Они также поддерживали знакомство с философом Бертраном Расселом и Томасом Манном. Кришнамурти был дружен и с Анитой Лус и Гретой Гарбо. Даже из Нью-Мехико приходили дружеские послания Фриды Лоуренс, сравнивавшей его со своим мужем {7}. Большинство людей, с которыми Кришнамурти встречался, поддерживали его репутацию духовного лидера. Тем легче было чувствовать себя со знаменитостями, что он испытал на себе все радости и горести, которые сопровождают славу. Он знал, что значит быть странной фигурой, а Западное побережье представляло собой целый мир таких чудаков. Постепенно, в процессе слухов, публикаций и общественных выступлений из знаменитости он превратился в звезду. К 1939 г. он достиг такого любопытного состояния, когда становишься знаменитым потому, что являешься звездой, и наоборот. Но ценой такого рода известности бывает болезненное и разрушающее расхождение между личным самосознанием и тем, как другие видят тебя, то есть между публичной персоной и личностью. С годами эта пропасть должна была только углубляться.
      Глава 17
      ГУРУ НА ВОЙНЕ
      Разразившаяся в 1939 г. война обострила все политические противоречия предыдущего десятилетия. Теперь "цивилизованную" войну армий на поле боя сменил гитлеровский "Блицкриг" - борьба не на жизнь, а на смерть между целыми странами, во время которой гибли миллионы мирных жителей. Но даже и тогда ловкому Гурджиеву удалось остаться в стороне, как и раньше, хотя он продолжал жить под самым носом у врага. Отказавшись эмигрировать в Америку, он тихо провел военные годы в оккупированном Париже. Остается загадкой, как его не интернировали как иностранца или не арестовали как торговца на черном рынке, особенно учитывая неприязнь нацистов к славянам и азиатам. Когда война закончилась, ходили слухи о его сотрудничестве с властями оккупированных территорий, но о нем всегда ходили слухи. После освобождения его ненадолго арестовали якобы по подозрению в валютных махинациях, обнаружив большое количество долларов в его квартире, но на следующий день его отпустили, не предъявив обвинений, что может указывать либо на его невиновность, либо на сговор с полицией. Во время войны Гурджиев продолжал Работу, принимая у себя в квартире учеников, оставшихся в Париже. Многим повезло меньше. Жоржетта Леблак умерла от рака в 1941 г. Рене Домаль, женатый на еврейке, скрывался от гестапо и умер от туберкулеза в 1944 г., в возрасте тридцати шести лет, так и не закончив свой "гурджиевский" роман "Гора Аналог". Возможно, литературная неудача Ломаля ничего не значила - посетив другого умиравшего ученика, молодого романиста Люка Дитриха, Учитель дал ему два апельсина и сказал: "Вся твоя жизнь была подготовкой к этому моменту" {1}. Успенский и Кришнамурти, очевидно, более принципиальные, чем Гурджиев, оба видели в войне не романтизированную битву между Добром и Злом, но ужасное бедствие, оторвавшее людей от решения важных проблем. Все стороны, участвующие в войне, были виновны. Если даже страны-союзницы Британия, Франция и Америка - и занимали, возможно, более правильную в каком-то смысле позицию, то откуда возникли сами предпосылки войны? Гитлер был лишь искрой, разжегшей костер, сложенный другими. Если фашизм и коммунизм были несомненно ужасны, то что же представляла собой либеральная демократия, как не погоню за свободой и материальными ценностями, роковым образом лишенную представления о космическом смысле? {2} К тому же массовые конфликты, с духовной точки зрения, значили не более чем миграции птиц или войны котов и мышей. Единственное, что имело смысл, - это личное просветление, вело ли к нему самонаблюдение Успенского или "знание без выбора" Кришнамурти {3}. Оба подхода кажутся похожими оба они предполагают детальное, объективное и последовательное исследование духовной жизни, и оба могут быть возведены к духовным учениям древности. Но здесь сходство и заканчивается. Если учение Успенского положительно и энергично - "негативные эмоции" крайне нежелательны {4}, то Кришнамурти следует предписанию культивировать мудрую пассивность. В военное время такая доктрина, естественно, вела к пацифизму. Гурджиев и Успенский не были ни борцами, ни пацифистами. Они придерживались позиции, согласно которой люди ничего не могут поделать с ситуацией; единственное, что они могут, - это изменить (если удастся) себя. Здесь можно заметить связь с кажущейся совсем другой доктриной Кришнамурти. Как говорил ученик Успенского, Кеннет Уокер, в своих книгах, опубликованных во время войны, реформа мира может быть произведена только после реформирования человеческого сознания: сначала должны свершиться внутренние перемены. Со своей стороны, Кришнамурти был убежденным пацифистом, следуя индийской традиции "сатьяграха". Это было очень важно, так как теперь он стал весьма авторитетной фигурой. Какие бы грехи ни водились за ним в частной жизни, к середине 30-х годов широкая публика воспринимала его как современного святого (именно такое восприятие позже и вызвало негодование Раджагопала). Кришнамурти произвел сильное впечатление даже на Успенского во время их единственной встречи. Благополучно отбросив теософское наследие, он стал независимым духовным лидером. Заявление о пацифизме со стороны такого влиятельного лица было актом общественно значимым. Сознательное отстранение было честным, хотя и непопулярным выбором. Участвовавшие в войне могли уважать пацифистов, даже когда она уже началась. Что они не могли уважать и с чем не могли примириться, так это с отказом морально принять какую-либо из сторон. Кришнамурти практически не видел различия между британским и германским империализмом {5}. Испытав на себе британский расизм и классовое разделение, он полагал, что нацисты просто более грубо и открыто заявляют о том, что чувствуют другие европейцы. Хотя у него по-прежнему были сторонники среди европейцев, старые друзья, вынужденные воевать, пришли к выводу, что его пребывание в Америке - не говоря уже об избалованной и защищенной жизни в загородных домах и отелях под надзором гвардии богатых женщин - является защитой от ужасной жестокости нацизма: он должен был понять, что сейчас на самом деле идет война между добром и злом, каким бы компромиссным и относительным ни было это "добро". Эмили Летьенс разделяла эту точку зрения {6}. Ей было трудно принять широкую философию Кришнамурти - то, что нет в конечном итоге разницы между добром и злом и что весь земной опыт представляет собой иллюзию, или "майю". Менее терпеливые наблюдатели - особенно те, кто порицал Одена, Ишервуда и других деятелей английской культуры, уехавших в Америку, - пошли дальше, предположив, что пацифизм, как и эмиграция, есть самый легкий способ уйти от выбора. Многие видели в абсурдном отождествлении фашистов с порядочными людьми неизбежный результат увлечения оккультной чепухой. Но по иронии судьбы Кришнамурти суждено было найти апологета как его теории, так и практики пацифизма в самом блестящем и выдающемся европейском скептике того времени. Его новым союзником стал Олдос Хаксли, с которым он познакомился зимой 1937/38 г. Чрезвычайно высокий, с прекрасным слепым лицом и свистящим голосом, которым он произносил свое обычное "Экстраординарно!", Хаксли прибыл в Америку в возрасте сорока трех лет. Обладатель превосходной репутации, разносторонне талантливый, он принадлежал к огромному привилегированному клану Дарвинов, Гекели, Стречи, Стивенсов, Арнольдов, Уэджвудов и Сиджвиков, которые составляли цвет интеллектуальной жизни Британии в викторианскую эпоху и все еще сохраняли влиятельное положение. Ученый Т. Г. Гексли (Хаксли), писательница Хамфри Уорд, поэт Мэтью Арнольд и его отец Томас, директор школы в Регби, все были близкими родственниками Олдоса {8}. В некотором отношении Олдос Хаксли был самым выдающимся членом клана. Несмотря на трудное детство, смерть матери, самоубийство обожаемого старшего брата и слепоту, возникшую в результате запущенной инфекции глаз, он с отличием закончил Оксфорд, где в основном учился по Брайлю, и после краткой карьеры школьного учителя в годы после Первой мировой войны заявил о себе как о подающем надежды писателе своими книгами "Желтый Кром" (1921), "Шутовской хоровод" (1923), "Эти бесплодные листья" (1925). Для многих читателей его ранние рассказы, как и романы его современника Скотта Фитцджеральда, воплощали дух 1920-х годов: ярких, резких и суетливых. Персонажи словно подвешены в неопределенном состоянии, в том, что можно определить названием его первой книги "Лимб" (1920) и именно там пребывал сам Хаксли в 20-х - начале 30-х. И в самом деле, от его работ остается впечатление, будто умный человек говорит пустяки, что порой производит утомительное впечатление. Но, как и другой его современник Ивлинг Во, хотя и другим путем, Хак-сли постепенно перешел от почти нигилизма к своеобразному религиозному обращению. С такой интеллектуальной родословной его поиски веры неизбежно выражались в духе поздневикторианских дебатов об отношении религии и науки. Хаксли был слишком образован и умен, чтобы принимать как безоговорочную веру в научный прогресс, которой придерживались многие из его современников, или религиозные представления, которые успокаивали других. Темперамент, интеллект и наследственность склоняли его к рациональному пессимизму. В конце концов именно дед Олдоса Т. Г. Гексли в 1890-х годах изобрел слово "агностик" для описания проблем религии, которые нельзя разрешить, но от которых нельзя и отвернуться {9}. Молодой Олдос Хаксли не безоговорочно, но принял идею, что христианство могло бы предложить практичный моральный кодекс, если устранить из него, конечно, метафизику и идолопоклонство, но что буддизм или даже теософия в этом отношении были бы даже лучше. Еще в 1917 г. в письме к отцу из Итон-колледжа, где тогда преподавал, он так описывал разговор о теософии с несколькими учениками, в частности с сыном Мюриел Де Ла Вар, страстным социалистом (и впоследствии лейбористским министром), унаследовавшим титул своего отца: "Я долго дискутировал с Де Ла Бэром и другими мальчиками по поводу теософии, которая, как кажется, увлекла некоторых из самых серьезных и вдумчивых учеников. Следует подходить к такой работе с осторожностью - нельзя быть слишком резким. Я указал на ошибки миссис Безант в науке и истории, которые часто встречаются в ее книгах, и постарался отделить их от плана сверхъестественного. Если исключить болтовню про астральные тела, духовную иерархию, реинкарнации и тому подобное, теософия кажется вполне хорошей религией, основные принципы которой состоят в том, что все религии могут содержать некую долю истины и что следует проявлять терпимость, а в такой англиканской твердыне это достойно только поощрения. Немного разумной теософии мне кажется, в целом, полезной вещью". На Хаксли особенное впечатление произвел принципиальный пацифизм большинства членов Теософского Общества. Хаксли родился в 1894 г. и принадлежал к поколению, ставшему главной жертвой Первой мировой войны, что отложило отпечаток на всех уцелевших, в том числе и на тех, кто, как Хаксли, был освобожден от военной службы. После войны его волновало дальнейшее распространение милитаризма, который мог привести к новой, еще более кровавой, войне. Здесь не следовало ограничиваться только пацифизмом. Война, по мнению Хаксли, возникала не просто в результате несчастного стечения обстоятельств, из-за которого погибали неудачники. Он не был согласен и с теми, кто думал, что войну навязывали нежелающим воевать странам злонамеренные политики или ищущие выгоду бизнесмены (хотя Хаксли возлагал и на них большую ответственность). Напротив, война, по его мнению, коренилась в сердцах обычных людей, и они относились к войне как к важной, неизбежной и даже желательной стороне человеческого существования. Конечно, с рациональной, разумной точки зрения, люди желали мира, но в то же время где-то глубоко в них сидело иррациональное желание войны. Принимая во внимание большое влияние иррационального на рациональное, которое показывал З.Фрейд, Хаксли считал, что импульс к саморазрушению, порождающий вкус к войне, будет торжествовать и дальше, пока кто-либо не сделает нечто положительное, способное изменить представления о мире {11}. Непосредственной целью антивоенной кампании, согласно Хаксли, должно было стать создание такой атмосферы, в которой желание мира оказалось бы позитивной политической реальностью, перевешивающей фатальное стремление к войне. Он вступил в Союз сторонников мира (Peace Pledge Union), созданный в 1935 г. преподобным Диком Шепердом, настоятелем из Кентербери {12}. Искренний противник какой-либо идеологической доктрины, идеологической линии, несмотря на свой высокий сан, отказавшийся поддержать официальную политическую линию англиканской церкви, Шеперд был самым известным и уважаемым церковным деятелем Британии в период между двумя мировыми войнами. Когда он скоропостижно скончался в 1937 г., улицы Лондона были заполнены множеством скорбящих, и огромная толпа следовала за его гробом. В 1934 г., озабоченный международным положением, Шеперд обратился к прессе, спрашивая, сколько людей могут откликнуться на следующий призыв: "Мы отрицаем войну и никогда больше, прямым или косвенным образом, не будем способствовать развязыванию новой". Получив более сотни тысяч писем, Шеперд организовал собрание в Альберт-Холле, чтобы провозгласить рождение нового движения. В числе его сторонников были Зигфрид Сассун, Эрик Джилл, Вера Бриттен, Джон Мидлтон Марри и Джордж Лэнсбери. Однажды и Хаксли поднялся на трибуну во время одного из собраний и вскоре стал одним из ведущих пропагандистов Союза. Сборник его эссе о приложении принципов пацифизма ко всем аспектам жизни "Цель и средства" стал библией организации. Хаксли провел также цикл выступлений на тему "конструктивный мир", позже опубликованных. Утверждая, что война не является естественным законом природы, как считали Гоббс и современные ему диктаторы, он указывал на то, что война является исключительно человеческим изобретением и что люди могут при желании воздержаться от войны. Проблема, по его мнению, состояла в том, что многие не желают воздерживаться. Как же их убедить? С точки зрения долговременной перспективы того, что Хаксли называл превентивным пацифизмом, можно достичь только тогда, когда и отдельные лица, и правительства поймут, что мир пойдет им на пользу. Но этого добиться очень трудно. Благие намерения и даже сильные аргументы, какими бы популярными они ни были, практически бесполезны против экономических и политических интересов, ведущих страны к войне. Если стремиться к долгому миру, то нужно полностью пересмотреть все существующие соглашения, особенно международные отношения, установленные Версальским договором после последней войны, который, как предполагалось, должен был поддерживать мир в Европе, но фактически превратился в месть Германии. В кратковременной же перспективе стремящиеся к миру государства могут проводить практические акции. Хаксли и его друг Джеральд Херд узнали, например, что нацистские военные инженеры испытывают недостаток в никеле. Существенные запасы никеля находятся в Канаде. Почему бы Британскому правительству не взять под контроль продажу никеля и не пресечь увеличение военной мощи Германии? Через личые связи Херду и Хаксли удалось довести свой план до Чемберлена, но премьер-министр ответил на их предложение одним словом: "Непрактично" {13}. По мере того как с каждым днем все реальней становилась опасность очередного европейского конфликта, Хаксли тщетно надеялся на то, что какое-нибудь из ведущих государств сделает великодушный жест и повлияет на общественное мнение, но, когда война разразилась, он перешел от идеи предотвращения войны к пониманию трудностей, стоявших перед пацифизмом. Он понял две вещи. Во-первых, бесполезно говорить правительствам о необходимости мира, пока частные люди, их поддерживающие, не искоренили убийство из своих сердец. Люди, ненавидящие своих жен или работодателей, едва ли действительно мечтают о мире, что бы они ни говорили на публике. Следовательно, необходимо реформировать человека изнутри, и реформу эту можно и даже нужно вести во время войны. Во-вторых, он понял, что агностический гуманизм его молодости не способен предоставить соответствующее философское обоснование его убеждений. Что бы ни говорили философы-кантианцы, мораль невозможно полностью отделить от метафизики. Этот вывод отражен в ранних романах Хаксли, циничные герои и героини которых хотят жить лишь хлебом единым, но оказывается, что это невозможно. Исследование оснований пацифизма привело Хаксли к признанию реальности духовной сферы, как бы ее ни объясняли или не описывали, потому что только на духовном плане человек достигает целостности. Идея Бога для человека абсолютно необходима, независимо от того, является ли она метафизическим фактом или психологическим убеждением. Но Бога, какова бы ни была Его природа, нельзя обнаружить на небесах или в храмах. Бог существует в самых потаенных глубинах самосознания. Хаксли разрабатывал эту идею в художественных произведениях. Герой "Этих бесплодных листьев" в конце концов обнаруживает, что духовная жизнь - это единственное решение тех мирских проблем, которые терзали его и других персонажей книги. В ответе на вопрос, что такое религия, можно услышать эхо теософии. Герой книги, нашедший себе убежище среди холмов, читает навестившему его старому Другу целую лекцию (к чему обычно склонны положительные персонажи у Хаксли) по поводу сходства между основными установками всех религий: Иисус, Будда и Лао-Цзы согласны во всяком важном вопросе. Роман пронизан надеждой, и в нем нет и признака иронии {14}. В последующие годы Хаксли в романах и эссе постоянно возвращается к теме поиска истины внутри себя. В "Делай то, что делаешь" {Do what you will} (1930) он уточняет: "Я имею в виду внутреннюю Истину, ибо это единственная Истина, которую мы можем знать" {15}. Люди слишком долго искали спасения в церквах, книгах, друзьях, науке, искусстве и политике, но только внутри себя человек может найти просветление, хотя бы мимолетное. Все дальнейшее его творчество посвящено ироническому описанию напряжения между надеждами, возлагаемыми на человеческое знание и нашедшими крайнее воплощение в западной науке и технике, и непостижимыми до конца глубинами внутреннего "Я". Хаксли встретил Кришнамурти в момент, когда их философские воззрения сблизились. Бывший скептик и бывший теософ верили теперь, что единственная дорога к миру и духовной истине должна быть субъективной. Институты в лучшем случае были лишь жалким подспорьем и ничего не могли дать сами по себе. Знание - это только средство, которое слишком часто ошибочно принимали за цель, особенно служители науки. Они были похожи и в других отношениях. Почти ровесники, они были скромными и застенчивыми людьми, вели уединенную, внешне благополучную, но полную духовных страданий жизнь, оба потеряли матерей в раннем детстве. Оба были вынуждены взять на себя определенные общественные роли, противоречащие их природным склонностям. И хотя Кришнамурти успешно противостоял образовательной системе, в которой так преуспел Хаксли, оба принадлежали к либеральной викторианской интеллигенции - Хаксли по крови, Кришнамурти по воспитанию. Их отношения облегчала близкая дружба, возникшая между Розалиндой Раджагопал и наивной бельгийкой Марией - женой Хаксли. Лом в Охайе стал вторым домом для странствующих Хаксли, и рукописи некоторых книг Олдоса, в том числе "И после многих лет", в которой прототипом одного характера стала Розалинда, а другого - Успенский, были напечатаны на старой пишущей машинке на лужайке Арья-Вихара {16}. Обе четы входили в тесное калифорнийское общество военных лет. Бертран Рассел (еще один участник Союза сторонников мира), Кристофер Ишервуд и его приятели, Брехты, Томас Манн, Стравинские, Чаплины, Анита Лус, Айрис Три и Грета Гарбо, - все они более или менее принадлежали к этому кругу, в центре которого по иронии судьбы находились любители уединения - Хаксли и Кришнамурти. Они часто встречались на общих праздниках, обедах и ужинах, устраивали спектакли и концерты, пикники на холмах и в пустыне близ Лос-Анджелеса. Хотя Кришнамурти чаще всего отсутствовал, но ему нравилось это общество. Он любил быть занятым. Когда он не работал в саду в Охайе, в военное время превращенном в цитрусовую ферму, чтобы увеличить производство продуктов, он присматривал за маленькой Радхой и ее любимцами-животными. Хаксли, переехавший в Америку из южной Франции в 1937 г., поселился в Калифорнии, где уже жил его друг, тоже эмигрант, Джеральд Херд. Оба друга были яркими личностями, красноречивыми, остроумными, высокообразованными и поэтому совсем не были склонны принимать на веру откровения Ледбитера или другие подобные нелепости. Но и они свернули на путь, которым в двадцатом веке пошли многие интеллектуалы и писатели. Это был путь от скептицизма и агностицизма через интеллектуальные поиски к открытию религии в новой форме, близкой к теософскому идеалу синтеза религии, философии и науки. В мудрости, объединяющей истинные знания всех верований, этот путь в художественной форме отражен в антологии мистических работ Хаксли "Вечная философия" {Perennial Philosophy}, опубликованной в 1946 г. Введение в антологию, излагающее теорию, согласно которой знание есть функция бытия и культивирование бытия является, по существу, религиозным действием, содержит пассажи, которые могли бы быть заимствованы у Блаватской или Безант. В дальнейшем Хаксли пришел к мнению, что мистический и магический аспекты религиозного опыта не только реальны, но и насущно необходимы человечеству. Тем не менее он жаловался исследователю психики Дж. Б. Раину, к работам которого проявлял глубокий интерес, на роковую подверженность большей части человеческого рода
      конианско-пирамидологическо-криптологическо-спиритуалистически-теософскому синдрому" {17}. Он не видел границ этой приверженности. Джеральд Херд более спокойно относился к этим проблемам: терпимость действительно была присущим ему качеством {18}. Хотя он делил дом с другом, Кристофером Вудом, они вели разный образ жизни. Вуд был гомосексуалистом-гедонистом, а Херд - холостяком-аскетом, святым, которому рядом, конечно, был необходим грешник, как позже шутил Ишервуд. Однако святость Херда, как, впрочем, и Хаксли, включала в себя нечто большее, чем просто целомудрие. В Европе оба они были либеральными агностиками резкими, остроумными скептиками, с неиссякаемым запасом терпимости к почти столь же неиссякаемой глупости мира, за которым они наблюдали и который анализировали с таким очарованием. Оба были эрудитами, всегда готовыми предъявить научные факты, привлечь не только социальную и экономическую статистику, но и анекдоты и истории из всех областей искусства и науки, и оба пришли к выводу, что жизнь представляет собой глупейшую постницшеанскую шараду, решая которую разумные люди должны прилагать все усилия, чтобы хоть сколько-то улучшить положение, одповременно понимая, что их старания скорее всего будут сведены на нет людской глупостью. Они были изысканными интеллектуалами, готовыми ухватиться за что угодно, лишь бы это удовлетворяло их почти чувственному стремлению к познанию. Достигнув интеллектуального Олимпа, они могли смотреть на обстоятельства несколько свысока. Но, что любопытно, здоровый воздух Калифорнии, который многих соблазнил отойти от умственной жизни и искать телесных удовольствий, подействовал на них в ином роде - они познали Другую Реальность. В пустыне они встретили Бога. Этот опыт не привел их к отрешенному созерцанию, зато каждый из них посвятил оставшуюся жизнь осознанию этой встречи. Родившийся в 1889 г., Херд был на пять лет старше Хаксли, но не только возраст позволял ему оказывать влияние на своего более известного и удачливого друга. Все соглашались в том, что Херд, самоуверенный, образованный ирландец, обладал особым авторитетом. Как и его друг, Уистен Оден, он был готов выдать сентенцию по любому случаю, и даже такой человек, как Хаксли, признавал его превосходство. Всегда вежливый и тактичный, он тем не менее умел склонять других к своему мнению, а свое мнение у Херда было относительно всего. После того как Херд стал проявлять интерес к Богу, его авторитет приобрел дополнительное духовное измерение, символизировавшееся, по словам Ишервуда, "христоподобной" бородкой, которую он отрастил в Америке и которая, казалось, "устремляла его лицо в небеса". Америка и религия произвели и другие перемены в этом утонченном, но склонном к театральности человеке, одевавшемся в Лондоне, как все люди его круга, но на Западном побережье облачившемся в поношенную хлопчатобумажную одежду. Вскоре новое увлечение преобразило его: из столичного интеллектуала он превратился в "божьего человека". Он следовал соответствующему аскетичному режиму, ел, пил и спал очень мало, медитировал по два часа три раза в день. Если поначалу это и было актерством, то оно служило подготовкой к настоящим переменам. Ведя себя как святой, Херд мог стать таковым и на самом деле. Хотя Кришнамурти произвел сильное впечатление на Хаксли и Херда, они уже были последователями другого, более ортодоксального гуру, Свами Прабхавананды, главы Ордена Рамакришны в Лос-Анджелесе {19}. Индуистские миссии были открыты в Америке в конце XIX века учениками Рамакришны, селившимися в основном на Западном побережье. Сначала они обслуживали индийских рабочих, а затем начали обращать и местных жителей. Прабхавананда, ученик Брахманандры, бывший, в свою очередь, учеником самого Рамакришны, был почти ровесником Хаксли: он родился в Бенгалии в 1893 г. В Америку он был послан, когда ему было тридцать лет, чтобы возглавить одну из миссий, основанных Вивеканандой другим учеником Рамакришны - во время его второго визита в Соединенные Штаты в 1899 г. Вскоре после этого визита одна из последовательниц Вивекананды, овдовевшая Кэрри Мид Викхофф, подарила Свами свой дом в Голливуде. В этом доме на Айвар-авеню, на холмах, выходивших на Голливуд-Бульвар, был основан лос-анджелесский Веданта-Центр. В 1938 г. в окружавшем дом саду был построен храм с куполами луковкой. В это время миссис Викхофф была еще жива и известна под монашеским именем сестры Лалиты {20}. Прабхавананда преподавал доктрину Веданты. Основанная на священных текстах Вед, древнейших индийских писаний, составивших основу религии и философиии индуизма, Веданта - что буквально переводится как "конец Вед" означает как сумму, так и высшую степень человеческого знания. Цель Веданты - "мокша", или "освобождение". Она учит, что "атман" (самосознание) и Абсолют едины, истинная реальность доступна только интуиции, а не логической мысли, и так называемый реальный мир является иллюзией. В процессе обучения ученик должен научиться отличать вечное от временного, освободиться от недуховных желаний, практиковать самоконтроль и добиваться состояния мокши. Поначалу обращенных было мало. Обитатели Центра, составившие своего рода коммуну с общими средствами, жили очень скромно. Большинство калифорнийцев в ту пору были уверены, что Свами - это какой-то голливудский персонаж, и если в Центре звонил телефон, то чаще всего он касался составления гороскопа или демонстрации индийского фокуса с веревкой. Однако постепенно община приобрела известность, и к ней стали относиться более серьезно. Можно было записаться в испытуемые - некоторые из кандидатов хотели бы стать полноправными монахами и жить в общине на Айвар-авеню, другие посещали храм во время богослужений или приходили за духовным советом. Число обитателей общины никогда не превышало двадцати человек, но влияние Свами начало распространяться, особенно среди европейских эмигрантов. Большинство из тех, кто искал с ним знакомства, как Херд и Хаксли, только интересовались учением, но не предавались ему полностью. Самым же известным учеником Свами стал еще один английский эмигрант, познакомившийся с Ведантой через Херда. Это был Кристофер Ишервуд. Как позже говорил сам Кристофер Ишервуд, в то время он был своего рода духовным туристом, наподобие того, как его друзья в начале 1930-х годов были политическими туристами, развлекающимися то с одной, то с другой радикальными идеологиями, но не задерживавшимися надолго ни на одной. Он эмигрировал в Америку перед войной. Прибыв в Нью-Йорк вместе с Оденом в январе 1939 г., он вскоре обнаружил, что находится в затруднительном положении, тогда как друг его процветает. Это было необычным ощущением для очаровательного красавца, писателя, который привык к успеху и привык поступать по-своему. Но если на Одена атмосфера Америки действовала благотворно, освободив его от семейных уз (реальных и вымышленных), подавлявших его дома, то Ишервуд обнаружил, что прежняя обстановка поддерживала его в большей степени, чем он предполагал. Одно дело быть "enfant terrible" среди знакомой и снисходительной аудитории, а другое - быть незнакомцем в чужом городе. Одену - весьма плодовитому автору и прирожденному отшельнику - шли на пользу тяжелый труд и новые социальные условия. Ишервуд, напротив, был не способен писать. За утешением он обратился к сексу, вступая в неразборчивые связи и намереваясь при этом найти что-то постоянное. Именно активная гомосексуальность привела его в конечном итоге к идеологизированному пацифизму Херда и Хаксли. Но если их крестовый поход ради мира был результатом интеллектуальных принципов, тщательно продуманных, то для Ишервуда это был типичный продукт сильного личного чувства. Его бывшего любовника Хейнца могли призвать в германскую армию. Неужели Ишервуд мог бы участвовать в войне, если бы ему пришлось стрелять в своего возлюбленного? Конечно, возможность выстрела именно в него мала, но этот пример и подчеркивает иррациональность его подхода. Его преданность непопулярным делам во многом объясняется его способностью находить подходящие личные обоснования. Но иррациональный пацифизм привел Ишервуда рациональным образом к религии, когда обнаружилось, что, как и Хаксли, он нуждается в твердом основании для своих убеждений и (в отличие от Хаксли) в чем-то, что способно оторвать его от беспорядочной жизни. Испытывая отвращение к большинству форм христианства, чему в немалой степени способствовала жизнь, которую он вел в Англии, он пришел к индуизму, где, казалось, совмещались моральная свобода, идеологическая изощренность и экзотика. И снова причины были глубоко личными - заинтересовавшись идеями Веданты, он был увлечен и личным обаянием Прабхавананды. Характерно, что ни Хаксли, ни Херд не были преданы идеям Свами, и к 1941 г. Херд разорвал с Центром на том основании, что Свами недостаточно аскетичен, чтобы вести истинно религиозную жизнь. Это обвинение, вполне понятно, невероятно рассердило Свами. Он ответил Херду (в печати), что "человек истинного отречения не связывается ни с бедностью, ни с богатством" {21}, подразумевая (довольно справедливо), что его бывший последователь был слишком демонстративно аскетичным.