго. И она последует за остальными - на корм харибде. Проклятая тварь победила. Заря. Утренняя заря. Буйство розовой пастели. Коричневый, карий, алый, багряный, пунцовый, желтый, шафранный. Ее друзья. Ее лучшие друзья. Она ненавидит индиго - насыщенную тяжесть смерти, и она радуется рассвету. Она поднимает руку и хочет дотронуться до близкого горизонта. Пальцы светятся золотистым, крохотные чешуйки брони вспыхивают тайными бриллиантами. Драгоценная киноварь тончайшей паутиной опутывает пальцы и спускается ниже к запястью, набирает червонной сыти крохотных рек, но спотыкается о выступ датчика - расцвеченное гранатовыми огнями кольцо. Высший уровень опасности. Высший уровень опасности. Тревога. Тревога. Высший уровень опасности. Всем, кто меня слышит...
      - Мы такие разные, - говорит Одри и проводит пальцем по проступающим из материнской стены губам. Ее губам. Уж она знает их изгиб и припухлость.
      - Мы разные, но мы - одно, - говорят губы и целуют пальчик.
      - Это - нарциссизм, - смеется Одри. - Аутоэротизм.
      - С тобой интересно беседовать, - губы раздвигаются и острые зубки прихватывают кончик пальца.
      - Для этого ты меня и создала. Я - твой собеседник и твой советник.
      Стена смотрит на нее множеством глаз, выстроенных в правильный круг. Ее глаз.
      - Ты чувствуешь свою важность?
      Одри прижимается к теплой стене. Ей на мгновение становится холодно, на крохотное мгновение, за которым скрывается тошнотворная бездна бытия. Даже не бытия, а - меона, неоформленной, жадной, пустой материи, готовой присосаться к любому разуму, что неосторожно приблизился к смертоносной ловушке.
      - Мне часто становится страшно, - жалуется она. - Я многого не понимаю, но если бы я понимала все, я бы умерла от ужаса.
      - Страх, ужас, - говорит стена. - Мы слишком эмоциональны. Мы все еще несем проклятье рассеченного андрогина... Тысячи копий, но они все равно остаются женщинами. Смешно. Я слишком долго живу, я безумна по любому счету, я чего-то жду...
      - Что? Что ты ждешь?
      - Мести. Ты знаешь, что такое месть?
      - Справедливое наказание за дурной проступок, - говорит Одри, и стена начинает смеяться. Хохочет множество ртов, но их не хватает, чтобы выпустить все эмоции, и они беспорядочно расцветают скоротечными цветками по необозримому полю материнской стены.
      - Я не права? - обижается Одри.
      Рука гладит ее.
      - Так ты говоришь - аутоэротизм и нарциссизм? У тебя склонность выбирать правильные, но слишком холодные слова, Одри. Ты умна, но у тебя нет того, что называется опытом. Ты знаешь, что такое опыт?
      - Запас знаний, навыков, поведенческих и эмоциональных паттернов, приобретенных в процессе практической деятельности, - говорит растворяющаяся Одри.
      - Слишком холодно, слишком правильно и холодно. Ты должна быть более чувственной, Одри. У нас слишком мало времени и слишком мало информации, чтобы полагаться на опыт и знания.
      - Но... но это... это только химия... В ней нет ничего...
      Стена сочувственно молчит. Уголки губ печально опущены. Взрыв. Еще один обессиливающий взрыв. Гормональный выброс. Разрядка. Шершавые слова. Одри мастерица на шершавые слова. Они теснятся в горле, копятся зудящей тучей крохотных насекомых, чтобы все объяснить, оправдать, препарировать, разъять, проанализировать и уже из смердящих останков правильных слов попытаться сложить еще более правильную фразу:
      - Я люблю тебя! Я люблю тебя!
      - Это - нарциссизм, Одри, - шепчет ей стена.
      В тесном, звенящем лифте они похожи на одинаковые золотые статуи. Амальгама проступает медовым потом и крупными каплями начинает свое путешествие куда-то вниз - к ногам и далее в зловонную бездну трюма. Тьма все шире распахивает свою пасть, на ржавых плитах радиационной защиты проступают светящиеся полосы плесени. Сначала они идут редкими, полупрозрачными мазками, но с каждым уровнем их покров становится все более плотным, люминофор приобретает насыщенный зеленый цвет, и правильные многогранники созревших головок превращаются в крохотные драгоценные камни. Решетка лифта стесывает губчатые наросты, и странная псевдожизнь отбрасывает к Одриным ногам спутанные клубки хвостатых изумрудов.
      - Они похожи на сперматозоиды, - говорит Одри и втаптывает плесень в сливные отверстия.
      - Не подцепи что-нибудь, - усмехается Одри, наклоняется и трогает пальцем неопрятную, шевелящуюся массу. От соприкосновения с амальгамой она начинает дымиться, выцветать и разваливаться на грязные хлопья. - Опасности нет.
      - Никогда не видела такую гадость.
      - Мы только вчера родились, подруга. Ты и трутней не видела.
      - Они тоже гадость.
      Одри смотрит в свое золотое лицо, в свои золотые глаза. Черная точка зрачка кажется вызывающим нарушением совершенства новой плоти - сплава металла и мяса, твердости и мягкости, крови и электричества. Ее много. Она везде - Одри Умная, Одри Сильная, Одри Страстная и даже Одри Умирающая... Что ж, может быть и такое. Должно быть. Великий цикл рождения и гибели в уютном чреве Царицы. Там можно существовать. Там нигде не грозит опасность. Там не нужна броня и вообще не нужна одежда. Там за тобой всегда следят глаза материнской стены, и ты всегда получишь ответ. Там, но не здесь. Клоака. Отвратительная клоака, которую, однако, надо вычистить. Огнем. И кислотой.
      - Они не гадость, - говорит Одри. Ее не видно, она за спинами самой себя. Своих отражений. - Они - необходимое звено в цикле воспроизводства семьи. Иногда они бывают очень полезны. Но от них нужно не забывать избавляться.
      Снова молчание и гудение. Звук меняется. Теперь эхо поднимается волной снизу и приносит червоточинки близкого трюма. Тяжкое пыхтение усталых двигателей, гул воды, несущейся по атеросклеротичным трубам, надрывный свист криогенов, исходящих жидкогелиевой слюной, щелчки ультрафиолетовых ламп, периодически окатывающих защитные экраны дезинфецирующей волной. А еще шевеление тайной жизни, предоставленной самой себе, существующей сама по себе вот уже несколько циклов.
      - Как они могли выживать? - спрашивает Одри.
      - Мы это скоро узнаем, - обещает она сама себе.
      Страх приближается, и адреналин перестраивает структуру полиаллоя. Броня теряет золотистый цвет, вбирает господствующую вокруг окраску печальные разводы упадка и запустения. Кто-то вскрикивает, вообразив неизвестную заразу, сжигающую тело, кто-то с интересом оглядывают себя, проводя гладкими ладонями по все такой же гладкой броне. Мимикрия. Теперь они такие же, как и те, кто заживо гниет в сточной канаве трюма. Черви, блохи, слизни, пиявки... Смрад окутывает, грохот ослепляет, тьма ржавым буравом впивается в череп и высверливает сомнение, страх, память, тепло, свет. Они родились, вышли из родовых путей и повисли на липкой паутине изголодавшегося паука, вперившего тысячи глаз-бусин в новые жертвы кровавого культа. Из-за плотной завесы слышен шелест напирающих насекомых, чующих жалкие крохи феромонов женских особей, безумеющих в костлявых объятиях отпадения от Царицы и готовых бросаться в огонь Утилизаторов, извергая мертвую, гнилую слизь семени, если дым и копоть будут намекать на соитие.
      - Мы пахнем! - крикнула Одри. - Мы пахнем! Они чуют нас!
      - Без истерики, - сказала Одри. - Так и должно быть. Они должны идти к нам, а не мы искать их.
      - Их может быть много, - предупреждает Одри.
      - Лампы! Освобождайте лампы! - кричит Одри, и красные пятна прицелов сходятся на безобразных наростах вдоль стен трюма, проскакивают молнии, на крохотное мгновения освобождая выбросом озона от липких затычек вони, гнойники лопаются, отплевывая черные фонтаны едкой дряни, и из шевелящихся дыр пробиваются первые лучи аварийного освещения.
      - Еще! Еще!
      И теперь становится понятным, что это не грязь, не дерьмо ненавидящих свет трутней, а что-то живое, опутавшее трюм рыхлыми метастазами, таращащееся во тьму уродливыми, гноящимися бельмами, исторгающее блевотину и мутные пузыри из раззявленных ртов. Оно шевелится и топорщится, как колоссальный прижженный опарыш, бессмысленно стараясь уползти от неминуемой кары. С каждым разрядом все новые и новые потоки света обрушиваются набирающими силу водопадами в гнусную клоаку, затопляют ее синевой биофага, хлещут по голым телам трутней, оставляя на их изъязвленной коже расползающиеся пятна ожогов.