Нет ничего скучнее жизни, обращенной в философский трактат. Вечное течение превращается тогда в редкие и несвязанные вспышки внутреннего пламени, отражающегося в бесконечности, но не приобретающего этим обыденной человечности и приземленной судьбы.
      Одри ничего не оставалось, как идти вперед.
      Стальные стены исходили угрожающим гулом вслед уходящим и потели сложной смесью воды, антифриза, смазки. На фоне расползающейся мутировавшим лишаем ржавчины неожиданно неестественных радужных расцветок выделялись лишь пятна люков, затертых до блеска многими поколениями оберонских червей. Кое-где крепко вбитые в глотку планетоида металлические туннели начинали подаваться мертвому напору прожженной до стерильности породы, выпячиваясь угрожающими вздутиями, обросшими давно разрядившимися телеметрическими датчиками. Сложный трехмерный лабиринт, скормленный неисчислимым количеством человеческих жизней, одухотворенный мучениями задыхающихся малых сил, живучая стальная опухоль, устало поддающаяся радиотерапии и уже неспособная обильно извергать метастазы, тем не менее все еще держала оборону, с легкостью жертвуя участками выгрызаемых спутником коридоров, жизнями червей отыскивая и выстраивая обходные пути.
      За указателями приходилось следить внимательно. Вязь Оберон-сити прихотливо опутывала терминалы космодрома, откуда выплевывались в синюю бездну челноки, перевозя грузы и пассажиров на висящие между круглым небом и угрюмой поверхностью этого космического театра шекспировской трагедии похожие на колоссальные личинки рейсовые толкачи - с крохотной головкой термоядерного движка и белесыми сегментами водяных баков и пассажирских ангаров. Там, где находилась развязка, коридоры дробились на узкие отводы, больше подходящие для перекачки воды и жидкого кислорода, испятнанные грубыми мазками цветных путеводных стрелок, в сумраке мигающего освещения сливающиеся в единый серый цвет, не желающий выдавать свои сокровенные тайны спешащим покинуть город чужакам. Но растянувшаяся цепочка пассажиров уверенно вползала в очередной переход, подчиняясь и доверяя первому прошедшему избранной дорогой, иногда останавливаясь и ожидая, когда спазм коридора пропустит неудобный груз какого-то ненужного тряпья. Тогда Одри останавливалась, взгляд соскальзывал с железных стен и проводов на ее спутников, неохотно выпадающих из слитой, единой массы отверженного материала специфического катализатора, порождающего нарушение космического равновесия при соединении с вечностью ледяных и каменных глыб.
      Безликие лица. Слепые глаза. Пустые души, выпитые до переборок простейших инстинктов. Нелепые тела, слишком тяжелые, грубые, материальные, приземистые - не основательность и уверенность чудилась в них, а вырождение, сдавленность, неумелое балансирование на лезвии между жизнью и бесполезностью. Космический ягель, вбитый в грязный лед стужей и жаром, рождающий не восхищение, но злобную жалость и издевательское наслаждение несовместимую смесь нечеловеческих условий. Даже малые силы, коричневой скованной вереницей продвигающиеся к новому рабству и близкой смерти, еще до рождения растеряли легкость и непосредственность, когда новизна искупает страдания. Молчание было натянуто на захлебывающийся вой усталых механизмов - туберкулезных легких вентиляции и регенерации, прединфарктных сердец энергоустановок, засоренных острыми камнями очистных модулей. Сложный анамнез и не проясненный катамнез.
      Но и безобразие имеет свое совершенство. Громадная, распухшая, слепленная кое-как из подручного материала ингибиторов големообразная фигура притягивала и насиловала взгляд выдающейся отвратностью и бестолковостью. Словно еще раз пробило в здешнем царстве злобных карликов вскипающее море потенций, выродив возможности в узком диапазоне между дебильностью малых сил и уродством чудовищного создания, куда все равно не смогло вместиться то, что именуется человеком. Театр. Пародия. Каприччос. Лицо злой резиновой куклы с пучками изъеденных временем волос и неживым блеском пластмассовых глаз, слишком похожих на заживо замороженные в криогене. Было непонятно, как подобный бесформенный куль протискивался через узкие переходы, и чем ему приходилось жертвовать - клочками коричневого сари или кусками плоти.
      Высокая, худая и лысая Одри также была примечательным экспонатом шествующего цирка уродов, ее мазали затравленные взгляды автохтонов и кололи неприятной нежностью агонизирующей бабочки ручки малых сил. Все было чуждым, но словно невозможная ниточка симпатии протянулась между ней и жутким творением непонятной генетической программы. Грязные лица, тела, потеющие от собственного тепла, надвигающийся удар исчезновения привычных стен Громовой луны и шок, переключающий мучительную клаустрофобию в сводящую с ума агорафобию; и два полюса притяжения, между которыми начинают прорастать эквипотенциальные поверхности, нанизывая ничего не понимающих статистов на исчезающе тонкие ножи приближающихся событий. Цирк обязан давать представления, миссия безобразия - столкнуть уснувшего с привычно серой колеи обыденного восприятия в нечто отвратно-прекрасное, гармоничное в своем нарушении любых канонов, глазами почувствовать физическую боль врожденного преодоления стандартных рамок приемлемой человеческой анатомии.
      Стеклянные кругляшки равнодушно пропускали замершую во внезапном узнавании Одри, а туго надутые баллоны рук с крошечными ладошками бестолково шевелились, инстинктивно стараясь дотянуться до стекающей из распущенного рта слюны. Затем процессия взволновалась, задышала, зашевелилась, как барахтающаяся в грязи многоножка, подняла и взвалила на плечи тюки, вновь включаясь в неторопливый ритм самопожертвования огненной дыре космодрома, без разбора глотающей подносимые ей дары.
      - Ужасно, согласитесь, - дернули за рукав оцепеневшую Одри, и она сделала причитающиеся ей шаги. Голем протиснулся в люк, как-то легко ужавшись пустотелым манекеном, и исчез за поворотом, продолжая тянуть нарастающие мгновением силовые нити родства, общности, судьбы, неслучайности.
      - Пересадки, пересадки. Не подозревал, что Оберон такая дыра. Не так ли? - безличные фразы неразборчивого пиджн самых заброшенных закоулков Ойкумены, грубость и оскорбительность которых благодарно помогают сохранить положенную статусную дистанцию.
      Одри расщедрилась на кивок.
      - Я давно приметил, еще с Плутона. Плутон - сила, лучше здешнего гнойного чирья.
      Маленький человечек с размытой половой принадлежностью - отброс андрогинных экспериментов, неспособный или еще не вошедший в сок киммера. Тусклое лицо похотливой безразличности, инстинктивно настроенное на поиск партнера, заряженное растерянностью в поганом смешении мужских и женских флюидов. Только не притрагиваться к обманщику, манипулятору сексуальных инстинктов.
      - Кишшер, - прошипела Одри, расстраивая вербальную стратагему предуготовленного соблазнения. Андрогин дернулся.
      - Ради вас я готов на реальность. Предпочтете девочку? - попыталось отгадать оно, не обращая внимание или не отслеживая неожиданно прорезавшееся знание приемлемого этикета.
      - Кеш мереин ту, хес, - грубо посоветовала Одри.
      - Я не претендую, - проступающее в серости неопределенности лицо рыжеющей и обученной сучки скривилось в жалостливой усмешке, - но хотелось бы взаимности и слияния, покоя и слияния...
      Они достигли поворота, и знакомое безобразие выпотрошило готовую придти к предсказуемому концу ситуацию. Стерва замолчала, почуяв перемену атмосферу, - прелестное в бесстыдной готовности отдаться создание уверилось в своей удаче и пока еще контролировало паттерны. Одри с некоторым сожалением отвернулось от погрязшего по уши в киммере андрогина, согласно ощущая свою слабость и неспособность сопротивляться, если напор будет усилен. Хотя, в какие только грехи не ввергают бессмысленные путешествия. Что только не выдается за истинное наслаждение, тогда как истина скрывается в потакающем непротивлении извращенным соблазнам изуродованного мира, в том самом одуряющем слиянии страсти, начисто смывающем мельчайшие комки разумности, возвращая к амебоподобному состоянию короткого замыкания стимула и реакции.
      Голем неторопливо плыл в узеньком ручейке своих спутников, опасливо и благоговейно сторонящихся раздутого тела, позволяя лишь поддерживать лохмотья сари и проталкивать его в особо трудных, извилистых местах. Как муравьи, слегка бестолково, но точно направляющие движение своей царицы в сумраке влажных коридоров космического муравейника. Усыпляющий ритм движения отодвигал прочь все беспокойство, нетерпеливость. Нервозность, дойдя до некоторого критического порога, вдруг погасла, исчезла, перестав гальванизировать видимостью жизни рвущиеся под Крышку души, и Одри внезапно окатило пугающее своей прозрачностью понимание, что в этой веренице калек она и есть та единственная персона, ради которой разыгрывается весь маскарад, что она помимо своего желания оказалась вовлеченной в должное развлечь ее представление, но устроитель по каким-то соображениям не выделил созерцателя из кунсткамеры калек, слил их в единую реальность. И вот теперь магия подлинности почему-то истаяла, проржавела, сквозь прорехи декорации проступили управляющие нити заговора, врастающие в тела шевелящихся марионеток. Но за этим не приходило облегчение, лишь ужас одиночества среди грубо размалеванных деревяшек, слишком серьезно верящих в собственное существование. Она была их идолом и смыслом. Тайные взгляды-укусы не несли злобы и зависти, вовлекая в общение с подлинностью, реальностью, подавая безнадежный пример истинной человеческой жизни, чернота которой превосходила сценарные мучения бессмысленной пьесы. И только холодный окрик устроителя повелевающе вносил порядок в скрываемое обожание и поклонение, возвращая к последовательности актов и диалогов.
      Кто он был? Под чьей личиной скрывался второй человек в промороженном оберонском склепе? Что-то бесприметное, мелкое, презренное? Как и все в полумраке похоронной процессии Одриной живой души? Может быть, не спектакль, не пьеса, не абсурд, а - жесоткий ритуал вознесения выжженной души, все еще не замечающей ужасного тления плоти и одаривающей любого белесого червя человеческой индивидуальностью? Слишком ужасно, чтобы быть правдой, слишком извращенно для простого в бесчеловечности мира. Лишь леденящая тоска яростной злобы удерживает от рыданий и воя потерявшей детеныша самки. Злоба, жутким воплем стылого ветра протянувшаяся между остановившейся Одри и подлинным автором представления, прорастающего сквозь толпу копошащихся тел, наскакивающих на ревущего монстра, чудовище, кракена, изнутри рвущего проглотившего его кашалота, превращая смерть в сюрреалистическое видение засыпающего гения.
      Голем рассыпался дымными обломками колоссального тела, выпуская наружу человекообразное, скользкое, окровавленное существо, волнами расталкивая визжащих в ужасе карликов, дождавшихся судного дня явления сатаны, но еще не верящих в действенность древнего жуткого культа. Длинные, тонкие и невероятно гибкие руки сгребали ближе обезумевших, а многочисленные безглазые челюсти перемалывали, перерабатывали в возрождающуюся плоть ненужный мусор и отбросы Человечества. Стальная воля и жестокий голод протыкали и опрокидывали лишние фигуры, выкашивая вокруг Одри свободное пространство, устеленное дергающимися телами статистов. Что-то стреляло, выли сирены и в полном согласии с шизофренией катаклизма в потолке открывались потайные люки, откуда сыпались новые порции жратвы, запакованной в броню и плюющейся огнем. Мельница смерти набирала обороты, окутываясь плотным туманом отработанной плоти и щедро разбрасывая сытые отрыжки и плевки черной крови.
      Путь Вола: Антарктида. Диггаджи
      Их сбили над Прибалтикой. Лишенный топосной привязки тахионный колодец обезглавленной змеей бесцельно извивался и корчился, прокатывался широкими полотнищами тающего северного сияния, неожиданных гроз в беспределье Панталассы, ломая и сбивая тысячелетьями выверенные птичьими стаями маршруты перелета, заставляя огромных фрегатов исторгать заунывную песню гибели. Незримый катаклизм геометрии и математики, споткнувшихся о неповоротливое тело толкача, не приспособленного к таким посадкам и таким перелетам, теряющего в кипящей пустоте части уже ненужной тепловой и радиационной защиты, решетки призрак-эффекта и громоздкие штыри "слепого поводыря". Жуткая тряска внутри выпячивающейся болезненной грыжи пространства-времени, от которой песком осыпались внутренние переходы, автоматика, провода и запасные реакторы, беззлобно втыкая в то, что даже не было пустотой, жала радиации и грандиозных температур синтеза. Словно провинившегося космологического щенка возили глупой мордой по лужам океанов и островкам суши, сметая в другой реальности обращенного потока времени города и мегаполисы, переворачивая тысячаэтажники, выдирая из них сердца гироскопов и прокатывая колеса смерти по обезумевшим веселым кварталам. Лишь галлюцинации чутко ухватывали пробный апокалипсис, принесенный случайным тайфуном из будущего, ввергая своих верных почитателей в невыносимый ужас изнутри выжигающего огня обрушившегося Хрустального Свода. Страх синхронно ломал души и тела рабов опиума, и горстки человеческого праха безжалостной рукой вбрасывались в безумство тензорных вариаций.
      У них не было шанса - агонизирующая змея вытолкнула бы обломки корабля в бесформенность абсолютного нуля всех вероятностей, размазав живые и, кажется, бессмертные души по пирогу Ойкумены, явив новые корчащиеся призраки бессловестным духовидцам Черного континента, но в неистовый диссонанс пляски тахионов вплеталась умиротворяющая мелодия беспредельности звезд, черного саркофага кристаллизации надежды Ойкумены на величественно грезящую бессмертность тьмы, пустоты и тишины. Невзирая на бури, вол упрямо толкал неподъемное колесо реинкарнаций, перемалывая ошибки, тупики, страх и трусость в то, что на жалкие мгновения ляпуновского ритма казалось единственной подлинностью и реальностью. Нечто было в алчной вероятности, недоуменной эгоистичности, страсти к власти, наживе, благоденствию, во имя которых жертвовалось невозможное, неизменное, преодолевалась одуряющая косность Обитаемости и если не сдвигалась, то приподнималась Крышка, впуская в затхлую полость разноцветие звезд и комет. Дремлющему в беспредельности, исколотому наркотиками безымянному, чью пользу гибнущие подонки и отбросы ценили не более, чем ценят ключ от сгоревшей библиотеки, привиделась мертвенность вечных снегов и льдов, смерзшийся континент благодатной пустыни жизни, лишь изъязвленный красными точками зарождающейся лихорадки, еще готовый и способный к излечению, - непонятый путь к освобождению, альтернатива, безвременность рассыпанных отражений. Белизна абсолютного света, погруженная во тьму ледяной ночи воющих ветров, стаями невидимых и бессмертных волков отгрызающих ледяную мантию, усыпая океаны подводными плавучими рифами - проклятьем кораблей и значимым колесиком стучащего денежного механизма успокоения нервов и предсказания будущего.
      Вариация подобна чуду. Волна идеи и воли прокатывается по хаосу неминуемой смерти анестезирующей инъекцией продолжения существования скалящихся в предчувствии спасения воров и убийц, кристаллизуя тот невероятный шанс, ради которого временно гибнут и исчезают эстетская нагота ведомой орлом даме и леди, накалывается на тучу стальных жал тень льва, уступая упрямому волу морозность антарктической ночи, факела и фейерверки сгорающих обломков толкача, высвобождающих крохотную букашку спасательной шлюпки - незримую блоху мироздания, предуготовленную больно укусить задремавшего мамонта. Миллионолетия осветились слепящей безглазый континент радугой рванувшего вакуума, гася бдительность противокосмического щита упрятанных в мантию ледника боевых баз, но забыв об извечной тяге ничтожеств к недостижимой красоте Хрустальной Сферы, потрясенных величественным снисхождением отмычки звезд в скромном окружении отверженных тел.
      Молчали приборы, и желтые тени прокатывались по бесполезным шарам искателей, убеждая в невероятности того, что виделось слипающимся глазам, но вынуждая жать тревогу и будить стылый муравейник форпоста вечной Трои. Ледяной панцирь сотрясался от втыкающихся раскаленных игл, отплевывался фонтанами снега и камня, проглатывал удары пылающих кулаков, уводя в черную бездну бездонных морей гул треснувшей небесной сферы, весело и охотно сжимающей бесформенные тела древних созданий, сбежавших от времени и изменений. Стальной пол дрожал в сонной лихорадке предрассветного пробуждения, расплываясь в забытых чашках мелкой рябью эрзац-кофе, невозможно минуя чуткие самописцы, вырисовывающие обман прямых линий на глазах изумленной смены.
      Сонные "мамонты" поводили заиндевевшими боками, вентилируя раскаленные внутренности и осторожно выпуская через хоботные охладители теплый воздух, роскошными бородами осаждающийся на лапах и стенах ангаров. Титановые бивни подцепляли иней и обрушивали на пол белесые, рыхлые водопады, а широкие ступни втаптывали их в решетки колодцев. Одушевленным механизмам механизированным душам заката мира - снились просторные приледниковые степи, красное солнце вечного дня, стада сородичей, бредущих сквозь рвущиеся хрустальные нити мороза и пурги. Сердца гудели от ностальгических видений, а дежурные операторы непонимающе меняли режим спячки металлических зверей, возвращая их обратно в безумие военного долга, отваги и ярости. Что-то менялось под черными небесами, сталкивались и рассыпались зеркальные полотнища предчувствий, разгоняя электромоторы и сдвигая погруженные в абсолютный холод генераторы. Сверхпроводящая начинка без трения и сопротивления чутко реагировала на карму, выпадая из привычных законов электричества и погружаясь в квантовую купель криогена, словно прорываясь из мира материального в мир умный, из мира потенций в мир энергии.
      Предчувствие смерти вползало в герметичные ворота, зажигая тревожные лампы, осыпая пробуждающийся форпост гирляндами разноцветных прожекторов, вытаскивая из нагретых мешков разжиревший в бездеятельности расчет и втискивая в предуготовленные гнезда единого боевого механизма. Световые гейзеры за горизонтом угасали, оставляя в антрацитовом небе расплывающиеся серые облака. Лучи прожекторов пробивались сквозь обжигающий мороз и бессильно падали на вздымающиеся горы. "Метеорит", успокаивали себя новички. "Спутник", возражали бывалые, вместе тоскуя по шерстяным маткам полугодовой спячки, кратким пробуждениям для еды и случки, и новым инъекциям волшебного зелья, выбивающего из чудовищных объятий мертвого континента.
      Тягучее напряжение ожидания искрило и более странными домыслами, но подтверждений, распоряжений, приказов и отбоев не поступало. Стальные пещеры были удивительно оживлены бестолковой беготней ординарцев, расконсервировались и включались автоматические лазареты и кухни, впрыскивая в дремотную атмосферу бодрящие запахи антисептиков и специй, вплетая в гул вращающихся искателей пробирающий до мурашек писк косторезов и ампутаторов, миксеров и соковыжималок. Извечное недоверие к приборам и тупое непонимание оперативных задач континентальным Штабом взгоняло ярость невыспавшегося командования. Запущенная мельница визуальной тревоги набирала обороты, перемалывая материальные ресурсы разбуженной смены, приготовленного довольствия, выдаваемого обмундирования, горючих и смазочных материалов, закачиваемых в необъятные животы "мамонтов", и, что еще хуже, разгоняя невидимые счетчики в недрах транснациональных банков, уже с удовольствием отрыгивающих многочисленные счета к оплате. Эфемерная власть электрических сигналов в денежных калькуляторах оказалась намного сильнее здравого смысла и предосторожности. Бесценные ансибли плевались руганью, сворачивая пространство в точку соприкосновения обоюдной ярости, амбиций и каббалы уставов. Противоречивые команды сеяли облегчение, возделывали непонимание и пожинали глухое отчаяние. Человеческая механика форпоста конвульсивно дергалась от разности потенциалов противоречивых толкований, пока буря не разразилась половинчатым решением. Сокращенный расчет плевался и качал головой, счастливчики после дармовой кормежки расслабленно готовились к гибернации, "мамонты" поводили ушами локаторов и косились в стороны раздвигающихся ворот ангара. С ног везунчика были сняты цепи, надоедливые черви в голове пришпорили и так разгоряченное тело, впрыскивая синтетический адреналин в синтетические мышцы, "мамонт" вздрогнул, стряхивая с длинных волос иней и ледяных паразитов, пригревшихся на шкуре, качнулся и двинулся к распахнутой тьме, величественно вбивая широкие лапы в стальной пол. Гул и пугающая дрожь известили о начале охоты.
      Скрещенные лучи прожекторов провожали колоссальное тело, почти не оставляющее следов в рыхлом снеге. "Мамонт" прощально заревел и, как будто подчиняясь этому сигналу, форпост медленно погрузился в привычную настороженную темноту. Ангар захлопнулся, разочарованные звери опустили головы, вновь погружаясь в древние сны их былого господства.
      Тонкий поводок связи протянулся между погонщиками и дежурным, растекаясь телеметрией скорости, направления, энергозапаса, боекомплекта, разворачиваясь в черно-белый экран окружающих торосов и прорастающих сквозь ледяные саваны угрюмые вершины Земли королевы Мод - стервозной падчерицы цветущих Европы и Сибири, гигантского холодильника перегретой Земли, резервуара океанов, первопричины благодатного мелководья и тепла. Шторм моря Уэделла докатывался до панциря побережья, вгрызался в приземистые купола гражданских Холл-Бей, Херенераль-Бельерана и Санаэ, широким фронтом ревущих ветров вторгался в суверенные владения старухи Мод и острыми бритвами отточенной ледяной влаги безнадежно резал металлизированную шкуру "мамонта". Невозмутимая машина лишь наполняла вес, все увереннее обрушиваясь на слоистый камень предгорья и рассыпая вокруг его мелкую крошку.
      Времени нет. Оно - порождение человека, его изобретение, тайна, нежданный властитель, поднятый волей случая и беззаботности хозяина на невозможную высоту господства и наказания. Не кайрос стачивает города и цивилизации в мелкую пыльцу былого цветения, обращает в черные головешки и прах гениальность невероятного прозрения и просветления, но хронос человеческой алчности, злобы, зависти, похоти сметает в прошлое окаменевшие свидетельства прорыва в запредельное, метафизическое существование людского духа. Забытые воспоминания сродни похороненным в песках величественным столицам блистательных миров и лучших культур. Руны судьбы вещают о вечных сюжетах, облеченных в обман каждодневной новизны, но редко кто набирается воли и силы свергнуть жестокого и голодного узурпатора, растоптать гадину вечной надежды на лучшее будущее, чтобы увидеть в кванте мгновения всю полноту мира, объять целостность, выпасть из круговорота приключений в кайрос ослепительной вспышки подлинной жизни.
      Леденящее дыхание смерти приносит страх, но если за его личиной углядеть единственный путь к освобождению из спрутообразных объятий хроноса, то тьма дарует покой предвечного пробуждения в хрустальной чистоте мира, где мельчайшая частичка души вбирает в себя такие глубины истины, что адреналиновый возврат под Крышку предстает еще более страшной мукой, чем само изживание себя в этой обители крысиных амбиций.
      Все свершалось беззвучно и медитативно медленно, оставляя промежуток для свободного выбора между выпадением под черные, промороженные небеса или вступлением в нечто отличное, иное, настолько несовместимое с обыденностью, что нормальный вопрос сравнения хорошего и плохого там не имеет смысла.
      Стиснутый воздух яростно выдирал куски обшивки. Прожорливый огонь сметал переборки, металл горел с невероятной легкостью сушеной древесины. Жар острыми иглами проходил сквозь оптоволокно и выплевывал пламя прямо в руки, готовые опуститься на клавиши управления. Гравитация стискивала разлохмаченное тело толкача, волшебством кривизны превращая тысячи тонн рафинированной жизни в бестолковый комок метеорного дождя. Сражаться не было смысла, и на последнем витке вычурной спирали мертвая машина отрыгнула крохотную спасательную шлюпку, распалась на миллион огней праздничного салюта и ударилась о ледяной бубен мертвого континента.
      Хранительница несчастных и алчных душ проплыла над пламенным озером, подцепив толстым брюшком несколько мазков копоти, завалилась на одно крыло, попыталась выпрямиться, но сорвалась с планирующей траектории и неуклюже, даже не по настоящему - слишком мягко и осторожно, уткнулась в снежную грудь неприветливой королевы. Грохот угасал бессмысленно и бесцельно, не достигая ничьих ушей, огонь дожирал последние объедки разорванного в клочья корабля, а вершины высочайшей горной гряды, похороненной ледяной вечностью от основания до самых неприступных пиков, каменными глазами пялились в рождающееся перед ним время. Кончилась вечность покоя - человек вновь решил показать этим местам как создается пожирающий своих детей хронос.
      - Все живы? - спросил Фарелл.
      - Все, - подтвердил Борис.
      - Одри?
      - В порядке.
      - Мартин?
      - Угу.
      - Кирилл?
      - Жизнью это назвать нельзя.
      - Дотянитесь кто-нибудь до люка...
      - Я дотянулся, - сообщил Борис.
      - Открывай!
      - Не могу.
      - Черт. Заклинило?
      - Нет, я на нем лежу, а на мне все остальные.
      - И как будем спасаться?
      - Надо разобраться...
      Темнота разбавилась аварийным светом, что лишь запутало ситуацию тесный объем шлюпки наполнился загадочными тенями, хаотическим шевелением, шепотом и руганью. Плотность событий и напряженность Кано сменилась ледяной стойкостью и промороженностью Иса, осеняя бестолковую возню искрами клаустрофобии, замкнутости, толкая слепцов судьбы к задумчивости и размышлению, но хронос уже вступил в права над унылым цирком людских превратностей, ослепляя и оглушая проблески интуиции. Молчащее совершенство тронуло клубок случайностей, в спутанной проводке возник слабый импульс, сдвинувший механику запора. Звонкий щелчок прокатился по переполненному брюху выкидыша левиафана, и освобожденные рухнули в объятия мороза, шквала и тьмы.
      Шлюпка застряла в скрюченных пальцах снежных столбов, обточенных тысячелетиями штормов и укрепленных обломками тающих в безвременье гор, но падать пришлось не высоко. Вертикаль ветра сменялась ледяной гладкостью широкого языка скоростного спуска сквозь дымящиеся дыры догорающего толкача и вонючие шлейфы распадающейся на морозе автоматики, и чтобы не сорваться в бесцельное скольжение приходилось цепляться за каменистые выступы вкусовых язв этой насмешки или агонии. Все оказались целыми, а скудная экипировка работающей. Батареи задумчиво нагнетали тепло под одежду, порой прерываясь на длительное размышление, позволяя бесноватой зиме стальным капканом смыкаться на коже, похищая волю к движению, но затем очередная волна ласкового южного моря омывала застывшее тело, возвращая гибкость членов и надежду пустынного горизонта.
      Ящик и несколько футляров с оружием извлекли общими усилиями, больше мешаясь, чем помогая, но на время отвлекаясь от осмысления ситуации в которую они попали. Весь экипаж был жив и здоров, наиболее ценное имущество - черный антрацитовый монолит с проблесками крохотных огоньков святого Эльма, свидетельствующими о чудовищной накачке внутрь энергии, спасено, но это и было плохо. Судьба несправедливо изменила условия, сохранив их личный статус-кво и возложив на их плечи и души не только дальнейший выбор, но и жертву, которую придется принести на алтарь здешних изначальных богов. Они сгрудились под неуклюже обвисшей на снежных столбах, словно издохшая чайка, шлюпкой - пять нелепых фигур с музыкальными баулами и гробом - эксцентричная деревенская шайка, отставшая от бродячего цирка.
      - Итоги, - сообщил Фарелл. - Наши планы временно провалились, мы в Антарктиде, километров шестьдесят от побережья. Скудный паек, оружие и ключ - при нас. Вопросы?
      - Мы можем использовать шлюпку? - спросила Одри. - Она выглядит функционирующей, а топать по снегу в такой мороз мне кажется... неперспективным.
      Собственно, молчаливо она называла предстоящую прогулку "бегством в объятия Снежной Королевы" и семантически в этом уже сквозили безнадежность изначально неверного направления и отсутствия опыта перед лицом коварной пустыни, поглотившей не одну тысячу душ и привыкшей к жертвоприношениям. Но высказывать безнадежность - только привлекать смерть.
      - Шлюпку использовать можно, - подтвердил Борис.
      - Но...
      - Нам нужно спустить ее на землю - раз, нам нужно несколько десятков метров идеально ровной площадки, можно даже узкой полосы для разгона и взлета - два. Но, во-первых и единственных, у нас нет второго.
      Все, кроме Мартина и Бориса, огляделись, проверяя справедливость его слов. Сумрак гасил перспективу, но восходящее солнце пускало ослепительных зайчиков по неприветливому зеркалу и они яркими полосами пронизывали густой и тягучий воздух, который и воздухом называть не стоило, настолько он был непригоден для дыхания, втыкаясь мириадами ледяных крючков в ноздри и горло при вдохе и вырывая их из эпителия при выдохе. Проступая в ночном зрении резкими тенями засвечиваемой черно-белой фотографии, окружающие горы сменяли рассыпанные головешки промороженного камня на перченные сланцем торосы, где обнадеживающий язык ледника лохматился многочисленными притоками, причудливыми тропинками, уводящими в лабиринт неизвестности, ревущего тысячеголосьем заключенного в нем оголодавшего Минотавра ветра.
      - А если использовать глетчер? - предложил Кирилл, - Для начала закрепим шлюпку чем-нибудь, чтобы она не соскользнула, а затем попытаемся взлететь.
      Мартин покачал головой. Он чуял, что в здешнем неразбавленном человеческим присутствием и жизнью месте им не будет успеха, но ощущение стоило конвертировать во что-то более привычно-логическое.
      - Какая длина спуска?
      - Семьдесят пять, - оценил Кирилл.
      - Семьдесят три, - поправил Фарелл. - Полно камней и ям, внизу резкий переход в торосы.
      Мартин посчитал.
      - Учитывая общий вес, скольжение, ветер, то один шанс у нас есть, и это плохо. Нас соблазняет рискнуть в заведомо проигрышной игре.