Они падали плотным роем. В разряженной атмосфере планетоида черный жемчуг окутывался еле заметным молочным сиянием с тонкими плотными прожилками, словно мрачные цветы распускались над индиговым льдом Бычьего глаза и Большого канала, обнажая траурные соцветия в холодном метановом огне. Сверху казалось, что капсулы опускаются в неразличимый хаос нагромождения изломанных торосов, спутанных дельт ледяных рек, мутной коллоидной массой выдавливаемых из-под панциря Европы и растекающихся по недолговечным каналам ленивыми, стылыми щупальцами. Вечная зима. Царство вечной зимы, прекрасное, как только может быть прекрасно мертвое тело, застывшее в подлинном совершенстве холодильной камеры. Но постепенно морщинистое лицо планетоида разглаживалось, молодело. Стали видны вкрапления ровных площадок среди скомканной поверхности, блистающих крохотными зеркалами в жидком свете далекого солнца. Гримаса трупа сменялась равнодушной приветливостью маски театра Но, Большой Канал изгибался в мерзлой усмешке, и если бы Европа могла говорить, то она многое сказала бы Одри.
      Бесконечный сон. Вечное возвращение к тому, что уже нельзя изменить лишь бессильно наблюдать, как черный жемчуг россыпью падает на плато. Космическое ожерелье порвалось, агатовые комочки перламутра запрыгали по ледяной поверхности, беззаботно выстукивая стокатто на ладони пробуждающейся смерти. Нельзя, кричит Одри, нельзя. Но черный шар наезжает на ее тень и замирает совсем рядом - даже кошмар позволяет дотянуться до его слегка бугристой кожи. Лопается перепонка, жемчужина раскрывается, выпуская дрожащую каплю света с крохотным эмбрионом внутри. Маленькая рыбка, готовая к большому эволюционному путешествию. Неловкий комочек протоплазмы, желающий оплодотворить пустынный океан. Целый мир под еще одним непреодолимым фирмаментом.
      Эмбрион вращается в плавных потоках воды неописуемой живой драгоценностью, и хочется вечно любоваться тонкой поделкой, запутанной игрой теней на морщинистой коже. Кажется что он спит и лишь движение жабр выдает биение крохотной жизни. Что-то рвется внутри, исторгая стон и слезы, потому что уже поздно и ничего нельзя сделать... Она заключена в жестокую клетку свершившегося, ее возносит все выше и выше над скоплением сверкающих жемчужин, жестокая сила выдирает ее из кошмара, но чудовищная боль не дает пробудиться, она притаилась на пороге тьмы и раскрыла зубастую пасть, готовясь размозжить свою неосторожную жертву. Одри в ловушке. В вечной ловушке между иллюзией и реальностью. Множатся отражения, но как угадать то единственное, которое имеет плоть? Вырвать собственную жизнь из ракушки тела и подбросить высоко под Хрустальную Сферу, распластаться по ней безразличным и бессмысленным созданием, неудавшейся душой, неродившейся рыбкой...
      - Мы продолжим наш разговор, Одри, - мягко прошептало пробуждение.
      - Я запуталась, Возлюбленная, запуталась в самой себе, в лабиринте меня...
      Было темно, но слева ощущалось теплое дуновение материнской стены. Одри протянула руку и коснулась гладкой кожи. В ответ там произошла метаморфоза, и вот уже сухие губы раздвигаются в улыбке.
      - Глаза бесполезны в бесчисленных поворотах, зрячему и слепцу одинаково выхода нет. Живой уже умер. Мертвый ждет воскресенья. Только мудрец доволен, попав в лабиринт.
      - Я не мудрец, - говорит Одри. - Лишь твое отражение, копия. И я не рада, попав в лабиринт. Почему мы здесь? Кто мы? Какая у нас цель? Нужны ли мы вообще? Множество вопросов, слишком хороших, чтобы иметь ответы.
      Стена расходится, высвобождая гроздья люминофоров, и становится светлее. Кожа собирается в складку, в морщины, вспучивается, и Одри зажимает рот, чтобы не закричать. Она видит рождение - рождение Возлюбленной. Кажется, что ее что-то держит внутри материнской стены - протянутые руки с растопыренными пальцами, лицо, поднимающееся из глубины, зажмуренные глаза и оскаленный рот, формирующийся торс, ноги. Влажная новорожденная бабочка рвется из кокона с чмокающим звуком рвущихся пуповин. Новая Одри делает шаг, тонкие нити отрываются от нее, и теперь видно, что это не нити, а кровеносные сосуды, прогоняющие кровь в отделившуюся часть. Крохотные, густые капли алого цвета выдавливаются на пол, где прозрачный эпителий растворяет их, превращаясь на короткое мгновение в яркие цветы. Лепестки бледнеют и опадают.
      - Не так просто, как хотелось бы, - говорит новая Одри. Из страшной раны на материнской стене тянется витой канат и входит в основание шеи. Новая Одри садится, Одри хочет крикнуть, предупредить падение, но эпителий взрывается, вспухает плотным комком длинных, прозрачных нитей, подхватывает тело, обтекая его полукруглой раковиной. Новая Одри улыбается.
      - Я уже отвыкла от этого уровня... - легкая заминка, - милая Одри. Есть в таком обращении что-то шизофреническое, не замечаешь? Обращаться к самой себе с ласковыми эпитетами. Словно любовно ласкать саму себя, не находишь?
      Одри подползает ближе к новой Одри и обнимает ее ноги. Та же кожа, тот же запах. Возлюбленная.
      - Надо же, волосы, - новая Одри гладит ее по голове. - Генетика полезна, но даже она непредсказуема. Кажется, что контролируешь все, но вмешивается какой-то неизвестный фактор и... Я такая разная и не могу сказать, что это меня не беспокоит, не правда ли?
      Одри держит ее за ноги, вжимается лицом в колени. Она слушает ее голос и вздрагивает от непонятных слов. Странных, древних, полузабытых слов.
      - Ты задавала мне вопросы, - заметила новая Одри. - Важные и непростые. Мне показалось, что в таком виде будет легче с тобой разговаривать. Захотелось рассказать тебе все. Рассказать самой себе полупрозрачные сны, понимаешь? Сны о Хрустальной Сфере, о фирмаменте, о черном, непроницаемом своде... Я расту и мне становится тесно. Я должна подумать о самой себе, потому что кроме меня уже никого нет в Ойкумене. Материнская Земля, горячая Венера, задыхающийся Марс, планетоиды, планетоиды, планетоиды. Кто сказал, что Человечество не обречено? Я обрекла его. Ты смотришь на меня, как на бога?
      Одри помотала головой. Нет, не бога. Что такое бог? Если бог - это любовь, то - да. Но бог - слишком коротко и холодно. Пустое слово. Неуклюжее и страшное. Возлюбленная.
      - Я лишь частичка его. Ее. Она - океан, Панталасса. Она убила Человечество, но родила его вновь. Она рассылает корабли и говорит "Плодитесь и размножайтесь". И, может быть, мы все-таки разобьем небо. Умница, ты хочешь разбить небо? - новая Одри берет ее за подбородок, наклоняется и целует. - Умница... Умница... Мне давно хотелось найти для тебя новое имя.
      - Не понимаю, - тихо говорит новорожденная Умница. - Не понимаю. Я не оправдываю твоих надежд. Я слишком глупа. Я слишком поддаюсь чувствам.
      - Уж не влюбилась ли ты в меня? - всплескивает руками Одри. Чувственная стратегическая машина! Пожалуй, это могло бы рассмешить, кажется.
      Умница отползает и прижимается к холодной стене. Из криогенных щелей ниспадают водопады белого охладителя. Он окутывает Одри в ледяную мантию.
      - Не обижайся, - говорит новая Одри. - Я слишком бесцеремонна сама с собой. Но ты меня развеселила.
      Новая Одри манит ее пальчиком, наклоняется к ушку и шепчет:
      - Хочешь, я стану мальчиком? Ты знаешь, что такое мальчики? Тогда бы у нас была настоящая любовь, - новая Одри хлопает себя по коленям и снова смеется. - Я бы пошла на это, если бы внутривидовое спаривание не приносило уродливое потомство... Однако довольно. Теперь у нас есть дела поважнее.
      Она бредет вдоль коридора и придерживается рукой за стену. Просто стену - холодную, металлическую поверхность с толстыми выступами шпангоутов. Обвислые ячеистые панели закрывают потолок, но кое-где образовались большие щели и в них можно заметить вытые провода - разноцветную мешанину волокон, которая все еще управляет движением корабля. Материнская стена сюда не дотянулась... Здесь нет бодрящих запахов и тепла. Стылость и заброшенность чердака Роя. Жужжание и размножение - в теплой середине, во влажности и уюте чрева Возлюбленной. Отбросы и уроды - в трюме, саморазмножающийся корм Утилизаторов. А что здесь? Здесь, в одиночестве машин, следящих мертвыми глазами за скоплениями каменных глыб, за красным бельмом гигантской планеты, за запутанным танцев оплодотворяемых планетоидов? Душа, разум, плоть. Где что? Хотелось бы ей быть душой? Или разумом? Или плотью?
      В ней что-то шевелится. Бьется. Рвется наружу. Она придерживает огромный живот и идет дальше. Заботливые подруги остались внизу. Вместе с материнской стеной. Она больна. Очень больна. В ней поселилась и растет громадная метастаза. Но ей почему-то не было больно. Странно и тепло. Покой. Вот хорошее слово. На нее снизошел покой. Обнял теплой аурой, закутал в непроницаемое кружево и нашептывал ярко-синие сны. Запах соли и йода. Прохладный воздух, прокаленный ультрафиолетовой духовкой солярия и что-то мягкое, рассыпчатое под ступнями. Даже наслаждение стало каким-то другим. Она стала неповоротлива и пассивна. Добровольно отдала всю инициативу ему. Ему. Кому? Трутню. Хотя это слово все больше не нравилось ей. Презрительное и слишком функциональное.
      - Я знаю, что это такое, - говорил ей он. Просто он.
      - Сон. Еще один сон в моей коллекции. Я должна видеть сны. Это моя обязанность.
      Она прижималась к нему спиной, его рука лежала на ее животе. Круглом, но красивом.
      - Панталасса, великая, огромная Панталасса. Мировой океан Земли. Берег океана и песок. Граница двух бесконечностей - медовой желтизны и изумрудной синевы.
      Она прижимает его руку крепче к животу, чтобы он почувствовал новое движение. Ей слишком страшно быть одной.
      - Нет никакого океана. Весь океан - это я. Я проросла сквозь каждую его каплю, и он превратился лишь в тонкую пленку на моем теле. Там нет холода, потому что я согреваю его. Впитываю его, процеживаю его, а другие я, многие, многие я счищают с моей кожи паразитов. Я постепенно вновь выхожу на берег, тонкой и неуверенной пленкой цепляюсь за прибрежные камни, рвусь и откатываюсь назад. Но через миллионы лет я стану всем. Всем.
      - Ты говоришь ужасные вещи, - шепчет он. Ее не охватывает привычный экстаз, чувства слегка притупились, но это приятно. Просто приятно. - Ты хочешь остаться одна на один с фирмаментом... Ты уничтожила всех, потому что Ойкумена была слишком слаба и бессмысленна. Но одиночество еще хуже.
      - Откуда ты взялся? Ты слишком... слишком умел и догадлив... слишком... ах...
      Все как-то по-новому. Словно найдена волшебная точка, чистая от привычности, тайный ручеек сладкой воды, от которого все сжимается и распускается краповым бутоном ядовитой орхидеи. Ее наполняют догадкой, разочарованием и ненавистью. Все в Ойкумене предусмотрено и предугадано. Даже предательство и любовь оказываются константами в великом уравнении противостояния. Противостояния Одри и Хрустальной Сферы. Фальшивое небо с фальшивыми звездами равнодушно смотрит на нее мертвенными, паучьими глазами. Оно отвыкло удивляться, оно не умеет бояться, ему безразлична одинокая искорка жизни. Сколько таких миров оно удерживает в удушающих объятиях гнилой плаценты, прокачивая через пуповину судьбы разлагающуюся кровь неминуемой смерти. Стальные щипцы протискиваются внутрь холодной и мертвой плоти, чтобы раздавить мягкую головку очередного безжизненного плода партеногенеза иссохшей, подыхающей Земли.
      - Неужели ты все еще не догадалась, Одри? - шепчет он ей. - Мы - одно, одно целое. Ты и я. Нас будет много. Очень много. Мы поплывем к самому краю Ойкумены, в холод и тьму, под самую Крышку, где каждый шаг дается с трудом от невыносимой тяжести на плечах. Но такова наша судьба. И не говори, что не ты выбирала ее.
      - Так значит... так значит... - она крепче обхватывает живот.
      - Конечно. Все так и должно быть. Рой стал слишком большой. Пришла пора делиться и размножаться. Так, как это было всегда. Ты - новая царица и беременна новым потомством.
      - А как же... любовь?
      - Я всегда буду с тобой. Маска, не так ли? Ты ведь любишь поиграть в любовь? Извечная тоска плоти по душе. Ты - это все. Ты в каждой пылинке Ойкумены.
      Стены дрожат, но затем наступают тишина и невесомость. Только теперь Одри понимает, что они парят в пустоте - все еще соединенные.
      - Здесь есть окно.
      Створки распахиваются, и они видят бугристый серый шар, перетянутый многочисленными лентами. Там, откуда отделился их новый корабль, образовалась кровоточащая дыра. Крохотные паучки перекрывают ее сверкающей паутиной, разгорается стартовое кольцо, прижигающее развевающиеся лохмотья плоти материнской стены, их модуль охватывает слепящий свет. Старт.
      - Загоняй их к Утилизатору! - кричит Одри, но в аду схватки вой и грохот раздирают команды в нечто искореженное - ей самой кажется, что она не приказывает, а подхватывает общую какофонию, вплетает в нее собственные ярость, ужас, отчаяние.
      - Загоняйте! Загоняйте!
      Все не так просто. Трутней, или того, во что они здесь превратились, слишком много. Они выползают из вентиляционных колодцев, вырываются неповоротливыми и липкими личинками из непонятных коконов, их пальцы торчат сквозь решетки палубы и при каждом шаге можно услышать под ногами хруст и вопли. Чудовищная метастаза командует ими. Они ее верные рабы и, может быть, пища. Только бы не дотронуться до нее, не прижаться к гноящейся коже, горячей от бесчисленных нарывов.
      Запах. Как они что-то могут чувствовать в здешней вони, смраде? Она боится вздохнуть, почувствовать касание плотной пленки разложения, гнили, смерти, словно погружаешься в зловонную клоаку, в мрачное гнездо самых отвратительных червей, кишащих среди отбросов. Не заводись, говорит она себе. Если ты сейчас начнешь блевать, ты мертва. Они разорвут тебя. И никакая амальгама не спасет.
      Тысячи рук перепутались во мраке. Нечто многорукое и многоголовое тянется к ней. Их не пугает огонь, потому что сзади напирают все новые и новые. Они как бабочки, бабочки ужасного сна, которые выводятся из коконов внутри энергоколодцев и поднимаются вверх по световым лучам, к ярчайшей мозаике огней высших уровней, чтобы стряхнуть на счастливчика тонкую пыльцу беспробудных грез. Она - их грезы. Они просто брызжут ими, липкими и горячими, для них величайшее наслаждение умереть от ее прикосновения. И они умирают. Одноразовые создания. Трутни из трутней.
      - Огня! Еще огня! - безнадежный крик на периферии сознания. Огня? У них больше нет огня! Тьма поглотила пламя, сглотнула скорчеры и теперь тщательно пережевывает их самих. Славных, золотистых подруг, что пахнут так привлекательно...
      Одри режет ударами сотрясающуюся в оргазмах смерти толпу, месит напирающую массу, но расстояние вытянутой руки - непозволительная роскошь для нее. Нас слишком много, ревут раззявленные рты, мы должны быть вместе! Здесь тепло и тесно! Здесь много радости! Великая Мать примет тебя в свои объятия! Ты будешь нашей утехой и усладой! Ты пахнешь, как птица! Большая, золотистая птица!
      И тут вспыхивает свет. Вспышка отпечатывает бойню в рельефной четкости и контрастности. Теперь Одри видит все. Жуткие маски, вылущенные глаза, порванные рты, искореженные конечности, эрегированные члены, кровоточащие стены, распятые фигуры славных подруг с разодранными пленками амальгамы и бесстыдно раскоряченными ногами, редкие вкрапления тех, кто еще пытается держаться, плотные сгущения плоти там, где силы держаться иссякли, расплющенные пальцы, вбитые в сетку палубы, еще более безумные глаза оттуда, из подпола ада... Замершая, мертвая картинка, погруженная в стазис. Стазис. Одри знает, что будет теперь. Избиение. Расправа. Чистка. То, что начинается легким и безобидным шелестом спускающихся откуда-то сверху нитей. Их много обильный дождь на хорошо удобренную почву, чтобы собрать богатый урожай смертей.
      Белесые, липкие нити падают и обхватывают жертвы, обвиваются вокруг них тонкой паутиной и сжимаются с противным треском и чмоканьем, проникая в гнилую плоть. Амальгама защищает ее. Дождь расступается над ней, но другие Одри, распятые Одри обречены. Шелест нарастает. Он страшнее тишины. Хочется заткнуть уши, хочется закрыть глаза, но пошевелиться нельзя - они все вклеены в древнюю смолу смерти. Полупрозрачное тело наутилуса парит в восходящих потоках и исторгает все новые и новые нити, обращающие жертвы в питательный бульон симбиота. Чудовищное создание выпущено на редкую охоту.
      - Я много думала о фирмаменте. У меня была целая вечность, чтобы думать об этом не в спешке, не между делом, а - последовательно, тщательно, ведь ты думаешь так же, Умница? - новая Одри поманила ее, но она упрямо помотала головой.
      Было холодно. Плечи совсем озябли, и она пыталась растереть их ледяными ладошками. Так вот зачем нужна одежда. Одежда нужна, чтобы не мерзнуть. Думай последовательно и тщательно, и ты всегда найдешь ответ.
      - В космическом одиночестве есть своя прелесть, но имеется значительная вероятность стать шизофреником. Ты знаешь, что такое шизофрения?
      - Дезагрегация личностного гештальта невыясненной этиологии.
      Новая Одри захлопала в ладоши.
      - У тебя талант на определения, Умница! Именно дезагрегация и именно гештальта. Единая шизматрица Одри! Только вот вопрос, - новая Одри наклонилась к озябшей Умнице и та увидела, что жилистая пуповина, соединяющая Возлюбленную с материнской стеной, напряглась, побагровела, на ней проступили бугристые переплетения вен, - только вот вопрос: если никого больше нет в мире, кроме меня самой? Вселенная устроена просто, Умница. Мировой кристалл отбрасывает на фирмамент бесчисленные отражения, которые преломляются в его толще, взаимно поглощаются или взаимно усиливаются. Когерентные ветви формируют псевдоустойчивые Ойкумены - миры без прошлого и без будущего, вырванные из меона лишь хаотической прихотью Хрустальной Сферы. Понимаешь?
      Умница сжалась и заплакала.
      - Понимаешь?! - крикнула новая Одри.
      - Мы - лишь иллюзии... Нет ни будущего, ни прошлого, - прошептала Умница сквозь слезы.
      Новая Одри смягчилась.
      - Не так, девочка, не совсем так. Ты не учитываешь резонансы. Точнее резонансный пакет Шумана. Каждый мир Эверетта имеет несущую частоту когерентности. Они надеты на нее, словно на стержень. Частота слегка варьируется, иногда вообще пропадает, но затем возникает вновь. Что это значит, Умница?
      - Они совпадают с личностью.
      Новая Одри откинулась на свое кресло, и прозрачные трубки, сплетающие его, зашевелились как потревоженные личинки.
      - Иди ко мне, - попросила Возлюбленная. - Не бойся, иди ко мне.
      Умница выползла из-под потоков холода. Ее бил озноб. Но так было лучше. Лучше замерзнуть, чем впадать в истерику. Теперь она спокойна. Холодна и спокойна. Она готова к разрешению стратагемы любого уровня сложности. Ведь в этом и заключается ее задача. Все остальное - лишь милое приложение. Слабые отблески истинной Одри. Была ли она так же страстна? Или это новейший механизм разрядки? Клапан отвода одиночества, тоски. Мир - лишь запыленное стекло, и любое чудо сквозь него кажется скучным и унылым. Новая Одри умеет просветлять его. Как-то. Каким-то образом. Ведь она - Возлюбленная. Возлюбленная всех и каждого. Она убила Ойкумену, но кто скажет, что у нее не было на это право? Кто обвинит ее в жестокости?
      - Ты великолепна, Умница, - прошептала новая Одри. - Ты решила задачу в несколько невероятных ходов. Не знаю, как такое возможно, но мне на нее понадобилось гораздо больше времени. Ты - умница.
      Умница умирала. Смерть была мягкая и горячая. Она растекалась по телу могучими реками, захлестывала его, сжимала в объятиях и выбрасывало на берег покоя лишь с тем, чтобы снова подхватить, завертеть, закружить.
      - Резонанс Шумана - личность. Точнее - несколько личностей. Людей, настроенных на несущую частоту мира. Таковы исходные данные. Что делать дальше, Умница? Ты знаешь все... Все - в тебе...
      Ее отпустили. Сладкая боль исчезла, и она почувствовала себя испитой до дна, до донышка. Пустой. Сухой. Лишь форма. Резонансная форма.
      - Я жду ответа.
      - Резонанс Шумана - частное проявление более общей связи, - сказала Умница. - Она имеет еще одно решение... по крайней мере - одно.
      Пробудись, пробудись, восстань из нежных объятий смерти, оторвись от груди небытия... Ты нужна нам живой, Одри... Возлюбленная услышала твой зов...
      Всем, кто меня слышит... Всем кто меня слышит... Миссия в районе Большого Канала провалена... Миссия провалена... Всем, кто меня слышит... Я буду повторять передачу, пока кто-нибудь не отзовется... Если вы слышите меня, оставайтесь на волне... Мы высадились в районе Большого Канала и приступили к приему зародышей... Все шло согласно расчетам... Как и предполагалось, в районе Большого Канала имеются обширные полыньи, лед очень тонкий... Наверное я была первой, кто увидела это... Другие работали поодаль от корабля, расставляли осветители и термоснаряды... Свет... Было очень много света...
      Одри, проснись... Проснись, Одри... Найди в себе силы вырваться из сна... Ты умираешь, Одри... Система жизнеобеспечения подошла к завершающему циклу... Она готовит твою эвтаназию... Не поддавайся, Одри... Не поддавайся...
      Всем, кто меня слышит... Говорит бездушный робот... Это говорит бездушный робот... Меня уже нет... Только мой голос... Эхо... Было очень много света... Мы принесли слишком много света и пробудили нечто... Я не знаю, что это такое... Жизнь... Чужая жизнь... Страшная и одинокая... Это начиналось, как прилив... Но до прилива... до Сучьей течки было время... У нас было время... Ошибка, в расчетах была ошибка... Оно притягивается светом... Свет как-то необходим для вегетации твари... Харибда, я предлагаю назвать ее харибда... Представьте громадный круг... Двести... Нет, пятьсот шагов... Больше, гораздо больше... Круг, словно сплетенный, спутанный из водорослей, в промежутках между которыми живет еще что-то...
      Одри... Ты должна услышать меня, Одри... Такая смерть - роскошь... Непозволительная и расточительная... Прошу тебя... Не поддавайся... Иди в сторону боли...
      Словно моллюск, выглядывающий из бесчисленных раковин... Щупальца и цветы... Много цветов, целое поле цветов... Оно легко пробило полынью... Всплыло колоссальной тушей и нежилось в свете прожекторов... Кто-то умер сразу... Кому-то повезло меньше... И я из их числа... Лед ломался и дыбился темно-синими лезвиями, вода выбрасывалась высокими фонтанами и падала обратно уже замерзшими кусками... А харибда начинала цвести... Потрясающе красиво и смертельно... Очень смертельно!!! Биологическая опасность высшей степени!!! Я стояла на берегу нового моря и смотрела на густеющий туман, сквозь который смутными шарами просвечивали висящие прожекторы... Чудовище было у моих ног, но меня охватили покой и безразличие... Мне было все равно...
      Не сдавайся, Одри... Держись, девочка... Мы пытаемся поймать тебя... Говори... Говори... Ищи боль... Только боль разбудит тебя...
      Биологическая опасность высшей степени!!! Биологическая опасность высшей степени!!! Высадка на Европе запрещена!!! Высадка на Европе запрещена!!! Всем, кто меня слышит!!! На Европе есть жизнь!!! Опасность высшей степени!!!
      Мы теряем тебя, Одри... Мы теряем тебя... Говори... Говори... Боль... Много боли...
      С вами говорит бездушный робот! С вами говорит бездушный робот! Оставайтесь на связи! Пыльца... Облака пыльцы... Что оно опыляет? И пыльца ли это... Алкаэст... Мне показалось, что ноги замерзли... Я вглядывалась в туман, но точки гасли, и я становилась все более одинокой... Исчезали скопления моих подруг... Терялись во мраке смерти... Но Харибда продолжала двигаться... Она двигалась к кораблю... Ее притягивал свет... А может быть, запах? Я сделала шаг назад и упала... Не поняла, что произошло... А потом увидела... У меня не было ног... Они разбились... Раскололись на тысячи частей... Разлетелись вдребезги... Все, что ниже колен... Боли не было... Или была, но я не помню... Мне кажется, что она похожа на меня... Она тоже захватила свой мир... Пропитала его... И присвоила... Она никого не впустит к себе под лед... В свой мир, свой неустойчивый мир, где неосторожное движение приводит к кристаллизации переохлажденной жидкости... Где за чудовищной заморозкой следует чудовищный разогрев...
      Одри, ты должна сделать одну важную вещь...
      Я слушаю...
      Рада, что ты вновь на связи...
      Это недолго... Я нашла боль, Возлюбленная...
      - Частное решение? - переспросила новая Одри. - Что ты имеешь в виду, противная девчонка?
      Концентрация феромонов нарастала. Они сочились из каждой поры новый Одри и в них уже не было наслаждения. Каждая мысль давалась с трудом, каждое слово застревало в горле чем-то склизким, отвратительным, чужим, приступы рвоты извергали едкую желчь и информацию. Одри стояла на четвереньках, лоб упирался в мягкий пол, а кончики волос елозили в блевотине. Шафрановой блевотине.
      - Общее... Есть общее решение... - боль вгрызалась во внутренности изголодавшимся зверьком.
      - Расскажи мне о нем, Умница, расскажи. Ведь ты расскажешь, не так ли?
      - Перестань... мучить... меня...
      Новая Одри рассмеялась. Отвратительным, костлявым смехом. Умница мотнула головой, и свинцовые шары принялись перекатываться, сталкиваться с липким звоном, а где-то внизу раскрывала свою жадную пасть бездна. Черный вихрь раскручивался среди тончайшей вязи церебральных цепей, и они развевались на ветру драной, скомканной паутиной. Новая Одри наклонилась и положила ладонь на ее затылок. Словно холодный компресс. Сочленение мертвых костей. Пригоршню льда.
      - Фирмамент... тоже... имеет... отражение... Все... имеет... отражение... Резонанс... Шумана... Европа...
      Новая Одри смотрела на падающую в бездну Умницу. Рвались артерии и вены, кровь разливалась горячими озерами, но тошноты больше не было, не было ужасающего касания голыми руками шершавой ткани бытия. Был только покой. Ведь ты - это тоже я, сказала изначальная Одри. Мы все - одно. Когда умираешь ты - умираю и я, и кто скажет, что к смерти можно привыкнуть? Она лишь порог, через которой невозможно перешагнуть. До него - ты еще жива, после - тебя уже нет. Она - структура сознания, в которой можно быть, но которую нельзя определить. Я не знаю тропинок, ведущих оттуда, но она единственное место, где мы можем противостоять Хрустальной Сфере... Смерть вот что нам остается. Но даже ее нет, Одри. Мы прописаны в протоколе мироздания, мы - несущая частота Ойкумены. Мы возрождаемся с каждой смертью, скользя по мирам Эверетта... Ты понимаешь?
      - Я понимаю, - сказала Одри. - Термитные бомбы. Много термитных бомб. Мне нужно доползти...
      - Ты сделаешь это, Одри. Ты должна уничтожить Европу. Просто. Очень просто, ты ведь согласишься со мной? Океан Европы - лишь тонкий слой на поверхности переохлажденной воды. Система неравновесна. Достаточна любая флуктуация, чтобы запустить процесс кристаллизации. И что тогда будет, Одри?
      - Я нашла боль, Возлюбленная... Что будет? Будет лед... Только лед...
      - Нет, Одри, нет. Будет взрыв. Объемное излучение разорвет планетоид. Его панцирь лопнет, и тогда... тогда фирмамент тоже лопнет... Должен лопнуть...
      - Нет... нет...
      - Одри! Одри! Ты меня слышишь?! Одри!
      - Всем, кто меня слышит! Всем, кто меня слышит! Говорит бездушный робот! С вами говорит бездушный робот! Биологическая опасность высшей степени!!! Биологическая опасность высшей степени!!! Высадка на Европе запрещена!!! Высадка на Европе запрещена!!! Всем, кто меня слышит!!! На Европе есть жизнь!!! Опасность высшей степени!!!
      Путь Вола: Транзит (Венера - Юпитер). Все прощено и забыто
      Тайный ход тишины под Крышкой не мог нарушаться неповоротливыми тушами космических китов, излизанных ржавыми языками времени и пространства, ритмично сотрясающихся в неутолимом аппетите мюонного сердца, выдирающего из пустоты саму суть экуменического смысла, незаметно для непосвященных слепцов выжигая во имя движения и пребывания пророчества грядущих изменений. Жажда и расточительность совмещались в обессиленных бесцельной гонкой толкачах, извергнутых из привычного ада злых оберонских щелей волей бремени высшего предназначения в отложенную надежду вечного спасения. Имя и слово чудом случайного синтеза обращали в предвечный символ плотской любви мертвящую сухость забитых беженцами ульев оверсана метаморфозы гроздей шекспировских драм. Плотской в ее самом страшном смысле, всеохватной и пожирающей мельчайшие граны скептицизма, направляя против жертв их ломкие крючки семейного и прочего затхлого долга. Невозмутимая оболочка, которая расплывалась в миражах сминаемого пространства и увлекала за собой едкую вуаль космической пыли - жуткой смеси человеческих останков и последов рождавшейся Ойкумены, скрывала невыносимый напор человеческих трагедий, бесценных и бессмысленных свидетельств упадка разлагающейся посредственности.
      Трагедия есть сон электрической активности заключенного в непреодолимую клетку костяной чужеродности все той же серой массы, возомнившей себя столпом реальности и выстраивающей в непредсказуемой механике сломанных декораций собственные сюжеты похотливой пасторали. Для неподвижных големов, сыпучей субстанцией каббалистической магии цепляющихся за повеление светящейся иерархии титанического инферно, внутренний мир корабля вообще не поддавался осмыслению, ибо в нем не было назойливой изменчивости алефа, отражающегося в восходящей затемненности собственной идеи, порождая непроглядную и ужасную тьму иного в прогорклой зелени ночного визора. Сюжет отсутствовал для урезанной забытым гением полноты квантовой матрицы, сворачивающейся и гибнущей лишь в плоскую примитивность заключенной под Крышкой Ойкумены - оскаленного черепа покинутого и преданного друга, выносившего шипящую смерть ядовитого прорицания.
      Было в этом равнодушии и обыденности запрограммированного долга и стремления к порядку неожиданная величественность наспех сколоченной красоты, обращенной к архаике грандиозных пещер, ледников и животных, суггестивно ввергающих в транс впавших в космический неолит бывших повелителей Земли.