Но кандидатура Ельцина на место ископаемого Гришина снова натолкнулась на сопротивление. На этот раз возражал не реликт прошлого вроде Тихонова, а Николай Рыжков, моложавый технократ, родившийся в 1929 году на Украине и в сентябре 1985 года при поддержке Горбачева сменивший Тихонова на посту премьер-министра. Рыжков был хорошо знаком с Борисом Ельциным. Выпускник УПИ, сделавший карьеру в Свердловске, он возглавлял Уралмаш и входил в состав обкома партии с 1971 по 1975 год, когда Ельцин был завотделом строительства. Хотя Ельцин относился к Рыжкову с уважением и между ними существовали нормальные отношения вплоть до 1990 года, Рыжков считал Ельцина эгоцентричным и неуживчивым человеком. Он также вменял ему в вину, что в бытность свою главой отдела обкома Ельцин не раз без всяких оснований «командовал» Уралмашу выполнять задания партийного аппарата³⁵. Рыжков был избран в Политбюро только 23 апреля 1985 года и потому не мог участвовать в принятии решения о переводе Ельцина в Москву. Теперь же, став его полноправным членом и главой правительства, он получил доступ ко всей информации. Когда во время разговора на Старой площади до заседания 23 декабря Горбачев и Лигачев спросили Рыжкова, как он отнесется к назначению Ельцина первым секретарем Москвы, Рыжков слов выбирать не стал. Он откровенно сказал, что Ельцин вполне может возглавлять отдел ЦК или одно из строительных министерств, но более тонкую, политическую миссию доверять ему он не стал бы. Ельцин по характеру – скандалист. «Он наломает дров, – сказал Рыжков, – локти будете кусать». Не желая идти на конфликт, он согласился промолчать на заседании Политбюро, если только кто-нибудь не спросит его мнения. Никто не спросил. Несколькими годами позже Горбачев признается ему, что проклинает тот день, когда пренебрег его советом по поводу Ельцина³⁶.

Сомнения Рыжкова были связаны с характером и стилем руководства Ельцина, а не с его политическими взглядами и готовностью выполнять требования сверху. Никто не видел в этом человеке будущего отступника и лидера оппозиции. Не понимал этого даже сам Ельцин. В декабре 1985 года Горбачев, как в свое время Рябов, считал, что сможет его укротить. Ельцину были ясны условия сделки: «Я отлично понимал, что меня используют, чтобы свалить команду Гришина»³⁷.

Но сомнения одолевали не только Рыжкова. Евгений Разумов, заместитель заведующего отделом организационно-партийной работы Секретариата, знал Ельцина с 1976 года, когда представлял ЦК на пленуме Свердловского обкома, на котором Ельцина избрали первым секретарем. Про Разумова говорят, что он выступал против всех трех повышений Ельцина, случившихся в 1985 году³⁸. Заведующий общим отделом ЦК Анатолий Лукьянов вспоминает, что, когда рассматривался вопрос о назначении Ельцина в Москву, он получал много писем из Свердловска, в которых Ельцина жестоко критиковали, а адресатов предупреждали, что «они еще наплачутся», если он займет столь высокий пост³⁹.

Еще одной проблемой, которая, однако, не снизила шансов Ельцина, было его здоровье. В начале 1985 года Лигачев попросил Евгения Чазова, руководителя кремлевской медицинской службы, высказаться о состоянии организма Ельцина, сказав, что слышал о слабости его здоровья (то же самое сказал Чазову и Долгих). Чазов доложил, что Ельцин находится в превосходной физической форме⁴⁰. Заходила речь и о пристрастии Ельцина к алкоголю. Лукьянов отмечает, что «только по одному отношению к алкоголю в России никогда никто не назначался и не бывал уволен»⁴¹, но такая толерантность имела пределы. Лигачев, защищавший Ельцина, был абсолютным трезвенником и, вместе с Соломенцевым, соавтором мертворожденного горбачевского «сухого закона» – непродолжительной и неудачной попытки победить пьянство среди населения, начавшейся с мая 1985 года. В 1990-х годах Лигачев говорил друзьям, что в те дни, когда он в 1984 году был в Свердловске, Ельцин и капли в рот не брал и не было никаких свидетельств его склонности к излишествам⁴². Если бы у Ельцина были проблемы со спиртным, его никогда не пригласили бы в Москву и не доверили бы Московский горком.

Московское назначение идеально подходило Ельцину с его городским и региональным опытом, жаждой за признания и любовью к сражениям. Москва, цитадель советской власти, представляла все то, в чем коммунизм не преуспел, и обладала потенциалом для возрождения путем реформ. Целый месяц после 24 декабря Ельцин объезжал московские заводы, памятники архитектуры и жилые районы. Его постепенно нараставшее недовольство уступало место политической неугомонности и рвению говорить «горькую правду» вместо «сладкой лжи», как он уже сделал на свердловском телевидении в 1982 году. Ельцин полностью включился в реформаторский проект и был преисполнен решимости оставить в нем свой след, подавив личную неприязнь к Горбачеву. Как вспоминал Александр Коржаков, бывший телохранитель Брежнева и Андропова, приставленный Девятым управлением КГБ к Ельцину в качестве одного из трех его охранников, Ельцин был «самым искренним членом партии» в проведении генерального курса на перестройку. Он «сильнее других партийных боссов стремился изменить жизнь к лучшему»⁴³.

24 января 1986 года Ельцин изложил московские проблемы в полном громов и молний двухчасовом докладе на городской партийной конференции, состоявшейся в блистательном Колонном зале Дома союзов, где проходило прощание со всеми советскими лидерами – от Ленина до Черненко, а в 1930-х годах вершились показательные сталинские суды. Свои критические наблюдения Ельцин изложил в виде притчи с более масштабным посылом. При Гришине и Брежневе в городе «сложилась обстановка парадности, выпячивания успехов и замалчивания недостатков… искаженной (правильней сказать – повернутой «как надо») отчетностью». Болезнь, согласно Ельцину, была настолько застарелой, что даже призывы к улучшениям воспринимались «во многом… формально… вяло, несмело, даже порой трусливо». «Может быть, некоторым покажутся такие оценки слишком жесткими, – добавил Ельцин, – но рано или поздно они должны были прозвучать»⁴⁴. Гришин, остававшийся членом Политбюро, с непроницаемым лицом сидел в президиуме неподалеку от Ельцина. Он не стал брать слово для оправданий: «…Так мы были воспитаны: не противоречить мнению ЦК, а от этого шли утверждения докладчика [Ельцина]»⁴⁵. Гришин так и не понял, что точки зрения Ельцина и Горбачева могли быть совершенно разными. Через месяц он был выведен из состава Политбюро, в 1987-м потерял пост советника и в 1992 году умер.

Пылающие слова Ельцина из Колонного зала стали сенсацией дня в Москве. Выступление стало «сильным свежим ветром» для всей партии, сказал ему Горбачев. Ельцин добавляет: «Но сказал без ободряющей улыбки, с бесстрастным выражением лица»⁴⁶. «С этого момента, – говорит Анатолий Черняев, прозорливый советник Горбачева по внешнеполитическим вопросам с 1985 по 1991 год, – и пошла его [Ельцина] слава». В дневнике Черняев записал, что «по духу, по слову, по подходам» эта речь знаменовала собой «действительно новые нормы жизни и деятельности». На следующий день она была опубликована в «Московской правде», и к газетным киоскам немедленно выстроились очереди⁴⁷.

26 февраля 1986 года Ельцин выступал перед делегатами XXVII съезда КПСС. Ортодокс в одном отношении, еретик – в другом, он произнес миссионерскую, напыщенную речь, в которой подверг еще более резкой критике «непогрешимость руководителей», «особые блага» и «инертный слой приспособленцев с партбилетами», тормозящие внедрение новшеств. Ельцин стал первым партийным лидером такого уровня, предложившим провести определенную ревизию политических структур («периодическую отчетность» руководителей всех уровней – от секретарей на местах до генсека) и вслух сказавшим о том, что жизнеспособность режима зависит от проведения глубоких перемен. В самокритичном завершении своего выступления Ельцин не удержался от театральности, столь хорошо знакомой жителям Свердловска. Почему он не был столь же откровенен на последнем съезде партии в 1981 году? «Могу ответить, и откровенно ответить: видимо, тогда не хватило смелости и политического опыта»⁴⁸. Теперь же у него было и то и другое.

Приоритетом Ельцина в начале его работы в Москве стали кадровые перестановки. «У нас слишком далеко зашел консерватизм, – отметил он, выступая перед несколькими тысячами пропагандистов, проводивших линию партии в средствах массовой информации и в системе образования, в Доме политического просвещения 11 апреля 1986 года. – Городские власти занимались показухой: мы сами с усами, у нас все хорошо, мы лучшие в мире, не надо оголять Московские проблемы. Кто так продолжает думать, должен освободить место и уйти»⁴⁹. Многие так и сделали. В первую же неделю работы Ельцин дал Владимиру Промыслову, который с хрущевских времен занимал пост председателя московского горисполкома и в политическом отношении не зависел от Гришина, полтора дня на то, чтобы уволиться. Когда Промыслов не принес заявления об уходе вовремя, Ельцин позвонил ему и сказал, что предлагает «уйти по-хорошему, а можно ведь и по-другому…»; через двадцать минут заявление уже лежало на столе. На место Промыслова Ельцин назначил Валерия Сайкина, директора ЗИЛа – крупнейшего автозавода страны. Чтобы осуществить этот замысел, Ельцину пришлось уговаривать Горбачева не назначать Сайкина министром автомобильной промышленности СССР⁵⁰. За 22 месяца Ельцин уволил всех назначенных Гришиным секретарей горкома, две трети первых секретарей райкомов, а вместе с Сайкиным около 90 % руководителей созданной Промысловым муниципальной машины. На их места он ставил людей, лучше подготовленных технически и на 25 лет моложе; часто их приглашали по нестандартным каналам, например, как и в Свердловске, из числа директоров заводов. В Москве Ельцин был новичком, и в кадровых вопросах ему приходилось полагаться на мнение местных функционеров, но он не всегда с ними соглашался: «Он, как дикий зверь, чувствовал неточность, не ту тональность и был всегда настороже… Если на его вопрос, кого назначить на тот или иной пост, называешь фамилию сразу, на следующий же день человека назначают. Если говоришь, что надо подумать, думать начинает он сам: назначать или нет»⁵¹.

Другим делом, которым он занялся не менее азартно, была разработка руководящих документов, определяющих позицию МГК по различным вопросам жизни города. Зачастую он использовал свердловский опыт – например, в создании молодежно-жилищных комплексов, проведении Дня города (первый прошел в сентябре 1987 года) и уличных ярмарок. В других вопросах он предпочитал иную тактику – план действий, опирающийся на выраженные в конкретных числах цели и сроки, что подчеркивало важность задачи. Он запустил в действие 26 «многоцелевых программ» по решению различных социально-экономических проблем; направил письма в 42 центральные организации с указаниями о конкретных шагах по внедрению промышленной автоматизации и наращиванию производства товаров народного потребления; потребовал закрытия 39 ненужных исследовательских институтов и лабораторий; распорядился о сокращении выдачи разрешений на привлечение иногородней рабочей силы (так называемых лимитчиков, то есть низкоквалифицированных рабочих, набираемых за пределами Москвы по выделенному властями лимиту в условиях действовавшего тогда фактического запрета на прописку в столице иногородних), что должно было ослабить проблемы с жильем в столице. Ельцин донимал Политбюро и Совет министров требованиями о выделении тонн мяса, рыбы и других продуктов; выступая в Моссовете, он настаивал на принятии более значительных обязательств и напряженных планов⁵². На высшем уровне ельцинское давление вызывало дискомфорт, но ничто не предвещало принципиального раскола⁵³. Когда Сайкин на заседании бюро горкома рассказал о планах расширения московского метро и, в соответствии с распоряжением Политбюро, об обеспечении к 2000 году каждой московской семьи отдельной квартирой, Ельцин выхватил свой карандаш, перечеркнул цифры Сайкина и написал свои, обозначив гораздо более жесткую задачу: квартиры для всех к 1995 году и на треть больше новых линий метро. Сайкин не мог поверить собственным глазам⁵⁴. Выполнить ельцинские требования было бы крайне трудно даже в самых благоприятных обстоятельствах. Большинство этих целей так и осталось на бумаге, поскольку советская, а затем и российская экономика перешла в свободное падение, и не было достигнуто даже после отставки Ельцина в 1999 году.

Ельцинский популизм, зародившийся еще в Свердловске, в Москве расцвел пышным цветом. Он продолжал традицию спонтанно дарить часы (телохранитель Коржаков для этой цели специально носил в кармане несколько про запас), но любимым его занятием стали поездки на общественном транспорте и посещение проблемных точек. Поездки были делом хорошо отрепетированным и представляли собой непродолжительное путешествие на метро, автобусе или трамвае – две-три остановки. В назначенном месте, будь то магазин, рабочая или студенческая столовая или стройплощадка, Ельцин внезапно появлялся на своем служебном автомобиле; он свободно и шутливо общался с толпой; если обнаруживались факты коррупции или мошенничества, виновные тут же получали нагоняй, а то и лишались работы. Продавцы продовольственных магазинов в центре города научились красиво выкладывать в витринах разнообразные товары. Зная об этом, Ельцин предпочитал отправляться подальше от избитых троп, заставляя охранников прикладывать массу усилий, чтобы организовать безопасный проезд первого секретаря к выбранным им местам⁵⁵. Как напишет в 1989 году журналист Виталий Третьяков, эти поездки напоминали вылазки в Багдад халифа Гарун аль-Рашида из сказок «Тысячи и одной ночи» в одежде простого подданного, что вселяло в жителей города уверенность в том, что правитель знает об их проблемах и сострадает им⁵⁶.

В «Московской правде», куда по поручению Ельцина на пост главного редактора перевели из «Правды» Михаила Полторанина, печатались скандальные разоблачительные материалы о злоупотреблениях номенклатуры: о том, как жены партийных секретарей ездят на служебных машинах по магазинам, о кумовстве в крупных университетах и институтах, о спецбуфетах, столах заказов, дачах и больницах. Во время встречи с пропагандистами в апреле 1986 года Ельцин рассказал о том, как уволил второго секретаря райкома И.В. Данилова за то, что тот «в многоквартирном доме отгрохал себе барскую квартиру, с персональным камином и персональной дымовой трубой, пронизавшей весь дом». Сотрудники МГК были вынуждены «добровольно» отказаться от служебных машин и шоферов. «Видите, – смеялся Ельцин, – [шесть] секретарей горкома улыбаются, они сегодня приехали сюда на одной машине»⁵⁷. В июле Ельцин инициировал отставку Николая Лебедева, ректора Московского государственного института международных отношений (МГИМО), готовившего кадры для советской дипломатической службы. Проступок Лебедева заключался в том, что при приеме в его институт преимуществом пользовались дети номенклатурных чиновников.

В эпоху гласности доморощенные пикантные обороты, которыми изобиловала речь Ельцина, сделали его любимцем журналистов. Интервью с ним гарантировало эффектную статью, балансирующую на грани допустимого. В первый год работы в Московском горкоме Ельцин, подтверждая свою репутацию ядовитого моралиста, сосредоточился на столице; во второй год он обобщил накопленный опыт и двинулся дальше. Корреспондент первого канала советского телевидения Владимир Мезенцев поймал Ельцина на встрече с молодежью на ЗИЛе в апреле 1987 года. На камеру Ельцин заявил, что молодым рабочим настало время «раскрепоститься» и обрести «творческую свободу», чтобы танцевать, как им хочется, и слушать музыку, которая им нравится. Он бичевал комсомол за то, что тот «оброс бюрократическим мхом и паутиной», и за тривиальные приемы вроде организации 46 сверхурочных вахт в честь 46-й заводской комсомольской конференции. Мезенцев был взбудоражен: «Он говорил еще не произнесенные в ту пору слова о канонизированном комсомоле. А значит, и о партии. Говорил то, что не давали мне сказать в Останкине. Говорил за всех нас, кому обрыдла фальшь коммунистического бытия»⁵⁸. Симпатизирующие новому секретарю горкома москвичи считали, что он сделал обсуждение номенклатуры и ее некомпетентности достоянием общественности, вынес разговоры об этом с кухонь на улицы, вдоль которых рядами выстроились однообразные высокие дома-новостройки, где и жило большинство людей. Но Ельцин пошел дальше: он встретился с иностранными журналистами. В мае 1987 года он дал свое первое интервью несоветскому телевидению. Его снимали за работой, а потом Диана Сойер из «Новостей» (News) на канале CBS взяла у него большое интервью, предназначенное для специального выпуска «Советский Союз – семь дней в мае». Побеседовать с журналисткой Ельцин согласился после того, как увидел фотографию миловидной Сойер⁵⁹.

Политика Ельцина в 1985–1987 годах не всегда была иконоборческой. Он предупреждал москвичей, что в сфере культуры следует соблюдать определенные границы. Несмотря на то что его семья пострадала в сталинские годы, он был против «швыряния камней в огород прошлого», хотя и выступал за свободные дебаты и спокойное признание ошибок и совершенных преступлений⁶⁰. Некоторое время он пытался действовать в рамках старой парадигмы, не прибегая к более сильным средствам. В июле 1986 года он председательствовал на партсобрании в Моссовете и дал недавно назначенному начальнику управления торговли Николаю Завьялову две недели на радикальное улучшение ситуации с поставкой овощей. Когда же Завьялов не справился с невыполнимым поручением, Ельцин его уволил⁶¹. На совещании по проблемам общественного транспорта в 1987 году (как хороший актер, Ельцин приехал туда на троллейбусе) он предложил план по разбивке города на сектора и распределению жесткой пассажирской квоты для каждого. Декан экономического факультета МГУ Гавриил Попов возразил, что предлагаемый подход не решает проблемы по сути, поскольку в условиях плановой экономики в Москве не было рынка жилья, который позволил бы москвичам сократить время в пути, переехав ближе к месту работы. Единственный способ решения проблемы заключался в создании такого рынка. Ельцин вспылил и исключил Попова, который несколькими годами позже станет одним из его верных сторонников, из списка приглашенных на будущие совещания⁶². Когда на встрече с пропагандистами Ельцина спросили, не приведут ли ограничения миграции в Москву к недостатку рабочей силы, он парировал: «Надо не ввозить новых людей, а заставлять работать москвичей. Органам милиции будет спущен план по тунеядцам». Собственные приказы по закрытию ряда НИИ он считал «предупредительным звонком» для бездельников: «Думаю, первые десять-пятнадцать закрытых институтов с объявлением в средствах массовой информации сильно подействуют на активизацию других»⁶³.

Через два года после ухода из горкома Ельцин объяснял свои крутые меры воспитанием, потребностями момента и необходимостью:

20 лет спустя Виталий Третьяков, превратившийся к тому времени в критика Ельцина, осудил его работу в МГК, сравнив его с фанатичным, но недалеким советским ударником-стахановцем из сталинской мифологии⁶⁵. Пожалуй, в 1985–1987 годах в Ельцине действительно было что-то от перевыполняющего норму ударника, но определять его подобным образом значит недооценивать чуткость, с которой он открылся новым взглядам и объединился с новыми союзниками ради осуществления перемен. Даже в Свердловске он обогащал командные методы пониманием значимости для советской экономики остатков частного сектора. Абсолютно не приемля незаконной деятельности по продаже из-под полы дефицитных товаров по завышенным ценам, в Москве Ельцин с большей симпатией высказывался о том, что могут дать людям негосударственные производители и продавцы. На встрече с пропагандистами в 1986 году он согласился с недовольством по поводу заоблачных цен на колхозных рынках, но выводы из этого делал совсем другие:

Если на Урале Ельцин выступал за свободную торговлю, чтобы снизить цены на продукты, теперь же он говорил о том, что такой подход удовлетворит спрос более состоятельных потребителей, обеспечит наличие товаров и улучшит их качество.

Не меньшую готовность к исследованию нового выказывал Ельцин и в политической сфере. Большинство советских чиновников морщило носы и с трудом терпело либеральные меры, осуществляемые партией под лозунгом демократизации, провозглашенным на пленуме ЦК 27–28 января 1987 года; для Ельцина же это были дрожжи, на которых взойдут эффективные реформы. В сентябре 1987 года на заседании Моссовета поднялся молодой депутат, физик Аркадий Мурашов, и заявил, что собирается сделать то, чего за последние 60 лет в советских законодательных органах не делал никто. Он нарушил единство и проголосовал против резолюции, предложенной руководством. Ельцин поддержал право Мурашова на собственное мнение и отправил проект резолюции на доработку в комитет⁶⁷. Еще один пример связан с вниманием Ельцина к охране окружающей среды и сохранению городских памятников. Прислушавшись к голосам москвичей, Ельцин остановил строительство помпезного мемориала Великой Отечественной войны на Поклонной горе, вывел около тридцати вредных производств из города, вернул ряду улиц их исторические названия и спас от сноса несколько дореволюционных особняков. Деятельность, связанная с экологией, принесла ему контакты с неформалами – неправительственными организациями граждан, в большом количестве возникшими в тот период. Московских неформалов беспокоили самые разные проблемы – от свободы слова до контроля над вооружением и защиты прав животных, но далеко не все группы были прогрессивными или либеральными. 6 мая 1987 года Ельцин и председатель горисполкома Сайкин встретились с представителями ультранационалистической, антисемитской организации «Память», незаконно созданной в 1970-х годах. 500 активистов «Памяти» размахивали плакатами на Манежной площади, это была первая стихийная демонстрация в Москве с 1920-х годов. В августе представители пятидесяти советских неформальных организаций, главным образом либеральной ориентации, собрались в одном московском зале под эгидой МГК⁶⁸.

Москва оказалась для Ельцина гораздо более крепким орешком, чем Свердловск. Экономика столицы была менее военизированной, интеллектуальная элита и специалисты пользовались большим влиянием, и здесь были сосредоточены центральные органы управления. В период перемен город шатало из стороны в сторону: Москва одновременно была и рассадником реформаторства, и оплотом прежних методов. Основную проблему для Ельцина представлял именно этот оплот и то, что в неопубликованном выступлении на одном Пленуме ЦК он назвал «избалованностью верхушечных людей»⁶⁹. Проявляя редкое для себя сочувствие, Горбачев впоследствии, в середине 1990-х годов, признался, что понимал, «работать в Москве нелегко, что Ельцин, пожалуй, острее других ощущает сопротивление партийной и хозяйственной номенклатуры политике перестройки… Ельцину пришлось столкнуться с препятствиями, о существовании которых он в Свердловске и не подозревал»⁷⁰.

Чтобы осветить себе путь в московском лабиринте, новому маэстро не хватало ни знания местных условий, ни команды единомышленников вроде той, что сложилась у него на Урале. Свердловских помощников, на которых можно было бы положиться, у Ельцина было немного; многие москвичи, с которыми ему пришлось работать, считали его деревенщиной. Как и в Свердловске, по понедельникам Ельцин проводил неформальную планерку для группы, в которую на конец 1986 года входили Валерий Сайкин, Михаил Полторанин, второй секретарь горкома (свердловчанин Юрий Беляков), секретарь по идеологическим вопросам (Юрий Карабасов) и руководитель московского КГБ (Николай Челноков). Официальное бюро МГК собиралось по средам. Верный себе Ельцин и в Москве не прекращал критики и самокритики – с той только разницей, что теперь он рассказывал о недостатках своих коллег журналистам. Совместный отдых, который в Свердловске казался вполне естественным, в Москве был неуместен. В мае 1986 года, проводя отпуск в Грузии, Ельцин получил травму во время матча в волейбол, и у него начались проблемы с позвоночником и ногами, из-за чего он больше не мог играть⁷¹. Подмосковная дача Ельцина находилась в стороне от домиков сотрудников горкома. Охотничьих угодий поблизости не было, так что распределять квоты на отстрел дичи Ельцин тоже не мог.

Ельцина вдохновляло чувство ответственности перед властью и рвение в деле реформирования коммунизма. При этом он, как обычно, страстно жаждал личного успеха, не видя никакого противоречия между этим желанием и реформами. Кроме того, работа в Москве снова выявила то, что мы назвали присущим ему испытательным сценарием. После декабря 1985 года Ельцин больше, чем когда-либо прежде в своей политической карьере, чувствовал себя обязанным продемонстрировать свою силу и умения. В «Записках президента» он вспоминает, что «начал даже как-то легче дышать», заряжаясь энергией от требований, предъявляемых к нему новой работой⁷². В «Исповеди на заданную тему» он во всех подробностях описывает завершение своего рабочего дня. Приехав домой (редко раньше полуночи), он пять-десять минут сидел в машине: «Сил не было рукой пошевелить, так изматывался»⁷³. Как он сообщил в 1986 году пропагандистам, спал он по-прежнему четыре часа в день: поднимался на рассвете, делал гимнастику, читал, готовился к работе (Александр Коржаков подтверждает, что распорядок дня был именно таков)⁷⁴. Ельцин, по словам Коржакова, всегда старался запоминать имена, факты и цифры: «Ельцин ведь приехал с периферии и, видимо, испытывал потребность при случае подчеркнуть, что и там есть люди ничуть не хуже москвичей, а может, и получше»⁷⁵. Когда Ельцин действовал по сценарию испытания, для него было характерно раздувать объекты своего гнева, превращая их в нечто глобальное. Так, райкомовский секретарь, с чрезмерным шиком отремонтировавший свою квартиру, превратился в «князя»; других Ельцин называл «князьками» или «их величествами аппаратными работниками»⁷⁶.

Ельцин видел явную связь между собственными усилиями по проведению реформ и намерением противников затормозить их или даже устранить его лично. Выступая в Доме политического просвещения в 1986 году, он выбрал для импровизированных ответов те вопросы, которые акцентировали эту точку зрения⁷⁷, и использовал заранее подготовленные материалы из другой папки:

Ельцин здесь продемонстрировал комплекс, который Эрик Эриксон назвал личным и профессиональным «сверхподчинением». Сделанная Эриксоном зарисовка Мартина Лютера, проявлявшего этот комплекс, очень напоминает поведение Ельцина в тот период времени: «Некоторая тяга к созданию проблем, мятежное насмешничество в драматических ситуациях беспомощности и любопытная честность (и честное любопытство) в стремлении во что бы то ни стало добраться до сути, фатальной сути, подлинной сути»⁷⁹. Сверхподчинение, как доказал Лютер из Виттенберга, может стать предвестником бунта, если легко возбуждаемая склонность концентрироваться на средствах совпадет с неуверенностью в целях. Точно в такой ситуации и находился Ельцин в мегаполисе.