Когда покой наполнил ее сердце, мерцание снега и звезд слилось в единый огненный поток, девочка устремила взгляд на магический, белоснежный круг луны, на печальном лике которой отражались очертания хрустального дворца.
      Тоскуя по маме, из одиночества и боли, из страха и наивной детской любви Мати придумала этот дворец, величественный и прекрасный. И теперь она уже почти верила в то, что он на самом деле существует. И в этот дворец Матушка Метелица приносит тех умерших, кто не может уснуть спокойным сном, потому что на земле остался дорогой им человек, которому они так нужны…
      Порой, когда в спокойную звездную ночь девочка глядела на круг луны, ей казалось, что она видела мать, стоявшую у окна в одной из башенок, наблюдая за своей дочкой, чтобы, едва заметив опасность, предупредить, защитить…
      Напев ветра сливался в причудливую многоцветную мелодию, уносившую на своих крыльях далеко-далеко за горизонт, в неведомую сказочную страну, куда так стремилась ее душа.
      Но, вдруг, в эту знакомую и в то же время каждый раз новую мелодию вплелся незнакомый звук… Сначала он не нарушал песни покоя, в нем слышались радость свободы, счастье полета, величие пути. Но затем, через мгновение, все неожиданно изменилось, погасло, оставив лишь страшную, вдруг прозревшую горечь потери и предчувствие смерти.
      Когда Мати вновь открыла глаза, в них стояли слезы, сквозь которые девочка стала всматриваться в снежную гладь, пытаясь найти того, чье горе она ощутила всем своим сердцем. Ей показалось, что от луны отделилась серая тень неведомой огромной птицы, которая камнем упала вниз, в снежные просторы. А затем Мати почувствовала жжение. Ее рука сама собой скользнула к талисману. Подарок Хранителя горел, бился в ее пальцах, как живой огонь. Казалось, еще немного и он воспламенит ткань одежды костром, который сможет поглотить весь мир.
      В ужасе девочка отпрянула от полога — и ей показалось, что жжение ослабло. Мати попятилась, вылезла из повозки. И камень на ее груди стал успокаиваться, затухать. Но все сильнее становились страх и боль в ее сердце. Ей чудилось, что кто-то там, в снегах пустыни, зовет ее. Девочка отвернулась, зашептала заклятие-молитву от обманов снегов, стремясь заглушить это чувство…
      И тут она заметила, как из стоявшей чуть в стороне повозки вылез Лис. Он был слишком поглощен своими мыслями, чтобы увидеть Мати, она же, вдруг решив, что ей надо обо всем рассказать отцу, бросилась вслед за ним, чтобы спросить, не знает ли он, где хозяин каравана… И тут из повозки до нее донесся родной голос.
      Отец был не один, и Мати остановилась в нерешительности, не зная, войти ли ей, или лучше подождать, пока дядя Евсей уйдет. Она не хотела подслушивать, но взрослые говорили так громко! До нее долетело несколько фраз. Девочка не сразу поняла их смысл, а когда скорее почувствовала сердцем, чем осознала… Сердце, душа вспыхнули, словно огненная вода, в голове заметался, не находя ответа, вопрос: "Как же так? Изгнанники? Такие же, как снежные разбойники? Мы?!" Слезы заволокли глаза и, не понимая, что делает, она бросилась прочь, в пустыню, спасаясь в ней от того, чего не могла понять и принять.
      Порыв ветра подхватил ее, пронес несколько шагов, швырнул в снег. Он словно пытался вывести глупышку из забыться, заставить одуматься и вернуться. Но девочка, плача от боли и обиды, упрямо бежала вперед, пока повозки не исчезли из виду. Потом она упала, сжалась в комочек. Ей не хотелось вставать, идти куда-то, только уснуть и встретиться в этом сне с матерью, единственной, кто никогда ее не обманывал. Она утешит, успокоит…
      Но талисман вновь воспламенился. И снова девочке показалось, что кто-то зовет ее сквозь ветер. "Метелица… Мама…" — подумать она и эта мысль заставила ее подняться. Камень согревал, так, что Мати почти не чувствовала холода, он влек за собой, и девочка не сопротивлялась его воле. Ветер дул в спину, помогая идти, торопя, временами подхватывая и перенося вперед, но не бросая потом вниз словно камень, а бережно опуская снежинкой наземь.
      Она не думала ни о чем, не осознавала, что зашла слишком далеко в снежную пустыню и не сможет найти дорогу назад, к каравану. Она просто шла.
      А камень пылал все ярче. Его свет уже был виден сквозь толстые слои одежды. Вдруг он мигнул, заставив девочку вздрогнуть. Она огляделась, пытаясь найти то, что привело ее сюда. Но все вокруг казалось мертвым, пустым. На мгновение страх пронзил ее сердце холодом. Но он быстро растаял средь новой волны покоя, излучаемого талисманом.
      И тут Мати показалось, что на ровной снежной поверхности пустыни появились неясные очертания, словно что-то большое, могучее было занесено снегом. Она приблизилась и…сугроб шевельнулся, сбрасывая часть снега. Обнажилась огромная клинообразная голова, увенчанная остророгой короной. Глаза — черные колодцы — дрогнули, их холодный пронзавший насквозь взгляд впился в девочку.
      "Детеныш! — услышала она голос, рожденный прямо у нее в голове. В нем читалось страшное разочарование, в котором дрожала, почти теряясь, робкая надежда. — Почувствовав камень, я решил, что рядом наделенный даром… — боль сквозила, текла, как вода сквозь пальцы рук, омывая каждое слово. — Я ошибся. Значит, все напрасно…"
      — Пусть я — только караванщица, но я здесь, с тобой, — быстро заговорила Мати, — и очень хочу помочь!
      Чудовище какое-то время смотрело на нее, словно раздумывая, стоит ли продолжать этот разговор с песчинкой у его ног. — "Ты знаешь, кто я?" — вдруг спросило оно.
      — Дракон из сказки, — ответила девочка, смело шагнув вперед. Ее глаза горели восхищением.
      "Что ж, мне не приходится выбирать… Я умираю…"
      — Нет! — она даже упрямо топнула ногой. Только-только столь долгожданная сказка пришла к ней, как, оказывается, что это — уже конец.
      "Не перебивай! — шипел шепот. — Я не один, — голова чуть отодвинулась в сторону и девочка увидела, что в маленькой пещерке, образованной полураскрытым кожистым крылом дракона, лежал человек. Черноволосый, он не походил ни на караванщика, ни на жителя города. В нем было что-то особенное, что притягивало к себе душу, но, не поддаваясь разуму, оставалось неразгаданной загадкой. — Он ранен… Тяжело… Но нужно, чтобы он выжил… Я обещал высшим и не могу нарушить своего слова…"
      — Что я должна сделать? — Мати решительно вскинула голову, готовая на все.
      "Люди заботятся о своих детенышах. Они придут за тобой. Ты уговоришь взять его с собой и вылечить. Он отблагодарит за добро…"
      — Но я не хочу возвращаться в караван! Я хочу остаться…!
      "Здесь — только смерть".
      — Никто не знает, что я ушла! Да и как меня найдут в такой метели? — она готова была расплакаться.
      "Он сохранит тепло… Я успокою ветер… " — голова дракона повернулась, глаза устремились на оберегаемого им человека. Тот шевельнулся, тяжело приподнялся на локтях. Смоляные, длинные волосы скользнули в сторону, обнажая смуглое лицо с прямым носом, острыми бровями и тонкими бледными губами. А его глаза — черные, как ночное небо, с огоньками — мерцавшими искорками звезд… Они привязывали к себе крепче цепей…
      Взгляды зверя и чужака встретились… Мати поняла: они о чем-то мысленно говорят друг с другом, прощаясь навсегда.
      "И еще, — вновь зашептал дракон девочке. — Я знаю, ты умеешь хранить тайну. Не говори никому обо мне. Если люди узнают, поймут, кто он".
      — Но…
      "Так нужно… А теперь иди к нему. Чем ближе камень, тем теплее тебе будет".
      Сколько Мати ни старалась понять, что происходит, явь все это, или сон, она не могла. Девочка только чувствовала, что сегодняшний день она запомнит на всю жизнь.
      Подойдя к незнакомцу, она села на угол расстеленного на снегу плаща.
      Дракон словно только этого и ждал. Он осторожно поднял крылья, боясь задеть людей, затем тяжело отполз в сторону, встряхнулся, освобождаясь от снега.
      Лишь теперь Мати поняла, насколько огромно это удивительное существо. Его тень могла бы укрыть целый город…
      Словно часть земли ожила, оторвалась от белого покрова, взлетела над пустыней и медленно в струившимся снежном потоке стала подниматься все выше и выше… И вот уже дракон скрылся из виду, растворившись в снегу и полутьме ночи.
      И ветер утих. Снег, успокоившись, опустился на землю.
      — Он исчез! — перешагивая через грусть и долю обиды, прошептала девочка, переведя взгляд с неба на землю.
      Незнакомец лежал неподвижно, укрытый складками тяжелого черного плаща. Было незаметно, как вздымается его грудь. Казалось, что жили лишь глаза.
      Девочка хотела заговорить с ним, но не решалась. Она знала, каково это — терять и уважала чужое горе.
      Рядом с этим странным человеком, пришедшим из мира сказки, чуда и древних легенд, она чувствовала себя спокойно. И, все же, как-то не правильно, не так, как должна была бы.
      Она поежилась… Не от холода, нет — ей было тепло, почти как в шатре. Дыхание паром не срывалось с губ… Но как это возможно: не замерзнуть в снежной пустыне вдали от повозок каравана…?
      — Твои сородичи скоро будут здесь, — слова, которые Мати никак не ожидала услышать, заставили ее вздрогнут. — Тебе холодно?
      Незнакомец говорил тихо, приглушенно, так, что его речь казалась немного шипящей, протяжной, словно песня ветра или шепот метели.
      — Нет… Я… Я боюсь… Возвращаться… — она опустила голову, глотая бежавшие по щекам слезы.
      — Почему? — в его глазах, голосе жило то тепло, к которому тянется все живое.
      — Я… — она пожала плечами, не зная, что сказать. Как можно объяснить то, что не понимаешь сама?
      — Кто ты? — он задал другой вопрос, такой простой, особенно в сравнении с предыдущим, что девочка поспешила доверчиво ответить:
      — Караванщица… Меня зовут Мати… Альматейя… — начав, она уже не могла остановиться.
      Если б ей кто-то сказал, что она, забыв все законы караванщиков, станет говорить в снежной пустыне с незнакомцем и даже назовет ему свое полное тайное имя, она бы не поверила. А ведь чужак не просил, не настаивал, не вынуждал ее к разговору, он просто позволял ей рассказать обо всей той боли и обиде, которые не давали успокоиться ее душе.
      Он слушал ее молча, не перебивая, не переспрашивая. А потом, когда она умолкла, заглянув ей в глаза, промолвил:
      — Нет ничего ужасного в том, что твой отец, твои друзья, все те, кого ты знаешь, изгнанники. Разве только плохих людей судьба выгоняет из дома? Боги хранили вас столько лет во имя добра, не зла. Вот ты сердишься на отца за то, что он не говорил правду… Тебя ведь именно это обижает более всего? Но почему? Разве ты не понимаешь, что он делал это лишь затем, чтоб уберечь тебя от боли, не хотел, чтобы ты разочаровалась в нем? Он очень любит тебя, девочка, неужели же ты будешь ненавидеть его за любовь?
      — Нет!
      Как могла она быть такой глупой! Как могла не подумать о том, что отец станет беспокоиться, переживать…
      — Он ведь найдет меня? Я не хотела причинять ему боль! Я просто… я не знала, что дела…!
      — Не волнуйся, все будет хорошо.
      — Но как он сможет отыскать нас в пустыне?
      — Он уже нашел. По отблеску пламени в твоем камне, — чужак вновь заглянул ей в глаза. — А теперь лучше спрячь его — это не тот талисман, который носят у всех на виду.
      — Это моя тайна, — прошептала девочка, убирая подарок Хранителя за пазуху. Она тут же ощутила его теплое нежное дыхание у себя на груди, словно он был живой.
      — Мати! Мати! — донеслись до нее взволнованные крики. Узнав голос отца, она вскочила, хотела рвануться ему навстречу, но, оглянувшись на все также неподвижно лежавшего незнакомца, передумала и застыла на месте, не зная, что делать.
      — Ничего не бойся, — одними губами прошептал тот, а в следующий миг она почувствовала, как тепло начало покидать камень, соскальзывая с него словно покрывало тумана с задумчивого лика луны.
      Холод приблизил к ней свои ледяные пальцы, но Мати не успела ощутить его дыхания: к ней подскочил отец, торопливо накрыл большим меховым одеялом, укутал, спеленал, словно младенца и, взяв на руки, понес скорее назад, к шатру.
      Он успел сделать несколько шагов, прежде чем девочка пойманным зверем забилась в его объятьях:
      — Нет! — вскрикнула она. — Там мой друг…!
      — Тихо, тихо, — зашептал Атен, успокаивая дочь, однако, не задерживаясь на месте ни на миг. — Забудь. Это чужак, всего лишь чужак. Главное, ты жива.
      — Нет! — закричала девочка. Слезы брызнули у нее из глаз. Ее душа стонала, словно предчувствуя потерю чего-то настолько важного, что без этого была немыслима сама жизнь. — Нет! Если б не он, я давно бы замерзла в снегах, Матушка Метель забрала бы меня в свой дворец! — еще немного, и она б вырвалась из рук отца. — Я не оставлю его!
      — Ну, хорошо, хорошо, — бросив быстрый взгляд назад, на незнакомца, который даже не пытался заговорить с караванщиками, ни словом, ни взглядом не прося их о помощи, сдался Атен. — Мы заберем его с собой, раз ты так хочешь, — он подал знак дозорным и те, взявшись за края плаща, понесли чужака к шатру.
      И лишь тогда девочка обмякла в руках у отца, словно весь груз пережитого ею в последнее время, вдруг навалившись на нее, увлек в мир сна, где ждало столь долгожданное и целебное забвение.
      Атен ускорил шаг. Он почти бежал, стремясь поскорее донести дочь до тепла. Зная, как долго она пробыла в снежной пустыне, в ее ледяном холоде, он боялся, что малышка уснет тем сном, что продлится вечность.
      Тревога не покинула его даже в шатре, где, возле полога своей повозки, он замер, следя за тем, как женщины поспешно раздевали девочку, осматривали, растирали настойками пахнущих горечью трав.
      — Что с ней? — наконец, не выдержав, спросил он Лину.
      Та была не в силах скрыть своей радости, за которой чувствовалось и удивление.
      — Все в порядке. Конечно, устала, перенервничала… А так она совершенно здорова.
      — Слава богам! — облегченно вздохнул хозяин каравана
      — Этого не может быть… Просто чудо…!
      — Как и то, что метель прекратилась столь внезапно, и то, что мы нашли ее среди снегов, — прошептал за спиной у Атена Евсей. — Три чуда… Воистину, боги хранят эту девочку.
      — А теперь идите все отсюда, — решительно сказала Лина. — Лишь госпожа Айя знает, что малышке пришлось пережить. Пусть спит. Незачем ее будить… А я посижу с ней. На всякий случай.
      — Но… — попытался возразить отец, которому больше всего на свете не хотелось покидать свою девочку.
      — Идем, Атен. Нам нужно поговорить. И не беспокойся — теперь с Мати ничего не случится, — Евсей говорил так уверено и так настойчиво старался увести брата, что тот вынужден был подчиниться.
      Караванщики, взволнованные известием о пропаже Мати, узнав, что крошка нашлась и с ней все в порядке, стали медленно расходиться по своим повозкам.
      Лис с Евсеем тем временем отвели Атена в сторону.
      — Что вы хотели мне сказать? — спросил хозяин каравана.
      Его помощники переглянулись. Потом Лис, медленно, словно выверяя каждое слово, произнес:
      — Я поговорил с людьми. Они видели Мати возле той повозки, в которой мы сидели. А потом она исчезла.
      — Девочка могла услышать, о чем мы говорили, — продолжал Евсей. — Это испугало ее… Не знаю уж, что больше: правда о том, что мы — такие же изгнанники, как и снежные разбойники, убившие ее мать, или осознание, что ты все это время обманывал ее.
      — Если б я знал, к чему приведет мое молчание…!- ужас отразился в его глазах. — Клянусь, как только малышка проснется, я расскажу ей все, постараюсь объяснить, успокоить. И буду молить богов лишь о том, чтобы дочка простила меня.
      — Не сомневайся: она простит. Мати любит тебя и знает, как сильно любишь ее ты… — помощники вновь переглянулись. — Но мы хотели поговорить с тобой не только об этом… Раз метель закончилась, будет лучше вновь отправиться в путь.
      — Да.
      — Хорошо, — казалось, караванщики испытали облегчение от того, что Атен согласился с ними. Однако они не уходили, словно оставался еще вопрос, который они хотели задать хозяину каравана.
      — Ну? Что еще?
      — Как быть с чужаком? Ты на самом деле решил взять его с собой или просто хотел успокоить дочь?
      — Может быть, не следует искушать судьбу? — Лис выжидающе смотрел на друга. — К тому же, раб-лекарь, осмотрев его, сказал, что чужак вряд ли выживет. Да и кто он такой: или чудом выживший горожанин, или, не приведи боги, разбойник. В любом случае, он скорее навлечет на караван беду, чем поможет в пути.
      — С другой стороны, — продолжал Евсей, — мы не можем прогнать того, кого уже приняли. Этим мы нарушим закон… — помощники не скрывали своих сомнений.
      — Пусть остается, — вздохнув, решил он. — Так хотела Мати.
      Караванщики кивнули, принимая его решение. Они уже собрались уходить, когда…
      — Погодите, — остановил их Атен. — Куда его отнесли?
      — В освободившуюся складскую повозку.
      — Там холодно, — нахмурился караванщик.
      — У нас нет свободных жилых, ты же знаешь, а селить его со своими, когда нам даже неизвестно, кто он такой… Хотя, конечно, можно потеснить рабов, если ты…
      — Нет, — остановил Евсея Атен. — Он не просил, чтобы мы взяли его в караван, значит, он не раб. Ладно, пусть все остается, как есть… Во всяком случае, пока.
      Хозяин отпустил, наконец, помощников, велев им собираться в дорогу, а сам пошел взглянуть на чужака.
      Тот явно ждал его: стоило Атену отдернуть полог, как он встретился взглядом со спокойным взглядом мерцавших, словно звезды в ночи, глаз незнакомца.
      — Я не знаю, — начал караванщик, — как отблагодарить тебя за то, что моя дочь не осталась наедине со снегами пустыни и их вечным сном…
      — Лишнее, — тот шептал. Было видно, что каждое слово давалось ему с трудом. — На все воля богов. Им и слова признательности.
      Атен кивнул. Караванщику начинал нравиться этот спокойный, разумный человек. — Я взял тебя не из милости, а по просьбе дочери… — продолжал он.
      — Малышка многое успела мне рассказать. Поговори с ней. Так вам обоим станет легче.
      Атен вскинул голову. На миг в его груди всколыхнулась злость, глаза вспыхнули яростью:
      — Если ты настроил дочь против меня…! - прошипел он. — Ты об этом пожалеешь! — его ноздри напряженно раздулись. Но, видя, что раненый, не возражая и не пытаясь оправдываться, лишь смотрел на него с нескрываемой грустью, хозяин каравана взял себя в руки и уже спокойнее бросил: — Я сам решу, что мне делать. Ты здесь никто! У тебя нет права давать советы!
      — Мне известно мое место, торговец, — горько усмехнулся тот, и Атену показалось, что в голосе чужака промелькнула глубокая давняя боль. Караванщику даже стало немного стыдно за то, что он набросился на этого ни в чем не провинившегося перед ним едва живого человека.
      — Кто ты? Горожанин? Разбойник?
      — Никто… — тяжелый вздох, снова усмешка, слабое движение головой: — У меня нет ничего, что я мог бы назвать своим домом, никого, кто был бы моей семьей.
      — Ты говоришь загадками. Но здесь, в дороге, мы не любопытны и готовы принять любой ответ… Как нам тебя называть?
      Чужак на миг задумался.
      — Тому, кто начинает новую жизнь, нужно новое имя, — наконец, проговорил он. — Я приму то, которое вы мне дадите.
      — На это потребуется время — сперва мы должны узнать тебя, на что ты способен, чего достоин… Ладно, мне пора: караван скоро двинется вперед.
      Атен вылез из повозки, получше прикрыл полог и улыбнулся, вновь поймав себя на мысли, что чужак действительно понравился ему.
      "В наше время редко встретишь такого смелого человека, — думал он. — И столь сильного духом. Ясно, что ему пришлось пережить страшное горе, но это не сломило его, не согнуло… Но, все же, кто он?"
      Торговец подошел к одному из дозорных, находившихся поблизости.
      — У него было с собой оружие?
      — Нет, — качнул головой тот.
      Получив ответ, который о многом говорил, когда ни один разбойник или караванщик ни на миг не оставался в пустыне без меча, и лишь горожанин, привыкший к жизни под защитой прочных стен и отрядов стражников, был способен на столь опрометчивый поступок, хозяин каравана повернулся к стоявшему возле повозки, терпеливо дожидаясь дальнейших распоряжений, лекарю-рабу:
      — Что с ним?
      Тот замешкался с ответом.
      — Говори! — прикрикнул на него Атен.
      — Хозяин, раны очень тяжелые. Я не уверен, что мне удастся…
      — На все воля богов, — прервал его хозяин каравана. — Я спрашиваю тебя о другом: его раны от меча или клыков диких зверей? — оставалась вероятность того, что чужак был по какой-то причине изгнан, оставлен в пустыне умирать.
      — Хозяин, его пытались убить не люди и не звери, а силы, неизвестные мне…
      — Понятно, — кивнул он, хотя, на самом деле, это было совсем не так. — Мы отправляемся в путь. Ты поедешь с ним. Будешь лечить. Возьми все необходимое.
      "Будь мы возле города, я был бы почти уверен, что он — преступник, наказанный Хранителем и приговоренный к медленной смерти среди снегов. Но здесь, посреди пустыни… Может быть, он чем-то прогневал самих богов… — ему стало не по себе от одной мысли об этом. — Ладно, нечего гадать, — он качнул головой. — Все равно поздно что-либо менять…" — и, отвернувшись от склонившегося в глубоком поклоне раба, он двинулся в сторону своих помощников, чтобы узнать, как проходят сборы и когда можно будет отправляться в путь.
      …Просыпаясь, Мати почувствовала покачивание повозки, услышала знакомые от рождения скрип снега и протяжную песню ветров. Все, как прежде. С добрым утром, родной мир — бескрайняя снежная пустыня! Потянувшись, она открыла глаза…и увидела сидевшего рядом отца.
      Опершись спиной об упругий каркас повозки и вытянув ноги, он дремал. Девочка удивилась: он просиживал вот так рядом с ней долгие ночи лишь когда она тяжело болела. Но сейчас-то она чувствовала себя абсолютно здоровой! Встав на четвереньки, словно маленький ребенок, Мати подползла к отцу, прижалась к нему котенком… Атен проснулся, улыбнулся ей, приобнял:
      — Ну, как себя чувствует моя путешественница? — спросил он.
      — Хорошо! Как же хорошо дома!
      — Мати… — голос отца стал серьезным.
      — Папочка, я понимаю, как виновата перед тобой, перед всем караваном, — быстро, не давая отцу вставить и слова, заговорила девочка. — Я не должна была так поступать. Не сердись на меня, пожалуйста!
      — Разве я могу! — он провел ладонью по ее голове, приглаживая растрепавшиеся локоны. — Я просто хотел… Ты ведь убежала из-за меня, из-за того, что услышала? — Атен внимательно всматривался в лицо девочки, но ее черты остались спокойны, лишь тихая грусть затеплилась в глазах.
      — Да. Но только потому, что все случилось так неожиданно… Я не поняла, не смогла понять всего сама…
      — Мне следовало рассказать тебе раньше…
      — Ты боялся меня испугать… Все в порядке, па… Я тебя очень люблю и знаю, что ты любишь меня. Все остальное не важно. Мне просто нужно было сразу довериться сердцу…
      — Спасибо, милая. Я и не знал, что ты у меня такая…
      — Умная? Нет, я глупая. Мне нужно показать, чтобы я увидела…
      — Ты просто чудо, — он улыбнулся, целую дочь в затылок. — Мати, я даю слово больше никогда ничего не скрывать от тебя. Но ты тоже должна кое-что пообещать. Что бы ни случилось, не убегай. Пойми, жизнь бесценна…
      — Да. Мне и самой не хочется больше теряться.
      — Что же с тобой случилось, доченька?
      — Не знаю… Ну… Я услышала, что мы изгнанники, расстроилась, обиделась… И захотела убежать. В пустыне плясали ветра. Они подхватили меня, закружили, понесли куда-то… Я и не заметала, как потерялась… А потом увидела его… — губ девочки коснулась улыбка. — Я рассказала ему все, и успокоилась… Поняла, какой была глупой… — Мати вдруг встрепенулась: — С ним все в порядке?
      — Чужак здесь, рядом… — отец на миг задумался, но потом, вспомнив, к чему в прошлый раз привело то, что он скрывал от дочери правду, продолжал: — Он тяжело болен, Мати, и, может статься, боги захотят забрать его…
      — Нет! — девочка вскочила. — Я не позволю им! Он нужен мне!
      — Мати, — укоризненно качнул головой караванщик. — Воле богов нельзя противиться.
      — А я буду! — упрямо вскрикнула она и, в спешке одевшись, бросилась к пологу.
      — Постой! Погоди! Ты даже не позавтракала…
      — Потом, па!
      Атен, опустив голову на грудь, улыбнулся… Он боялся этого разговора, с содроганием ждал, когда дочь проснется, а вышло все так легко, так просто… И зря он набросился на чужака, тот вовсе не пытался очернить его в глазах дочери, скорее наоборот…
      Потом он подумал: "Мати кажется, что Метель не случайно привела ее к незнакомцу… С одной стороны, это хорошо: девочка привяжется к нему, станет спокойнее, не будет больше убегать… Но с другой… Он ведь чужой, совсем чужой… Ладно, ладно, — успокаивал он себя. — Дозорные присмотрят за ним, и если он осмелится хоть пальцем тронуть малышку, они не станут раздумывать…"
      Мати тем временем, запыхавшись, торопливо смахивая с лица снег, уже влезала в повозку, в которой везли незнакомца. Сидевший с ним рядом раб, увидев дочь хозяина, поспешил уйти.
      — Здравствуй, — Мати старалась двигаться осторожно, говорить тихо, боясь потревожить раненого. Но ей с трудом удавалось сдерживаться: ее всю распирало от радости, сердце бешено билось в груди, ей хотелось броситься на грудь чужаку.
      — Здравствуй, — он открыл глаза, улыбнулся девочке. — Как ты, малыш?
      — У меня отличный отец, все понимает… А ты как? — ей было легко с ним, как с давно знакомым, родным человеком. — Наверно, замерз в пустыне без полушубка, без шапки…
      — Ничего, — он снова улыбнулся.
      — Только ты не вздумай умирать. Ладно? Посылай вестников смерти прочь. А если придет сама госпожа Кигаль, станет звать за собой, скажи, что ты не можешь, что дал мне слово остаться. Договорились?
      — Договорились, — его улыбка стала шире, в глазах замерцали огоньки…
      …Первые несколько дней караванщики с опаской поглядывали на повозку чужака, настороженно переговаривались, повторяли: "Быть беде…", бросали недовольные взгляды на хозяина каравана, но никто так и не осмелился возразить против его решения.
      — Они ждут повода, — под конец второго дня сказал Атену Лис. — Можешь не сомневаться: если что-то случится, первым, кого они станут винить, будет чужак.
      Атен только пожал плечами. Сейчас у него не было времени разбираться с подобными пустяками: пока погода не переменилась и опять не набрали силу ветра, нужно было постараться пройти как можно большую часть пути.
      Пустыня была преисполнена покоя и безмятежности. Крупные, похожие на пух белых птиц, снежинки сверкали в лучах солнца, переливаясь всеми цветами радуги и раскрашивая все вокруг удивительными оттенками, сплетенными в причудливый узор кружев. Ветер дремал, лишь лениво ворочаясь с бока на бок да протяжно зевая, отчего снег колыхался тихими, задумчивыми волнами. Легкий, преисполненный наивной радости воздух был мягок и нежен. Он не жег, не старался пронзить насквозь своим холодом, а касался щек прохладой утреннего луча или задорно щекотал нос запахом лаванды. Опытные караванщики считали и два таких дня подряд подарком судьбы, а тут… Минуло почти две недели, а вокруг царила все то же магия покоя и счастья.
      Люди суеверны. Особенно в маленьком караване посреди бескрайних снегов. Они склонны во всем видеть знак: если беда — значит, боги чем-то недовольны, коли удача — наоборот. Так что, если первые дни чужак казался нарушителем спокойствия, и многие считали: Метели не понравится, что жертву вырвали из ее объятий, то теперь все не просто поверили, что совершили богоугодное дело, приняв незнакомца, раз небожители награждают их удачей, но и сочли гостя своего рода оберегом, чье присутствие способно защитить караван.
      Раньше чужака сторонились, теперь же, наоборот, искали повода заглянуть к нему в повозку, заговорить. Но тот, казалось, сам стремился к одиночеству. Единственно кого раненый всегда был рад видеть, это Мати. Она прибегала к нему утром, с первыми лучами солнца, принося еду. Девочка привыкла завтракать с чужаком. Рядом с ним даже самая обычная пища — лепешки да каша — казались ей восхитительным лакомством.
      Он смеялся: — Тому виной твоя фантазия, малыш.
      Незнакомец упорно не называл ее Мати, но девочка не обижалась, когда обычные слова в его устах приобретали неповторимое звучание и имели, казалось, большую власть, чем священное имя.
      Мати страшно хотелось расспросить его обо всем: о мире сказки, из которого он пришел, о драконе, принесшем его в снежную пустыню, о том, что случилось, что заставило их отправиться в путь. Однако время шло, а она так и не решилась задать ни одного вопроса, словно что-то непонятное, необъяснимое удерживало ее. Может быть, это была грусть в глубоких, печальных глазах незнакомца или что-то еще. Сам же чужак не обмолвился ни словом, будто ничего и не было вовсе. Но в этом молчании была не скрытность, нет, нечто другое… Как если бы он опасался, что подобное знание может стать угрозой, не столько ему, сколько тем, кто был с ним рядом…
      — Метель обращается с нами, как с лучшими друзьями и самыми желанными гостями, — пробормотал Атен, склонившись над картой.
      — Успокойся, старина. И наслаждайся отличной погодой, пока вьюга снова не смешала небо с землей, — произнес Евсей.
      — Ветер не заметает наших следов, — продолжал бурчать тот. — Они открыты взгляду любого…
      Лис понял его опасения, но возразил:
      — Здесь не может быть снежных разбойников. Мы уже слишком далеко ушли от города.
      — От какого? — не унимался хозяин каравана. — Первого или второго? Разбойники могли кружить возле погибшего оазиса, а потом, когда того не стало, уйти вперед, в поисках другого пристанища.
      — Они не дураки, Атен, и отлично понимали: долгий переход им не по силам. Надежнее было пойти в другую сторону…
      — Разбойники не выбирают дорог. Они идут туда, куда их гонит ветер.
      — Падальщики, они нападают только на слабую, раненую добычу. Наш караван им не по зубам.
      — Банда могла пополнить свои ряды за счет молодых, крепких горожан, готовых на все ради того, чтобы выжить. Если так, она сейчас столь огромна и голодна, что способна на все. А ее вожаки достаточно умны, чтобы понимать: захват каравана — их единственный шанс продлить свое существование…